Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

– Да здравствует победа!

И прапорщики, поручики и капитаны ответили:

– Смерть!

На левом рукаве у каждого офицера был нашит черный бархатный ромб с черепом и скрещенными костями. Это маршировали два «ударных батальона смерти», сформированные из офицеров киевских штабов и военных училищ.

«Батальоны смерти» продефилировали по Большой Bасильковской на станцию Киев–второй, погрузились в эшелоны и двинулись на запад – на фронт.

За «батальонами смерти» пришла по Крещатику гражданская манифестация. Ее организаторы успели учесть петроградский опыт: там манифестация началась еще рано утром, и телеграф уже принес первые сведения о ней.

В Петрограде демонстрация против наступления на фронте, подготовленная большевиками, была запрещена эсеровско–меньшевистским руководством Первого Всероссийского съезда Советов. Вместо антивоенной демонстрации эсеро–меньшевики решили провести патриотическую манифестацию. Транспаранты с надписями: «Доверие Временному правительству!», «Долой раскол, да здравствует единство!», «Война до победы!» – розданы были еще с вечера всем коллективам и организациям.

Каково же было изумление организаторов манифестации, когда утром они не увидели над колоннами ни одного из предусмотрительно заготовленных транспарантов. Люди шли либо вовсе без транспарантов, либо с обычными флагами «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», либо с плакатами, изготовленными на скорую руку. Это шли пролетарские коллективы с Выборгской стороны, с Лиговки, из Колпина и отдельные воинские части. Надписи на плакатах гласили: «Долой войну!», «Долой десять министров–капиталистов!», «Вся власть Советам!»

Сто восьмидесятый пехотный полк шел с такими же плакатами только написанными по–украински, и был у них еще один плакат: «Требуем автономии Украины!» Нес его член солдатского комитета, вольноопределяющийся Юрий Коцюбинский.

Рабочие и солдатские колонны направились на Марсово поле и склонили знамена у могил жертв революции…

Киевские организаторы патриотической манифестации, учтя петроградский опыт, вместо плаката с лозунгом «Вся власть Советам» несли огромнейший транспарант «Объединимся вокруг Советов на поддержку Временного правительства». Несли его партийные колонны меньшевиков и эсеров. Корреспонденты петербургских газет сразу сообщили по телеграфу:

«Киев, мать городов русских, демонстрировал свои патриотические чувства, свое доверие Временному правительству, свое намерение довести войну до победного конца…»

Когда манифестанты проходили мимо здания Думы, там было как раз получено сообщение из ставки, и председатель Думы объявил его с балкона через мегафон:

– Трехсоттысячная армия на Юго–Западном фронте перешла в наступление, фронт на протяжении семидесяти километров прорван, наступление свободы и защиты революции началось!

– Ура! – заронили манифестанты.

Оркестр на «Брехаловке» заиграл «Марсельезу».

6

Когда под шасси аэроплана показалось поле боя, Королевич оттолкнулся и тяжело перевалился через борт гондолы.

Купол парашюта покачивался вверху, как второе, маленькое, твое собственное небо, а земля внизу будто колыхалась, вставала дыбом и снова проваливалась в бездну.

И в то мгновение, когда она поднималась сбоку стеной, Королевич видел на рыжей пахоте и на зеленой траве бесчисленное множество серых точек. Словно рука сеятеля разбросала зерна по пашне, чтобы под солнцем и дождем проросли они злаком. Но так только чудилось ему с высоты; зерна двигались – это солдаты штрафного полка бежали в стремительной атаке вперед. А может быть, это только казалось, что солдаты бегут? Может, и правда они уже полегли в землю, и свое последнее пристанище, в могилу на поле боя, – и земля же их укроет!

Парашют быстро падал вниз. Казалось, земля летит навстречу парашюту, чтоб поглотить и его, но Королевичу не было страшно. Им владело иное – беспокойное и вместе с тем возвышенное чувство. Мир вокруг был такой большой, и сейчас он встанет в этом мире на ноги, чтобы предупредить: товарищи, вас обошли, противник хочет отрезать вас от своих!..

Вдруг по ногам хлестнуло огнем, огонь опалил тело – пулеметы противника заметили парашют, – и когда Королевич упал на мягкую, рыхлую землю, он уже ничего не чувствовал и не думал…

В этот самый миг поручик Драгомирецкий выставил за борт ракетницу. Он был офицер, он получил приказ и обязан его выполнить точно. Две зеленые ракеты, как условлено, означали: позади все в порядке, фланги и тылы обеспечены, спокойно вперед, бог в помощь…

Драгомирецкий увидел: парашют Королевича вдруг увял и лег на землю как бесформенный лоскут. Глаз пилота – наметанный глаз, и Драгомирецкий понял: солдата Королевича нет в живых.

И друг неистовство охватило юношу. Он сбросил рукавицу – она мухой полетела за борт – и дрожащими пальцами схватил две красные ракеты. Еще миг, и из гондолы аэроплана один на другим помчались два красных огонька – туда, к скоплению серых точек, солдатам обреченного полка.

Две красные, как условлено, означали: наступление приостановить, зарыться в землю.

А аэроплан лег на обратный курс и был уже далеко, а перед Драгомирецким показался на горизонте Тарнополь. Пропеллер обессилено залопотал – мотор выключен, – и машина, планируя, пошла на посадку.

Но в нескольких метрах от земли, над самым аэродромом штаарма, пропеллер вдруг загудел снова – пилот включил мотор, – и машина взлетала высоко в поднебесье.

Еще минута, – и она скрылась за Тарнополем на востоке.

– Он сошел с ума! – вскричал генерал Корнилов.

Командующий фронтом стоял у крыльца штаб–квартиры, поджидая аэропланы из секторов боя: наступление развивалось, и дорога была каждая минута.

Поручик Драгомирецкий словно и впрямь потерял рассудок: он что–то кричал в пространство, грозил небу кулаком, плакал, a потом начинал петь, – многие пилоты поют в полете. Только пел он нечто несуразное, мешая все известные ему песни: то «Взвейтесь, соколы, орлами», то «Со святыми упокой», а то начинал мурлыкать без слов воинственный мотив шуточного марша авиаторов: «По улицам ходила большая крокодила…»

Аэроплан шел сто шестьдесят километров в час, точно по прямой – норд–норд–ост – на Киев.

7

По Киеву проходила манифестация «номер два».

Сначала эти были только хоры нескольких «просвит», их встретила верхушка крестьянского союза со своим флагом «Земля и воля» и встала спереди. Сзади пристроилась колонна учащихся средних школ – с транспарантом «Да, здравствует автономная Украина в Федеративной Российской Республике». На углу Бибиковского бульвара колонну поджидал Богдановский полк – в полном составе шестнадцати рот, с полковым знаменем во главе.

На тротуарах толпилось немало народу – люди еще не разошлись после первой манифестации. Украинскую колонну встречали по–разному. Одни присоединяли свои голоса к поющим, другие свистели, третьи грозились «надрать хохлам чубы». Но многие возмутившись наглыми выкриками, из протеста пристраивались к манифестантам.

Теперь манифестанты двинулась к Думе, все разрастаясь, вбирая в себя отдельных прохожих и многолюдные группы с Лютеранской, Прорезной, Николаевской.

В демонстрации шли националистические партии и деятели разных, только что созданных национальных учреждений. Они требовали создания национального государства – каково бы оно ни было: пускай буржуазное, пускай и демократичное. В демонстрации были субъекты, которые жаждали на волне национального подъема построить собственную карьеру, добиться власти, получить или умножить материальные блага. Но шли и болеющие невзгодами отчизны романтики ее будущего, которые от нации ничего не требовали, напротив, готовы были все для нее сделать, только не понимали еще, как именно следует им действовать. Шли и простые сердца: они не особенно задумывались о путях нации, но не могли понять, как же это так, – произошла революция, а свободы для украинцев все–таки нет…

Словом, разные люди шли в колоннах.

Отказ Временного правительства признать автономию Украины, его пренебрежительное отношение к «украинству» вообще и не двусмысленное продолжение колониальной политики царского правительства привели сюда не только возмущенных украинцев; в рядах демонстрантов оказалось немало русских поляков, евреев – сынов других народов, но граждан украинской земли. Это были люди, не способные мириться с несправедливостью. Они подпевали «Чого ж наша славна Україна, зажурилася» и несли транспаранты «Автономию Украине!».

Но на плакатах и транспарантах этой демонстрации не было ни одного лозунга против тех, кто не давал автономии, – против Временного правительства. Не было – в день начала наступления на фронте, на четвертом году войны, – ни слова о войне и о мире. И все лозунги и призывы организаторы демонстрации начертали ни на красных, а на желто–голубых полотнищах. Потому что организатором этой демонстрации были Центральная рада…

В рядах сводного хора «просвит» шла студентка Марина Драгомирецкая и гимназист Флегонт Босняцкий. Марина в экзальтации говорила Флегонту:

– Флегонт! Французская революция сорок восьмого года произошла в феврале, и революция в Россия тоже началась и феврале! – Аналогии всегда волновали Марину, к них она видела некие предзнаменования, – Баррикадные бои Парижской коммуны начались, кажется, в июне, и мы демонстрируем тоже в июньские дни. Разве вы не чувствуете, что здесь есть что–то символическое?

Марина была девушка, сумбурная – молодое вино играло в ее голове. Флегонт считал себя более рассудительным – ведь он мужчина. – и потому критически заметил:

– Вы забываете, Марина, что Парижская коммуна закончилась Тьером…

– Ах! – рассердилась Марина. – Вы похожи не на будущего студента, а на профессора в отставке! Понятно, что я желаю победы революциям!

– И буржуазным тоже? – настороженно переспросил Флегонт. В его беседах с Лией Штерн вопрос о буржуазных и пролетарских революциях уже был поставлен на обсуждение.

Это замечание взорвало Марину:

– Фу! Вы и в самом деле невозможны! В конце концов я просто не стану с нами разговаривать!..

В этом была вся Марина. Ассоциируя и проводя аналогии, она, увы, не умела еще ни сопоставлять, ни отбрасывать ненужное. Ее одинаково волновали «Ще не вмерла Україна» и «Вставай, проклятьем заклейменный». «Ще не вмерла» – волновала именно этими словами: они как бы воспевали жизнь. А «Интернационал» – призывом «своею собственной рукой». В этом призыве – сила, твердость, независимость.

Флегонт был сегодня растерян. Он долго не мог решить, с какой демонстрацией ему идти. Конечно, его место в украинской демонстрации: ведь он поет в хоре «Просвиты» да и… можно идти имеете с Мариной. Однако Лия, тоже его звала: студент Лаврентий Картвелишвили создавал молодежную большевистскую организацию, а Флегонт почтя окончательно решил в нее вступить… В конце концов он пришел к выводу, что может поспеть на обе демонстрации: большевистская предполагала выступить позднее…

С балкона Думы манифестацию «номер два» приветствовали так же, как и манифестацию «номер один»: никак не сочувствуя украинскому самоопределению, думские заправилы и военное командование с удовлетворением отметили, что в украинской манифестации нет ни выпадов против Временного правительства, ни лозунгов против войны.

Впрочем, с тротуаров, где столпились преимущественно участники разошедшейся манифестации «номер один», – навстречу лозунгу «Автономию Украине!» неслись возгласы отнюдь не приветственные:

– Долой сепаратистов! Долой мазепинцев!

И в манифестантов полетели комки земли и навоза.

Корреспонденты тральных газет передали сообщение:

«Украинцы, как и всегда, продемонстрировали свой сепаратизм, однако лояльных эксцессов во время манифестации зарегистрировано не было. В Киеве все спокойно».

8

Третью киевскую демонстрацию организовали большевики, и ядро ее составляли рабочие «Арсенала» и солдаты 3–го авиапарка. Построились так: в одной шеренге рабочие, в следующей – солдаты, потом – снова шеренга рабочих и снова – солдаты. Рабочие шли семьями. Иван Брыль вышел с Меланьей, Тосей и тремя младшими детьми; Максим Колиберда – с Марфой и всеми несовершеннолетними колиберденками.

Данила и Харитон шли с отрядом рабочей самообороны: возможны были эксцессы, и самооборона двигалась впереди, наготове.

Во главе колонны пылали знамена арсенальцев – «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и 3–го авиапарка – «Мир – хижинам, война – дворцам!» Над головами – три транспаранта: «Долой войну!», «Долой десять министров–капиталистов!», «Вся власть – Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов!»

Иван Брыль и Максим Колиберда тоже были за «власть Советам», а тем паче за «долой войну», и за «мир – хижинам», только – без войны дворцам. Они предпочитали бескровную революцию, однако министров–капиталистов надо было, конечно, гнать, чтоб настала полная свобода рабочему классу и вообще – справедливость на земле.

На Александровской площади демонстрация соединилась с колонной, поднимавшейся с Подола. Шеренги рабочих и здесь чередовались с шеренгами солдат Воронежской дружины и матросов Днепровской флотилии. Немного погодя присоединилась колонна Центрального района, рабочие Южно–русского металлургического завода и Демиевского снарядного, рабочие военных мастерских и солдаты Конного запаса. Эти колонны тоже несли плакаты с большевистскими лозунгами.

Перед Думской площадью большевистская демонстрация несколько задержалась: по Крещатику как раз проходила, украинская демонстрация – и надо было разминуться.

Два потока остановились друг против друга, руководство разбиралось, кому идти направо, кому – налево, а люди в рядах переговаривались и перекликались: встретилось немало знакомых, даже члены одной семьи – братья и сестры, дети и родители.

Иванов хмуро сказал стоявшему рядом Боженко:

– Мы – остолопы… Нет! – тут же рассердился он на себя. – Мы – преступники!

– Ты что – сдурел? – удивился Боженко.

– Да, сдурели мы все! На кой мы затеяли отдельную демонстрацию? Кому его нужно? Реакции и контрреволюции, чтобы распылить силы трудящихся! Надо было идти вместе!

– Фью! – еще больше удивился Боженко. – Да ведь эту демонстрацию возглавляет Центральная рада!

– Центральная рада примостилась во главе, а кто идет сзади! И в первой демонстрации кто шел?

– Так первую же вели меньшевики!

– А за ними кто? Разве не народ?

– Да, народ… – согласился Боженко. – И чего ты ко мне привязался? Так решил комитет – оторваться от эсеров и меньшевиков…

– Оторваться от эсеров и меньшевиков, а не от народа! – почти закричал Иванов.

Его поддержал Саша Горовиц:

– Это верно: надо было идти одной демонстрацией, объединившись вокруг Советов…

– Так ведь Советы же – меньшевистские! – недоумевал Боженко.

Тогда вставил слово и Смирнов:

– Для того и надо объединиться вокруг Советов, чтоб оторвать их от меньшевиков и эсеров.

Затонский тоже бросил угрюмо:

– Вы же видите, их становится больше и больше, – он кивнул на украинскую колонну, уже двинувшуюся вдоль тротуара. – На прошлой демонстрации их было куда меньше: число сторонников Центральной рады растет…

Теперь возмутился и Боженко:

– Что ты мелешь? Что путаешь? А за нами разве не народ? За нами пролетариат! – Он указал на колонну арсенальцев, машиностроителей, портных, табачников, кожевников.

В это время по рукам пошли экстренные выпуски газет, мальчишки–газетчики бойко торговали, ловко шныряли меж демонстрантами.

Киевский телеграф принял из Харькова, Екатеринослава и Донецкого бассейна утренние известия.

С Донбасса сообщали: рабочие Луганска, Бахмута, Юзовки, Краматорска, шахтеры района Ясиноватой, Щербиновки, Никитовки вышли на демонстрации под большевистскими лозунгами «Долой войну!» и «Вся власть – Советам!».

Из Харькова тоже: более ста тысяч рабочих харьковских заводов и солдаты гарнизона по призыву большевиков собрались на митинг на ипподроме и требуют «власть – Советам» и «долой войну».

Из Екатеринослава: по всем предприятиям поддержаны большевистские резолюции – «Долой войну!» и «Власть – Советам!».

Боженко стукнул Иванова кулаком по спине:

– Видишь! А ты – говорил!..

9

В это погожее июньское воскресенье никто в Киеве не сидел дома: жаркое солнце стояло над Днепром, из–за реки дул легкий ветерок, солнцем и водой пахла зелень в парках на днепровских кручах. Да и новости, так волновавшие всех, можно было узнать лишь на улице, среди народа.

И, пожалуй, только семья Драгомирецких собрались в это воскресенье дома. В полном составе семье Драгомирецких не случалось собраться давно – с самого начала войны. Ростислав и Александр воевали, Марина постоянно носилась черт знает где, а сам Гервасий Аникеевич с утра до ночи пропадал в Александровской больнице.

Но сегодня после демонстрации – неожиданно – все Драгомирецкие собрались у домашнего очага: Гервасий Аникеевич, Марина, Ростислав, Александр.

Дети мрачно сидели по углам. Отец бегал по комнате, хватался за голову, ерошил волосы, комкал бороду и вздымал руки к небу, призывая господа бога в свидетели.

– Господи боже мой! – восклицал он. – Будь нам судьею!

Случилась страшная вещь: Ростислав, офицер славной русской армии, доблестный защитник родины, кавалер Анны, Станислава и Георгия, патриот, – бежал с фронта! Дезертир!

И как дезертировал! Не выполнил боевого приказа. Хуже – поступил вопреки полученному приказу. Еще хуже – увел боевую машину, посадил не на аэродроме, а на поле возле Корчеватого, бросил и – здравствуйте, наше вам! – явился домой, смеясь и плача.

Явился, плюхнулся в старинное – мамино, в которое после смерти мамы никто не садился, – кресло в углу и так и сидит словно истукан: слезы текут по грязному лицу, оставляя рыжие полосы на щеках, глаза горят безумным огнем, а в ответ на все обращенные к нему слова он только бормочет, стуча зубами:

– Сухомлиновы, Мясоедовы, Распутины! Продали, сволочи, Россию!..

Кто – продал? Кто – купил?

Гервасий Аникеевич метался по столовой – от стола к буфету, от буфета к горке с фарфором, от горки к граммофону в углу, спотыкаясь о ковры, опрокидывал стулья, рассыпал всюду пепел, вздымал руки, возводил глаза к небу, потрясал кулаками над головой и вопил:

– Отчизна! Родина! Государство!

Потом остановился под большим женским портретом на стене – женщина смотрела, ласково и чуть грустно, это была покойная госпожа Драгомирецкая, его жена, мать Ростислава, – и закричал:

– Проклинаю!

Был бы и квартире телефон, он тут же позвонил бы в штаб военного округа и вызвал патруль, чтобы его родного сына–изменника арестовали.

Впрочем, он все же сбегал к соседям и позвонил в штаб: вызвал сына Алексашу – спасать родного брата.

Поручик Драгомирецкий Александр прикатил на штабном «сестровозе», и вот он тоже здесь: перепуганный, бледный, и глаза блестят, как у загнанного зверя, – не влажным блеском от кокаина, а натуральным горячим огнем: что теперь будет, ведь ответственность за брата падет и на него?

– Ты – мерзавец! – только я сказал он Ростиславу. – Я обязан вызвать тебя на дуэль!

В эту минуту пришла Марина; демонстрация окончилась и она, возбужденная, прибежала домой.

– Доченька! – встретил ее Гервасий Аникеевич и патетически заключив в отцовские объятия. – Пожалей своего отца: у него сын – Мясоедов, Сухомлинов, Распутин…

Вторжение женского начала в эту мужскую трагедию было столь трогательно, что старый доктор всхлипнул. Благородное возмущение и священный гнев бушевали в его сердце, когда он рассказывал дочери о горе, свалившемся на семью. К тому же было жаль себя: вырастил, вывел в люди, и вот…

А главное – абсолютно безвыходное положение: офицер Ростислав Драгомирецкий – хоть и государственный преступник, но ведь все–таки – сын… Доктор Драгомирецкий хотя и не одобрял Временного правительства, однако измену родине тоже одобрить не мог! Гервасий Аникеевич, конечно, был против этой идиотской, преступной войны, но не мог же он, убежденный патриот, быть пораженцем!

– Что же делать? – кричал Гервасий Аникеевич, останавливаясь перед Ростиславом и потрясая кулаками, – что мы будем теперь делать? Я тебя спрашиваю, негодяй?!

Ростислав сказал тихо и угрюмо, – и это были, собственно, первые разумные слова, которые он произнес:

– Александр… дай мне твой браунинг… я свой потерял там… на позициях…

– На что тебе этот идиотский браунинг? – простонал старый отец.

– Выхода нет… – так же угрюмо промолвил Ростислав.

Марина кинулась к нему и обняла:

– Ростик! Милый… Бедный! Что ты!

Ростислав отстранил сестру, в глазах у него блеснула слеза.

– Не надо, Маринка… Оставь меня… Я – дрянь. Меня не надо жалеть.

Но сестра прижималась к нему, обливая слезами его заплаканное, в грязных потеках лицо.

Александр прорычал из своего угла:

– Убирайся, Маринка! Прекрати бабские истерики! Ему больше ничего не остается…

Тогда Марина и в самом деле впала в истерику. Она вскочила, и стала перед младшим братом:

– Каин! Недаром весь город тебя знает как черносотенца! Ты готов даже родного брата, толкнуть и могилу! Делай же свое черное дело, палач! Дай ему скорей свой кровавый пистолет. Ну! Чего ж ты сидишь? Отдай ему свой браунинг с монограммой от проститутки Матильды!

– Дура! Не твое дело – Матильда!

– Нет! – рыдала Марина. – Давай сейчас же! – Она вцепилась в брата и дергала кобуру с пистолетом.

– Пусти! – вырывался Александр. – Идиотка! Задрипанная украёнка! Гапка неотесанная!

– Дети! – взывал Гервасий Аникеевич. – Перестаньте! Такое горе, а вы…

Александру наконец удалось вырваться из рук Марины. Он отошел в другой угол и загородился стулом.

– Не дам я ему своего пистолета. Не хватало еще, чтоб он застрелился из моего пистолета, зарегистрированного в штабе, – мне же и отвечать!

– Подлец! – кричала Марина. – Тогда стреляй сам. Убей родного брата собственной рукой! С тебя станется!

– Пускай вешается или бросается из окна! – кричал Александр. – А моего пистолета я ему не дам!

– Остолоп! Оболтус! – вышел из себя отец. – Я своими руками выброшу тебя с балкона! – Он снова остановился перед портретом.

– Мать! Погляди, что за детей ты породила! Прокляни их на том свете! – Он схватился за голову, упал на стул и ударился головой о стол. – Нет, нет! Это все я, это я воспитал таких обормотов из тех славных мальчиков, которых ты мне оставила! Прокляни меня! Будь я проклят! Дети, кляните, кляните меня – это я, ваш отец, негодяй!

– Отец! – тихо сказал Ростислав. – Не надо. Я один виноват. Я и буду отвечать.

Он поднялся. Он хотел идти. А куда, он не знал.

Марина снова кинулась к нему и повисла у него на шее:

– Ты никуда не пойдешь! Мы тебя, спрячем!.. Отец! Прикажи Александру одно: пусть никому не говорит, что Ростислав здесь. Больше ничего нам от этого кретина не надо!

– Сама – дрянь!

Но тут уже Гервасий Аникеевич взбеленился:

– Молчать! Я приказываю! Я – отец! Иди вон и – ни слова, слышишь, нигде ни слова о Ростиславе.

И тут же снова схватился за голову и застонал:

– Что же делать? Хоть бы остальные дети были как дети! А то ты – тоже! Ты – тоже! – закричал он теперь на дочь. – Ты тоже до добра не доведешь с твоим идиотским украинством! Ты тоже становишься на путь измены родине!

Марина дерзко огрызнулась:

– А что ж – лучше быть такой, как твои сыновья? Как ата размазня, – она кивнула на Ростислава. – Раз в жизни поступил как мужчина, а теперь не знает куда деваться! Или – как этот архаровец, готовый потопить в крови родной народ, и даже мать свою, – я уверена, если б мама была жива, убил бы ее за то, что пела над его колыбелью украинские песни!

Марину трясла настоящая истерика:

– Все вы – выродки! Черносотенцы! Контрреволюционеры!..

Старый лекарь Гервасий Аникеевич Драгомирецкий склонил голову на руки и тихо заплакал. Слезы капали из его глаз прямо на скатерть, плюшевую, с шелковой сеткой, которую вышивала собственными руками покойная госпожа Драгомирецкая… Что же делать? Как быть? Как вообще жить дальше на свете? Трое детей у него, и все вышли такими разными. А он сам – сам он тоже… разный. Положа руку на сердце: Ростислав ведь, по существу, поступил, пожалуй, достойно. Но прав и Александр: офицер обязал выполнить приказ и отдать жизнь за отечество. Однако верно говорит и Марина: все то, что как будто правильно, на деле – бесчеловечно. Какая проклятая жизнь!.. Революция, контрреволюции, патриотизм, интернационализм! Украинская нация, русская великодержавность, матушка Россия, ненька Украина! Партии, программы да еще классовая борьба! Господи боже мой! Классовой борьбы, уж извините, он не допустит! Однако что же теперь делать? И что будет дальше? В России – двоевластие, на Украине – безвластие, а в семье Драгомирецких – полный бедлам! Дайте же наконец Гервасию Аникеевичу покой: ведь он только врач, слышите – врач, его дело лечить людей и вырывать их из когтей преждевременной смерти!

– Отец – сурово сказала Марина. – Где твой старый пиджак и синие брюки? Опять ты их куда–то запроторил! Сколько раз я тебе говорила, чтоб ты не разбрасывал свои штаны, а вешал все в гардероб! Пускай Ростислав поскорей переоденется и исчезает: не один город на свете – Киев.

Марина остановилась перед младшим братом;

– Только чтоб этот паршивец не знал, куда скроется Ростислав! Слышишь, отец? Он способен донести на родного брата и затянуть у него петлю на шее!..

Доктор Драгомирецкий снова схватился за голову:

– Марина! Опомнись! Что за слова… «Паршивец»!.. Ты же окончила гимназию! И что ты предлагаешь? А родина? А присяга? А комендантские патрули, шныряющие по городу и вылавливающие дезертиров?..

10

Большевистская демонстрация вышла тем временем на Думскую площадь.

Группа юнкеров бросилась к транспарантам «Долой войну!» и «Власть – Советам!», чтобы изорвать их. Свист, крики, улюлюканье неслись с тротуаров. В рядах демонстрантов послышался голос, усиленный мегафоном:

– Спокойно, товарищи! Не отвечать на провокацию! Авиапарковцы и арсенальцы – вперед!

Это распоряжался Иванов. Так договорились загодя: если будет грозить нападение, солдаты авиапарка и арсенальцы выходят в голову колонны, тесно берутся под руки и сдерживают натиск толпы.

Теперь транспаранты «Долой войну!» и «Власть – Советам!» оказались в центре демонстрации, за плотными шеренгами солдат и рабочих.

– Вы верите, что буржуазную революцию можно превратить в социалистическую мирным путем? – спросил Иванов у Евгении Бош.

– Нет, я думаю, что надо брать оружие, в руки и крепко его держать…

В это время с Малой Житомирской, оглушительно треща, вылетел мотоциклет и помчался через площадь к Институтской. Это спешил на Банковую, в штаб курьер–искровик[36]36
  Солдат, обслуживающий «искровой телеграф», то есть радиосвязь.


[Закрыть] с лентами очередных телеграфных сообщений. Но колонны демонстрантов преградила ему путь, и мотоциклист остановился, взволнованный и возбужденный. Телеграфные сведения, которые он держал в руке, жгли ему сердце.

Приподнявшись на педалях мотоциклета, он бросил в колонну демонстрантов, в толпу на тротуаре:

– Армия прорыва под Калушем разбита!.. Погибло шестьдесят тысяч!..

В колоннах и в толпе разделись вопли, плач, причитания: новость мигом облетела площадь – еще шестьдесят тысяч смертей! Отцы, братья, мужья, сыны…

Иванов запел:

Вы жертвою пали в борьбе роковой…

Товарищи подхватили:

Любви беззаветной к народу…

И тогда запела вся масса демонстрантов:

Вы отдели все, что могли, за него,

За жизнь его, честь и свободу…

Люди на тротуарах снимали шапки, склоняли головы, присоединили и свои голоса к мелодии похоронного марша.

И люди плакали.

А большевистская демонстрация шла вперед.

«Долой войну! Не надо войны! Да будет мир в мире!»

Но мир не приходит сам, его еще надо завоевать.

А завоевать его можно только тогда, когда власть и стране возьмут и свои руки сами трудящиеся.

И во главе должен стать организатор – партия.

Нет такой партии, которая решилась бы сейчас – во время войны и разрухи – взять власть и повести за собою весь народ, – так говорят большевики и эсеры. Нет, есть такая партия! – сказал большевик Ленин несколько дней назад на Всероссийском съезде Советов: это – партия большевиков!..

И большевики шли в первых шеренгах демонстрации и пели:

Падет произвол, и восстанет народ,

Великий, могучий, свободный…

Мелодия траурного марша – минорна, но в словах песни – высочайший мажор: призыв к борьбе, вера в народ и уверенность в победе.

А впереди развевались два красных знамени:

«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Мир – хижинам, война – дворцам!»