Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 35 страниц)

Демьян ухватил Дзевалтовского сзади и потянул к себе. Штыки успели войти в тело, и кровь темным пятном проступила на гимнастерке. Но раны были неглубоки, и Дзевалтовский стоял на ногах.

– Товарищи! – кричал, обращаясь к полку, Дзевалтовский. – Керенский повернул штыки против русского солдата, а большевики призывают обратить штыки против генералов всех стран…

В общем шуме уже не расслышать было, что он еще кричал. Члены комитета обступили его со всех сторон и заслонили своими телами. Штабс–капитан Муравьев вопил с трибуны: «Ударный батальон, вперед!» Но подбежали четверо авиаторов, приданных полку только вчера, – они тоже размахивали пистолетами, а Федор Королевич грозился, что застрелит, к чертям собачьим каждого, кто хоть пальцем коснется солдатского избранника!

Тогда дико взревел весь полк, и все четыре стороны каре разом двинулись к трибуне. Это был уже не полк, а толпа – грозная, разъяренная масса людей, для которой есть только один закон, одно право и одно правосудие – самосуд.

Керенский отступил в глубь трибуны, его окружили штабные. Бледный штабс–капитан Муравьев стоял впереди, и у него уже оказалось два пистолета – по одному в каждой руке.

В это время грохнул залп. «Ударницы» выстрелили в воздух, поверх разъяренной, но безоружной толпы.

Толпа стала отступать…

Война, таким образом, продолжалась.

Австро–германские пушки ревели за перевалом.

7

Дальнейшие события разворачивались так.

«Ударниц» был все же батальон, и у каждой – трехлинейная винтовка со штыком и боевой комплект патронов. Прозвучал еще один залп в воздух, и штабс–капитан Муравьев крикнул, что третий будет уже на аршин от земли. Не прошло десяти минут, как полк построили заново, но на этот раз обычным маршевым строем. Комитет – семьдесят семь человек – стоял на правом фланге, имеете с четырьмя приданными авиаторами и прапорщиком Дзевалтовским. Три колотые раны в груди были неглубоки, и, оголенный до пояса и забинтованный накрест через плечо, прапорщик остался среди товарищей.

Керенский сел и машину и сказал Муравьеву:

– Штабс–капитан! За отвагу и героизм жалую нас чином капитана. Приказываю; полку вернуться в лагерь, разобрать винтовки и выступить на позиции. Комитет в полном составе – в корпусный тыл: арестовать, учинить следствие. С прапорщика сорвать погоны и – под военно–полевой суд! Всё! Выполняйте, ликвидируйте и догоняйте меня с батальоном!

Шофер–рекордсмен дал газ, и машина исчезла. Керенский спешил поскорей убраться прочь; кроме того, на соседнем участке его ожидали для аналогичной процедуры. И министр быстро сообразил, что лучше ему прибыть на место до того, как туда дойдет слух о происшедших событиях,.

Штабс–капитан, собственно, теперь уже капитан Муравьев немедленно организовал ликвидацию неприятного инцидента. За холмом стояла сотня донских казаков – связные из корпуса генерала Каледина. По дороге на полковой митинг час тому назад Керенский остановил перед казаками свою машину и произнес приветствие «революционному казачеству». Казакам это было лестно, и они тут же присягнули на верность Временному правительству. Капитан Муравьев был ездок бравый – сызмала перегонял отцовские табуны в приволжских степях; он вскочил на коня командира полка и через три минуты был перед казачьей сотней.

– Казачки! – крикнул Муравьев с коня. – Православные христиане! Вы только что присягнули на верность революции, я, тут рядом пехтура, гречневая каша, устроила бунт и продала русскую революцию немецкому кайзеру Вильгельму. Спасем революцию! По коням!

Казаки пустили коней в галоп, мигом отрезали комитет от полка и взяли его в конное, под нагайками, каре.

Тем временем Керенский тоже не дремал.

На соседнем участке, куда он теперь прибыл, стоял на переформировании только что самочинно украинизировавшийся батальон корпуса. Пятьсот солдат–украинцев порешили, что раз они объявят себя украинизированной частью, то их и должны немедленно отправить на Украину, то есть долой с позиций и прямехонько домой! Поэтому в весьма страстной форме они и обсуждали теперь, как добиться желанной автономии Украины, как осуществить передел помещичьей земли и когда же всем выпишут «увольнительную».

Керенский потребовал слова вне очереди. Министр Временного правительства заявил, что закон о земле не заставит себя ждать, что желанную автономию они тоже получат непременно, что вообще Украина будет свободна, как никогда раньше, будет, мол, и национальная украинская армии, даже, собственно говоря, она уж есть, и свидетельство тому – существование этого самого батальона, к которому он обращает сейчас свою речь, и домой попадут солдаты в самом ближайшем времени. Все это гарантирует им революция, только революция, которую и надлежит беречь как зеницу ока. И Керенский призвал солдат украинизированного батальона, которым, натурально, дорога украинская земля и собственная земелька и так как им хочется домой, – приструнить и наставить на путь истинный взбунтовавшийся против революции гвардейский полк на соседнем участке.

Боевая операция была выполнена безупречно. Полк был окружен, перестроен для марша и вскоре скрылся за холмом, где начинались уже равнины Прикарпатья.

Тогда командир полка объявил комитету, окруженному казачьей сотней, приказ военного министра.

Демьян Нечипорук, секретарь комитета, понял, что теперь он должен заменить раненого председателя.

– Товарищи! – сказал он. – Не отдадим нашего прапорщика! Под суд так под суд! Но – всем вместе!..

Казачья нагайка огрела Демьяна по спине.

– Товарищи! – закричал Демьян. – Хлопцы! Один за всех и все на одного! Пролетарии веек стран, соединяйтесь!..

И комитетчики сгрудились вокруг своего председателя.

– Бей, сволочь! При Николае тоже били! Хоть стреляйте, прапорщика не отдадим!..

Тогда Муравьев разрешил себе несколько изменить приказ министра – под свою ответственность. Он приказал весь комитет с прапорщиком во главе гнать в корпусный штаб. И если что – в нагайки.

И комитетчиков погнали.

Шли сперва толпой и не спеша. Затем – под нагайками – перестроились по четыре и пошли скорее. Потом казачьи кони стали нажимать на задних – приходилось то и дело бежать рысцой. А там казачий есаул подал команду – бегом, марш–марш! Бежать надо было двенадцать километров, до самого Тарнополя.

Прапорщик Дзевалтовский тоже бежал. Сквозь свежие бинты кровавое пятно на груди расползалось шире и шире…

А полк тем временем маршировал фронтовой дорогой к месту постоя. Навстречу – непрерывной цепочкой – брели подносчики с сухим борщом в мешках и минами в плетеных корзинах. Вот так месили они пыль уже третий год. Однако никогда еще не приходилось им видеть, чтоб целый полк своих – свои же гнали под штыками! Подносчики останавливались, ошеломленные, бросали груз на землю. Нет, не бывало такого даже в царскую войну.

Но когда приблизились к перекрестку дорог – направо в лагерь, налево на Тарнополь, – солдаты стали кричать:

– Не пойдем в лагерь! Это ловушка! Не отдадим товарищей комитетчиков на суд и расправу!..

И как ни суетились конвоиры, сколько ни замахивались прикладами, сколько ни грозились приколоть штыками, полк миновал поворот и двинулся за комитетом.

Нашлись и запевалы. Затянули:

Отречемся от старого мира,

Отряхнем его прах с наших ног…

Это был гимн, и никто не мог запретить его исполнение.

И это уже была демонстрация, какой никогда на фронтовых дорогах никто не видел. Полк маршировал браво, держал «равнение», давал ногу, и тысячный хор выводил:

Вставай, подымайся, рабочий народ, —

Вставай на борьбу, люд голодный…

Капитан Муравьев во главе женского батальона тем временем догнал Керенского на третьем участке.

Услышав, что комитет направляется вместе с зачинщиками а штаб–квартиру корпуса, Керенский изменил свой приказ:

– Бунтовщиков в штаб–квартиру не вести: гнать на вокзал и под усиленной охраной немедля отправить в штаб военного округи, в Киев! Сопровождать – надежнейшему офицеру полка со всей надлежащий документацией. Вас, капитан Муравьев, за находчивость и отвагу жалую чином подполковника!

Подполковник Муравьев откозырял.

Карьера этого человека развивалась бурно, но его самого это ничуть не ошеломило. Он и с малолетства был тщеславен, а за годы армейской службы и войны вкусил от самого живительного для честолюбия яства: воля командира – закон для подчиненных. Ты приказал, и тебя слушают беспрекословно, безропотно выполняют любой твой приказ! Тебе подчинены люди, и ты над ними – всё! Ты ведешь – и за тобой идут. Ты – выше всех, ты – сверхчеловек, ты можешь стать богом. Да – богом, а что бы вы думали?! Как раз революция и открывала к тому перспективы. Во имя этого он и отбросил прочь свои монархические симпатии и записался в партию, ставшую у власти, – в партию социалистов–революционеров. Нет, нет, не этот адвокатишка, а именью он – военный гений – станет полководцем революции, ее Наполеоном, во ценном случае в «главкомом». Мир еще услышит о Муравьеве, будьте покойны!..

Приказ Керенского доставил в Тарнополь на взмыленном коне собственноручно самый надежный из кадрового офицерского состава полка, поручик барон Нольде.

Настроение у барона Нольде было великолепное. Этакая лафа! Вне очереди – в тыл да еще накануне наступления! А в тылу – не взрывы «чемоданов», не визг мин, не окопы с насекомыми и скукой, а – море вина, табуны девушек и горячая ванна – мечта и весь смысл его жизни!

И поручик Нольде вручил пакет начальнику штаба корпуса и, весело посвистывая, отправился к казначею – получить пищевое довольствие и прогоны для себя и вестового.

– Миф, блеф, фантасмагория! – вертелось в голове у веселого поручика, и он насвистывал юнкерскую:

В гареме нежится султан, да султан,

Ему завидный жребий дан, жребий дан:

Он может женщин всех ласкать.

Ах, если б мне султаном стать…

8

В железнодорожном парке нашелся только один арестантский вагон, пришлось всех семьдесят семь человек запихать в семь камер–купе, и поезд двинулся: Волочиск–Жмеринка–Киев.

В последней теплушке поезда – отдельно от комитета – сидели четверо «приданных» полку авиаторов. Каждому вручен был пакет. Запечатанное отношение гласило, что пилот или авиатехник, имярек, откомандировывается в распоряжение своей части ввиду ею антивоенных настроений. Аэроплан охраной обеспечен.

Федор Королевич сидел хмурый. Он один из всех четверых был большевиком и считал, что ответственность за безрезультатность стихийного антивоенного выступления полностью падает на него. Особенно неловко чувствовал он себя перед своим напарником–пилотом, поручиком авиации Ростиславом Драгомирецким. Поручик Ростислав Драгомирецкий компании с нижними чинами никогда не водил, держался в стороне: от какой бы то ни было общественной деятельности и известен был в 3–м авиапарке как истый патриот. Правда, Королевич знал Драгомирецкого давно – чуть не с детских лет, так как оба проживали на Печерске, на соседних улицах. Но Ростислав учился в реальном, а Федор бегал в ремесленную школу, и даже в мальчишеских уличных играх реалисту приходилось сталкиваться с ремесленником разве только тогда, когда реалисты били ремесленников, а ремесленники давали сдачи. Начались война, и Ростислав сменил куртку реалиста на офицерский китель, а Федор в это время был уже рядовым; когда судьба свела их в одной части, надменный поручик, конечно, не пригнал печерского земляка.

И, надо сказать, Королевич был весьма удивлен, когда, кинувшись очертя голову спасать комитетчиков, увидел рядом своего напарника–командира – и тоже с пистолетом в руке. Федор даже разрешил себе – погодя, когда уже все поуспокоилось, – обратиться к Драгомирецкому:

– Разрешите поблагодарить вас, господин поручик, что в защиту справедливости и свою руку подняли…

Поручик Драгомирецкий на это только пожал плечами и отвернулся.

И вот сидел теперь Королевич рядом с поручиком и терзался. Солдату еще туда–сюда – обойдется гауптвахтой, а офицеру хуже: переведут в пехоту, на позиции, и штрафники…

Отважившись, Королевич виновато сказал:

– Уж вы, Ростислав Гервасиевич, – авиатехники позволяли себе вне службы обращаться к пилоту–напарнику по имени–отчеству, – извините, что так вышло… втянули ми вас в скверную историю…

Поручик Ростислав Драгомирецкий поднялся со скамейки, подошел к дверям и стал смотреть на дорожный пейзаж. За дверями вагона быстро мелькали телеграфные столбы, а дальше расстилались живописные подольские просторы: чуть холмистые долины, грабовые рощи на пригорках, пруды в овражках, хлеб. Хлеба кое–где уже золотились. Села большей частью стояли разрушенные: эти места уже три года топтала война.

– У каждого своя голова на плечах! – сказал поручик Ростислав Драгомирецкий от двери. – Ты, Королевич, пожалуйста, не воображай, что такой уж герой: первым кинулся и других за собой увлек…

Поезд прогрохотал по мосту через Збруч, отделявший западную, австрийскую, часть Украины от восточной, российской, но пейзаж ничуть не изменился: то же раздолье полей, такие же грабовые рощицы, плесы прудов и белые хаты под соломенными крышами в гуще вишневых и яблоневых садов… Родина!..

9

Поручик барон Нольде в это время сидел в купе вагона–микст, пил коньяк, закусывал лимоном и перекидывался с вестовым в картишки, в очко: он ставил в банк рубль, а вестовой, за отсутствием денег, получал за каждый проигрыш по щелчку.

Между делом поручик мечтательно поглядывал и окно. За пожарищами сел бежали прифронтовые пыльные дороги: катили тачанки с фронтовой почтой, круторогие волы тащили возы с сеном – фураж для конных корпусов прорыва, на верхушке телеграфного столба сидел огромный, отъевшийся на солдатских трупах, черный ворон. Потом – на километры потянулись шеренги невысокие могильных крестов: солдатские кладбища прифронтовых этапных госпиталей.

Сладкие мечты баюкали барона. Он уже видел, как в Киеве, в шантане «Шато» сядет играть в шмендефер: сто рублей ставка, стук – из трех сотнях! Если играть, скажем, впятером, можно – при везении – снять банк: четыре тысячи восемьсот! Го–го! Арифметика! Не зря его учили в кадетском корпусе четырем правилам!.. Предвкушал, как перещупает всех подряд киевских девок, потом сядет в горячую ванну – сорок градусов! – и какая–нибудь этакая цыпочка будет делать ему педикюр!

– Миф! Блеф! Фантасмагория! – восклицал время от времени поручик, ликуя своим ничтожным сердчишком и дивясь нежданному счастью – прекрасному путешествию на ада в Эдем. Потом снова опрокидывал рюмочку австрийского трофейного коньяка, заедал ломтиком лимона и напевал:

Вот в Риме, в Риме, папа есть, папа есть,

Вина в подвалах там не счесть,

В объятьях ты, в руке стакан,

Вот я и папа и султан…

А из окон арестантского вагона тоже неслась песня, точно повисала в воздухе позади поезда вместе с клубами рыжего дыма от паровоза, стелилась по земле, таяла и исчезала в опустошенных трехлетней войной полях Галиции:

Вышли мы все из народа,

дети семьи трудовой,

Братский союз и свобода —

вот наш девиз боевой…

Смеркалось.

Землю окутывала тьма, и вокруг уже ничего не было видно. Ни один огонек не мерцал в ночи: налетали австрийские аэропланы и немецкие цеппелины – сыпали железные стрелы и бросали бомбы на все живое.

Первые огоньки блеснули лишь близ Проскурова. Здесь начинался тыл. Здесь на протяжении всех четырех месяцев войны после дня революции знали только одну сводку: «На фронте без перемен…»

ПОРАЖЕНИЕ

1

Это была первая «боевая операция» дружинников рабочей самообороны Данилы Брыля и Харитона Киенко.

Они входили в состав патруля, охранившего театр Бергонье на Фундуклеевской улице.

В помещении театра происходило совместное заседание Совета рабочих депутатов и Совета военных депутатов. Стояло, собственно говоря, только дна вопроса: избрание делегатов на Всероссийский съезд Советов в Петрограде и объединение двух киевских Советов в один Совет рабочих и солдатских депутатов. Однако, вырабатывая наказ делегатам на съезд, сегодняшнему заседанию предстояло также определить политику будущего единого Совета: будет ли он отстаивать войну или мир, какую займет позицию в земельном вопросе, каково будет отношение к рабочему контролю над предприятиями и, наконец, каким представляет себе Совет будущее государственное устройств Украины.

Даже и самое обсуждение всех этих вопросов было совсем не в интересах реакционных элементов города, – значит, можно ожидать любых эксцессов и провокаций. Потому–то и не следовала полагаться на авось.

Охрана была возложена на печерскую дружину рабочей самообороны. Она состояла всего из полусотни бойцов, вооруженных, однозарядными берданками.

Дружинники прохаживались по тротуару, а по ту сторону улицы толпились любопытствующие, которым не терпелось узнать, чем закончится заседание, либо просто зеваки.

На углу с дружинниками переругивались милиционеры.

Милиционеры кричали:

– Эй, сопляки! – В рабочую дружину шла преимущественна рабочая молодежь. – Когда придется стрелять из–за угла, не забудьте стволы у ружей позагибатъ!

Толпа откликалась смехом. Там собрался элемент не расположенный к «совдепщикам»: молодые люди неопределенных профессий, преимущественно купеческого звания, в модных брюках «клеш» и девицы в узких юбочках «шантеклер».

Дружинники нехотя огрызались:

– А ты помалкивай! Будешь смеяться, когда морды набьем!

Тогда оскорбленные милиционеры апеллировали к толпе:

– Граждане! Будьте свидетелями! Не имеют права ношения оружия да еще угрожают применением насилия супротив представителей законной революционной власти!..

Данила с Харитоном стояли в паре на углу Пушкинской, у аптекарского киоска фирмы «Брокар и Кº». Харитон свирепо поглядывал на толпу и изощрялся в «словесности» по адресу милиционеров. Данила молчал, стоял тихо, прислонившись спиной к киоску, и улыбался.

Эта глуповатая улыбка не сходила с лица Данилы вот уже второй день. О чем бы печальном ни заставлял он себя думать, чтоб нагнать на себя грусть и, таким образом, избавиться от улыбки все равно притянутая на аркане мысль тут же ускользала, неизменно снова выскакивала та, которую он гнал, и губы его опять расплывались от уха до уха.

– Тьфу, малахольный! – плевался Харитон. – Подбери шлепалы, а то зубы растеряешь! Ну, право слово рассиропился, – чтоб мне больше «Марии–бис» не видать!..

Данила спохватывался, прогонял улыбку и спешил изобразить на лице злое, свирепое выражение, но, выдержав так минуту или две, снова погружался в мечтания, точно в какую–то иную, потустороннюю жизнь, и улыбка опять расцветала на его лице.

Причины для такого поведения были достаточна веские.

Только вчера Тося, смущаясь и пряча лицо, призналась Даниле что не позднее чем к концу осени им с Данилой надо ждать ребеночка…

И вот со вчерашнего дня – что бы Данила ни делал, о чем бы ни думал – и голове вертелось одно: он – отец!.. И это было так непостижимо что додумать мысль до конца не удавалось, приходилось начинать сначала, и вообще неизвестно было, что же, собственно, надо думать? Возникала все время одна картина: он тетешкает «что–то», и это «что–то» орет благим матом, а маленькая Тоська стоит перед ним и грозно покрикивает, чтоб он не уронил это «что–то» и не расшиб…

Харитон, глядя на блаженное выражение лица приятеля, то бушевал, то расстраивался:

– Ей–богу, свихнулся! Тебя что – камнем по голове стукнуло или сам головой о камень ударился? Не гляди ты на меня, как малахольный! Тьфу!..

Но от мысли о друге Харитона то и дело отклевали высокие обязанности, и он накидывался на прохожего, который, идя своей дорогой, вдруг попадал в запретную зону у театра Бергонье.

– Эй, гражданин, – орал, размахивая берданкой, Харитон. – Мало вам места на Фундуклеевской? Шли бы по тому тротуару – здесь не разрешается!

Милиционеры немедленно поднимали крик:

– Обратите внимание, граждане! Будьте свидетелями! Совдепы уже революционную свободу личности ограничивают! Видели? Гражданам свободной России не разрешается ходить, где они желают!..

2

На объединенном заседании Советов длился тем временам исконный спор между фракциями большевиков и меньшевиков. Большевикам в этом споре приходилось туго, так как меньшевики сблокировались с эсерами, а еще поддерживали их украинские, еврейские и польские партии.

Фабрично–заводские комитеты города предложили большевистский проект резолюции о введении восьмичасового рабочего дня на всех городских предприятиях. Но меньшевики немедленно выдвинули свою резолюцию: не возражая против восьмичасового дня в принципе, решать этот вопрос для каждого предприятия особо – в зависимости от его финансового положения; притом они категорически возражали против сокращенного рабочего дни на предприятиях, работающих на оборону. А на оборону в Киеве работали все предприятия, кроме завода сельтерской воды и дамских конфекционов.

Бюро профсоюзов внесло большевистское предложение об установлении на предприятиях рабочего контроля. Меньшевики немедленно выставили контрпредложение: внести не рабочий, а государственный контроль. Выходило, что министр Терещенко должен будет контролировать сахарного магната Терещенко, а премьер Родзянко – помещика Родзянко.

Большевики стали кричать с мест:

– Издевательство! Бессмыслица! Измена интересам трудящихся!

Но прошли все же резолюции меньшевиков, поддержанные представителями других партий.

Поражение большевиков по двум основным пунктам резолюции сразу же стало известно на улице, и толпа на тротуара реагировала на это, не скрывая своих чувств. Девицы в «шантеклерах» завизжали, кавалеры в «клешах» засвистели, а офицеры, собравшиеся кучкой на противоположном углу Пушкинской, перед «ренсковым погребком» Карантбайвели, дружно зааплодировали. Они уже были навеселе.

Спиртные напитки, как известно, были запрещены с начала войны, по продажу виноградных вин после революции разрешили. Вчера городская Дума внесла в перечень дозволенных напитков и коньяк, учитывая его виноградное происхождение. Это было, бесспорно, серьезным завоеванием революции: не приходилось кривить свободной совестью, покупая коньяк из–под полы, нанесен был уничтожающий удар и по спекулянтам, которые тайно торговали политурой и денатуратом, пропущенным для дистилляции через противогаз, наполненный толченым березовым углем.

Милиционеры стали кричать дружинникам самообороны:

– Эй, катитесь домой, отставной козы барабанщики! Все равно вытурят из совдепов ваших большевиков!

Дружинники хмуро огрызались:

– Кишка тонка! Гляди – порвется! Скажешь «гоп», когда перескочишь!

Харитон тихонько предложил Даниле:

– Слышь! Когда поставим винты в козлы, давай кликнем хлопцев, наложим милиции и поотбираем у них шпалеры, как у фараонов о феврале.

Но это предложение застало Данилу и ту секунду, когда он снова улыбался своим мыслям, и Харитон возмутился. Однако не успел он еще раз хорошенько обругать приятеля – и дураком, и дурилой, и дурбасом, и дурандасом, – как новое событие отвлекло его внимание.

У «ренскового погребка» Карантбайвеля вдруг появился Нарцисс в окружении молодых людей весьма картинной внешности. Некоторые были в черных шляпах с широкими полями и в черных плащах–разлетайках, другие в соломенных «канотье», куцых пиджачках и клетчатых бриджах под гетры, а некоторые – в темно–бирюзовых студенческих брюках и, не глядя на знойный летний день, в смушковых шапках на головах. Молодчики из клуба «Мать–анархия» – гвардия лидера киевских анархистов со смешной фамилией Барон – прибыли и «ренсковый погребок» то ли отпраздновать вчерашний акт Думы и области расширения революционных свобод, то ли просто ради тога, чтобы учинить скандал.

Остановившись в дверях и явно ища повода сцепиться с офицерами, Нарцисс запел:

Захожу я в ренскую, сяду я за стол,

Скину я хуражку, кину я под стол.

Спрошу я милку: «Что ты будешь пить?»

А вона говрить: «Ахвицеров бить…»

Это был недвусмысленный вызов, и подвыпившие офицеры стали хвататься за кобуры.

А Нарцисс орал, паясничая:

– Руси веселие – пити и бити! Да здравствует свобода пития и бития на Руси! Заходи бесплатно, патриот до победного конца! Мать–анархия всех угощает!

Молодчики, сгрудившиеся вокруг атамана, уже вытаскивали из карманов кастеты и финки.

Но неминуемый инцидент с неизбежной кровавой развязкой не успел разыграться, так как в эту минуту общее внимание привлекла процессия, спускающаяся со стороны Владимирской и уже приблизившаяся к коллегии Павла Галагана. Собственно, это была не процессия – маршировала какая–то воинская часть.

– Хлопцы! – охрипшим вдруг от волнения голосом закричал Харитон. – Передавай скорей по цепочке Василию Назаровичу: юнкера я идут!

Харитон засуетился, перекинул берданку с руки на руку, заглянул в ствол, даже подул в него, подтянул штаны и вообще стал производить массу лишних и совершенно ненужных движений.

Но тревога была ложная: шли не юнкера.

Юнкера, правда, тоже шли, но их было здесь совсем немного, только конвой, а под конвоем плелся разношерстный солдатский сброд. Это была просто толпа, и двигалась она не спеша, лениво шаркая сапогами и бутсами. Состояла толпа преимущественно из обтрепанных пехотинцев, но попадались и лихие кавалеристы, даже казаки с лампасами и огромными чубами торчащими из–под сдвинутых набекрень фуражек, были и матросы в полосатых тельняшках и широченных клешах – каждый шириной с добрую юбку.

Вели дезертиров. Их захватили во время облавы на Галицком базаре и теперь гнали на Киев–второй, к воинской рампе, чтобы погрузить в эшелоны и прямым ходом – на позиции, на пополнение поредевших фронтовых частей.

Публика на тротуарах реагировала по–разному. Кто мрачно поглядывал, кто проклинал то ли бога, то ли царя, то ли всероссийскую революцию. Офицеры возле Карантбайвеля вопили:

– Изменники! Продались Вильгельму и Францу–Иосифу!

Из театра Бергонье выбежал Боженко. Он отвечал за охрану собрания. В руке Боженко держал наган со взведенным курком.

– Тьфу? – плюнул о сердцах Василий Назарович, сразу увидев, что никакая опасность собранию не угрожает. – Что же вы, хлопцы, зря панику подымаете?

Он осторожно спустил курок и спрятал револьвер во внутренний карман: ему, деятелю столь мирной организации, как Центральное бюро профессиональных союзов, носить оружие не разрешалось.

Но излить свое негодование (меньшевики только что завалили и третью большевистскую революцию – о немедленном прекращении войны, – проведя решение о поддержке войны до победного конца) Боженко должен был. Он крикнул, обращаясь к дезертирам:

– Да здравствует мир без аннексий и контрибуций!

Этими словами как раз и заканчивались предложенная от имени большевистского комитета резолюция, которую меньшевики даже не дали дочитать до конца, устроив в зале обструкцию.

В толпе офицеров призыв Боженко вызвал возмущение, и они двинулись было, чтобы тут же проучить нахала и бунтовщика. Дружинники защелкали затворами.

Но инцидент с неминуемой кровавой развязкой не разыгрался и на этот раз. Какая–то сумасшедшая автомашина полным ходом летела с горы, оглушительно сигналя, чтобы все поскорее убирались прочь с дороги.

Это был легковой «рено» полевой службы Красного Креста, о чем свидетельствовали большие красные кресты на дверцах. Сотню таких автомобилей получил Юго–Западный фронт в подарок от Франции, но перевозить в них раненых было невозможно, так как санитарные носилки в машину не влезали. В народе эти автомашины прозвали «сестровозами», потому что в них главным образом, между попойками и дебошами, катались по городу загулявшие земгусары с сестрами милосердия. Так было и сейчас: в ландо – «сестровозе» развалилось два земгусара, две сестры милосердия сидели у них на коленях.

Этого Харитон стерпеть не мог. Крикнув Даниле: «А ну давай, перехватывай!», он выбежал на мостовую.

Данила машинально побежал следом, тоже с берданкой наперевес.

Оба они чуть не попали под колеса, водитель едва успел затормозить.

– А ну вылазь, золотари со своими потаскухами! – кричал Харитон. – Пехтурой дойдете, ноги не отвалится.

Сестры испуганно завизжали:

– Милиция! Безобразие! Разбой! Милиция!

Милиционеры тоже кинулись к машине: инцидент произошел в нейтральной зоне, посреди улицы, и тут уж они могли показать свою власть!

Но симпатии уличной толпы не были на стороне пассажиров «сестровоза». Барышни «шантеклер» и кавалеры «клеш» автомобилей не имели и «сестровозцам» остро завидовали, – поэтому они подняли крик против расточителей государственного добра. А офицерам представился случай излить гнев на излюбленный объект: земгусаров армия ненавидела яростнее, чем противника. Офицеры окружили «сестровоз» с угрожающими выкриками.

– Мерзавцы! – кричали офицеры. – Окопались! Забронировались! Мы кровь проливаем, а вы девок щупаете!

В эту минуту вынырнул из «ренскового» и Нарцисс. Он успел изрядно хлебнуть крепкого виноградного напитка во славу свободы пития на Руси. Теперь он жаждал бития.

– В морду им! – заорал Нарцисс. – Завязать шмарам юбки над головой и дегтем вымазать!

Боженко тоже очутился в толпе. Он кинулся выручать своих патрульных, сгоряча впутавшихся в скандал.

– Спокойно! – кричал Боженко. – Без паники! Сохраняйте революционный порядок! – Он мигом оценил положение. – Граждане и товарищи! В городе идет облава на дезертиров, а кто же эти субчики, как не самые настоящие дезертиры? Вношу предложение от фракции большевиков: мародеров – на фронт!

– Правильно! – поддержали офицеры. – В окопы!

– Вот я и говорю!.. Граждане офицеры, – уже распоряжался Боженко, – выполните ваш патриотический долг: догоните с этими жоржиками колонну и сдайте их караульному начальнику!.. А ты, холуй, – крикнул он водителю, – разворот сто восемьдесят градусов и доложишь своему начальнику: груз сдан в фонд обороны согласно приказу Временного правительства!.. А вы, – он обернулся к полуживым с перепуга сестрам, – подберите подолы и – айда! Пока не задрали вам юбки и ни всыпали горячих!..

Возгласы «ура» приветствовали справедливый суд и расправу.

Оба земгусара, под конвоем десятка офицеров, догнали колонну дезертиров и тут же были втиснуты в их ряды. Сестры кинулись бежать и другую сторону, – за ними погналась стая уличных мальчишек, улюлюкая и выкрикивая соответствующие случаю, но непечатные эпитеты.

Вполне довольный собой Боженко, пощипывая бородку, вернулся на вверенную ему территорию у театра Бергонье.

– Молодцы, ребята! – подмигнул он Даниле и Харитону. – Инцидент ликвидирован! Патрулирование продолжать!

Он направился к театру. Нарцисс, мурлыча: «Он зашел в ресторанчик, чекалдыкнул стаканчик», пошатываясь, двинулся за ним.

– Вам куда, гражданин?

– Я с тобой, Василий Назарович! Молодец ты, ей–богу! Переходи в анархисты, будешь у нас лидером!

– Катись! На заседании вашу бражку представляет другой сукин сын, по фамилии Барон и с душой баронской: спелся уже с меньшевиками и эсерами и наших валит!.. А тебя, Иисусова пехота, все равно без мандата не пропустят…