Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 35 страниц)

– Ну и что?

– Лия считает что бороться надо только за социальное освобождение, а нация – это дело буржуазии и эксплуататоров!.. Пролетариат не имеет родины, и ему нечего терять, кроме цепей! Она считает, что нации – лишь помеха международной солидарности трудящихся! Она считает…

Марина подняла бровь.

– А разве невозможно единение пролетариев разных наций в общей освободительной борьбе? Разве не создан международный интернационал из французских, английских, немецких и других демократов? Да если б не меньшевики, даже в нашем Киевском совете рабочих депутатов не было бы разногласий по поводу национального вопроса… Вы что–то путаете, Флегонт!

– Но она, – крикнул Флегонт, – доказывает, что интернационал придет только через отмирание наций, a раз нациям суждено умереть, то и не стоит гальванизировать труп!

Надежда затеплилась в сердце Марины.

– Какой же партии сочувствует эта… ваша… девушка?

– Она не сочувствует: она – член партии! Большевиков!

Марина разочарованно проговорила:

– Вы опять что–то путаете, Флегонт. Большевики провозглашают совсем другую программу. Вы знаете, что Ленин…

– Ах! – отмахнулся Флегонт. – Так это ж петроградские и вообще русские большевики! А у наших, киевских, совсем другая позиция!

– Флегонт! – возмутилась Марина. – Вы – политический невежда! Вы сами познакомили меня с большевиками – Ивановым, Боженко, и они…

– Ну, не все, – согласился Флегонт. – Но ведь вы слышали выступление руководителя киевских большевиков Пятакова и сами возмущались… Вы сказали тогда, что раз большевики против украинцев, то куда же податься украинцам? Остается – идти за Центральной радой? Ведь вы это говорили?

Марина примолкла. Действительно, она так говорила. Так думает и теперь. Надо только, чтоб в самой Центральной раде победила демократическая линия. А к этому как раз и идет: собрался рабочий съезд, и Центральная рада пополнится целой сотней пролетариев! Сам Винниченко об этом говорил! И тогда эксплуататорские элементы будут вынуждены отступить перед превосходством сил демократии.

– И вот я весь перед вами, Марина! – окончил Флегонт. Он стоял перед ней обессиленный и опустошенный. Он ждал приговора любимой. – Вы знаете всё. Я люблю только вас и остался верен нашим идеалам…

Он замолк – молчала и Марина. И все вокруг молчало. Было совсем тихо в Аносовском парке на круче над Днепром. Стоял ясный июльский день. Над заднепровской далью переливалось марево. По Днепру плыли белые пароходы и призывно гудели, ныряя под Цепной мост. Где–то во влажной тени под кручей, несмотря на зной, срывалась порою соловьиная трель. В ветвях лип суетились воробьи.

Марина молчала и ковыряла носком тот же камешек. Ей было грустно–грустно, но вместе и радостно–радостно. Ей еще не случалось в жизни любить: в этом была сладость, но в этом была и горечь. А впрочем, все это, конечно, только личное, а если иметь в виду общественное, если для общего блага, если революция…

Вдруг на улице, в направлении Бутышева переулка, щелкнул выстрел, тут же – второй, потом еще один.

– Что это? – подняла голову Марина. – Стреляют?

Выстрелов прогремело сразу несколько, и Марина вскочила:

– Что там такое? Идемте! Бежим! Скорее!..

6

Началось, собственно говоря, на Подоле.

Продовольственное положение в городе становилось день ото дня хуже, даже и по карточкам не всегда можно было получить хлеб, и группы солдаток, возглавляемые рабочими, – это и было, по сути, первое задание, полученное подольским отрядом только что созданной Красной гвардии, —отправились по хлебным лавкам. Спекулянты припрятывали муку, и Совет рабочих депутатов решил проверить подольские магазины. Красногвардейцам было поручено взять на учет весь выпеченный хлеб, а в случае, если запас муки в пекарне превышает трехдневную норму выпечки, муку реквизировать и ключи от магазина передать Совету рабочих депутатов.

Но владелец первой же пекарни, где и на глаз видно было, что муки там не на три дня, а на три недели, поднял крик, что его грабят среди бела дня.

Красногвардейцы доказывали: хлеб нужен для пропитания народа, а не для того, чтоб жирели буржуи, и вообще – долой эксплуататоров, да здравствует революция!

Солдатки кричали: у нас дети голодные! А спекулянты пьют нашу кровь! Пусть Временное правительство даст нам хлеба!

Полдесятка красногвардейцев и десять солдаток оказались в центре огромной толпы, которая с каждой минутой росла. Сбегались соседние лавочники, а больше всего разные зеваки и тот не имеющий определенного места в жизни элемент, который в Киеве называют «архаровцами». Толпа напирала на красногвардейцев и солдаток. Передние кричали: «Шиш получите!» – и совали кукиш под нос, а задние грозились, что накостыляют «чертовым совдепщикам» по шее так, что те и зубов не соберут!

Тогда несколько матросов–большевиков, собравшихся в Подольском комитете, неподалеку от Контрактовой площади, выбежали на улицу, призывая к революционному порядку.

Архаровцы с криком: «Бей совдепщиков!» – бросились на матросов и красногвардейцев, перепало и coлдаткам. Матросы кричали: «Долой буржуазию!» – и били apxаpoвцев, им помогали красногвардейцы и солдатки тоже. Началась свалка.

Ho тут подоспела конная милиция, а затем и казаки–дончаки: матросам, красногвардейцам и нескольким солдаткам скрутили руки и потащили в участок.

В это время прибыли петроградские газеты и в городе стало известно, что Керенский запретил в Петрограде издание «Правды», «Окопной правды» и других большевистских газет.

Тогда конвоиры стали лупить арестованных и орать: «Бей большевиков!»

«Бей большевиков!» – мигом полетело по городу.

На Крещатике, на Владимирской улице, на Галицком, Сенном и Бессарабском базарах хватали каждого, кто кому–нибудь из толпы показался большевиком, и начинали бить. А юнкера и офицеры – «ударники» с черепами на рукавах подожгли на Думской площади киоск киевской большевистской газеты «Голос социал–демократа». Газеты и брошюры вспыхнули огромным костром, а «ударники» и юнкера хороводом плясали вокруг и пели: – «Шумел–горел пожар московский…» и «Хороши наши ребята, только славушка плоха».

Боженко в это время был в Центральном бюро профсоюзов, помещавшемся рядом, на Думской. Не стерпев, он открыл окно и закричал, обращаясь к толпе, наблюдавшей воинственный канкан вокруг костра из большевистской литературы:

– Товарищи! Трудовой народ! Не позволим реакции издеваться над нами! А ну–ка, дадим им сейчас по рукам!

Это было безусловно ошибкой. Толпа встретила слова Боженко ревом, юнкера и «ударники» ринулись к дверям.

Боженко засучил рукава и побежал вниз по лестнице хулиганам навстречу. Однако тут же остыл: ну надает он двоим или троим тумаков, ну сам получит, ну потащат его в милицию, – и что с того? Нет, надо предотвратить провокацию и во что бы то ни стало навести в городе порядок! А сделать это может только Красная гвардия. Поэтому Боженко повернул назад – изнутри запер двери на засов, пусть попотеют над дубовыми дверями бывшего дворянского собрания! – и черным ходом выскочил на Крещатик.

Соображения были такие: к своим красногвардейцам, в Главные железнодорожные мастерские, – далеко. До «Арсенала», на Печерск, – ближе. А в «Арсенале» красногвардейцы еще с утра собрались под «бердан». Леонид Пятаков должен был проводить первые военные занятия с молодыми ребятами, которых организовал в Союз молодежи Картвелишвли.

Боженко перемахнул через Крещатик, где толпились юнкера и офицеры, и кинулся на Институтскую. Но с Институтской пришлось свернуть: банда архаровцев громила там книжный магазин, крича при этом: «Бей большевиков» Магазин этот торговал только книжками для садоводов и пчеловодов, большевистских изданий там не было, но уж если разгромили книжный киоск, значит, надо уничтожить вообще все газеты и книги до последнего листочка, потому что все это – большевистские выдумки!.. Боженко шмыгнул во двор дома Гинзбурга, пробрался на Николаевскую, потом на Меринговскую и через Лютеранскую и Виноградную проскочил на Собачью тропу.

Но едва он стал карабкаться по круче к арсенальским стенам, чтоб добраться поскорее, напрямик, к «задней линии», как за его спиной раздалось:

– Стой!

Из кустов вынырнуло несколько юнкеров с карабинами. После провала наступления Керенского и приближения фронта в городе было введено чрезвычайное положение, и такие военные заводы как «Арсенал», охранялись особенно строго.

– Господин поручик! – закричали юнкера. – Немецкого шпиона поймали!

Но Боженко очень хорошо знали в Киеве – он чуть не каждый день выступал на митингах.

– О! – тут же узнали его юнкера. – Так это же Боженко – большевистский агитатор.

Подошел, усмехаясь, офицер.

– Большевистский агитатор крадется к стенам военного «Арсенала»! Роскошная картина! Айвазовский! Вот вам и доказательство, господа, что большевики – немецкие шпионы! Немедленно в комендатуру! Очень кстати, что в прифронтовой полосе восстановлена смертная казнь: болтаться вам на виселице, «товарищ» Боженко!

Нет! Ни болтаться на виселице, ни попадать в комендатуру, да и вообще задерживаться Боженко было не с руки. Он был человек решительный и действовал сразу, едва мелькнет мысль в мозгу. Он саданул ногой в живот ближайшего юнкера и кинулся бежать. Это снова была ошибка. Теперь ему не выкрутиться, раз он удрал. Но ошибка совершена – что поделаешь. Огромными прыжками он помчался вдоль стены направо.

– Стой! Держи! – юнкера кинулись вдогонку – Стрелять будем!

– А раньше вы стреляли? – кричал Боженко на бегу. – В немца идите стрелять до победного конца! Он вас как раз поджидает!..

В эту минуту над головой свистнуло и сзади прогремел выстрел, затем другой. Они в самом деле стреляли. Боженко припустил шибче, пригнувшись и петляя, как когда–то на фронте под Перемышлем. Прогремел третий выстрел, Боженко метнулся вбок, к Рыбальской. Хлопнуло еще три–четыре выстрела, но Боженко был уже наверху, на круче.

Он остановился на миг, чтоб отдышаться, пока юнкера из–под обрыва не могут стрелять, но услышал сверху от Московской многоголосый вой, свист, рев – в точности как давеча на Думской. И Боженко понял: громят большевистский газетный киоск на Печерске, против «Арсенала». Что же делают ребята–красногвардейцы? Скорее туда!

Боженко кинулся к Московской, но емy пришлось тут же повернуть назад: с Московской на Рыбальскую маршировал взвод юнкеров – этой дорогой юнкеров пятой школы водили сменять караул у арсенальской «задней линии». А сзади, над кручей, уже появились головы преследователей: он оказался между двух огней! Вот когда Василию Назаровичу будет крышка.

– Хватайте его! Держите!

Боженко, не разбирая дороги, кинулся в сторону. Хотел перемахнуть через забор, но забор попался очень уж высокий. Пробежал в тесный переулочек и очутился у четырехэтажного дома в мавританском стиле. Перед домом стоял автомобиль. В автомобиле, скучая, сидел офицер. Сейчас он услышит крики юнкеров, увидит беглеца, выхватит револьвер, – и будь здоров!

Боженко прошмыгнул мимо автомобиля в подъезд дома.

Задыхаясь от быстрого бега, Боженко помчался по лестнице вверх. Когда он добежал до четвертого этажа, голоса уже слышались в подъезде. Еще минута, и они будут здесь. Но, черт побери, дальше, на чердак, хода нет: только двери в чью–то квартиру. Боженко нажал кнопку звонка и успел прочитать табличку: «Доктор Гервасий Аникеевич Драгомирецкий». Вот те на! Черт! Только не сюда!.. Но куда же? Топот уже доносился со второго этажа.

Дверь отворилась. На пороге стоял собственной персоной сам доктор Драгомирецкий, Гервасий Аникеевич.

Очевидно, доктор хотел что–то спросить – во всяком случае, он поднял брови и открыл рот. Очевидно, и Боженко хотел что–то сказать. Но времени не было: он втолкнул доктора обратно и вскочил следом за ним в прихожую, захлопнув за собой дверь.

Дальше действовал доктор. Налицо явный несчастный случай: у пациента выпученные глаза, бледное лицо, прерывистое дыхание, к тому же крики и топот сапог этажом ниже – симптомы ясно выраженные. Человек бежит, за человеком гонятся, человеческая жизнь в опасности – анамнезом можно заняться погодя, а сейчас необходимо принять неотложные меры для спасения. Доктор отворил дверь направо, подтолкнул туда пациента – это была кухня – и сразу же плотно прикрыл за ним дверь. В этот самый момент отчаянно зазвонил звонок, в дверь забарабанили ногами и с площадки донеслись возбужденные голоса юнкеров.

Боженко еще не отдышался, его еще пошатывало от страшного напряжения, но он поспешил припасть ухом к двери.

Разговор в прихожей был таков:

– Папаша! У вас тут должен быть беглец. А ну пропустите!

Грохот, топот, ввалился добрый десяток пар ног.

– Да вы с ума сошли? Да как вы смеете!

Голос поручика:

– Прошу прощения. Кажется, доктор Др… Др…?

– Драгомирецкий. Ординатор Александровской больницы. Я буду жаловаться! Вы врываетесь, вы…

Вдруг все затихло, точно оборвалось. Боженко услышал, как два десятка сапог шаркнули, притопнули и щелкнули каблуками. И тут гаркнуло десять голосов:

– Здравия желаем, господин капитан!

Что за чертовщина?

– В чем дело? – послышался резкий, надменный и, побей сила божия, знакомый голос. – Докладывайте, поручик! Я штабс–капитан Боголепов–Южин, – господи, ну так и есть, старый знакомец! – старший офицер для особых поручений при командующем округом. Что случилось?

Ситуация была до того неожиданная, что смешливый Василий Назарович не мог не хихикнуть: пещера Лейхтвейса! Ник Картеp! Нат Пинкертон!

Ухмыляясь в бороду, Боженко слушал, как штабс–капитан отчитывал поручика в ротозействе, а поручик извинялся: «Виноват! Прошу прощения! Сгоряча ошиблись. Показалось, что бежал именно сюда…» После этого Боженко услышал приказ юнкерам – поискать по соседним квартирам. Слышал, как хлопнули двери и щелкнул английский замок. Слышал, как с малиновым звоном прошли через прихожую шпоры, скрипнула дверь в глубине, и все затихло.

Дверь в кухню отворилась.

Доктор Драгомирецкий пришел, очевидно, за анамнезом, но был он вне себя. Гнев исказил его лицо. Мало того, что он вынужден изо дня в день наблюдать со своего балкона дикарскую жизнь вокруг – с песнями, танцами, семейными сценами да еще хулиганскими экзекуциями среди бела дня, – они, эти простолюдины, разрешают себе еще звонить, стучать, врываться в его собственную квартиру, и к тому же – подумать только! – за ними гонятся и их еще надо прятать!

– Кто вы такой? – не заговорил, а зашипел доктор. – И что вам нужно?

– За мною гнались… – сказал Боженко, – такая, видите ли, неприятная история…

Доктор Драгомирецкий всматривался в человека, стоявшего перед ним, шарил глазами по лицу – точно хотел проникнуть сквозь бороду и даже глубже. В глазах доктора попеременно мелькали неуверенность, удивление, сомнение, испуг и радость – целая гамма узнавания, непризнания и признания. И вдруг лицо его сделалось растерянным, глуповатым, совсем детским.

– Не может этого быть! – пролепетал, задохнувшись, доктор Драгомирецкий… – Не может быть! Василёк! Это ты?..

7

Старший офицер для особо важных поручений при командующем округом, штабс–капитан Боголепов–Южин, отнюдь не был частым гостем в доме Драгомирецких. Собственно, он попал сюда впервые: поручик Александр Драгомирецкий – младший офицер, его помощник, – а штабс–капитан не считал уместным посещать подчиненных, усматривая в этом нарушение субординации.

Но сегодняшнее дело было уж очень важное – такие события в Петрограде! – и с Александром Драгомирецким нужно поговорить серьезно. Этого нельзя сделать в штабе, на народе: среди офицеров тоже есть и эсеры, и даже украинцы! Невозможно и в автомобиле: шофер и этот поручик Петров – личность, знаете, сомнительная, какой–то индифферентный ко всему, не то, что поручик Драгомирецкий. Драгомирецкий, конечно, кокаинист, повеса, но службист, патриот – Анна, Станислав, Георгий четвертой степени – и презирает всех этих хохлов и большевиков. Словом, штабс–капитан сам предложил заехать к Драгомирецкому на минутку. Поручика Петрова они оставили в автомобиле. Старый доктор, к сожалению, был дома, но они заперлись в комнате у Александра.

– Так вот, поручик, – сказал штабс–капитан, убедившись, что в соседней комнате никого нет. – На вас возлагается поручение особой важности, и вы должны выполнить его безотлагательно.

– Ну, ну! Kaтaй! – Александр Драгомирецкий развалился в кресле и закурил. – По рюмашке шустовского опрокинем? У меня, брат, есть.

Но Боголепов–Южин продолжал так же значительно:

– Должен предупредить вас, поручик, что от выполнения этого задания зависят судьбы государства российского.

Это было сказано так, что Александр оставил фиглярский тон и невольно выпрямился в кресле.

Боголепов–Южин добавил:

– Но учтите, задание это не от командующего округом, а… от меня лично, как от представителя корпорации патриотов, готовых на все.

Александр встал. Оба стояли друг перед другом, вытянувшись, словно перед штандартом. Звякнули шпоры.

– Взоры всей России обращены сейчас на нас с вами, поручик!

Александр проникся торжественностью момента.

– Выполню любой приказ! Даже – на смерть!

– Садись, Алексаша! – Боголепов–Южин сел. – Садись, садись! – Александр присел, но на самый краешек стула, готовый вскочить в любую минуту. – Сейчас я завезу тебя на станцию Киев–пассажирский. Тебе дадут паровоз, через час будешь в ставке командующего фронтом. – Драгомирецкий сделал движение, чтоб вскочить, но штабс–капитан придержал его за колено. – В штабе разыщешь первого адъютанта командующего – поручика герцога Лихтенбергского. Скажешь ему так: «Я по личному поручению тридцать три».

Александр взглянул недоуменно. Он не понял.

– Что – тридцать три?

– Ну просто – тридцать три. – Боголепов–Южин улыбнулся. – Шифр, Алексашка, пароль. Герцог будет знать…

Александр вскочил:

– Слушаю, господин штабс–капитан!

Боголепов–Южин на миг задумался. Что еще можно сказать этому мальчишке–кокаинисту? Что «33» – тайная организация для восстановления династии Романовых – Николая, Михаила, Димитрия, хотя бы Кирилла, на худой конец? Что он, Боголепов–Южин, представитель этого ордена рыцарей реставрации в Киеве?.. Нет, с этим лучше не спешить. Пускай просто привезет указания – действовать немедленно или подождать? Знак должен подать генерал Корнилов, оплот организации, властитель миллиона солдатских душ… Александр Драгомирецкий все еще стоял «смирно», и Боголепов–Южин сказал:

– Если герцог представит тебя его превосходительству, доложишь: в Киевском гарнизоне верных Временному правительству тысяч пятнадцать–двадцать: офицерский корпус, «ударники», юнкера, донцы, кирасиры. Если же иметь в виду восстановление империи, то можем твердо рассчитывать только на офицерский корпус, отчасти – на донцов. Не более шести–семи тысяч штыков… Школы прапорщиков со счета придется сбросить.

Что–то блеснуло в глазах стоявшего навытяжку поручика – то ли подлинное чувство, то ли отблеск сухого кокаинового огня. Штабс–капитан сказал задушевно:

– Понимаешь, Алексаша? Час пробил! Со всей этой сволочью – хохлами, совдеповцами, большевиками – надо кончать.

– Понимаю… – прошептал Александр. Он и в самом деле был взволнован. Совдепы – ерунда: там четырнадцать партий и вечная грызня. У большевиков – только горсточка красногвардейцев. Но у Центральной рады пять тысяч вышколенных солдат. А еще – гайдамаки, вольные казаки, сечевики. Они уже организовались…

Боголепов–Южин скривил гримасу, точно понюхал чего–то непотребного:

– Мразь! Десяток пулеметов, и они бросят оружие…

В эту минуту они услышали выстрелы. Потом крики на улице.

Кто–то бежал по лестнице, звонил и стучался в парадную дверь. И Боголепов–Южин поспешил ликвидировать недоразумение…

Когда все было улажено, они сразу собрались уходить. На прощание Южин сказал:

– Ну, Алексаша, вот тебе моя рука на счастье.

Они пожали друг другу руки крепко, по–приятельски. Потом вытянулись друг перед другом согласно субординации.

– Выполняйте, поручик.

– Будет выполнено, господин штабс–капитан!

– Петрову, пожалуйста, ни слова! Он, знаешь, размазня какая–то.

Выйдя на площадку, он еще спросил:

– А как твой единоутробный? Не подает о себе вестей?

Александр стиснул зубы:

– Я не имею с этим изменником ничего общего и знать о нем ничего не хочу! – И добавил запальчиво: – Я один у отца, нет у меня ни брата, ни сестры.

Они вышли из подъезда. У машины их ожидал поручик Петров.

– Что ж это вы, господин поручик? – насмешливо бросил ему штабс–капитан. – Мимо вас пробегают государственные преступники, за ними гонятся оравой с шумом и стрельбой, а вы дремлете в машине?

Петров ничего не ответил. Ему все надоело!.. И сам он себе надоел.

8

Опасность миновала, давно ушли юнкера, уехал и Боголепов–Южин с поручиком Драгомирецким – можно уходить. Но доктор Драгомирецкий никак не хотел отпускать Василия Назаровича.

Правда, теперь не было надобности спешить. Доктор черным ходом провел Боженко в квартиру, где был телефон, и Боженко поговорил с «Арсеналом». Иванова он не застал – Иванов отправился с группой красногвардейцев на ликвидацию эксцессов. И Боженко велено ни в коем случае не соваться сейчас на улицу: все кварталы до дома генерал–губернатора полны юнкеров, они шныряют повсюду, охотясь за большевиками. Надо переждать, а потом – прямым ходом в царский дворец, где с недавних пор разместился городской комитет большевиков: созывается экстренное заседание комитета.

Но Боженко не терпелось: такие события, надо действовать. Он все порывался к дверям, но доктор Драгомирецкий отобрал у него шапку, отвел обратно в кухню и заявил, что сам будет выходить на рекогносцировку: от кухни до входных дверей и назад. Когда он возвращался из очередной рекогносцировки, предостерегающе подняв палец, Боженко сразу вскакивал, но доктор снова усаживал его на табурет – еще нельзя! И тут же начинал:

– А помнишь, Василёк?..

Воспоминания затопили пригасшую в житейской сутолоке живую память старого эскулапа. И какие воспоминания, господи боже мой! Гимназист Гервасий, которому родители не купили велосипеда, и уличный Василек, которому отец спустил штаны и всыпал так, что он, как выяснилось только теперь, более чем через двадцать пять лет, три дня сесть не мог! Господи боже мой! Какое варварство! Какая дикость! Гервасий Авксентьевич был до глубины души возмущен. Впрочем, теперь, когда у него уже и своих троица непутевых, доктор Драгомирецкий не мог не согласиться, что дети–разбойники причиняют не мало хлопот бедным отцам…

Доктор Драгомирецкий снова выбегал на разведку, возвращался, снова усаживал Боженко и снова говорил:

– А помнишь?..

А что, собственно, было вспоминать? Мальчишками гоняли вместе голубей – босоногий Василёк и гимназист Гервасий в куртке с серебряными пуговицами. Вместе обносили сливы в соседнем саду, – правда, рвал Василёк, а гимназист Гервасий стоял на страже по ту сторону забора: красть возбраняла восьмая заповедь, да и было страшновато. Вместе собрались бежать в прерии и пампасы на вольную жизнь, доехали, ни мало ни много, до Боярки, и были доставлены домой полицейским унтером: гимназисту Гервасию – тройка по поведению и двенадцать часов карцера, Васильку – опять скидай штаны!

– Ну это ты, верно, хорошо запомнил!

Доктор послушал у двери, даже наклонил ухо поближе, как при перкуссии легких у больного, – не дышите! – опять поднял палец – еще не время! – и тут вдруг открыл шкафчик в углу и поставил на кухонный стол бутылку.

Боженко откашлялся и расправил усы – в стороны и вниз.

– Политура? – с видом знатока подмигнул он, взглянув на бутылку с желтоватой жидкостью. – Или лак–шеллак?

Доктор Драгомирецкий сразу же отставил бутылку:

– Политуры, значит, не употребляешь?

В глазах у Боженко отразилась тревога, и он еще раз кашлянул:

– Я к тому, что если политура, так надо сперва через ржаные сухари. Ну а если с шеллаком, то непременно через березовой уголь из противогаза и капельку кислоты для реакции. В этом уж нам, плотникам, можно поверить…

Глаза доктора Драгомирецкого засветились триумфом:

– Спиритус вини ректификатус! Из аптеки Александровской больницы. В этом уж нам, медикам, можешь довериться!

Боженко крякнул:

– А почему – желтый?

– Настоян на корне калгана! Тибетский корень жизни!

– Сурьезно!

Боженко был потрясен: чистого спирта он не брал в рот с довоенных времен. Конечно, он очень спешил, но почему не опрокинуть на дорогу чарочку? Тем паче, что рюмки доктор выставил как наперстки: ох уж эти мне интеллигенты!.. Боженко сам взял бутылку и решительно налил по края.

Доктор Драгомирецкий выглянул в окно, неодобрительно покачал головой: юнкера еще во всех дворах, – и поставил на стол соленые огурцы.

Затем друзья юных лет подняли рюмки.

– Я очень рад, – прочувствованно начал доктор Драгомирецкий, явно нацеливаясь на тост, – что ты не забыл как мы бежали в Америку охотиться на бизонов и снимать скальпы с индейцев.

Боженко выпил и крякнул так, что доктор бросил испуганный взгляд на окно, за которым шныряли по улице юнкера, со стуком поставил пустую рюмку на стол и сердито сказал:

– Брехня!.. Мы вовсе бежали к бурам в Трансвааль освобождать их от англичан!

– Верно! – сразу согласился доктор. – Сперва мы думали в Америку, а потом решили в Трансвааль. А помнишь…

– Твое здоровье! – сказал Боженко. Он налил себе еще.

Доктор чокнулся с ним, отпил немножко и сразу закусил огурцом.

– Прекрасная была жизнь: все ясно, все понятно. – Он тяжело вздохнул. – А теперь, братец ты мой, дочь у меня говорит, что нет ничего важнее на свете, чем ненька Украина, сын, напротив, ненавидит сепаратистов, а второй сын… – доктор прикусил язык.

– А у тебя и второй сын есть? – спросил Боженко, хрустя огурцом.

– Есть… собственно, знаешь, вообще… – доктор поспешил перевести разговор на другое. – Ну а ты что делаешь? У тебя какая профессия?

– Плотник, я ж тебе говорил. – Боженко опять протянул руку к бутылке. – Водички этой тебе не жалко?

– Что ты, что ты! – замахал руками Гервасий Аникеевич. – Пей на здоровье! Такая встреча!

– Ну а, ты?

– Спасибо. Я – по маленькой…

– Я не о том. Спрашиваю – ты–то сам за кого? За неньку, против неньки, кому сочувствуешь?

– Да я, понимаешь… ничего не понимаю…

Боженко посмотрел на калгановку против света – она переливалась чистым янтарем: ну и забориста! Потом осторожно поставил рюмку на стол.

– Н–да, брат доктор, темный, выходит, ты человек! И чему вас только в этих университетах–факультетах учат? Клистиры ставить? А? Спрашиваю, чему вас учат? Предметы какие проходите?

– Ну, анатомию, диагностику, фармакопею…

– Вот и вышел из тебя, брат… фармакопей!

Боженко выпил третий наперсток и разгладил усы. Он, конечно, спешил, но оставить так темного человека, а тем паче интеллигента, он не мог. Темного человека надо просветить. Да и друг детских лет к тому же. Тем более, если принять во внимание, что друг этот только что его спас. После третьей рюмки Боженко всегда чувствовал прилив красноречия.

– А ну, глянь–ка, можно уже идти?

Доктор сбегал на балкон и вернулся с неутешительными известиями: юнкера оцепили квартал, обыскивают дворы Брыля и Колиберды. Ай–яй–яй! Неотесанные люди, конечно, сколько от них доктору беспокойства, а ведь вот, жалко – не сочли бы эти грубияны–юнкера их за большевиков! После двадцати граммов спирта у доктора слегка шумело в голове.

Боженко с досады крякнул и подлил доктору.

– Так вот, послушай меня, фармакопей! Бежали мы с тобой или не бежали воевать с англичанами и освобождать буров?

Гервасий Аникеевич выпил.

– Бежали.

– Ну так теперь самое время воевать и против буров!

– Я не поеду! – категорически отказался доктор. – Ты как знаешь, а я не поеду. Я против войны.

– Я тоже. Но ведь теперь надо кафров освобождать: сукины сыны буры вместе с англичанами эксплуатируют теперь кафров.

– Бедные кафры! – доктор подлил Боженко. – Выпьем за кафров!

– Выпить можно! – Они выпили и потянулись к огурцам. – Да только никуда ездить не надо! – заговорил Боженко несколько громче, чем прежде. – Потому что кафр – вот хотя бы я!

– Ты – кафр? – доктор был шокирован. Конечно, бедный Василёк так и не вышел в люди, остался простым плотником, но… – Нет, нет, ты не кафр!

– Кафр! – Боженко ударил кулакам по столу. Спирт просветил его, и теперь он все видел насквозь. – И ты меня освобождай, пожалуйста! Освобождай меня вместе со мной, слышишь! Чтоб не было кафров, чтоб не было никакого империализма и вообще эксплуатации человека человеком. Дошло?

Словом, Василий Назарович – слегка непослушным языком, но с полной ясностью мысли, потому что после чарки у него всегда прояснялось в голове, – прочитал другу юных лет лекцию по теории классовой борьбы. Лекция построена была на критике позиций обоих упомянутых доктором детей – и дочки с ее Центральной радой, и сына с его Временным правительством, а также и самого доктора, который ничего не понимал и ничему не сочувствовал. Бурам, доказывал Боженко, надо помочь освободиться от англичан, но при этом надо позаботиться, чтоб сами они не угнетали кафров. Потому–то лучше всего начинать сразу с освобождения кафров во всех странах. А интересы пролетариев всех стран отстаивает партия большевиков. Вот поэтому английский и всякий другой империализм, а с ними и буры–буржуи или там наши капиталисты и живоглоты из Временного правительства и Центральной рады и нападают сейчас на большевиков.

– Вот ты и соображай, фармакопей, ехать ли нам в Трансвааль или здесь освобождать пролетариат и крестьян от эксплуататоров!.. А ну пойди глянь: нельзя ли мне уже пройти?

Доктор побежал на балкон и скоро вернулся: юнкера покончили с облавой и ушли. Боженко сразу вскочил:

– Заболтались мы тут с тобой! Очень было приятно: двадцать пять лет, девяносто шесть градусов!..

Доктор Драгомирецкий остановил Боженко:

– Слушай, Василёк, а ты – большевик?

– Большевик. Бывай! Спешу. Я еще к тебе загляну: побеседуем по–хорошему. – Уходя, Боженко вспомнил: – А про третьего–то ты мне не сказал. Где же твой третий? Тоже большевиков ловит?

Доктор Драгомирецкий заколебался. Но ведь большевики – он хорошо знал – против войны, значит, можно не опасаться. Да и шестьдесят граммов спирта сделали свое дело.

– Понимаешь, – сказал Гервасий Аникеевич. – Ростислав хоть и офицер, но против войны…

– Против? Молодец! А в какой он партии?

– Партии? Никакой. Он просто… дезертир. Удрал с фронта, прилетел сюда… Я, конечно, этого не одобряю, но…

– Постой, постой! Прилетел? А твой Болеслав, часом, не авиатор? Не с механиком Королевичем летал?

– Авиатор… с Королевичем… – шепотом признался старик, лишившись от волнения голоса.

– Друг! – хлопнул Боженко старого доктора по спине, как не отважился бы когда–то хлопнуть даже гимназиста Гервасия. – Так твоему ж Станиславу в самый раз ехать в Трансвааль!..