Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Он хлопнул дверцей. Винниченко уселся рядом с шофером. Машина тронулась. Командир батальона остался стоять с рукой у козырька.

– Но ведь… – опять заволновался Грушевский, – они взбунтуются еще пуще. Они даже могут восстать!.. – История свидетельствовала, что в ответ на притеснения и обиды украинский народ всегда восставал.

– Тогда мы их разоружим!

– Мы?! – ужаснувшись, переспросил Грушевский,

– Не мы с вами, конечно! Я прикажу моим богдановцам!

– А если и богдановцы… взбунтуются?

Петлюра даже подскочил на сиденье.

– Тогда и полуботьковцев и богданонцев разоружат другие: в Киевском гарнизоне двадцать тысяч штыков! Кирасиры, донцы, юнкера…

– Но, – заметил Винниченко не оборачиваясь, – кирасиры, донцы, юнкера – это войска, верные Временному правительству…

– С тем большей охотой они усмирят наших лыцарей, – огрызнулся Петлюра.

– Фи! – бросил Винниченко через плечо. – Где ваше национальное сознание, пан Петлюра?

– А почему вы не воспитали национального сознания хотя бы у сына вашего коллеги по украинской литературе? – взвизгнул Петлюра так, что шофер с перепуга затормозил и все чуть не вылетели из машины.

Автомобиль мчался по Брест–Литовскому шоссе.

– Вперед! Скорей? – закричал Петлюра.

В самом деле, надо было спешить, чтобы успеть блокировать первый батальон, пока он не соединился со вторым и третьим. Надо было плюнуть на богдановцев и обратиться поскорее к полковнику Оберучеву: просить кирасиров, донцов, юнкеров, черта, дьявола только бы укротить непокорное лыцарство…

Однако и полуботьковцы не дремали. Это были старые, обстрелянные за три рода войны солдаты. Они знали: пришла беда – надо держаться вместе. Мигом построившись, они двинулись через Борщаговку за хутор Грушки и на Сырец, где стояли второй и третий батальоны. Один батальон – сила, а полк – сильнее.

Юрий Коцюбинский тоже стал было в шеренгу, но с одобрения всего батальона его вытолкали прочь. Батальон решил: вольноперу Коцюбинскому скрыться в неизвестном направлении.

Командир батальона потоптался ни блокпосте, позвонил туда–сюда – никто ему ничего посоветовать не мог, и тогда он двинул и сам, пехтурой, вдогонку за споим батальоном. Куда же еще деваться командиру, если его солдаты ушли?

Коцюбинский посмотрел батальонному вслед, почесал затылок и засмеялся. Чудеса! Вот опять – не при царском режиме, а в дни революции – он словно бы… нелегальный! Чудеса, право, – пожалуй, с начала революции первый нелегальный большевик.

И Коцюбинский направился в город, на Печерск, – в большевистский комитет. Надо было спешно возвращаться 180–й пехотный полк – в Петроград, на свое место в полковом комитете и в «военке», то есть и военной организации при Центральном и Петроградском комитетах партии большевиков.

5

А на Владимирской, 57, в просторном кабинете председателя Центральной рады, ждал большой стол «покоем», застланный туго накрахмаленной скатертью и сервированный на пятьдесят персон. Оригинальная сервировка – по особому заказу – была выполнена метрдотелем ресторана «Континенталь». Водка – и граненых графинчиках старинного зеленого стекла мерефянского завода графа Тышкевича. Вино – в межигорских, зеленой глины куманцах и медведиках. Квас – и опошнянских кувшинах. Чарки взяты из запорожской коллекции профессора Эварницкого. Перед креслом Грушевского стояла четырехгранная осмоленная бутылка с желтоватой жидкостью. Эта была та самая знаменитая «кварта», которую Эварницкий нашел на острове Хортица при раскопке старинных погребов: горилка варенная еще запорожцами. Та самая кварта, из которой отведал запорожского крепкого варева – и рук Эварницкого – сам император Николай Второй. Впрочем, настоящей запорожской горилки профессор Эварницкий императору всероссийскому пожалел: потчуя царя, он «оковиту»[31]31
  «Оковита» (искаж. лат. aqua vitae – вода жизни) – старинное украинское название водки.


[Закрыть] слил и вместо нее нацедил в кварту обыкновенной «николаевской» водки, настоянной на калгане. Была ли теперь там настоящая горилка или профессор пожалел ее и для Центральной рады – история умалчивает.

Сервировка была тщательно обдумана панной Софией Галчко.

Теперь она придирчивым хозяйским оком в последний раз окинула стол – все ли в порядке? – и вернулась в свой кабинет, смежный с кабинетом шефа, чтобы принять посетителя, явившегося, невзирая на торжественный день, в Центральную раду по неотложному и чрезвычайному делу.

Это был певучие барон Нольде.

Сдав накануне вечером семьдесят семь комитетчиков – бунтарей в Косый капонир и получив соответствующую расписку от штабс–капитана Боголепова–Южина, поручик Нольде, само собой разумеется, направился в шантан «Шато–де–флер». За ночь он проиграл в шмендефер двухмесячное фронтовое содержание, напился в дым и перестрелял из браунинга все лампочки в жирандолях, заплатив двадцать пять рублей за причиненный ущерб и тысячу двести пятьдесят штрафа.

Проспавшись, он очнулся в номере «Континенталя», выгнал обнаруженную в кровати проститутку, компенсировав ее труд парой золотых запонок, принял горячую ванну и, всем своим существом ощутив себя снова молодым, почти новорожденным, сел пить кофе, развернув утреннюю газету. Следовало заняться философским самоанализом и пораскинуть умом: откуда добыть «пети–мети» для продления бренного существования и на обратный рейс в свою часть.

Первое, что выяснил Барон Нольде, едва заглянув в газету, был тот факт, что, уснув в России, он проснулся – хотя и на той же кровати – уже в другом государстве. Пока он здесь, и гостинице «Континенталь», – на Николаевской, принимал утреннюю горячую ванну, – на Софийской площади Украина была провозглашена автономной республикой.

Еще не дочитан это историческое известие до конца, поручик Нольде вдруг почувствовал, что в его мозгу начинается некое – как выражался что денщик – «шевеление». Подобное «шевеление» в мозгу всегда предвещало – это поручик знал по опыту – зарождение гениальной идеи.

Нольде быстро оделся, нацепил все ордена и медали и, расспросив у портье, где квартирует Центральная рада, направился на Владимирскую, насвистывая под нос солдатскую песенку «Пойдем, Дуня, во лесок, сорвем, Дуня, лопушок».

В Центральной раде поручика встретила чертовски пикантная секретарша – единственная в этот момент представительница верховной автономной власти на Украине.

Поручик Нольде щелкнул каблуками, звякнул шпорами, принял на миг позицию «смирно» и, тотчас перейдя в позицию «вольно», элегантно отставил локти чуть в стороны и едва заметно ослабил колени – так его обучили еще в пажеском корпусе – и отрапортовал:

– Лейб–гвардии поручик барон Нольде! Как офицер доблестной армии, и признаю безусловный авторитет высшей власти в стране и считаю своим долгом и делом своей воинской чести объявить себя подлежащим юрисдикции и верховной власти, а потому передаю ей через ваши очаровательные ручки доверенное мне исключительной государственной важности дело. Вот талон военно–дисциплинарной кутузки Косый капонир. Где мне надлежит получить прогонные, суточные, провиантские и квартирные, вы, надеюсь, сами укажете вашим крохотным пальчиком.

Поручик Нольде заговорил столь витиевато не только в силу достоянной склонности к гаерству, но и стремясь напустить туману; он еще не знал, как отнесется к его арестантам новая украинская власть – сурово осудит как преступников или же воспоет в одах как героев. Впрочем, судьба бунтовщиков да и судьба обоих государств – того, что было здесь вчера, и того, что объявилось час назад, – мало его трогала.

Говорил он, конечно, по–русски.

Панна София был взволнована. Перед ней стоял настоящий джентльмен, офицер, верный воинскому долгу, человек тонко разобравшийся в политической ситуации. А главное, это была, так сказать, первая ласточка, сулящая признание престижа только что провозглашенной под властью Центральной рады державы.

Панна София, как рачительная секретарша, еще с вечера, заготовила десять папок и десять журналов для «входящих и исходящих» бумаг, по числу свежеиспеченных генеральных секретариатов. Все папки были пока совершенно пусты, а журналы – девственно чисты.

Панна София кивнув поручику, придвинула к себе журнал Генерального секретариата по военным делам и под номером один вписала туда дело о семидесяти семи гвардейцах–бунтовщиках.

Этим делом и открыло свою историю только что возникшее автономное государство.

Поручику панна София сдержанно ответила:

– Пршу садиться. Пан поручик пускай чувствует себя как дома у родной мамы. Пан поручик может гордиться своею сознательностью. Сию минуту я выпишу пану поручику легитимацию[32]32
  Удостоверение (зап. – укр).


[Закрыть] с державной печатью.

Поручик Нольде звякнул шпорами и сел. Слова «легитимация» он не понял, но уловил, что очаровательная хорунжесса в мундире вражеской австрийской армии – той армии, с которой ему пришлось воевать три года, будучи за это время дважды разжалованным в солдаты, – не хочет говорить ни на каком ином языке, кроме украинского, и моментально ориентировался:

– О прелестная представительница молодой державы! Миф, блеф, фантасмагория! Да ведь в эту минуту происходит волнующая встреча единокровных брата и сестры! Я тоже малоро… украинец, дорогая сестра!

– То правда? – живо откликнулась панна София.

– Як бога кохам! – воскликнул Нольде, разрешая себе эту ложь из чисто деловых соображений да и по свойственной ему галантности. – Вы видите перед собой во плоти трагический плод гнусной царской сатрапии и подлой политики великодержавия! Перед вами человек, которого вековечный, из поколения в поколение, национальный гнет лишил даже родного языка! Но, будьте уверочки, в жилах моих еще пенится шляхетская кровь моих предков: Тараса Бульбы – со стороны матери и гетмана Мазепы – со стороны незаконного отца.

– То правда? – воспламенилась панна София. – А пан родился на Украине или за ее межами?

– Папа, как и всех, кроме Иисуса Христа, зародили папа с мамой за межой дозволенного, но в самом Париже, так сказать – в эмиграции.

Это было чистое вранье, ибо родился Нольде на хуторе немецкого колониста в Курляндии, куда отправилась доживать свой век его легкомысленная мамаша, растранжирив (в самом деле в Париже) отцовское состояние.

– Но геральдическое древо нашего славного рода, – прибавил Нольде, – уходит, однако, корнями в украинскую землю: зачат был пан еще на Украине, где предки мои владели имениями… имением… именьицем… – поспешил он поправиться, так как не был еще осведомлен, как, впрочем, и все остальные люди на земле, каковы позиции Центральной рады относительно имущественного состояния, а потому и не знал: хорошо или плохо быть при Центральной раде владельцем имения?

Промотанное имение баронов Нольде точно находилось на Украине. И украинская кровь в его жилах тоже могла течь, ибо мамаша Нольде питала особое пристрастие к своим форейторам и жокеям.

И тут гениальная мысль, «шевеление» которой он почувствовал еще за кофе, вспыхнула наконец фейерверком в мозгу барона.

В самом деле, почему бы ему не украинизироваться?

Ведь завтра надо возвращаться на фронт, под пули, в неизвестность, к скуке и опасностям окопной жизни. А здесь, в тылу, – ежедневная горячая ванна, «Шато», «железка», шансонетки – шик! Блеск! Фантасмагория! Да еще эта пикантная цыпочка в австрийском мундире, этакая соблазнительная центральная радочка! Фу–ты черт! Какие могу быть сомнения? Раз неведомо откуда свалилось какое–то новое государство – значит, у него непременно будет и армия, а будет армия – будут и всякие тыловые штабы!

И поручик Нольде – миф, блеф, фантасмагория! – кинулся в омут вниз головой.

– О моя очаровательница! – прошептал он на самом высоком регистре патетики, поглядывая, как рука панны Софии выписывает на бланке какие–то цифры, очевидно его суточные и прогонные. – Я солгал, назвав вас сестрой. Не чувства брата – нет! – родились в моей израненной груди, едва я увидел вашу несравненную и неповторимую красоту…

Панна София слегка покраснела и опустила глаза.

– Ах, оставьте! – сурово сказала она.

– Моя волшебница! – воскликнул Нольде, одолеваемый двуединым чувством: нежеланием ехать на фронт я жаждой остаться в тылу. – Пшепрашам, але днес я нигде не… того–этого, как его, нгде не пйде! Позаяк[33]33
  Архаический канцелярский оборот в украинском языке, равносильный русскому «поелику».


[Закрыть] я вас, чаровница, как бога, кохам!

Нольде был уверен, что уже заговорил по–украински. Ему казалось, что стоит лишь надергать слов из нескольких языков, искалечить их, свалить в кучу – и получится еще один язык, совершенно особый, быть может, даже и украинский.

– Любовь с первого взгляда! – воскликнул он. – Коханье… милосць… Цлам рнчки![34]34
  Любовь. Целую ручки! (польск.)


[Закрыть]

Но приятную беседу прервал телефонный звонок.

Панна София сняла трубку, и лицо ее побледнело. Командир первого батальона полуботькоцев извещал с Караваевских дач, что казаки отказались ехать на фронт, а паны Грушевский, Винниченко и Петлюра во всю прыть мчатся в Центральную раду.

– Что случилось, мои волшебница? – полюбопытствовал барон Нольде. – О! – беспечно махнул он рукой, получив информацию. – Пусть это не тревожит мою чаровницу! У нас на фронте такие вещи происходят каждый день. В Ксом капонире, вероятно, еще много места. Если в Киеве найдется хотя бы три батальона каких–нибудь других солдат, инцидент будет ликвидирован за полчаса… Но чтобы предотвратить подобные инциденты, а будущем, вновь созданное государство должно прежде всего организовать контрразведку. Если жизнь моя может пригодиться Центральной раде, охотно отдаю ее в ваши прелестные ручки!

– То правда?

В эту минуту у подъезда зафыркала машина и в кабинет пулей влетел Петлюра, за ним Грушевский и, наконец, с обиженным видом вошел Винниченко: было все же досадно, что инициативу ликвидации бунта взял на себя Петлюра.

– Пан генеральный секретарь! – доложила секретарша. – С фронта прибыл и отдал себя под высокую руку Центральной рады выдающийся специалист по контрразведке и борьбе против бунтовщиков.

Нольде вскочил со стула и отрекомендовался, вытянувшись «смирно»:

– Поручик барон Нольде к нашим услугам!

– А! – Петлюра оглядел стоявшего перед ним офицера с головы до ног.

Контрразведка – верно! Как же это ему до сих пор не пришло в голову? Барон? Тоже, кстати, Во–первых, очень приятно, что и украинская нация имеет своих баронов. Во–вторых, ему, Петлюре, кобыштанскому голоштаннику, – отдавать приказания аристократу–барону! Гм! В конце концов, это тоже составляло мечту его жизни.

– Приступайте? – приказал Петлюра. – Сейчас мы с вами поедем к командующему округом. Свяжитесь с его старшим офицером Боголеповым–Южиным. Панна София, выпишите барону Нольденко удостоверение, что он является начальником контрразведки.

– Живио[35]35
  Да здравствует! (искаж. сербск.)


[Закрыть] ненька–Украина! – воскликнул барон Нольде, тронутый до глубины души.

– Прошу прощения у папа генерального секретаря, – напомнила панна София, подарив барона обнадеживающим взглядом, – но в таком случае необходимо издать предварительно приказ об организации дефензивы при Генеральном секретариате военных дел.

– Пишите! Я подпишу.

Панна София придвинула пишущую машинку и напечатала приказ о создании контрразведки. В книге приказов Генерального секретариата по военным делам он был записан под номером первым.

Начальник контрразведки стал «смирно» перед генеральным секретарем.

– Какие будут распоряжения по контрразведке?

– Разыскать и арестовать сына украинского писателя Коцюбинского – большевика!

Приказывать Петлюре приходилось впервые. Но он отдал приказ и уже не сомневался более, что он – истинный вождь.

Наконец–то, кажется, начиналась настоящая жизнь Симона Петлюры.

6

Полю Каракуту тем временем сушила тоска.

Измена возлюбленного поразила ее в самое сердце.

Но сердце ее и без того было ранено, и рана эта не заживала: незаконному плоду подходили сроки.

Поля сидела у окна в мезонине на Борщаговской, и, приоткрыв занавеску, печально взирала на синее небо.

То была не печаль, рожденная слабостью, а тоска от переполнявшей ее жизненной силы. Не слезы текли из ее глаз–васильков, а ярость закипала в молодой груди,

Поля поняла, что она теперь ненавидит весь мир, И в этом мире – прежде всего – высокопоставленных особ.

Свою первую девичью любовь она отдала блестящему офицеру. Он сорвал нежный цветок и растоптал его ногами. Свою вторую, по–женски жаркую, прекрасную, как открытие мира, что ни говорите, приятную, но вместе с тем осмотрительную, во имя покрытия греха задуманную любовь она отдала самому обыкновенному человеку, земгусару. Но, получив власть над другими, этот свинопас тоже поступил по–свински…

Поля поднялась, задернула занавеску, подошла к шкафу и открыла его.

В шкафу висели Полины платья: юбки – «шантеклер», кофточки с буфами, английские блузки, платьица с татьянинскими рюшками – наимоднейшая оправа девичьей красы. Но Поля небрежно отодвинули платья в сторону и достала из глубины шкафа, широченные черные матросские штаны–клеш и темно–синюю форменку с голубым воротником, окаймленным тремя белыми полосками. Эту одежду Поля берегла как память об отце, матросе Днепровской флотилии, который дергал ее когда–то за косички, покупал ей карамельки «ландрин», а потом пропал навсегда: призванный на японскую войну, погиб в далеком и холодном Японском море, в бою под Цусимой,

Поля сбросила халат и стала натягивать матросские штаны.

Штаны пришлись впору: Семен Каракута был тонок в талии, настоящий морячок. Потом она примерила форменку. Из зеркала смотрел на нее ладный матросик. Она надела бескозырку – матросик стал бравым. Поля передвинула бескозырку с затылка на бровь, затем с брови на затылок – теперь матрос глядел чертом.

Решено: хватит бегать в клуб анархии только на танцы да на синематограф. Сегодня же она пойдет к Наркису нет, к самому Барону! – и скажет: «Ладно, я согласна идти дорогой битв и побед, за торжество анархии под небом на земле».

Барон с Наркисом давно уговаривали трагическую шулявочку вступить и партию анархистов–синдикалистов. Они говорили: «Появись а организации киевских анархистов хоть одни девушка – и мы сделаем из нее Жанну д’Арк!»

Поля выдвинула ящик комода и достала, маленький пистолет «зауер», калибра семь миллиметров. Этот немецкий трофейный пистолетик она приобрела на Галицком базаре весной, когда, обольщенная штабс–капитаном, решила покончить с собой.

Нет, она не наложит на себя руки! Она станет анархисткой, вооружится бомбой и пистолетом и пойдет… кто его знает куда, но, во всяком случае, туда, где эти бомбы бросают и из пистолетов стреляют в разных высокопоставленных свиней.

Трепещите же, штабс–капитан Боголепов–Южин и генеральный секретарь Симон Петлюра! Поля Каракута идет на вы!..

ПЕРЕМЕНЫ НА ФРОНТЕ

1

Артиллерийская подготовка на участках одиннадцатой, седьмой и восьмой армий продолжалась много часов.

После итого был отдан приказ: наступать!

На Калуш – на отрезке фронта в семьдесят километров – должны были выйти из окопов триста тысяч штыков, триста двадцать один батальон.

Штрафной гвардейский полк лежал на передовой в полном составе, – ему предстояло идти в атаку первой волной.

В шесть ноль–ноль – после несмолкаемой канонады – вдруг наступила тишина.

Мирно светило солнце, только что поднявшееся над горизонтом, голубело небо над головой, с гор тянуло утренним ветерком. Начинался погожий летний день, только птицы не пели и воняло гарью и дымом.

В мертвой тишине над линией окопов вдруг взорвался смех, затем будто бы плач, потом истерический хохот: мертвая тишина была нестерпима, страшнее несмолкаемой уничтожающей канонады, – и кто–то сошел с ума.

Командир полка поднялся на бруствер, выхватил шашку из ножен, крикнул: «Вперед, за мной, братцы!» – и двинулся на смертную пашню ничьей земли.

Командира никто не услышал – люди оглохли от внезапной тишины, они были равнодушны ко всему на свете, но поднялся один – поднялись машинально и остальные. И пошли.

Полк шел медленно, с винтовками на руку, люди спотыкались, падали в воронки, вставали и снова шли – как призраки, как автоматы. Стояла полная тишина.

Страшно было смотреть, как шел полк, но солдатам идти не было страшно: страх уходит, когда идут все.

Ни один выстрел из вражеских окопов не встретил первую цепь: сорокавосьмичасовая артподготовка полностью уничтожила первую и вторую линии укреплений противника.

– Ура! – наконец догадался крикнуть командир и побежал.

Сумасшедший тоже выскочил и траншеи и, плача и хохоча, побежал за всеми: ему было страшно оставаться одному, он потерял рассудок от страха, и страх был единственным чувством, которое гнало его теперь.

Но шли только одна линия солдат.

Второй линией, за штрафным полком, лежал украинизированный батальон…

2

Пилот Ростислав Драгомирецкий с авиатехником Федором Королевичем поднялись в воздух ровно в шесть.

Экипаж аэроплана получил приказ: как только закончится артподготовка лететь на ближние вражеские тылы, проутюжить квадрат перед фронтом второго корпуса, установить результаты обстрела, разведать движение вражеских резервов к позициям и вернуться не в «штакор–2», а в «штаарм–8». Доложить лично командующему армией генералу Корнилову.

Вражеская передовая промелькнула внизу, затянутая пылью и дымом. Но на пятом километре земля стала ясно видна. Тут было разрушено все, и ничто не подавало признаков жизни. На десятом авиаторы разглядели колонны: вражеские резервы накапливались за холмами и по перелескам.

Королевич взглянул на спину поручика Драгомирецкого, достал из–за пазухи пачку бумажек и швырнул через борт. Перевязанная тонкой ниткой пачка некоторое время падала переворачиваясь в воздухе, потом воздушная струя закружила ее, нитка лопнула и бумажки разлетелись во все стороны.

Это было напечатанное на трех языках – немецком, венгерском и украинском – воззвание Центрального Комитета Российской социал–демократической рабочей партии: «Братья–солдаты!.. Все вы измучены страшной войной… Класс капиталистов богатеет во всех странам на подрядах и военных поставках… Мир – хижинам, война – дворцам!..»

3

Украинизированный батальон имел точный наказ: если штрафной полк не поднимется в атаку, забросать окопы гранатами. Если полк пойдет, но заляжет, пулеметным огнем поднять и гнать вперед.

Полк прошел первую вражескую, – она была уничтожена вся. Полк прошел вторую вражескую, – она тоже не оказала сопротивления: некому были воевать и здесь.

Но третья вражеская была жива, она уже пришла в себя и встретила атакующих минометами и пулеметами.

Полк залег перед третьей – на второй вражеской,

– Вторую вражескую под прицельный огонь! – подал команду командир украинизированного батальона.

Это и означало: либо поднять полк и бросить его вперед, под огонь врага, либо уничтожить своим огнем.

Но тут произошло нечто непредвиденное: украинизированный батальон не выполнил приказа.

Батальон состоял тоже не из буржуев, а из своего же брата солдата: три года вместе кровь проливали, триста лет сообща страдали под царем. Батальонные пулеметы открыли огонь, но направили его не на вторую вражескую, где лежали свои, а на третью, где находился враг.

Одновременно украинизированный батальон послал делегацию к землячкам–штрафникам: в наступление все равно идти надо – за свободу, за революцию, за Украину, кто его разберет, один черт – война! Так пускай уж будет так: если штрафники поднимутся и пойдут на третью вражескую в рукопашную, украинизированный батальон их поддержит: тоже поднимется, тоже пойдет. Только глядите, землячки–штрафники: идти вперед – слово солдата! Держать его крепко, это вам не какой–то там корниловский приказ!

Душевность землячков–украинцев тронула сердца штрафников. Полк грянул «ура» – настоящее солдатское боевое «ура», – и, едва умолкли пулеметы подкрепления, ринулся вперед.

Следом за ним украинизированный батальон тоже поднялся и с криком «слава», перекатившись через штрафников, устремился дальше.

И тогда «ура» и «слава» смешались: бежали все вместе, как в прошедшие три года войны.

Это была атака, какой давно уже не знали, – бой, где ведет вперед солдатская отвага, братство, чувство плеча.

Заняв последнюю линию вражеских окопов, штрафной полк и украинизированный батальон в азарте боя врезались клином во вражеские тылы…

Пилот Драгомирецкий и моторист Королевич наблюдали эту атаку с воздуха.

Драгомирецкий обернулся и что–то крикнул через плечо. Королевич по движению губ понял:

– Герои!

И Королевичу показалось, что у Драгомирецкого за стеклами лётных очков блеснули слезы.

Но Драгомирецкий тут же обернулся снова – и глазах у него был ужас. Он указывал рукой вниз.

Королевич видел теперь и сам. По дороге от Львова и Стрыя двигалась колонна: австрийская пехота, венгерская конница, немецкая полевая артиллерия.

Драгомирецкий заложил крутой вираж, и аэроплан лег на обратный курс. Теперь авиаторы увидели: со стороны Болехова и Долины во фланг группы прорыва спешила неприятельская конница.

Враг подтянул крупные резервы. С юга и с севера они выходят но фланги группе прорыва, с хода они отсекут оторвавшийся от тылов штрафной полк, возьмут его в кольцо. И тогда…

Поручик Драгомирецкий дал полный газ – и аэроплан устремился назад, на восток, к Тарнополю, в штаарм. Штрафной полк был осужден на гибель. Нельзя было терять ни минуты!

4

Командующий Восьмой армией, генерал Корнилов, стоял у аппарата с трубкой в руке, когда адъютант ввел пилота авиаразведки. Генерал приказал впускать пилотов без предупреждения и рапортовать ему непосредственно – дорог был каждый миг!

И все–таки генерал подал знак, маленькой, почт женской рукой останавливая рапорт: он говорил со ставкой фронта, и на проводе был сам министр. Керенский прибыл на позиции, чтобы лично руководить наступлением, которому надлежало войти в историю как «наступление свободы» и которое вошло как… «авантюра Керенского».

– Неслыханный энтузиазм! – тихо говорил генерал, и его туго обтянутое морщинистой кожей скуластое лицо сияло, в зеленоватых глазах, за узенькими щелками век, поблескивали веселые искры. – Фронт прорван на протяжении семидесяти километров. Поздравляю вас, господин министр!

В калмыцких чертах Лавра Корнилова было что–то от овеянного степными ветрами сурового наездника–гуртоправа, но фигура отличалась неожиданной грацией и элегантностью. Он больше походил на изящную фарфоровую статуэтку наездника–степняка, чем на живого наездника и на живого степняка.

Генерал учтиво выслушал ответ министра, вероятно слова благодарности и поздравления, и сказал:

– Простите, Александр Федорович, я на минуту прерву разговор. Должен принизь рапорт с передовой. Немедленно вам доложу. Докладывайте, – обратился он к пилоту, продолжая держать в руке трубку полевого телефон.

Поручик Драгомирецкий рапортовал;

– Во фланги группы прорыва заходят крупные резервы противника: пехота, кавалерия, полевая артиллерия… Наступающий в центре гвардейский полк значительно оторвался от второго эшелона…

Корнилов бросил на него короткий, но острый взгляд:

– Итак? Вы полагаете?

У поручика Драгомирецкого пересохло в горле. Командарм спрашивал его мнение! Он через силу глотнул и сказал:

– Вражеская конница заходит в тыл полку штрафников. Возможно полное окружение – полк погибнет…

Это было слишком. Корнилов положил телефонную трубку на стол и прикрыл микрофон маленькой, женской ладонью. На безымянном пальце тускло поблескивало широкое обручальное кольцо.

– Трус! – не закричал, а точно свистнул Корнилов. Это была одна и тех интонаций генеральского голоса, от которых бледнели даже адъютанты. – Вы вылетели поручиком, а вернулись рядовым… Немедленно в воздух, две зеленые ракеты вниз моим гвардейцам! Запомните, – просвистел он, – условлено: две зеленые – продолжать наступление, две красные – отступать! Две зеленые! Отрапортуете через двадцать минут – снова станете поручиком…

Он отвернулся – Драгомирецкому была видна только его спина, тонкая в талии, будто затянутая в корсет, – и скачал в трубку так же тихо и учтиво, как две минуты назад:

– Наступление развивается, Александр Федорович! Мои гвардейцы неудержимо катятся на запад. В частности – штрафной полк, который кровью смоет свой грех перед родиной…

Королевич ждал у машины, держась рукой за пропеллер.

– Ну как, господин поручик?

Драгомирецкий не ответил но в этом и не было нужды – взгляд его отвечал сам.

Королевич побледнел.

– Это… убийство! – крикнул он.

Драгомирецкий опять ничего не сказал, только взялся рукой за трос, чтобы влезть на крыло и прыгнуть в гондолу.

Тогда Королевич вытянулся «смирно».

– Господин поручик! – с силой произнес он. – Вы – патриот! Вы любите родину! Но разве на пользу родины эта авантюра, афера? Группу прорыва обходят, а штрафной полк ляжет весь до одного… Мы с вами – солдаты, товарищ офицер!..

– Что ты несешь! – закричал Драгомирецкий, осатанев: все свое возмущение, всю свою боль он, казалось, вложил в этот крик. – Давай винт!

Королевич стоял вытянувшись, неподвижный.

– Винт! – крикнул Драгомирецкий, и это прозвучало уже как рыдание. – Хочешь, чтоб нас расстреляли?

Королевич прошептал:

– Я готов, чтоб меня расстреляли, только бы… остановить штрафной полк…

– Идиот! – всхлипнул Драгомирецкий.

Он взялся за очки на каске, чтобы опустить их на глаза, но, так и не опустив, схватил вдруг флягу, висевшую на боку, и дрожащими пальцами стал отвинчивать крышечку, – глотнуть спирта – и все трын–трава: опьянение – единственная отрада, когда ты ничего не можешь сделать, когда ты – ничто.

Королевич перехватил руку пилота:

– Не надо… поручик!

Драгомирецкий послушно оставил флягу, но расстегнул кобуру и вынул пистолет.

Королевич побелел, однако вытянулся «смирно».

– Стреляйте, поручик!

Но тут же кинулся к Драгомирецкому: поручик целился себе в висок. Королевич был силен, а поручик в эту минуту слаб как ребенок; Королевич сжал ему запястье, и пистолет упал.

– Вы мальчишка… моторист… – заплакал Драгомирецкий, взялся обеими руками за тросы, подтянулся и прыгнул в кабину. – На десятом километре две зеленые вниз! – бросил он через плечо. Словно крикнул: «Будь я проклят!» – Винт!

Он надвинул очки, застегнул каску и приник к приборам.

Когда аэроплан взлетел и рев мотора перешел в ритмичное гудение, Королевич прокричал Драгомирецкому в ухо:

– Если дадите две зеленые, я прыгну с парашютом – предупредить об опасности штрафников!..

Ранцевые парашюты Котельникова – новинка отечественной авиации – были и у пилота и у авиамоториста за плечами, но прыгать с парашютом им еще не приходилось. Созданные Котельниковым в киевских мастерских и принятие на вооружение ранцевые парашюты КР–1 пока что использовались в воздухоплавательных отрядах и на некоторых самолетах только на случай аварии.

5

Солнце уже стояло высоко, и в Киеве в это время началась манифестация.

Мимо Думы церемониальным маршем, гулко печатая шаг, прошли два батальона офицеров: прапорщики, поручики и капитаны. Они были в полной офицерской форме, но, по–солдатски, под винтовкой. С тротуара их приветствовали звонкими рукоплесканиями. Отряд георгиевских кавалеров, выстроенный вдоль тротуаров для поддержания порядка, взял по–ефрейторски «на караул». С балкона Думы сам Оберучев, командующий военным округом, – с сегодняшнего дня уже не полковник, а генерал, – крикнул офицерам: