Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 35 страниц)

ДА ЗДРАВСТВУЕТ СВОБОДА!

1

В Киеве это был как раз день торжества свободного самоопределения – праздник подготовки к первому всенародному волеизъявлению.

В этот день во исполнение высшего права гражданина и на основании статьи 52 Закона о выборах было объявлено начало подготовки к выборам новой, революционной Думы вместо дореволюционной, сформированной еще при царе из цензовых представителей. Новую, революционную Думу надлежало избирать всенародно – из представителей всех партий. Дата самих выборов должна была быть объявлена особо.

Кроме того, в этот день Временное правительство опубликовало решение – в связи с необходимостью подвести под завоевания революции прочную финансовую базу – объявить всенародную подписку на «Заем свободы».

Еще на рассвете сотни учащихся средних школ разошлись по всем кварталам города, и к утру столица Украины обрела необычный вид: не только афишные тумбы, но и стены домов в центре и заборы на окраинах с первым лучом утреннего солнца расцвели плакатами, афишами, лозунгами.

На плакатах на фоне огромного красного знамени красовалась миловидная девица в ярком одеянии, и фигуру ее находчивый художник подал так, что полотнище знамени как бы переходило в длинный, волнистый шлейф девичьего платья: девушка была словно одета в знамя и символизировала Свободу.

Под этим плакатом висела афиша – официальное извещение комиссии по подготовке выборов с публикацией списков зарегистрированных кандидатов. Списки русских партий были напечатаны на русском языке, украинских – на украинском, польских – на польском, еврейских – на еврейском; если же партии выступали в блоке, список печатался четыре раза подряд на всех четырех языках.

На стенах домов, на заборах и фонарных столбах пестрели еще и листовки всевозможных расцветок. Цвета листовок были не произвольными, а строго регламентированными: каждая партия имела свой цвет. «Вы будете голосовать за список номер 1», – призывали голубые листовки эсеров. «Мы будем голосовать за список номер 2!» – заявляли розовые листки эсдеков–меньшевиков. «Голосуйте за список, номер 3!» – приглашали желтенькие объявленьица партии народной свободы. «Пожалуйста, отдайте свой голос только за мой список, за мой номер, за мой цвет, за мою партию!» – уговаривали свободных граждан листовки всех цветов спектра.

Само собою разумеется, что над входами во все правительственные и общественные учреждения были вывешены по случаю торжества красные знамена.

Над Педагогическим музеем, где разместилась Центральная рада, развевалось знамя двухцветное: желто–голубое.

Рестораны и кафе: «Шато», «Максим», «Франсуа», «Семадени» – из чисто коммерческих соображений водрузили рядом и красные и желто–голубые стяги.

Национальные знамена – бело–малиновое, белое с шестиконечным «давидовым щитом» и зеленое с полумесяцем – выставили клубы польский, еврейский и татарский.

Над клубом «Мать–анархия» раскинула вороньи крылья черная хоругвь.

Было воскресенье – свободный от работы день.

В восемь часов утра, как обычно, разбежались от типографии мальчишки–газетчики, оглашая улицы певучими и пронзительными криками: «Киевская мысль»! «Последние новости»! «Южная копейка»! Последнее название было с давних пор насмешливо переиначено и выкрикивалось непременно так: «Дюжина – копейка! ” А применительно к содержанию сегодняшнего номера – как наиболее сенсационную новость и выражение своего неисправимого профессионального скептицизма в оценке мировых событий – они горланили только что скомпонованную частушку:

Петухи забастовали, куры нестись перестали,

Вот свобода без яйца, ламцадрица гоп–цаца!

В сегодняшнем номере газеты – ложкой будничного дегтя в бочку праздничного меда – было помещено официальное уведомление о сокращении сахарного пайка до фунта в месяц и хлебного – до фунта в день, а также о запрещении свободной продажи на рынках куриных, утиных и даже голубиных яиц…

По улицам громыхали трамваи – огромные пульманы франко–бельгийской компании с плетеными венскими сиденьями; катили один за другим тупорылые автоомнибусы маршрутных линий на Дарницу и Святошино; мчались трехколесные «циклонетки–таксомоторы» с клаксонами, оглашающими ущелья улиц пикантными мотивами из популярных оперетт.

В девять часов начались стихийные манифестации.

2

Из Политехнического института, расположенного на Брест–Литовском шоссе, высыпали студенты–политехники со знаменем, на котором было написано: «Свобода – народу! ” Они перешли на Святославскую, к Высшим женским курсам, и оттуда повели с собою курсисток, шедших под знаменем «Да здравствует свобода!». Политехники и курсистки промаршировали до Коммерческого института, находившегося на углу Нестеровской, и включили в свои ряды студентов–коммерсантов под знаменем «Свобода – наше будущее!». На углу Владимирской к ним присоединились и студенты университета. Лозунг на знамени универсантов был предельно лаконичен: «Свобода!» Но, вопреки правилам грамматики, слово было заключено в восклицательные знаки спереди и сзади: “!Свобода!»

Манифестацию возглавил в полном своем составе «Косостуд» – «Коалиционный совет студенчества», подняв над собою девиз молодого поколения революционной интеллигенции: «Обновленная Россия воспрянет от ига рабства и насилия».

Тротуары густо усеяла праздничная толпа. По краю мостовой один за другим шествовали фигуранты с рекламными щитами от многочисленных киевских кабаре–миниатюр: «Интимного», «Бергонье», «Аполло», «Киссо», «Буфф», «Пел–мел», «Би–ба–бо», «Ки–ка–пу»… Они рекламировали Вертинского, Руденко, Сокольского, Франкарди и мадемуазель Гопля.

Ручьями улиц праздничная толпа стекалась к Крещатику, и тут сразу происходило разделение: солдаты, горничные и мастеровые толкались только по правой стороне; офицеры, чиновники и дамы в шляпах – только по левой.

Однако собирался народ не столько у броских плакатов, сколько у разноцветных анонсов синематографов.

«Шанцер» анонсировал на сегодня сенсационный «Шумной жизни пир» с Лысенко и Мозжухиным; «Синема» – «Разбойника Антона Кречета» по нашумевшему роману Раскатова; «Экспресс» – Макса Линдера в «Паутине любви»; «Люкс» рекламировал гвоздь сезона «Поцелуй сирены» с королевой экрана Верой Холодной и Руничем. Но биоскопы «Новый мир», «Колизей» и «Шремер», тонко улавливая политическую ситуацию, объявляли в день свободного волеизъявления демонстрацию эпохальных боевиков по две тысячи метров каждый: «Предатель Мясоедов», «Тайны императорской фамилии» и «Гришка Распутин».

Тем временем с Подола прошла манифестация союза официантов под своеобразным лозунгом на плакате «Чаевые оскорбляют достоинство человека».

Немного погодя начали провозглашать свое самоопределение всевозможные клубы и союзы, расплодившиеся, словно грибы после дождя, за три месяца, минувшие после Февральской революции; эти клубы придавали своему самоопределению недвусмысленный политический характер.

«Южно–русский союз» нес знамя с одним только словом: «Россия!»

«Клуб прогрессивных русских националистов» продефилировал вовсе без знамени. Прогрессивные русские националисты ничего не несли и ни о чем не заявляли. Они шли с пустыми руками и молча. То, что проходят именно члены клуба русских националистов, а не кто–либо другой, можно было, впрочем, сразу определить по медальону, приколотому лацкану пиджака или офицерскому кителю каждого клубмена. Медальон представлял собою маленькую иконку божьей матери с младенцем Иисусом на руках. Впрочем, программа клуба русских националистов была отнюдь не божественной; с нею каждый мог ознакомиться еще четвертого мая на страницах газеты «Киевлянин»:

«Наше знамя – великая Россия, а великой она может быть, пока она неделима… Малороссия может получить только областное самоуправление. Государственным языком сохраняется незыблемо русский… Война должна быть доведена до победоносного конца на условиях присоединения к державе Российской Царьграда и Прикарпатской Руси.»

Вслед за русскими националистами двинулись и члены украинских «просвит». Они пели: «Не пора, не пора, не пора нам, братове, чужинцям служить» – и несли желто–голубые стяги с надписями: «Свій до свого!» «Українці, гуртуйтесь!», «Україна, ненька наша мила!». Сперва за «просвитами» шла лишь кучка народа, но на тех улицах, по которым только что продефилировали «русские прогрессивные националисты», ряды украинской манифестации значительно выросли: к «просвитам» присоединялись все, кого оскорбляла вызывающая программа русских великодержавников. Ободренные успехом, украинские националисты подняли еще несколько транспарантов: «Кохайтеся, чорнобриві, та не з москалями!», «Згинуть наші воріженьки, як роса на сонці!» и «Требуем особого Украинского Учредительного собрания!».

А на Думской площади, на том месте, где до революции возвышался монумент Столыпину, уже бурлил митинг. Митинг здесь начался еще три месяца тому назад – с той минуты, когда под гром аплодисментов и пение «Марсельезы» был свален на мостовую памятник блюстителю российского самодержавия. С оставшегося гранитного пьедестала были провозглашены первые приветствия революции, и с тех пор он превратился в трибуну для свободного межпартийного волеизъявления: напротив возвышалась Дума, рядом расположился Совет профессиональных союзов. Ораторы появлялись здесь рано утром, едва выходил на улицы трудовой народ, торопясь на работу, а прекращался митинг лишь поздним вечером, когда город уже укладывался спать. Сквер со столыпинским пьедесталом интеллигенты насмешливо прозвали «Киевским Гайд–парком», а по–уличному этот форум назывался «Центробрех» или просто – «Брехаловка».

Сегодня на «Брехаловке» обсуждался только что объявленный «Заем свободы». За пьедесталом установили вынесенный из Думы огромный плакат. На нем изображен был солдат с окровавленной повязкой на голове. Он указывал пальцем прямо перед собой, а палец его и глаза были нарисованы так хитроумно, что откуда ни посмотреть – палец словно прокалывал, а взгляд пронизывал именно того, кто смотрел на плакат, то есть всех сразу и каждого в отдельности. Броская надпись над солдатом гласила: «Гражданин свободной России! Подписался ли ты на «Заем свободы»?».

Ораторы от эсеров и социал–демократов меньшевиков поддерживали начинание Временного правительства, подчеркивали его значение для развития революции и особенно для патриотического дела ведения войны до победного конца.

Ораторы от украинских эсеров и украинских эсдеков оговаривались при этом, что украинская общественность поддержит сей правительственный акт лишь в том случае, если частью средств, мобилизованных «Займом свободы», – соответственно численности населения Украины, – будет распоряжаться Центральная рада.

Затем слово взял член Центрального бюро профессиональных союзов и член Совета рабочих депутатов города, плотник Боженко Василий Назарович.

Он начал так:

– Товарищи и граждане, разрешите мне поставить перед вами один вопрос! Можно, спрашиваю я, задать один вопрос?

– А от кого будет вопрос? – поинтересовался председательствующий на митинге член Выкорого[26]26
  Выкорого – сокращенное украинское название Исполнительного комитета советов объединенных общественных организаций (по–украински: Виконавчий комітет рад об’єднаних громадських організацій).


[Закрыть]. – От вас лично, от профсоюзов, от Совета депутатов или от какой–нибудь другой организации?

– И кто же будет на него отвечать? – послышалось из толпы.

– Отвечать, – сказал Боженко, – будем все вместе. А спрашивать буду от партии большевиков.

– Давай спрашивай! – откликнулся десяток голосов. «Брехаловке» пришелся по душе новый способ ведения митинга.

Боженко подергал бороду и спросил:

– Так вот, спрашиваю, товарищи: для какой это надобности Временное правительство тянет из народа последние его трудовые копейки? И на какие такие делишки оно намерено эти денежки растранжирить?

В толпе пробежал смешок.

– Чтобы немца бить! – крикнул кто–то издалека.

– Чтобы завоевать Милюкову Дарданеллы, а Гучкову – Берлин! – раздался иронический возглас.

– Правду говорите, товарищи, – подхватил Боженко. – Порасстрелять из пушек и пулеметов народные денежки – вот чего хочет Временное правительство! Вот для чего понадобился этот Заем свободы, ну его ко всем чертям! Чтобы войну затянуть! Чтоб народ трупом лег за интересы империалистов! Вот я и спрашиваю: нужно это народу или не нужно?

– Не нужно! – грянул хор голосов.

Боженко рассек кулаком воздух:

– И я так думаю, что не нужен! Потому и протестуем мы, большевики, против этой провокации. Потому и призываем всех – дать отпор империалистам из Временного правительства!

На площади поднялся шум. Кричали, свистели, шумели все. Организаторы митинга потребовали, чтобы оратор покинул трибуну, обозвав его немецким шпионом.

Но Боженко снова махнул рукой:

– Миллионы наших братьев проливают кровь на позициях. Они просят есть, а потом, когда ударят морозы, попросят еще и сапоги и теплую фуфайку! Чтобы держать армию, конечно, деньги нужны! Мы предлагаем: кто затеял эту проклятую войну, тот пусть и дает на нее деньги! Предлагаем и требуем: наложить на всех без исключения эксплуататоров и паразитов контрибуцию: экспроприировать у банкиров и буржуев их миллионы в банках, их прибыли от производства и прибыли помещиков от урожая! Вот чего мы, товарищи граждане, требуем от Временного правительства! А от нас, голодранцев, вот что они будут иметь!

Два огромных кулака, которыми Боженко размахивал во время своей речи, сложились в два огромных кукиша, и эти кукиши он сунул под нос председательствующему, а затем еще потряс ими над головой, чтобы видели все.

Площадь взорвалась смехом, аплодисментами, выкриками «браво». А Боженко с гранитного куба спрыгнул прямо в толпу.

3

Данила Брыль, Харитон Киенко и Флегонт Босняцкий не случайно очутились в это утро на углу Крещатика и Думской площади. Важное дело привело их сюда с Печерска.

На углу Крещатика и Думской, занимая два этажа углового дома, помещался крупнейший в Киеве мебельный магазин объединенной фирмы «Якова и Иосифа Кон»: монопольная продажа изделий фабрики Кимаера. Первый этаж занимал собственно магазин, или, как именовали его Яков и Иосиф Кон, «салон», а на втором разместился рекламный отдел, или, как называли его Иосиф и Яков, «вернисаж». Четыре огромные витрины второго этажа выводили на Крещатик, еще четыре такие же – на Думскую площадь. В каждой из витрин, обращенных к Крещатику, было выставлено по гарнитуру: гостиная, столовая, кабинет и будуар. В витринах, смотревших на Думу, располагалась разная мебель: кровати, диваны, кресла, столы и стулья, шифоньеры и этажерки. Яков и Иосиф Кон в содружестве с Кимаером готовы были обставить квартиры всех жителей города.

Данила, Харитон и Флегонт остановились на углу, чтобы видеть сразу все восемь роскошных витрин.

Они выбирали двуспальную кровать.

Впрочем, каждый из троих, когда речь заходила о том, что кровать должна быть двуспальной, испытывал неловкость перед двумя остальными. Особенно стеснялся Флегонт; когда говорили о Toce, он почему–то всякий раз невольно вспоминал Марину.

– Вот! – воскликнул Флегонт. – Во втором окне! Здорово!

– Дурень! – огрызнулся Данила. – Это же гарнитур.

– Нет, почему же? – возразил Харитон. – Вон точно такая – отдельно…

И он указал на витрину, которая выходила на Думскую площадь.

– Все равно! – нахмурился Данила. – Она же никелированная! Яков с Иосифом сдерут за нее рублей сорок, а нам рублей за пятнадцать надо…

Харитон хлопнул Данилу по спине:

– Скупердяй! Для молодой жены сорок рублей жалеешь. Да мы с тобой знаешь сколько на «Марии–бис» заработаем? А кровать – ее же раз на всю жизнь покупаешь! Тебе на ней и помирать… А Тоське, значит, на ней того… детей, знаешь, рожать…

Данила и Флегонт покраснели. Харитон, взглянув на них, тоже залился краской – под цвет своей красной рубахи.

И все трое поспешили заняться каким–нибудь делом. Флегонт достал папиросу. Теперь, когда революция упразднила гимназических надзирателей, он с особенным шиком закуривал на улицах. Данила – в тот самый момент ему влетела, видно, в рот мошка – жестоко закашлялся, а от кашля, как известно, кровь приливает к лицу. Харитон полез в карман за кошельком.

– Давайте–ка пересчитаем, какие же у нас капиталы!

Они отошли в сторонку и снова принялись считать свои финансы, хотя еще со вчерашнего вечера им было точно известно, что у Данилы пятнадцать рублей, у Xaритона – десять, у Флегонта – двадцать пять (как раз вчера заплатили на уроки).

И верно, оказались те же пятьдесят рублей.

– Нет! – мрачно буркнул Данила. – Будем считать только двадцать пять, у Флегонта брать не будем. Мы поедем, Флегонт останется – как же ему без копейки?

– Вот зануда! – рассердился Флегонт. – Сказано ведь: как заработаете, – сразу же мне и пришлете!

– Нет! – отмахнулся Данила. – На почте деньги и пропасть могут: война! Пропала же у тетки Марфы в прошлом году открытка от братниной жены с Сахалина.

– Так то ж открытка, да еще с Сахалина!

Данила еще никогда в жизни не посылал и не получал денег по почте. Поэтому к деятельности министерства почт и телеграфа он относился с предубеждением.

– Один черт, – огрызнулся он, – что Рим, что Крым, что Нарым – почтмейстеры всюду получают сорок рублей в месяц, а тянутся в паны – поневоле должны воровать! Давайте лучше махнем на Житный базар и поищем на бapaхолкe…

– Хлопцы! – крикнул вдруг Харитон. – Гляньте: трехцветный! Чтоб мне «Марию–бис» больше не увидеть!..

Действительно, во главе манифестации, двигавшейся в это время по Крещатику, развевался по ветру бело–сине–красный флаг низверженной Российской империи.

Манифестанты поравнялись с углом Прорезной улицы, и уже можно было прочесть надписи на их транспарантах: «Доверяем Временному правительству!», «Да здравствует Временное правительство!» Но на третьем, самом большом, стояло только четыре огромных буквы, выведенных славянской вязью: «Царь!» А дальше развевался ярко–желтый стяг с черным двуглавым орлом – штандарт династии Романовых с надписью: «Хотим конституционной монархии!»

Данила, Харитон, Флегонт, как и все окружающие, разинули рты от удивления. А по тротуару, опережая манифестантов, надвигалась толпа подозрительных людишек в поддевках и лакированных сапожках с набором, выкрикивая: «Спаси, господи!» и «Ура!»…

Солдат с петличками авиационной части, стоявший позади Данилы, мрачно произнес:

– С–с–сукины сыны! За доверием к Временному правительству они, вишь, царя проталкивают! Ничего себе камуфляж: для контрреволюции правительство, значит, временно, а царь – навсегда!

Когда манифестанты миновали книжный магазин Идзиковского, стало видно, что впереди они несут еще и длинный красный свиток с белыми буквами: «Южно–русский союз русских учащихся». Теперь можно было разглядеть и состав демонстрантов. Шли гимназисты и реалисты старших классов, ученики «коллегии Павла Галагана» и училищ благотворительных обществ «Царя–освободителя», «Цесаревича Алексея» и «Принца Ольденбургского». А позади маршировали с длинными посохами на плечах и в «баден–паулевских» шляпах с широкими полями и «апашках» цвета хаки с трехцветными фестонами на левом плече – подростки в возрасте четырнадцати – пятнадцати лет: организация русских бойскаутов. Среди манифестантов не было никого старше семнадцати – восемнадцати лет.

Союз русских монархистов, наравне со всеми другими общественными организациями зарегистрированный в Выкорого, расчетливо подготовил эту юношескую монархическую демонстрацию: с детей, дескать, взятки гладки…

Передние шеренги юных демонстрантов торжественно пели:

Коль славен наш господь в Сионе…

А из задних, скаутских рядов волнами накатывался другой напев – и более быстром темпе, призывной и воинственный:

Славься, славься, наш русский царь.

Господом данный нам царь–государь,

Да будет бессмертен твой царский род —

Да с ним благоденствует русский народ.

Из подъезда кафе «Семадени» группа офицеров вдруг грянула навстречу: «Боже, царя храни…»

Со дня революции это было первое в Киеве открытое выступление реакции.

4

Харитон не мог устоять на месте:

– Мама родная! Да это ведь те же субчики, которых мы еще в пятнадцатом году колотили!

– Они! – стиснул зубы Флегонт. – Они и шевченковский праздник сорвали и украинские книжные магазины громили…

– Накостылять бы им еще! – буркнул Данила.

В этот миг рядом с хлопцами очутилась девушка в красной кофте, видимо – курсистка из тех дореволюционной закалки курсисток, которые непременно состояли членами землячеств, обязательно посещали все студенческие собрания и вдохновенно распевали песни с разнообразными рифмами к слову «народ». С нею были молоденький, стриженный наголо студент–коммерсант в выгоревшей фуражке с потрескавшимся козырьком и бородатый «вечный студент» в распахнутой двубортной студенческой тужурке. Других признаков принадлежности к студенческой корпорации бородатый не имел. Он был в высоких сапогах, в военной гимнастерке, с непокрытой головой. Зубы он стиснул так, что желваки ходили под тонкой матовой кожей, обтянувшей скулы, а темные глаза сверкали молниями.

– Мерзавцы! Ах, какие мерзавцы! – восклицала девушка.

Молоденький студент суетился:

– Товарищи! Нужно немедленно бежать в Косостуд. Собрать студентов. Нет! Лучше – в Совет рабочих депутатов!

Девушка взглянула на него сердито и пренебрежительно:

– Косостуд! Да там одни белоподкладочники! В Совет? Да там ведь одни меньшевики! Будьте уверены, что тут не без их благословения! Нужно известить комитет!

А бородач, сложив ладони рупором, крикнул во всю глотку:

– Долой монархистов! Долой черную сотню!

И сразу с противоположного тротуара, от магазина Балабухи, словно в ответ, гаркнул мощный бас:

– Бей!

Этот могучий бас–профундо знали в Киеве все. То гремел октавой, с откатом на низах, семинарист недоучка Наркис Введенский – всем известный Нарцисс.

Тогда закричала и курсистка, да так, что ее звонкий голос перекрыл многоголосое пение:

– Протестуем! Товарищи, будем протестовать!

Она схватила за руку Данилу, стоившего рядом с ней, и обратилась к нему, Харитону и Флегонту:

– Товарищи! Вы, кажется, рабочие? Этого нельзя допустить! Это же контрреволюция! Разве вы не видите?

А ее возглас уже подхватили кругом:

– Протестуем! Долой!

– Бей! – снова прогремел голос Нарцисса.

И тогда курсистка мигом вскочила на тележку продавца мороженого, приткнувшуюся к будке с сельтерской водой, и закричала:

– Товарищи! – Все большевики, какие тут есть, собирайтесь сюда!

В эту минуту высокий, стройный гимназист, несший впереди манифестации трехцветное знамя, вышел на площадь перед Думой.

– Эх! – выдохнул Харитон и поплевал на ладони. – Хлопцы! Бей!

Перепрыгивая сразу через несколько плит тротуара, Харитон выскочил на мостовую. Левой рукой он ухватил знамя, а правой – заехал долговязому гимназисту прямо по лицу.

И еще несколько человек – солдаты, мастеровые – тоже выбежали на мостовую и врезались в плотные ряды демонстрантов.

Курсистку кто–то стащил на землю; какая–то дама угрожала ей зонтиком, но спутники–студенты, оттирая толпу, успели втолкнуть девушку в будку с сельтерской водой.

Шагах в трех оттуда, на фонарном столбе, держась за него одной рукой, появился солдат.

– Землячк! – кричал он. – Солдаты! Рабочие! Честные люди! Не допустим контрреволюции!

Его дернули за ногу, он сорвался со столба, но тотчас вскочил и выбежал наперерез демонстрантам.

Данила с Флегонтом были уже возле Харитона. Харитон и долговязый гимназист катались по мостовой в тесных объятиях. Знамя разостлалось по брусчатке. Передняя шеренга демонстрантов уже смешалась, и на помощь поверженному знаменосцу бросилось несколько гимназистов. Но Данила обрушил на гимназистов тяжелые кулаки, а Флегонт действовал ногами – он был неплохим футболистом.

Крещатик кипел. Над побоищем стоял крик, прохожие поспешно прятались в магазины, другие бросались с тротуара на мостовую, чтобы вмешаться в потасовку.

Уже не один десяток солдат, рабочих, студентов, да и таких же гимназистов включился в драку с демонстрантами. Те дрогнули и попятились назад. Их догоняли, добавляли им подзатыльников, драли за уши, сбивали фуражки. Тут же очутился и Нарцисс: он с разгона прыгнул на кучу тел и принялся молотить всех подряд, возглашая при этом: «Да здравствует мать–анархия!»

Но тут подоспели задние шеренги – скауты со своими посохами. Их удары посыпались на головы нападающих. Офицеры, певшие у кафе «Семадени», тоже двинулись в бой. Они хватали противников за руки и за ноги, раскачивали и швыряли прямо в витрины магазинов. Зазвенели стекла.

Все еще слышался голос курсистки:

– Товарищи! Товарищи!..

Но уже раздалось паническое: «Беги!» – и кое–кто бросился наутек по Крещатику. Первым улепетывал Нарцисс, вопя могучим басом: его здорово хватили палкой по лицу. Несколько дворников в белых фартуках, взявшись за руки, преградили улицу, но Нарцисс рванулся вперед, повалил весь ряд, перепрыгнув через поверженные тела, и помчался к Александровской улице.

Офицеры и юнкера нападали, скауты молотили палками, успели опомниться и гимназисты, на каждого нападающего бросилось теперь по десятку демонстрантов, они выворачивали им руки и куда–то их тащили.

Данила, Харитон и Флегонт тоже побежали. Они хотели проскользнуть на Костельную, но оттуда вынырнуло несколько архаровцев в поддевках, и один схватил Данилу за руку. Данила вырвался, оставив «поддевке» свой рукав. Флегонт подскочил сзади, заехал «поддевке» в ухо и вырвал у него рукав Данилы. Харитон догонял их и яростно орал:

– Ну подождите, сволочи! Мы вам еще покажем! Паразиты!

Из какого–то подъезда дворник с брандспойтом пустил струю воды. Струя ударила Харитона в бок, oн упал, но сразу вывернулся, вскочил на ноги и мокрый с ног до головы побежал за своими, пообещав дворнику:

– Я тебя, гад, не в воде утоплю, а в огне спалю!..

Данила остановился, вернулся и так стукнул дворника по затылку, что тот упал, выронив брандспойт. Вода заструилась по тротуару рокочущим ручейком.

Все нападавшие были уже обращены в бегство. Бежали к Александровский площади, оттуда в Купеческий или в Царский сад, чтобы укрыться среди деревьев.

Данила, Харитон и Флегонт карабкались по склону, взбираясь выше и выше. Слышно было, что погоня отстала; зато в чаще парка могла поджидать опасность.

Демонстранты вновь собирались на площади у пьедестала памятника «царю–освободителю», разрушенному в февральские дни. Слышались их победные возгласы, а вскоре донеслось и пение. На мотив известного романса из репертуара модной певицы Вяльцевой Белой акации гроздья душистые» они пели в быстром, маршевом темпе:

Смело мы в бой пойдем за Русь святую,

И всех жидов побьем мы подчистую…

На площади появился автомобиль командующего Киевским военным округом; в открытой машине, вытянувшись во весь рост, стоял офицер для особо важных поручений, штабс–капитан Боголепов–Южин.

В кузове автомобиля сидели еще два офицера, неизменно сопутствовавшие Боголепову–Южину при исполнении ответственных обязанностей: поручики Драгомирецкий и Петров.

Штабс–капитан обратился с речью к выстроившимся демонстрантам. В голосе штабс–капитана звучали укоризненные нотки, но в глазах сверкали лукавые искорки:

– Ай–яй–яй, господа! Разве можно? Свобода, революция, а вы… Ай–яй–яй! Позволили какому–то сброду напасть на вас! Ай–яй–яй! Это никуда не годится, господа! А еще считаете себя защитниками монархии – извечной, законной формы правления на Руси. Ай–яй–яй… Но как представитель военной власти в прифронтовой полосе я не могу допустить беспорядков и драк!..

Будущие защитники извечной формы правления на Руси стояли по команде «смирно». Им было неловко, что они попали впросак, досадно, что кое у кого появились синяки под глазами, а из носа текла кровь, и они стыдливо отводили глаза.

Тогда, дабы подбодрить птенцов, – есть все–таки еще на Руси надежное молодое поколение, которое в нужный час можно будет призвать под винтовку и повести на бой за восстановление империи! – штабс–капитан Боголепов–Южин закончил так:

– Поздравляю вас с боевым крещением, молодцы!

Над шеренгами «молодцов» словно бы пробежала волна, несколько сот юных голосов гаркнуло в ответ:

– Рады стараться, господин капитан!

Порядок, таким образом, был восстановлен, и автомобиль двинулся дальше. Поручик Драгомирецкий перегнулся через борт машины и пожурил демонстрантов, которые все еще стояли навытяжку:

– Мало вы им дали, ребята! Нужно было хорошенько кровь пустить этим большевикам! Эх, вы! Карандаши!..

Он, видимо, забыл уже, что «карандашом», то есть гимназистом, был и сам – всего три года тому назад, когда из седьмого класса 5–й печерской гимназии он ушел в 3–ю печерскую школу прапорщиков в погоне за военной славой и желанными Георгиями.

Поручик Петров был мрачен и молчалив. Единственным чувством, которое он испытывал, глядя на шеренгу гимназистов, было чувство зависти: ему так хотелось бы вернуть блаженное время, когда и он был гимназистом седьмого класса! С какой радостью схватил бы он тетрадки и помчался в гимназию – пускай даже и писать осточертевшие латинские экстемпорале или долбить на память тексты катехизиса! Счастливая, право, была пора…

5

Данила, Харитон и Флегонт выбрались на вершину горы и остановились за летним павильоном ресторана «Ротца», из самом гребне Купеческого сада, за которым крутые обрывы спадают к Днепру. Там и сям из кустов показывались другие беглецы – в одиночку и группами.

«Фартовый синий картуз» Харитон потерял в драке; рыжие вихры его торчали во все стороны, красная рубаха была разорвана сверху донизу. Он тяжело опустился на землю. Его пересохшие губы выговорили лишь три слова, и все три – нецензурные.

Данила сел рядом с ним. Картуз чудом удержался на его голове; старательно выглаженная Тосей вышитая рубашка тоже была почти невредима, если не считать оторванного рукава. Зато под его левым глазом красовался синяк, а из рассеченной губы сочилась кровь. Грудь Данилы порывисто поднималась, а в гортани так пересохло, что он не мог глотнуть.

Гимназическая тужурка Флегонта имела жалкий вид: все пять сверкающих пуговиц оторваны, рукава на локтях лопнули, а один разодран до самого плеча. На лбу – кровавый след от скаутской палки. Флегонт сел и протянул Даниле рукав от его рубашки:

– На!

– Что, хлопцы? – бросил им появившийся из кустов солдат, и в его голосе вместе со злостью прозвучал веселый вызов, – Досталось и вам на орехи? – и он погрозил кулаком в ту сторону, откуда доносилось пение. – Вы кто такие будете?

Ему не ответили, и солдат уселся поодаль.

Данила наконец глотнул слюну – во время потасовки кто–то душил его, теперь у него распухло горло, и он не говорил, а хрипел:

– Ну пускай теперь берегутся, сволочи!.. Слышите, хлопцы, завтра же нужно вступать в нашу дружину рабочей самообороны…

– Дружина! Дружина! – огрызнулся Харитон. – Какой от нее толк?! Только и дела, что охраняют киоск с большевистскими газетами! Тоже мне – вояки: пацаны!..