Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

Да на беду Смирнова в зале не было. Что случились? Еще не бывало такого, чтобы Смирнов не пришел, когда собирались все большевики.

Иванов грустно опустил голову и сказал:

– Что ж… я кончил.

Он отступил на шаг от кафедры, по солдатской привычке оправил гимнастерку, одернул ее сзади под пояс, подтянулся весь по–военному и сошел с трибуны.

– Слово предоставляется… – начал было Пятаков, но место на трибуне уже занял нетерпеливый Боженко.

– Товарищи! – закричал Боженко, размахивая кулаком. – Полностью поддерживаю предложение предыдущего оратора, моего дружка Андрюши Иванова. И вот вам пример в защиту предложения: поручили мне создать в железнодорожном депо группу рабочей самообороны, я ее и создал, хотя опять–таки никто не хотел давать оружия, и пришлось добывать его самим, и вот каким, расскажу вам, способом…

– Боженко! – мягко прервал Пятаков. – Нам кажется, что ни к чему затягивать ненужную дискуссию… Ты выскажись о…

– Позвольте! – вскипел Боженко. – Ты мне рта не затыкай! Я перед партией стою: о чем хочу, о том и скажу!..

Пятаков поднял руку:

– Вопрос ясен и…

Но тут его прервала с места Бош:

– Нет, товарищ Юрий, ты подожди! Вопрос, как видно, еще не совсем ясен. Я тоже настаиваю на дальнейшем обсуждении.

– Как не ясен? – вскипел Пятаков. – Ведь нам ясно, что вооружение сейчас неуместно.

– Нет, не ясно, – ответила Бош, – раз это не ясно значительной части товарищей… Что касается меня, – закончила она, – то мне кажется, что создать народную милицию, как говорит товарищ Ленин, сейчас как раз пришло время…

Это была вторая бомба – и в зале снова зашумели. Бош считалась единомышленницей Пятакова еще со времен эмиграции, и против некоторых положений в ленинских тезисах она выступала с неменьшим пылом, чем Пятаков. Выходит, она в самом деле изменила позицию после Апрельской конференции, когда заявила, что Ленин ее переубедил и что она отказывается от прежних возражений?

– Браво, Богдановна, – закричали в зале. – Слово – Бош! Требуем слова для Бош! Просим Бош на трибуну!..

Боженко, который только что размахивал на трибуне руками, требуя тишины, чтобы продолжать речь, – теперь ринулся к столу президиума, схватил Бош за руку и потащил ее на трибуну.

Иванов облегченно вздохнул и снова стал оглядывать зал: не появился ли тем временем на подмогу Смирнов?

Нет, Смирнова все не было.

3

А Смирнов не мог быть сейчас на собрании, как он ни стремился туда, как ни рвался.

Время шло, а он все не мог выйти из помещения, куда попал еще утром. Он сидел на полу посреди комнаты, среди какого–то хлама, весь осыпанный битым стеклом. И стоило ему попробовать приподняться выше, чем на метр, от пола, как сразу же в одно из окон влетал камень – и счастье, если этот камень не попадал прямо в него. Смирнов был один в разгромленной комнате и находился там в жестокой осаде…

Иван Федорович Смирнов, или – по старой подпольной кличке – «Ваня–маленький», считался уже старым большевиком, хотя ему не исполнилось еще и тридцати. Киевский портной, он в первые же дни войны попал на каторгу, а возвратившись теперь в родной город, стал председателем союза портных; для киевских швей, портных и модисток не было большего авторитета, чем Ваня–маленький, Иван Федорович, товарищ Смирнов. Стихией Ивана Федоровича были стачки, и он чувствовал себя в этой стихии как рыба в воде. Ведь надо еще было уравнять женщин и мужчин в оплате труда, добиться повышения заработной платы в связи с дороговизной, драться, чтобы страховые кассы неуклонно взимали обязательные отчисления с предпринимательских прибылей – и еще многого надо было добиваться. А добиться всего этого можно было только стачками, а из Смирнова выработался большой мастак стачечного дела.

Старый арсенальный слесарь Иван Брыль, неизменный компаньон Вани–маленького на рыбалках, – а Смирнов все свободные минут проводил с удочкой на собственной «сиже» близ Аскольдовой могилы, – однажды, когда Ваня–маленький ловко подсек леща фунтов на пять, сказал, дивясь умению и проворству приятеля:

– Ну и ловкий же ты и скорый, Иван, удивляюсь я тебе, право! Как та ласточка – сюда–туда: к гнездышку птенцам в клювики кузнечика положит и опять за новой комашкой – порх! Поверишь, сидел я раз под гнездом, что к моей стрехе прилепилось, и начал считать – чуть не очумел! Сто двадцать два раза прилетала ласточка к птенцам, пока моя Меланья завтракать позвала, за какой–нибудь час! Разрази меня гром, правда! Вот так и ты. Ласточка ты, ей–право ласточка!

– Гм! – только гмыкнул в ответ Ваня–маленький. – Ласточка, говоришь? – И он поднял левую бровь, как бывало всегда, когда что–либо наводило его на размышления. – Что ж, ласточка это неплохо! Ласточка… Ласточкин – недурной псевдоним для легального житья во времена подполья. Крестным отцом будешь. Зови Максима, опрокинем по маленькой по такому случаю…

Но у предпринимателей тоже были свои меры против стачечников: они закрывали предприятия, а людей выбрасывали на улицу. А что делать с массой голодных безработных?

Смирнов доказал большевистскому комитету, что ответственность за судьбу безработных обязаны принять на себя большевики. И добился, чтобы дело поручили именно ему.

Он принялся организовывать в городе артельные мастерские – с коллективной ответственностью выборного правления. На Шулявке начала работать артельная пекарня. На Подоле появилась артель кондитеров, изготовлявшая из сахара монпансье. В центре открылась кооперативная типография. Однако больше всего безработных оставалось среди женщин. И Смирнов надумал организовать на Демиевке большую – на полторы тысячи работниц – артельную мастерскую, которая принимала бы заказы на пошивку военного обмундирования от союза земств и городов.

Сегодня утром эта мастерская и должна была открыться. Открытие началось в торжественной обстановке. Хор швейниц спел «Вышли мы все из народа», а затем Смирнов произнес речь об артельном деле, кооперации, коллективизме и о том, как велико их значение для создания социалистических форм производственных отношений и для воспитания коммунистических взаимоотношений между людьми. «Да здравствует социалистический коллективизм, да здравствует социалистическая революция!» – закончил он свою речь.

Демиевские безработные швейницы, обрадованные полученной работой, поддержали призыв взволнованного оратора дружными аплодисментами.

Но тут все и началось.

В окно ударил первый камень. Он угодил в самую крестовину рамы – посыпались стекла изо всех оконниц. Испуганные женщины с криком бросились наутек, а Смирнов сел на пол, потому что за первым камнем полетел второй и третий – и одно за другим вылетели все десять окон оборудованного под мастерскую сарая.

После первого же камня Смирнов понял, чья это работа. Собрав два десятка архаровцев, выставив им пару ведер самогонки, предприниматели учинили погром новому конкуренту.

Иван Федорович сидел на полу и, хотя оптимистический характер не позволял ему отчаиваться, напряженно размышлял над тем, как бы поскорее выбраться из беды. Надо было спешить: вот–вот начнется партийное собрание, а никогда еще не случалось ему по какой бы то ни было причине уклониться от какой бы то ни было партийной обязанности.

Сперва, однако, мысль его начала работать не над тем, как спастись самому, а над тем, как избавиться на будущее от подобных досадных эксцессов.

Иван Федорович решил, что нужно поскорее создать при артели группу самообороны – из самих же работниц. Женщины тоже должны уметь обращаться с оружием: во времена Парижской коммуны и не такое бывало!

И сразу же, с присущей ему способностью не только анализировать, но и обобщать, Иван Федорович сделал вывод, что группы самообороны необходимо создать вообще на всех предприятиях – больших и малых. И таким образом, убить двух зайцев: уберечься от погромщиков и вооружить пролетариат на случай возможных контрреволюционных путчей. А без таких путчей, конечно, не обойдется; опыт той же Парижской коммуны – лучший тому пример.

А ведь как раз сегодня этот вопрос – ленинская идея всеобщего вооружения пролетариата – и должен обсуждаться на сегодняшнем партийном собрании! Ай–яй–яй! Надо поскорее бежать на Собачью тропу!

И Смирнов вскочил, чтобы бежать сразу, но едва он поднялся настолько, что его можно было увидеть через выбитое окно, – здоровенный камень стукнулся об стену чуть повыше его головы, а увесистое полено больно ударило по руке.

Иван Федорович снова сел на пол, на битое стекло.

– Интересно! – сказал он. – Очень интересное положение: хуже губернаторского!

Он встал на четвереньки и ползком, чтобы никто его не заметил, – осторожно двинулся к черному ходу, на Голосеевскую сторону: оттуда можно проскочить овражком на улицу с таким славным, романтическим, благожелательным названием «Добрый путь»…

4

Партийное собрание тем временем заканчивалось.

Председательствующий Пятаков уже набросал проект резолюции. Выступление Бош несколько осложнило положение: ее призыв начать вооружаться поддержали многие солидные товарищи. Однако большинство членов комитета присоединилось к Пятакову: еще не время – можно спровоцировать разгром слабых большевистских организаций монархической контрреволюцией. Металлисты, авиаторы, портные, молодежь голосовали против, но оказались все же в меньшинстве… Теперь, во главе с Ивановым и Примаковым, они добивались хотя бы поправки: большим заводам, где группы самообороны уже созданы, следует расширять их; если и не осуществлять пока практически вооружение в широком масштабе, то в принципе не возражать против него. Боженко формулировал эту поправку иначе: в принципе пусть и не одобрять, но практически… осуществлять… Он тут же договорился с солдатом Королевичем, что авиаторы выделят десятка два инструкторов.

Иванов не выдержал и вскочил с места:

– Товарищи! – крикнул он. – Неужели вы забыли, что в Киеве свыше двадцати тысяч вооруженных солдат, а контрреволюционный «Союз офицеров Юго–западного фронта» куда сильнее, чем Совет военных депутатов, которым к тому же руководит эсер, офицер Григорьев!

– Товарищ Иванов! – оборвал его Пятаков с подчеркнутой мягкостью и отеческим упреком в голосе. – Резолюция ведь одобрена. Теперь вносим только поправки…

Однако Иванов не унялся.

– Центральная рада тоже имеет свой полк Богдана Хмельницкого в три тысячи штыков, да еще две украинизированные школы прапорщиков – две тысячи юнкеров, да военный клуб имени гетмана Полуботько из кадровых офицеров! А у Совета рабочих депутатов нет никаких вооруженных сил…

– Иванов! – прикрикнул Пятаков уже не миролюбиво, а угрожающе. – Тебе хорошо известно, что мы давно уже записали в резолюцию, что осуждаем действия украинских сепаратистов.

– Плевать они хотели на твое осуждение! – вскочил Боженко. – Знаешь, что они сделают с твоей резолюцией?..

– Резолюциями революции не сделаешь! – закричал Леонид Пятаков.

– А эта резолюция на руку контрреволюции! – подхватил Примаков.

– Мало осудить, надо действовать! – крикнул Картвелишвили.

– Мы должны отрывать народ от антинародных образований, претендующих осуществить безраздельную власть в стране! – присоединил свой голос и Затонский.

– Войскам Штаба и Центральной рады пролетариат должен противопоставить свою вооруженную силу! – закричал солдат Королевич.

Аудитория одобрительно загудела: протесты против позиции Пятакова приобретали все большее количество сторонников и явно выражали настроение большинства собрания.

Лия Штерн тоже поднялась с места:

– Только вчера мы говорили с Юрием Коцюбинским, членом петроградской организации: в Петрограде, на Выборгской, создается Красная гвардия! Товарищ Коцюбинский очень рекомендовал перенять опыт петроградцев…

Пятаков стукнул кулаком по столу так, что даже колокольчик подпрыгнул и звякнул.

– Штерн! Примаков! Картвелишвили! Королевич! Пятаков! Призываю вас к порядку! А ты, Боженко, брось свою похабщину! Вы все – еще молодые члены партии, и вам прежде всего нужно поучиться партийной дисциплине! А мнение какого–то там Коцюбинского для нас не имеет значения: он не член нашей оргаииции.

– Слушай! – наклонился к Ивану Картвелишвили. – Да он же держиморда!

– Итак, резолюция принята со всеми поправками! – заявил Пятаков. – Объявляю собрание закрытым.

Стали расходиться.

Шумно повалили большевики из душной аудитории. Несколько часов речей и прений утомили их.

Выходили группами и в одиночку – кто молча, кто споря и договаривая невысказанную мысль. Отмалчивались больше «старички» по возрасту, но «молодежь» по партийному стажу. Единомыслие с комитетом они считали проявлением партийной дисциплины, однако сегодня встревожились и они. Пятаков был для них непререкаемым авторитетом и человеком с немалыми партийными заслугами. Но, идя в партию, они представляли себе, что партия – это союз единомышленников и во всем равных между собою товарищей, старших или младших. А получалось вроде не так: и мнения разные и руководитель будто администратор какой–то, вроде директора на заводе.

Молодежь – и по возрасту и по партийному стажу – возмущалась открыто, не пряча своих «еретических» мыслей: Пятаков – черт побери! – это же просто узурпация власти в партийной организации…

В предвечерних сумерках катилась над пустынной Собачьей тропой волна людского говора; голоса затихали, когда навстречу попадался редкий прохожий. Солнце уже село за Черепанову гору, но верхушки тополей на Госпитальной еще золотились в последних лучах.

Из бараков в черепановских оврагах, как и всегда в этот предвечерний час, слышалась песня австрийских военнопленных, только что вернувшихся на ночлег с принудительных работ, – вечная песня безутешной тоски, каждый вечер и каждую ночь одна и та же:

Чуєш, брате мій, товаришу мій…

Иванов вышел молчаливый, хмурый – и один.

Что за черт? Ведь он – руководитель печерской партийной организации, председатель Совета фабзавкомов всего города, ведь за ним сила – весь городской пролетариат! Как же случилось, что он не сумел отстоять первейших интересов пролетариата?

Может, он и сам что–то путает в политике партии?

Что сейчас самое главное?

Народ еще плохо разбирался в событиях – его революционный опыт был совсем молодым, и что хуже всего: между народом и правдой пытались высокой стеною стать подпевалы буржуазии, соглашатели, оппортунисты – эсеры и меньшевики. Буржуазные партии – те просто старались обмануть народ, но это удавалось плохо: народ им не верил. А соглашатели приходили к народу с лицемерными словами сочувствия, говорили о защите народных интересов и нередко сбивали людей с толку. Вырвать трудящихся из чада буржуазного обмана и соглашательского лицемерия – вот в чем должна сейчас состоять партийная политика! Объединить сознательный пролетариат вокруг Советов и тогда силой Советов перевесить силу Временного правительства! Это могла сделать только одна партия – партия правды, большевистская партия…

И как раз в эту минуту выбежал навстречу Смирнов.

– Андрей! – окликнул он. – Иванов! Товарищи! Куда же вы? Разве собрание уже закончилось?

– Иван Федорович! – обрадовался Иванов, но тут же махнул рукой. – Как же так, Иван Федорович? Опоздал ты…

– Ваня! – увидел его и Боженко. – Что же ты, сукин сын? Мы ж без тебя провалились! Сорвал Пятаков наше предложение!

– Как? Вооружение не утвердили?

– Погоди, погоди, Иван! – остановил Смирнова Королевич. – Что это у тебя, кровь?

Он увидел ссадину на лбу у Смирнова и запекшуюся кровь за ухом – следы камня и гайки.

– Пустое! – отмахнулся Смирнов. – Мою артель архаровцы разгромили. Но инцидент уже ликвидирован. Начали работу. А резолюцию о вооружении не приняли?

– Приняли! – смущаясь, словно виноват в этом был он один, сказал Иванов. – Воздержаться… в широком масштабе.

Смирнову удалось вырваться из осады. Подоспели–таки работницы, которые, опомнившись после первого переполоха, бросились по мастерским Демиевки, собрали группу рабочих и вызволили Ивана Федоровича. Они кое–как навели порядок в помещении новой артели и, вооружившись иголками, расселись над раскроями ватных солдатских телогреек. Иван Федорович договорился с солдатами размещенного на Демиевке батальона сибирских стрелков, что они будут охранять мастерскую нынешней ночью, а завтра собирался организовать в мастерской самооборону. Ведь после решения киевских большевиков вооружить пролетариат – надо будет в широком масштабе браться за формирование рабочей милиции.

– Не вооружаться? – чуть не подпрыгнул Смирнов. – Воздержаться? Не будет этого!.. Куда же вы? – он останавливал товарищей. – Назад! Собрание нужно продолжить! Этого требуют коммунисты! Правда, Андрей? Ведь так, Боженко? Согласен, товарищ Королевич? И ты, профессор Затонский? Эй, студенты… Лаврентий, Лия, Ян – сюда! Вы согласны? Ты согласен, Виталий? А ты, Леонид? Мы требуем!

– Требуем! Требуем! – послышалось тут и там.

Вокруг уже собралась толпа.

– Итак, требуем от имени большинства членов организации, – подытожил Смирнов. – Пошли назад! Эй, куда же вы, старички? Обождут еще ваши старухи. Всe назад! Кворум нужен! Давайте сюда комитет! Тащите Пятакова!.. Пусть завтра же идет к Оберучеву требовать оружия!..

Все двинулись назад. Пятаков спускался со второго этажа – толпа захлестнула его, подхватила и в самом деле потащила задом наперед: назад–вперед!

– К порядку! – сопротивлялся Пятаков. – Что случилось?

В зале заседаний кричали:

– Продолжать собрание!.. Слово товарищу Смирнову!.. Нет, Смирнов пускай напоследок, сперва Пятаков! Иванова на трибуну!

Но трибуну уже захватил Боженко.

– Товарищи! – кричал он. – Вношу предложение. Не продолжать собрание, а…

Возмущенные возгласы не дали ему говорить: – Как не продолжать? Для этого же вернулись! Ты что – сдурел, Боженко? Долой Боженко! Перебежал!..

– Товарищи! – размахивал руками Боженко. – Дайте сказать! К порядку! Требую партийной дисциплины! Ты чего вопишь, Пятаков Леонид? Цыц, Примаков!..

Наконец ему удалось утихомирить зал.

– Я предлагаю не продолжать собрание… Да помолчите вы, право! Что за безобразие?.. Не продолжать потому, что собрание уже приняло резолюцию. Я предлагаю открыть новое собрание. Очередное. И председателем избрать Ваню–маленького, товарища Смирнова!

Предложение было встречено аплодисментами.

– Верно! Новое собрание! Смирнова председателем!

– Давай, Ванечка, садись за столик, бери колокольчик в ручку, открывай заседаньице!..

Смирнов был очень маленького роста, и когда товарищи дразнили его, они все вещи называли уменьшительными, ласкательными, словно детскими именами. Ивана Федоровича это приводило в ярость, а раздразнить его сейчас было необходимо: когда он приходил в ярость – против него никто не мог устоять.

Собрание после долгих споров с членами комитета, поддерживающими Пятакова постановило: добиться решения Совета фабзавкомов города, чтобы завтра же послать к командующему военным округом полковнику Оберучеву делегацию во главе с Ивановым и Пятаковым – требовать оружия для рабочих дружин.

Семнадцатый год приближался к своей середине. Со дня Февральской революции минуло три месяца, но революция на деле лишь начиналась. Социалистическая революция, к которой призывали Ленин и Центральный Комитет. Ее жаждал рабочий класс, и почин она брала в самом его авангарде – в партии. Это был трудный, но великий почин, и впереди расстилался нелегкий, но добрый путь…

МАЙ, 2

ПРОИСШЕСТВИЕ НА ШУЛЯВКЕ

1

Коллежский регистратор Симон Васильевич Петлюра стоял, перед домом номер одиннадцать по Борщаговской улице, с букетиком ландышей в руке.

Домик под номером одиннадцатым по Борщаговской на Шулявке имел мезонин и два окна. Окна мансарды и эту утреннюю пору были раскрыты, но затянуты кисейными занавесками – с мелкими букетиками розовых цветочков по нежно–голубому полю.

Ветерок с юга едва шевелил занакески, и Петлюра упорно, но нетерпелипо ожидал.

Он поджидав, чтобы какая–нибудь из занавесок приоткрылась, и из–за него выглянуло желанное девичье лицо.

Потму что Симон Васильевич был влюблен.

2

Эта любовь пришла к Симону Петлюре с полгода назад.

Петлюра приехал тогда с фронта в Киев в командировку от банно–прачечного отряда «Союза земств и городов», которым командовал на Западном фронте. Предстояло получить новое оборудование ассенизационного обоза из восьми цистерн, двух дезинфекционных креозотораспылителей и одного универсального дезинсектора с герметической камерой для сухого пара.

С вокзала Петлюра направился на Владимирскую, 19, где в дни войны разместилось управление «Союза земств и городов», чтобы оформить там необходимые документы. Но по пути, в трамвае номер семь, он вдруг увидел девичье лицо. И это видение повлияло не только на маршрут его первой за время войны поездки по Киеву, но повлияло и на многое другое во всей его, Петлюры, дальнейшей жизни.

На углу Жилянской девушка с двумя роскошными, цвета спелой пшеницы, длинными косами вышла из вагона, и Петлюра, сам толком не понимая, как это, собственно, случилось, вышел тоже.

Девушка осталась на трамвайной остановке, и Петлюра остался тоже. Девушка, очевидно, ждала четырнадцатый номер, до Галицкого базара, – стал дожидаться того же номера и Петлюра.

Ожидание длилось две–три минуты, но за эти быстро протекшие сто восемьдесят секунд Петлюра успел бросить в сторону девушки не менее полусотни взглядов. В ответ он получил лишь один: трамвай номер четырнадцать подошел, девушка шагнула на подножку вагона и надменным взглядом смерила назойливого незнакомца с ног до головы.

Этот взгляд синих, как васильки во ржи, глаз и решил все.

Быть может, не будь этого взгляда, жизнь Петлюры пошла бы дальше нормально: он получил бы свои ассенизационные принадлежности, возвратился на фронт и просидел бы там до окончания войны, занимаясь дезинфекцией и дезинсекцией, – и в истории Украины не осталось бы этого условного, но крайне позорного термина «петлюровщина», остался бы, вероятно, какой–нибудь другой, аналогичный.

Бельгийские вагоны–пульманы с мягкими венскими сиденьями ходили по Брест–Литовскому шоссе к дачам киевской аристократии в Святошине. Буйная фантазия бывшего полтавского семинариста мгновенно нарисовала соблазнительную картину. Эта волшебница в фильдеперсовых чулочках «паутинка», в юбке «шантеклер» и жакетике «а ля амазонка» могла оказаться только отпрыском киевской элиты: быть может, дочь генерал–губернатора Трепова или племянница сахарного магната Терещенко, а то и внучка самой графини Браницкой!..

И – словно сомнамбула в трансе – Петлюра бросился за трамваем, вскочил на подножку и зашел в вагон. Дьявольский образ неведомой красавицы аристократки всю жизнь тревожил душу полтавского семинариста, с тех пор как был он покорен шедевром бульварной литературы, Рокамболем.

Смущала Петлюру только кокарда на его фуражке. Хотя и была она лучистая, офицерская, однако небольшой синий крестик посредине свидетельствовал, что носитель ее вовсе не боевой офицер, а всего лишь военный зауряд–чиновник четырнадцатого класса, презренный «земгусар». «Земгусарами» в народе пренебрежительно именовали молодых людей, которые, не спеша подвергать опасности свою жизнь, устраивались на службу в военизированные хозяйственные организации и принимали на свои плечи хлопотные, однако и прибыльные заботы по армейскому снабжению и ремонту или по обслуживанию этапных пунктов.

Когда трамвай остановился у патриархальной Борщаговской улочки, заселенной в те времена сливками шулявского мещанства, русая искусительница в «шантеклере» сошла, даже не взглянув на докучного ухажера.

Значит, не была она отпрыском аристократической элиты – мечты буйной фантазии чиновника четырнадцатого класса развеялись как дым.

Однако Петлюра с трамвая тоже сошел. Среди своих калокомпостных цистерн, дезинфекторов и дезинсекторов Петлюра настолько истосковался по галантным приключениям, что даже и превращение прекрасной незнакомки в заурядную шулявскую туземку не охладило его. И он двинулся следом за неизвестной чаровницей в устье тесной провинциальной улочки.

– Что вам нужно? – вдруг сердито спросила девушка. – Чего вы пристали ко мне?

Она остановилась и смерила Петлюру гневным взглядом.

Петлюра тоже остановился, внимательнее взглянул на незнакомку и вдруг заметил, что у этой девушки, не старше семнадцати – восемнадцати лет, взгляд поистине трагический. Петлюра десять лет писал театральные рецензии и – уж будьте покойны – умел распознать трагическое выражение глаз героини! И у него перехватило дыхание: ведь именно по необыкновенной «даме с трагедией» изнывало его заурядное, провинциальное сердце.

Так началось знакомство Симона Петлюры с шулявской красавицей – обладательницей золотых кос, синих глаз и трагической души – перед домиком с мезонином в два окна, как раз под наружным фонарем с пометкой: «Борщаговская улица, № 11, владелец мещанин Каракута».

3

Это знакомство к вечеру второго дня превратилось в любовь, и Поля Каракута с Шулявки отдалась своему чувству бездумно и безраздельно, как бывает лишь в юности, в пору первой любви, или на закате бабьего лета, а пору любви последней, или еще – в отчаянии и себе самой на зло.

Любовь эта достигла своего апогея к вечеру третьего дня, в момент отбытия возлюбленного на позиции, – и на перроне Киевского вокзала девушка шепнула своему рыцарю прекрасного образа:

– Я вся твоя, люблю безумно. Родителей у меня нет, дядя мой очень богат и оставит мне в наследство все, что у него есть, а ты, Сема, ты… сатана в образе райского змия–искусителя…

И Поля Каракута наспех – пока поезд еще не тронулся, но уже должен был вот–вот тронуться, – между вторым и третьим звонком, открыла ему тайну своей трагедии.

История оказалась банальной. Имени первого соблазнителя Поля, конечно, не назвала, но Петлюра на этом не так уж и настаивал, ибо, получив религиозное воспитание и обладая сердцем не столь мужественным, он никогда бы не отважился на дуэль, которая явилась бы единственным достойным выходом в подобной ситуации. Соблазнителем был блестящий офицер–аристократ. Семнадцатилетнюю шулявскую красотку он очаровал непревзойденной элегантностью, шпорами с малиновым звоном, духами «коти» и недвусмысленным обещанием жениться – ясное дело, «потом». Любовь юной девушки была искренней, чистой, страстной – первым девичьим чувством. Повеса–офицер, получив свое, обманул смазливую девчонку и тотчас испарился: мещаночка из Киевского предместья не могла составить партию человеку с древнебоярской звучной фамилией… Сердце Поли было разбито, душа растоптана и изувечена. Соблазнителя она, разумеется, прокляла на всю жизнь, а вместе с ним возненавидела и всю аристократию…

– Прости, поступай как знаешь! Ели б я встретила тебя раньше, если б я только знала, что ты, Сема, где–то существуешь на свете…

Третий звонок ударил, и поезд тронулся.

И вот прошло несколько месяцев: получено сорок писем и отправлено сорок ответов. Все выстрадано, все выяснено, все прощено, все забыто! – и Петлюра снова возник перед окошком заветного мезонина.

Но уже не презренным земгусаром приехал он теперь в Киев. На сей раз он прибыл полномочным представителем многих тысяч воинов всего Западного фронта от – Риги до Мазурских болот.

Пока Симон и Поля изнемогали в разлуке, в России произошла революция. При ставке Западного фронта, как и на всех других фронтах, была создана «Украинская войсковая рада» – орган, которому надлежало заботиться о самобытных нуждах и о национальном волеизъявлении солдат–украинцев, воевавших в частях фронта. И Симон Петлюра, как старейший на всем фронте – еще с девятьсот пятого года – социал–демократ, был избран председателем этой рады.

Выбор пал на него еще и потому, что на учредительном заседании совета представители всех фракций – трудовики, эсеры, меньшевики и большевики – повстречались впервые, друг друга еще не знали; речи там произносились без конца, а Симон Петлюра сидел и молчал. И произвел впечатление человека вдумчивого, осмотрительного и авторитетного.

А молчал Петлюра на всякий случай, потому что членом партии социал–демократов он, собственно говоря, не был.

Правда, лет двенадцать тому назад, только окончив семинарию, но еще не найдя себе дела, Петлюра действительно был занесен бурными волнами тысяча девятьсот пятого года в стан украинской социал–демократии. Ему даже пришлось выполнять кое–какие рискованные поручения лидера украинских социал–демократов Владимира Винниченко; он сотрудничал в нелегальном органе партии, издававшемся в Галиции, и организовывал транспортировку нелегальщины с австрийской в российскую Украину. Но, как только силы революции потерпели поражение и разразилось бесчинство реакции, Петлюра от участия в нелегальных организациях отошел. Он пробавлялся конторской работой, совмещая это с частными «ходатайствами по делам» для подполтавских хуторян, сидевших на столыпинских отрубах, и одновременно подвизался в качестве театрального репортера на страницах украинских изданий. А потом, когда началась война, пришлось неотложно приспособиться и «добровольно» зачислиться в армию… с синим крестиком на кокарде.

Впрочем, что бы там ни было, а на этот раз в Петлюра прибыл в столицу Украины как боевой делегат боевого фронта – на Первый Всеукраинский войсковой съезд, созываемый украинской Центральной радой.

Центральная рада – вопреки устремлениям всероссийского Временного правительства – намеревалась опереться на штыки собственной национальной военной силы, чтобы стать единственной властью на Украине. Всеукраинский войсковой съезд она созывала из делегатов от всех фронтов – именно с целью выделить из русской армии всех украинцев и объединить их в особую украинскую национальную армию.

Поэтому заурядный земгусар чувствовал себя сейчас совсем не так, как полгода назад, когда впервые встретился с восемнадцатилетней шулявской красоткой. Он чувствовал себя теперь рыцарем в бранных доспехах и почти национальным героем.

Букетик душистых ландышей трепетал в руке любовника, – он настойчиво ждал, с нетерпением поглядывал на кисейные занавески. Дважды он наклонялся, поднимал комки земли и осторожно швырял в окошко. Земля мягко ударялась в кисейную занавеску и осыпалась через подоконник в светелку. Этого было достаточно, чтобы привлечь внимание того, кто находился в комнате. Неужели очаровательной Поли нет дома? Неужели она не получила телеграммы?

Петлюра волновался, но в общем настроение у него было отличное.

Правда, два обстоятельства беспокоили Петлюру.

В предпоследнем письме Поля сообщала, что дядя ее, распропагандированный лозунгами партии кадетов, намеревался все сбережения, накопленные для приданого племяннице, истратить на приобретение облигации «Займа свободы». Это была тревожная новость. Ведь никто пока еще не мог сказать, что станется со свободой и с самой революцией, – следовательно, стоит ли вкладывать в свободу и революцию какой бы то ни было капитал?