Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 35 страниц)

МАЙ, 1

ТЫСЯЧА И ОДИН ДЕНЬ

1

А война тем временем продолжалась.

Продолжалась она и на тысячу первый и на тысячу торой день,

И артиллерийский обстрел с австро–немецкой стороны снова, как и ежедневно, начался точно в пять, едва солнце позолотило верхушки тополей.

Снаряды дальнобойных орудий пролетали с протяжным железным воем. Немцы стремились парализовать штабы русской армии и разрушить коммуникации в ее ближних тылах – в десяти километрах от передовой линии.

За тяжелыми «чемоданами» летели вслед «гостинцы» пятнадцатисантиметровой дивизионной артиллерии. Они накрывали линию окопов, создавая над ними «потолок» из металла и огня. Это был страшный «купол смерти», который загонял под землю все живое, вернее – полуживое от смертельной тоски, безнадежности и удручающего предчувствия неотвратимой гибели. Все живое цепенело, заслышав свист пролетающего снаряда или гулкий удар близкого разрыва.

Вслед за дивизионной подавала голос и полковая артиллерия. Траншейные мортиры, бегло сыпанув в глубину позиций, поспешно переносили свой железный дождь поближе к переднему краю.

Тогда вступали в действие и ротные минометы – самые отвратительные голоса на поле боя: с визгом и хрюканьем обрушивали они лавину огня на злосчастный рубеж.

Так начинался после тревожной ночи очередной день войны.

2

Солдат Демьян Нечипорук зигзагами перебегает от воронки к воронке и в каждой из них приникает к земле, зарывается в глину, словно пытается вжаться в самые недра земли. И каждый раз, покидая минутное пристанище, чтобы искать новое, он сначала высматривает поблизости новую воронку, над которой клубятся еще дым и гарь, – старый солдатский расчет на бога войны: не попадут же два снаряда подряд и одну и ту же точку на земле.

Фронт обращен на запад, однако солдат русской армии Демьян Нечипорук совершает перебежку с запада на восток. Но Демьян Нечипорук не бежит, он вовсе не дезертир, – напротив, в эту минуту он, быть может, единственный активный боец на всем участке фронта.

Рота Нечипорука выполнила приказ и осуществила боевое задание: солдаты поднялись из окопов и пошли на врага, устилая трупами проклятую «ничью землю». Набрасывая на проволоку шинели, они преодолели пять рядов «колючки», оставляя на ней мертвые и еще страдающие тела; они ворвались во вражеские окопы и повернули первую немецкую траншею лицом с востока на запад. Теперь первая немецкая линия стала первой линией русских, и рота Нечипорука взяла под обстрел вторую немецкую, которая стала теперь для немцев первой. Рота одержала победу.

Но это было еще вчера. С той поры миновала ночь, а вторая и третья линии так и не подтянулись на подмогу наступающей роте. Что же теперь должны были делать солдаты?

Стоять на месте? Не с чем и не с кем: из ста двадцати бойцов в окоп ворвались лишь семьдесят два, и тридцать из них были ранены.

Возвращаться назад? Бросить тридцать товарищей на произвол судьбы, а уцелевшим сорока двум ползти через гибельное поле под куполом смерти? Если бог войны будет добр, то прорвутся, быть может, человека два…

Оставался единственный выход: захваченную позицию возвратить врагу, а победителям – сдаться… на милость побежденных. Тьфу!

Солдат Нечипорук в гневе плюет. Ну и война! Чушь какая–то…

Он осторожно выглядывает из воронки. Он бежит на восток, но поглядывает на запад: запад грозит ему смертью.

Нет! Не найти смысла в войне! Всю эту обширную территорию Галиции русская армия прошла уже два раза туда и два раза обратно. А вот этот «населенный пункт», что зовется на карте Обертыном, может, и взаправду был когда–то селом, а теперь представляет собою лишь кучи мусора, – русская армия в крови и муках добывала шестнадцать раз… За такое время и таким трудом можно было бы дыру просверлить сквозь всю землю и выйти на ту сторону! К чему все это? Ничего глупее не мог бы придумать даже рыжий поп Стецько из прибаутки, тот, который правит панихиду на «Христос воскрес», а вместо поминок справляет молебен…

Демьян Нечипорук зарывается лицом в развороченную землю и, съежившись, силясь сделаться меньше, силясь обратится в ничто, лежит, пока над ним воет снаряд, а потом совсем рядом ухает удар взрыва, дохнув над воронкой зловонной гарью. Осколки тонко посвистывают и врезаются в землю вокруг укрытия. К счастью, Демьяну ни один из них не достается… Тогда молниеносно, пока пыль стоит столбом, он выскакивает из ямы и снова, глубоко вобрав голову в плечи, подобно зайцу, стремглав бежит зигзагами к свеженькой воронке, которая чадит еще, словно угасающий костер. Слава богу! Веер пулеметной очереди проходит между ним и небом, когда он уже снова приник к земле.

Боже! Как отвратительно воняет земля! Святая землица – всегда такая духовитая, которой родить бы душистую пшеницу и медовую гречиху, – отдает сейчас железной окалиной, сгоревшим порохом, серой, аммиаком и черт знает чем еще! Не земля, а отхожее место, – господи, прости!

Но, правда, что же все–таки делать? Как быть? Помахать белой портянкой и сдаться в плен? Но у старого, обстрелянного, дважды раненного солдата Нечипорука и раньше, при старом режиме, не бывало охоты поднять руки и крикнуть: «Капут, твоя плен! ” А теперь, когда царю «дали по кумполу» и подняли революцию, в плен идти тем более не расчет: войне ведь скоро конец! Кому же, как не мужику в солдатской шинельке, и надеяться теперь на облегчение и на долгожданную землю? Не в плен теперь надо, а домой – к семье и к землице, и как можно скорее!

Одним словом, хлопцы на переднем крае бросили жребий, и на долю Демьяна выпало рисковать за всех: перебраться через смертное поле к своим, отчитать их за то, что замешкались, и потребовать подмоги – любым способом и неотложно!

Пулеметный веер ушел в сторону, и Демьян осторожно поднимает голову над краем воронки. Но пули ложатся рядом, и одна звякает о каску. Демьян сползает грудью вниз, и в его нагрудном кармане что–то шуршит.

Ага! Это же вчерашнее письмо! От молодухи Вивди, – только неделю и прожили они после свадьбы, как подоспела мобилизация… Ротный письмоносец сунул ему это письмо как раз в тот момент, когда рота, ожидая окончания артподготовки, готовилась выходить из окопа. Понятное дело, не терпелось почитать, что пишет молодка про его белое личико: это у Демьяна–то, огнем и ветрами опаленного солдата, – белое личико! Любопытно, как там обошлось с коровой Манькой – миновала ли ее реквизиция по литеру «а» на нужды фронта? И вообще – как идут дела на Киевщине, в родном селе Бородянке?.. Но Демьян сунул письмо в карман не читая, – не до письма ему было перед атакой. Не до письма ему и сейчас. Снаряд падает где–то шагах в десяти от воронки, и Демьян снова врастает в землю. Господи, пронеси! Предсмертная тоска – невыразимое, непередаваемое словом чувство: на целом свете ты один–одинешенек, словно в пустыне, под безбрежным небом, – ничтожная тля, обреченная гибнуть на равнодушной, мертвой земле…

Нет, обошлось и на этот раз; и Демьян снова глядит на запад.

Прямо перед ним простирается то, что было некогда полем: тучные хлеба, наверно, стояли здесь когда–то, в низине, открытой горячему южному солнцу; верно, волнами гулял по этим нивам ветер; весной тут нежно зеленело, потом – в такую пору, как нынче, – отливало восковым отсветом, а еще через месяц загоралось золотом – к жатве. Осенью весело двигался здесь пахарь со своим оралом, затем приходил сеятель, а после Петра и Павла дружно звенели серпы и косы и заливалась песня, уносясь в ясное небо. Теперь здесь не было поля. Была просто пересеченная местность – побитая, изрытая, исковырянная земля: тысячи воронок от снарядов не вспахали, а изувечили ее. Это была измученная и оскверненная земля – ничто на ней не росло, ничто не родилось, и люди на ней тоже не жили: жители ушли прочь, а солдаты, находившиеся здесь, сидели под землей, в воронках, окопах и блиндажах.

За полем на пригорке – на языке фронта звался он «высотою 173» – стоял когда–то, как видно, славный лес («лесистая местность» – на языке фронта). И был это драгоценный лес: и потому, что защищал поля от сухих юго–восточных ветров, и потому, что росли тут драгоценные породы – бук и граб; если ставишь избу, то для стояков, стропил и перекладин лучше ничего не отыщешь. Не было теперь и этого леса. Его словно вычесала гигантская борона. Торчали лишь пни, да и те сверху донизу расколотые и расщепленные… Какие богатства развеяны дымом, изведены без толку!

Грустным хозяйским взглядом оглядывает Демьян милый его сердцу лес: а у него под Бородянкой растет только сосна и сосна…

А все, что уходило дальше на запад, было под австрияком и германцем.

Впрочем, и самого «запада» взаправду, наверно, и не было. Существовало лишь «западное направление». И для полка, в котором служил Демьян Нечипорук, это направление определялось еще и точнее: на Калуш!

Гвардейский корпус, в который входил этот полк, держал фронт протяженностью в сто двадцать километров. Позади справа был Тарнополь, слева – Черновцы. Но за Днестром это был уже другой фронт: не Юго–Западный, а – Румынский. И армия была там уже не 7–я, a – 8–я. Но и перед нею лежало направление «на запад»: через Годы и Отыню, а перед гвардейцами – через этот самый бывший Обертын. Наступать – по долинам, лесам, горам и потом отступать – по горам, лесам и долинам. Ну не чушь ли это?! О такой войне командир батальона, где служит Демьян, – поручик барон Нольде – говорит: «Миф, блеф, одна география!»

Острое чутье обстрелянного солдата подсказывает Демьяну момент, когда снарядов в этом «квадрате» не ждать, и он опрометью пробегает еще тридцать шагов, чтобы затем свалиться в очередную воронку. И снова, когда он сползает в нее грудью по пересохшей земле, в кармане шелестит измятая бумага. Интересно бы все–таки узнать, что пишут из дому? Жив ли и здоров ли отец? Как хозяйствует брат Софрон? И вышел ли уже закон про землю? Скорее, скорей бы домой, а то поделят без фронтовиков землю и снова обидят солдата! И когда же выйдет от этих министров приказ о войне? Когда кончится эта смертоубийственная бессмыслица?

Впрочем, после революции война словно бы застопорилась на месте. Артиллеристы выпускали положенное число снарядов, но пехота – нема дурных! – из окопов не выходила. Выставляли дозоры и укладывались спать. Хватит! Навоевались! Перестреливаться – туда–сюда, это еще ладно, но настоящей войны уже не было, и офицеры тут ничего не могли поделать, сколько ни пытались они доказывать солдатам, что воевать нужно, чтобы оборонять отечество от врага. Солдат отвечал: мое отечество далеко – у кого за Днепром, у кого под Костромой, а у кого и за Волгой, – сунется туда герман, защититься сумеем!..

Нет, «обороной отечества» солдата не взяли.

Но взяли другим: обороной революции.

Появились специальные агитаторы и начали клясться – кто Временным правительством, а кто и Советом депутатов, – что немец отменит революцию и снова посадит царя: вот и будешь ты, браток, куковать и под своим и под немецким царем вместе…

Правда, наступать солдаты ни в какую не соглашались. Но и с фронта не ушли: послушали прапорщика Дзевалтовского, командира Демьяновой роты, выбранного теперь председателем полкового комитета. Дзевалтовский тоже не одобрял, когда солдаты поодиночке удирали с фронта. Он говорил:

– Надо крепко держать винтовку в руках: у солдата ничего нет дороже винтовки. Не по одному нужно бежать с фронта, а с винтовками и пулеметами всем фронтом ударить по паразитам и буржуям!

И тогда порешили: в бой не идти, захватническому империализму не потакать, но германа с австрияком, пока они под своими царями, к себе не допускать ни на шаг. Впрочем, немцы и австрияки тоже приутихли и ограничивались артиллерийской дуэлью, которую вели с немецкой точностью: утром и вечером, с восходом солнца и перед заходом солнца.

А если сегодня подняли они яростную стрельбу cpeдь бела дня, так было это лишь ответом на вчерашнюю атаку, предпринятую нами по глупости.

Демьян смотрит на запад, потом косится на восток. До своих осталось шагов сорок, – видно, как из–за бруствера время от времени мелькает каска: это однополчане поглядывают – жив ли еще солдат и почему не перебегает он дальше?

Демьян выскакивает из воронки и снова бежит, петляя как заяц.

3

Вчерашняя атака и впрямь была спровоцирована.

В район Тарнополь–Черновцы прибыл вдруг собственной персоной французский министр Альбер Том.

Бездействие русского фронта привело к тому, что немцы перебросили свои лучшие части на запад, чтобы осуществить удар против Франции и Британии.

Французский министр был социалистом, а в революционной России слово «социализм» не сходило теперь с уст и вызывало искреннее восхищение. Потому на социалиста Тома и была возложена весьма ответственная миссия.

Мсье Том разъезжал вдоль линии русского фронта, из армии в армию, и перед ним выстраивали дивизии, полки, батальоны. Тома проходил перед строем бойцов, державших винтовки «на караул», помахивал черным с шелковой ленточкой котелком и кричал: «Вив ля Рюси, вив революсьон!»[19]19
  Да здравствует Россия, да здравствует революция! (франц.)


[Закрыть] – и солдаты в ответ тоже кричали: «Ура!» После этого подавалась команда «вольно!», и член партии французских социал–патриотов открывал митинг русских солдат.

Речь Том перед корпусом длилась сорок минут, перед дивизией – двадцать, перед полком – пять–шесть. Корпусу он рассказывал о французских революциях и о роковой роли, какую сыграло в них пруссачество. В дивизиях ограничивался разговором об угрозе цивилизации в том случае, если бы победу в этой войне одержали «боши». Для полка хватало заверения в том, что эта война будет самой последней и стоит только разгромить немецкий империализм, чтобы на земле тотчас воцарился всеобщий и вечный мир.

Социалист Том был дошлым митинговым оратором – не зря он лет двадцать произносил речи на профсоюзных форумах у себя в Париже. Поэтому он добавлял под конец, что войну можно будет закончить лишь в том случае, если и в Германии произойдет революция. А немецкий пролетариат в настоящее время тяжко угнетен и не в силах самостоятельно свергнуть кайзера Вильгельма: поэтому ему необходимо помочь: принести революцию на русских штыках!.. Вот тогда уж, будьте покойны, никаких войн больше не будет…

И гвардейцы согласились.

Ведь правда – почему бы и не помочь? Помочь можно, особливо если уж очень просят: у русского солдата, известно, душа добрая. Да и соблазн велик: война в два счета закончится, а тогда – поезжай всяк куда тебе надобно…

И гвардейцы пошли.

На участке фронта под Обертыном Демьянова рота поднялась первой и первой выполнила боевой приказ: захватила линию немецких укреплений. Вслед за ротой весь батальон должен был обрушиться на вторую и третью немецкие линии. Но… батальон и до сих пор сидит в земле, а Демьянова рота – под огнем, без боеприпасов, без пищи и воды и даже без санитаров. И до вечера останется от нее лишь горе в ста двадцати осиротевших семьях, разбросанных по просторам бывшей Российской империи…

Демьян вихрем пробегает последние двадцать – тридцать шагов и, прежде чем над ближайшей воронкой проходит пулеметная очередь, кубарем скатывается в новое пристанище.

Теперь до своих совсем близко.

Из окопа доносится встревоженный голос:

– Эй! Землячок! Жив еще? – и добавляет ворчливо: – И какого черта тебя под дождем носит! Сподники замочишь!

4

Демьян подползает к краю воронки и сердито кричит:

– Сволочи! Почему нас не поддержали? Где ваша совесть? Патронов хотя бы подбросили! Хотя бы санитаров подослали!

Новый разрыв прекращает разговор; Демьян приникает к земле, при этом он снова слышит шуршание письма и, едва утихает свист осколков, опять подает голос:

– Эй ты! Смешливый! Кинь закурить! Махорка у нас вся вышла…

Через минуту в воронку падает ком земли: до окопа двадцать шагов, и перебросить не так уж трудно. Земля облепила патрон, заткнутый листиком лопуха. Демьян выколупывает лопушок ногтем и высыпает махорку на ладонь. Вот черти! Не догадались газеткой заткнуть! Махра есть, а из чего цигарку свернуть?

Он вспоминает о письме и достает его из кармана. Правда, письмо еще не читано… Прочесть бы, а тогда уж свернуть… Демьян осторожно отрывает уголок конверта – так, чтобы не разорвать письмо; сворачивает из этого лоскутка «ножку» и высыпает в нее махорку, бережно, стараясь не обронить и крошки. Затем достает из кармана огниво, кремень и фитиль из обрывка бикфордова шнура: здесь, в огне мирового пожара, Демьян собирается прикурить тем же способом, каким прикуривали деды и прадеды. Однако закурить он не успевает: чуткое ухо улавливает, что пулеметный веер отодвинулся в сторону, и Демьян мигом выпрыгивает из воронки. Одним духом – с цигаркой в зубах, с кремнем и огнивом в руках – он перемахивает последний десяток шагов и перекатывается через бруствер в окоп.

Он сваливается на голову какому–то солдату.

– Молодчина! – одобряет солдат. – Махру не раструсил!.. Это я тебе бросил, – добавляет солдат, и его следует понимать так: не забудь, если придется попросить и у тебя…

Демьян садится на корточки в тесной траншее, высекает огонь и старательно, чтобы цигарка разгорелась равномерно, со всех сторон, прикуривает от бикфордова шнура. С наслаждением затянувшись раз и другой, он аккуратно прячет огниво и только после этого сурово спрашивает, поднимаясь:

– Где поручик? У вас или у себя, на третьей?

– На третьей. Много полегло там у вас?

Демьян не отвечает и, пригнувшись, – окоп неглубокий, и пули посвистывают, врезаясь в бруствер, – бежит по траншее.

Поручик, барон Нольде, сидит перед лазом в свой блиндаж. Ногами он уперся в одну стенку траншеи, плечами прислонился к другой, двумя руками держит перед глазами книгу, и глаза его быстро перебегают со строки на строку. Он поглощен чтением. Он читает роман Арцыбашева «Санин». В эту минуту он как раз дошел до того места, где этот молодчага Санин очень эффектно раздевает шестнадцатилетнюю гимназисточку. Поручик Нольде сейчас далеко от фронта – в роскошной холостяцкой квартире светского льва – и потому не обращает никакого внимания на солдата, выросшего перед ним как из–под земли.

– Ваше сиятельство, – сердито говорит Демьян, – разрешите доложить?

Специальным приказом номер один сиятельство давно упразднено в армии, но солдаты трудно привыкают к новой форме обращения.

Поручик Нольде неохотно отрывается от страницы: Санин уже снял юбчонку и как раз начал расстегивать розовый лифчик, расшитый брюссельскими кружевами, – и поднимает на солдата рассеянный, недовольный взгляд:

– Ну, что тебе?

Теперь и офицер к солдату должен обращаться на «вы» – это тоже декретировано Временным правительством, – но офицеры привыкают с трудом, да и солдаты на «ты» не обижаются.

– Ах, это ты… кажется, Нечипорук? – флегматически произносит поручик, убедившись что перед ним, словно выходец с того света, стоит солдат из роты, которая вот уже двенадцать часов лежит под огнем. – Ну, что там? Как?

– Двадцать убитых и тридцать раненых! – Со злостью рапортует Демьян. – Почему же не поддержали нас, ваше сиятельство?! – почти выкрикивает он с болью и возмущением. – Почему вторая и третья не вышли, как договорено? Сукины сыны!..

Поручик пожимает плечами:

– Приказа не было.

– Ваше сиятельство! – уже вопит Демьян. – Это же подлость! Люди погибнут! И герман в атаку может ударить!.. Нужно артиллерию запросить! Звоните в полк, ваше сиятельство! Или разрешите, я сам в штадив побегу!..

Поручик Нольде снова пожимает плечами, – привязался же этот оголтелый солдат: где это видано, чтобы в дивизии докладывал рядовой? Эта идиотская революция все перепутала…

– Беги, валяй, – индифферентно соглашается он. – Катай, если ног не жалко. Тебя там только и ждут.

Демьян срывается с места и бежит мимо солдат, приткнувшихся где попало в тесном окопе.

А поручик Нольде, в третий раз пожав плечами возвращается к раскрытым страницам: лифчик расстегнут, обнажена молодая, тугая девичья грудь…

Демьян бежит и шлет проклятия – в бога, в министра Тома и даже в самую революцию! Продали солдатскую жизнь! Сухомлиновы! Мясоедовы! Сволочи! Правду говорит прапорщик Дзевалтовский: штыки нужно повернуть против своих генералов…

5

Поручик Нольде дочитал до того места, где у Арцыбашева пошли одни многоточия, и сердито захлопнул книгу. Всегда в этих книгах так: на самом интересном месте – точки и точки… Раздосадованный, он смотрит в спину солдату, который бежит как сумасшедший, пока тот не скрывается за коленом траншеи. К чему ерепениться? Из–за чего тарарам? «Все на свете ерунда, и любовь – игрушка; все на свете чепуха, а война – петрушка…»

Поручик Нольде был едва ли не единственным из кадровых офицеров корпуса, который, проведя на войне три года, оставался все в том же чине. Согласно табели о рангах, ему бы уже давно надлежало быть полковником. Но этому мешали два разжалования, из–за которых приходилось начинать все сначала, добывая все те же погоны поручика. Это, знаете ли, не всякий сумеет! Первый раз сорвали погоны за растление малолетней. Второй раз – не уплатил карточного долга, да еще и съездил по физиономии паршивого корнета – черт, не повезло – князя Оболенского! Снова сорвали погоны и снова в дисциплинарку. И вот теперь, только третью звездочку нацепили – здрacьтe вам, – революция; говорят, скоро и вовсе чины будут упразднены.

Ну и наплевать! Поручик Нольде плюет на всё. Он не верит ни в сон, ни в чох, ни в чины, ни в ордена. Не верит ни в войну, ни в мир. Ни в победу, ни в поражение. Ни в революцию, ни в контрреволюцию. Даже в то, что он барон, Нольде тоже не верит. Папаша, конечно, был бароном: об этом поручик Нольде сам читал соответствующие бумаги с гербами. Но с тех пор как поручик помнит свет, его папахен был старой развалиной. Что же, поручика аист подбросил мамаше под кочан капусты? Видно, любезная мамахен вильнула хвостиком где–нибудь под кустом и произвела поручика Нольде на свет божий от какого–нибудь: заезжего гусара, а то и от собственного форейтора… И правильно! Браво, мамуля! Что есть на свете? Баба, шустовский коньяк три звездочки, шмендефер с крапленой колодой карт – вот и все! А остальное —миф, блеф, фокус–покус, черная магия! Все! Хотя бы и эта война – сначала «за веру, царя и отечество», а теперь – здрасте вам! – за свободу и революцию!

Правда, сама по себе война не вызывала у поручика Нольде каких–либо принципиальных возражений. Война – это было даже здорово! Разве в мирное время все так позволено, как на войне? Девушки в захваченном вражеском городе; партнеры – фраеры, безусые прапоры, вчерашние гимназисты, которым все равно жить на свете – как подсчитали большие статистики – только сорок восемь окопных часов. Выходит, им сам бог велел все подъемные, экипировочные и двойное фронтовое содержание за три месяца вперед проигрывать за один, последний в жизни вечер… В мирное время такого никогда не может быть… Единственное, что омрачало жизнь поручику барону Нольде, так это то, что в окопах не было ванны с горячей водой. А жизнь без ванны с горячей водой после изрядной выпивки поручик барон Нольде презирал.

Ха! Интересно все–таки, как накостыляют сейчас шею в штадиве этому очумелому от двенадцатичасового огня солдату, – как бишь его… – Нечипоруку. Спешит, видите ли, спасти еще полсотни таких же мужиков, как и сам. Подумаешь – полсотни! Большие статистики подсчитали, что русская армия уже положила на алтарь отечества целых десять миллионов таких идиотов–мужиков. Подумаешь, еще пятьдесят! Приказ ему, видите ли, давай! Ха!

Приказ поступил еще вчера вечером, как только злополучная рота по своей глупости, из–за длинного языка этого французика из Бордо, осатанело поперла на рожон. И приказ был такой: поскольку силы второго эшелона отказались двинуться в атаку для поддержки наступления первого эшелона, – следовательно, действия обречены на провал. Посему их надлежит отменить. Это – во–первых! А во–вторых, учитывая то, что под плотным огнем снабжение боеприпасами, продуктами и медикаментами в течение дня связано с огромными потерями в людях и имуществе, помощи роте до вечера не давать. В–третьих, если до вечера рота с отчаяния не сдастся немцам в плен и если до вечера от роты останутся живые солдаты, – с наступлением темноты подать им сигнал ракетой: оставить захваченный рубеж и возвратиться на исходные позиции.

6

Демьян выползает из окопов за высотой «197». Здесь, в надежном укрытии, расположились батальонные кухни. Из–под крышек котлов струей бьет пар.

Первый порыв – к котлам! Разве откажет кашевар, когда увидит земляка, с головы до ног в грязи и глине? Он без слов поймет, что прибыл солдат с переднего края.

Но Демьян отворачивается, бежит спотыкаясь через лужайку (странно, здесь еще растет трава!) и снова оглядывается на кухни: их восемь в ряд. Интересно все–таки, что они сегодня готовят? Неужели опять борщ из сухих овощей? Боже, до чего довела солдата война! Добрый хозяин свиньям постыдится такое давать: сушеная капуста, сушеная свекла, вяленый лук и даже картофель – тоже сушеный! Не зря говорят, что на этом сушении и гноении овощей для фронта всякие там «земгусары»[20]20
  Прозвище чиновников из «Союза земств и городов», выполнявших интендантские функции.


[Закрыть] миллионщиками стали! Но с какою охотой умял бы все же сейчас Демьян котелок этой вонючей баланды…

Демьян прибавляет ходу. Скоро и лес, а на опушке, в домике лесника, то есть по–фронтовому – в «отдельно стоящем строении» – штаб. Чтобы отвлечься мыслью от кухонь, оставшихся позади, Демьян достает из кармана письмо и на бегу заглядывает в него.

«Революцию, – читает он, – свершил трудовой народ… ”

На бегу строчки прыгают перед глазами:

«Но буржуи воспользовались неорганизованностью трудящихся масс и захватили власть в свои руки…»

Что за черт! Молодайке Вивде такого не придумать, даже если не сама будет писать, а наговорит дьячку–грамотею! Письма от Вивди всегда начинаются так: «Пущено письмо к мужу от жены и низко кланяюсь до сырой земли моему ясному соколику». А заканчиваются так: «И еще кланяются родитель наш Авксентий Афанасьевич, брат Софрон, братова жена Мотря и соседушки наши дорогие – матрос Тимофей Гречка с супругой, а еще…»

Демьян переворачивает страницу и заглядывает в конец – нет ли там имени того, кто ему пишет. Но он уже на лесной тропинке, и навстречу ему движутся бесконечной цепочкой люди: важнейшая коммуникация между тылом и передовой. Нестроевые подносчики несут – носить им, не переносить – поживу для ненасытного чрева войны и харчи для подтянутого солдатского живота: осточертевший сухой борщ, цинки с пулеметными лентами, мины в плетенках, словно сулеи молока на базар, трехдюймовые снаряды, точно поросят в торбе… Пробираясь вперед, Демьян пробует снова заглянуть в письмо, но напрасно – в глазах мельтешит.

И вдруг он замечает в цепочке прапорщика Дзевалтовского.

– Господин прапорщик! – радостно кричит Демьян. – Товарищ предполкома!

– Нечипорук? – Дзевалтовский хватает Демьяна за рукав и тащит в сторону, чтобы не застопорить движение цепочки.

Они отходят в чащу кустарника, и орешник больно бьет их в лицо упругими ветвями.

– Нечипорук? – в изумлении повторяет свой вопрос Дзевалтовский. – Ты здесь? Откуда?!

– Оттуда, – говорит Демьян, – оттуда, товарищ прапорщик…

И слеза выкатывается из его глаз.

Прапорщик Дзевалтовский молчит. Он знает цену солдатской слезе: два года на фронте «вольнопером», потом шесть месяцев школы и снова на позиции со звездочкой на погоне. Плакал под Перемышлем и он. И знает: редко у солдата выступает слеза, солона она, и велика должна быть стоящая за нею обида…

Дзевалтовскому нет и тридцати, но виски у него уже посеребрились, а в глазах – горечь от пережитого. Впрочем, в эту минуту взгляд у Дзевалтовского темен и лют. Он сдвинул на затылок измятую солдатскую фуражку с офицерской кокардой – под козырьком лоб у него белый, не загорелый, – и положил руку на плечо Демьяну:

– Ну, говори…

Поспешно, запинаясь, Демьян рассказывает. Дзевалтовский слушает и тихо бросает: «Сволочи… мерзавцы…» Это, очевидно, адресуется тем, кто спровоцировал преступное наступление, а может, и тем, кто повинен в этой войне, кто надел ярмо на шею народа и измывается над людьми… Дзевалтовский молод, но за плечами у него – тюрьма, каторга, побеги и только ему одному известно – Дзевалтовский ли он, как значится в его паспорте, или, быть может, в метрических книгах костела, где его крестили, он записан совсем под другой фамилией… В Лодзи на металлургическом заводе он, правда, появился уже как Дзевалтовский, техник–разметчик; однако предъявил свидетельство об окончании «вышесреднего» мукомольного в Одессе, где никогда не бывал…

– Нужно запросить у артиллерии подготовку! – говорит Демьян, прижимая руки к груди, словно бы умоляя. – Сейчас же! Пока герман в дневную атаку не двинул! А тогда – поднимать батальон!

– Поднимать? – зло усмехнулся Дзевалтовский. – Никто из окопов не выйдет. Кавкорпус второго эшелона отказался выйти на бросок!

– Сволочи! – вскрикивает Демьян с удивлением, горечью и отчаянием. – Мы ведь вышли! Ах, сволочи!

– Нет! – люто прерывает Дзевалтовский. – Сволочи мы! Потому что дали обмануть себя этому французскому провокатору! Было ведь решено: позиции держать, но не наступать! Кавкорпус держит солдатское слово. А мы распустили слюни на радость этому социал–предателю! Теперь – ночью отходить всем назад!..

– Ночью? – Демьян хватается за голову. – До ночи там ни один в живых не останется! Семьдесят два человека, и из них тридцать ранены! Это же не то, что я в одиночку. Ни один не пройдет…

Дзевалтовский подавленно молчит: Демьян говорит дело. Выхода нет. И посоветоваться не с кем. А так нужен сейчас умный совет! Военные специалисты уже сказали свое слово: пусть гибнет рота, лишь бы не ставить под удар весь фронт.

Они стоят в кустах орешника, высокие, стройные грабы поднимаются над ними густой стеной. Там, вверху, под небосводом, – жаркий солнечный день. А тут прохладно, и от глубокого горного потока тянет влагой. За лесом, за «высотой 197» время от времени, но не часто, ухают разрывы, немецкая артиллерия бьет ритмично и размеренно, – чтобы оставалось смертное поле – смертным. Иногда строчит пулемет – прочесывает квадраты промеж огненных столбов шахматных взрывов. Цепочка людей тянется мимо Демьяна и Дзевалтовского; тянется непрестанно – в однообразном ритме.

Может, остановить этот поток поживы для чрева войны?

Нет, этим роту не спасешь! Немец устремится сюда, как в тихий пролив, сметет злополучную роту со своего пути, и вместе с ротой будут поглощены полк, дивизия, корпус, фронт… Не сто двадцать человек, а, может, сто двадцать тысяч людей…

– Что это у тебя? – спрашивает Дзевалтовский, кивая на правую руку Демьяна. – Донесение, что ли?