Текст книги "Мир хижинам, война дворцам"

Автор книги: Юрий Смолич

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

– Ну так как? – теряя терпение, спросил Омельяненко. – Или мне до вечера перед тобой торчать?.. Не такой уж из тебя и хозяин! Бегать за тобой не будем. Говорим, как с каждым, кто землю имеет. Потому как ради земельного интереса …

– А! – Авксентий ударил руками о полы. Слова «ради земельного интереса» подействовали на него магически. – Давай, Григор, твой карандаш!

– Омелько! – крикнул Омельяненко. – Подставляй аналой!

Дядьки вокруг снова угодливо захихикали: ну и шутник же ты, Григор Омельяненко! То «стол» придумает, то «аналой»!..

Карандаш был исписанный, короткий, и негнущиеся пальцы Нечипорука с трудом его держали. Авксентий, что–то бормоча про себя, послюнявил графит. Писать вообще было неудобно: ветер загибал бумагу, плечи Омелька ходили ходуном, – на букве «ч» выскочил хвостик вверх, – но в конце концов Авксентию все же удалось вывести «Нечипорук Авксентий» и поставить крест. Поскольку Авксентий умел расписываться, ставить крест, собственно говоря не было надобности, но он всегда расписывался только так – с крестом, для правды и совести. Крест – он ведь от бога, – и ничего против него не скажешь.

– Ну вот! – сразу же убрал бумагу Омельяненко, не дав Авксентию полюбоваться собственной подписью, и закричал: – Филипп Яковлевич, Филипп Яковлевич! Идите–ка сюда, запишитесь и вы в наш мужицкий союз. Доброго здоровья вам!

Бричка, в которой сидели графский управляющий Савранский, старшина и председатель волостного земельного комитета, как раз в это время поравнялась с кружком почтенных хлеборобов. Савранский снял шляпу и покивал головой: погоди, мол, вот закончу с делами, тогда и…

А Авксентий топтался на месте, то бледнел, то краснел, тяжко переживая акт своего самоопределения. Правильно ли он поступил, записавшись, или, быть может, не стоило?

– Хорошо сделали, батько! – шептал ему на ухо Софрон. – Вон, глядите… сам Филипп Яковлевич и те запишутся…

– Тьфу! – рассердился Авксентий. – Да ты мне не шепчи! Что я тебе – девка под вишенкой? Сам знаю, что хорошо, а что плохо. Савранский! Ему хорошо повсюду записываться! Если и не нарежут, так у него все равно своей земли сорок десятин! Коли б и его сорок десятин меж людей разделить, то на десять дворов хватило бы…

Авксентий выговаривал бы сыну еще, потому что неспокойно было на сердце, но тут вдруг закричали: «Тихо, внимание!» Старшина махнул с брички шапкой, подавая знак, что сейчас начнется дело.

На выгоне стало тихо, как в церкви; все подвинулись ближе, отдельные группы почти сошлись, взяв бричку в тесное кольцо. Подступили поближе и женщины с детьми.

– Люди добрые! – крикнул старшина. – Граждане опчество…

Но начать ему не дали: от села донесся какой–то крик, и все головы вдруг обернулись туда.

3

Кричал и шумел один–единственный человек, но знали этого человека все.

Это был приехавший на побывку после ранения матрос Тимофей Гречка, сосед Авксентия. Хозяйничал он на двух арендованных от графа десятинах; жил с матерью, женой и детишками и был ничего себе, хороший человек, аккуратный хозяин, хотя и не вылезал из нужды. Вот только после фронта начал сверх меры заливать за ворот своей полосатой тельняшки.

Матрос Тимофей Гречка спешил к выгону, размахивал красным флагом и при этом кричал:

– А! Паразиты! Контра! Душа из вас вон! Протестую!

– Нализался уже, – укоризненно отметили дядьки. – Да еще, глядите, знамя утащил из волости.

– Срам какой! – неодобрительно качали головами в женском кругу. – До чего война довела человека! Бедолаха Ганна, несчастные детишки, – пропьет Тимофей последнее…

Женщины, когда Тимофей с флагом пробивался сквозь их осаду, попробовали задержать его. Да где им!

– Протестую! – вопил Тимофей Гречка. Он был совершенно трезв, но глаза его сверкали, бескозырка съехала на затылок, черный чуб свесился над глазом почти до губы, огромная серьга в левом ухе, точно молодой месяц в первой четверти, болталась при каждом движении. – Именем революционной совести и закона протестую!

– Тимофей! – начальственно крикнул старшина. – Ты перед людьми свой характер не показывай! Поди проспись! Тут дело опчестенное – сход! А ты…

– Протестую! – Тимофей вскочил на передок брички и махнул флагом. – Протестую против революционного беззакония! Какой такой сход без знамени революции? За что боролись? Требую решать дело под сенью штандарта революции! Именем совести и закона!

На минуту толпа притихла. Людям стало неловко. Оно и верно, надо бы с красным знаменем по случаю революции… И не пьян вовсе сейчас Тимофей, трезвый как стеклышко!.. Перебирает, говорите, иногда? А вы бы сами попробовали против дредноутов «Гебен» и «Бреслау» вести бой в железной башне у пушки – двенадцать часов без глотка воды! Ребра поломаны, голова контужена, барабанная перепонка в ухе лопнула. Егория ему за это нацепили! А вы говорите!

– Верно! Правильно! – закричали из толпы. – Пускай старшина на старое не тянет! Ура Тимофею Гречке, матросу!

А Тимофей Гречка успел уже водрузить знамя на самой бричке. Он воткнул древко в то гнездо у передка, куда возчик вставляет кнут. Знамя наклонилось и зашелестело на ветру, щекоча спины лошадям.

– Хорошо мух отгонять, – насмешливо крикнул Омельяненко. – Нужно и себе завести такое, чтобы слепни коней не кусали!

В кругу степенных хозяев пробежал хохоток: «Уж этот Григор – всегда насмешит!»

Водрузив знамя, Тимофей успокоился. Он спрыгнул с брички на землю, сдвинул бескозырку на бровь, подтянул клеши, откозырял знамени и пошел к фронтовикам: хоть была то и сухопутная снасть, а все–таки своя братва, вместе кровь проливали – они на суше, в окопах, а он на «канаве». Канава, по–матросски, – море. Фронтовики встретили Тимофея сердечно: хлопали по спине, сдвигали бескозырку с брови на затылок и обратно с затылка на бровь. Заправила фронтовиков, безногий Вакула Здвижный, извлек из зашпиленной пустой штанины сороковку, заткнутую сердцевиной кукурузного початка, и предложил Тимофею:

– На, браток, хлебни! Для успокоения сердца. Ты как, партейный будешь или просто – от чистого сердца?

Но Гречка решительно отстранил бутылку:

– Непьющий вроде… Вопрос революции решается…

Старшина тем временем объявил порядок дня.

– Будут ли какие вопросы?

Вопросы были, да еще какие!

Первым вырвался Авксентий Нечипорук.

– Вопрос! – крикнул Авксентий. – Нарежут людям землю или не нарежут? И как – даром или нет? И теперь же, пока панский хлеб еще на корню, или погодя – когда пан управится с урожаем? Потому как, ежели нарежут, а своего зерна нет, так и…

– Дядька Авксентий! – прервал его старшина. – Погодите! Резать или не резать – об этом, как сказано, решит Учредительное собрание. А потом – вы же сразу двадцать вопросов загнули, а нужно порядка придерживаться. У каждого свои вопросы есть, а вы, дядька, сразу за всех…

– Нарезать! – завопил Тимофей Гречка. – Немедленно нарезать… С панским хлебом! А покосим сами! Земля крестьянам, фабрики рабочим! Долой буржуазию! Паразитам амба!

Это было как сигнал к авралу. Весь выгон загудел: «Нарезать тотчас же с пшеницей!» И напрасно старшина и председатель земкома надрывались, призывая людей к порядку. Женщины тоже подняли крик.

Григор Омельяненко попытался утихомирить сходку:

– Люди добрые, да побойтесь вы бога! Земля без устройства и под кладбище неудобна! Спопервоначалу надобно Учредительное собрание, чтобы закон написать!..

– А когда же оно будет, это Временное или, как там его Учредительное собрание? Долго ли закон написать? Вон наш писарь за один день по пять законов переписывает! О чем же Учредительное или, как его, Временное правительство только думает?

– Долой Учредительное собрание! – гаркнул Тимофей Гречка.

Фронтовики, даром что сухопутная косточка, поддержали моряка в один голос:

– Долой Временное! Пусть будет постоянное, правильное! Пускай землю нарежут, а то как бы мы костылями делить не пошли! За что кровь проливали?

– Чего там ждать! – кричали женщины. – Терпения нет. С голоду пухнем! Пускай отмерят каждому, что полагается от революции!

Девчата также подняли писк, но общий шум почти заглушил их голоса, и потому невозможно было понять, чего именно они требовали. Видно, и им нужна бы хоть полоска земли на приданое.

– Люди! – взмолился старшина, вытирая лысину платком. – Люди! Не для того ведь мы собрались сейчас! Ну и народ…

– А ежели не для того, то нечего и торчать здесь! По домам разойдемся. Дома и без того дела хватает!..

Один лишь управляющий Савранский оставался словно бы равнодушным ко всему, потому что ему и верно не было до этого никакого дела. К сорока десятинам, которые у него есть, ему, конечно, ничего не прирежут, а господскую землю, пока не выйдет закон, все равно никто не тронет: на то есть власть, пускай даже и временная, а все же с милицией и стражниками. Вон в Григоровке уже попробовали! Так казаки живо перепороли шомполами две сотни крестьян. Он пренебрежительно ухмылялся в усы, и это не ускользнуло от внимания Тимофея Гречки.

– А ты, холуй, чего рожу кривишь? Еще не так засмеешься! К стенке его, паразита!

Савранский, обиженно озираясь, отодвинулся в глубину брички, прячась за полотнище знамени.

Сомнения снова овладели душой Авксентия: кто знает, где истинная правда?

Авксентий был заодно с Гречкой: конечно, резать нужно сейчас же, до каких же пор ждать?.. Но когда старшина напомнил, что без закона не годится, Авксентий не мог не согласиться и с ним: ясное дело, куда же без закона?.. Когда батраки из «экономии» вопили, чтобы раздать землю без выкупа, Авксентий был именно за это. Откуда же людям денег взять? Но когда подали голос почтенные хлеборобы, что, мол, землю, нарезанную задаром, потом все равно кто–нибудь отберет, а вот ежели купчую оформить, тогда уже и комар носа не подточит, – Авксентий должен был признать, что и это верно; сегодня ты возьмешь у пана, а завтра кто–нибудь возьмет у тебя, а если будет земля купленная, тогда уж – дудки! А земля нужна, ох как нужна: и отец и дед Авксентия мечтали обзавестись собственной землицей и ему завещали мечтать о том же…

Время шло, уже и солнце за полдень перевалило, а люди все шумели, спорили, требовали. Когда на мгновение угомонились, старшина поклонился обществу:

– Так вот прошу вас, люди, покорно: подавайте вопросы по одному, по порядку, а то дядька Авксентий всех с толку сбил. Прошу вас, поднимайте руку и говорите. Только не о том, когда землю делить, потому как на это уже дан ответ.

– А как же будет с войной? – сразу выкрикнул Вакула Здвижный. – До каких еще пор будут кровь проливать? И за что мы теперь воюем? За чужие земли? Так у нас, глядите, своей, русской, у помещика сколько: ежели разделить, всем хватит. Для чего же нам иноземные земли забирать? Ведь на них же там тоже свои, иноземные, люди сидят! Куда их девать?

– Долой войну! – завопил Тимофей Гречка. – А землю нарезать сейчас же!

И снова пошла заваруха. Тимофей Гречка выбежал вперед, встал возле брички и закричал, что ежели не будет сейчас такого решения, чтобы помещичью землю сегодня же людям раздать, то он именем революционной власти требует избрать, как было объявлено, Совет депутатов, и пусть этот Совет сразу решает! А уж он решит, ежели, конечно, изберут людей правильных: не контру, не паразитов, не буржуев, а трудовой народ.

Фронтовики оглушительными выкриками и свистом поддержали предложение Тимофея; к ним примкнули батраки из экономии, присоединились и арендаторы. Над выгоном снова поднялся шум. Старшина утихомирил сход, напомнив, что пора называть кандидатов.

– Тимофея Гречку! – дружно гаркнули фронтовики. – Желаем Тимофея и еще Вакулу Здвижного! Сухопутного!

– Не надо Гречку! – закричали почтенные хозяева. – Нет нашего согласия! Баламут он! Горлохват! Пропьет все!

И тут поднялся такой тарарам, какого не помнили в Бородянке и самые старые деды. Тысяча кричала «за», сотня откликалась «против», девчата визжали. Вакула Здвижный, сидя на траве, стучал костылем по земле и пронзительно свистел в два пальца. А уж известно, что сильнее и лучше его никто не свистнет, даже самый бойкий мальчишка.

Так начались выборы в Совет крестьянских депутатов в селе Бородянке, что на берегу Здвижа, на Киевщине.

Выборы длились почти до сумерек. Кому было недалеко до хаты, тот сбегал перехватить борща, другие послали детей за краюшкой хлеба и соленым огурцом, девчата довольствовались семечками. И все же до наступления темноты избрали–таки Совет из семнадцати членов – по количеству партий, выставивших списки в Учредительное собрание. Правда, среди бородянцев не нашлось членов какой–либо партии, но так было решено на всякий случай: когда народ постепенно войдет в сознание, партии, надо полагать, объявятся. Тогда и найдется место для представителя каждой партии. Избрали Гречку и Здвижного, избрали и Омельяненко – за него кричали зажиточные хлеборобы. Избрали Авксентия – потому что до всего дойти хочет и о земле беспокоится. Избрали кузнеца Велигуру – он в селе всех превосходит силою, беднякам кует лошадей в долг и вроде как представитель пролетариата. Избрали и арендаторов, и «экономических», и нескольких фронтовиков. Лишь от женского пола никого не избрали, потому что, во–первых, женщинам и дома, по хозяйству, мороки хватает; во–вторых – дай им власть, так они сразу всех перессорят; а в–третьих, они и сами стеснительно отказывались.

Предстателем Совета решили выбрать деда Онуфрия Маланчука, потому что он был в селе самый старший, имел от роду сто один год, но держался еще крепко: сам косил, сам и цепом махал; а главное, избрали его за то, что он, может, один среди всех на выгоне не шумел: ни слова не проронил, только кивал головой. Значит, был человек рассудительный и умеренный.

Итак, Совет был избран, фронтовики осипшими голосами прокричали «ура», и дед Онуфрий поклонился на все четыре стороны, поблагодарил за честь, перекрестился и поцеловал землю.

С первым вопросом покончили.

4

Вечерело.

Солнце клонилось уже за шембековские леса. С шембековской пшеницы сошла пробегавшая по ней волна, и колосья в безветрии застыли, один к одному, спокойным, безбрежным морем. Из камышей на шембековские луга накатывался туман. От Здвижа потянуло прохладой.

Люди оглядывались на село: пообедать не пообедали, так хоть поужинать бы. Поредела стайка девчат: прошло стадо, и надо было забирать своих коров.

Слово взял управляющий Филипп Яковлевич Савранский:

– Ну так как же, люди, будем? Выйдете завтра на рассвете косить? За девятую, стало быть, часть, на ваших, конечно, харчах?

Хоти люди и устали сильнее, чем если бы целый день вымахивали косами, но на выгоне снова поднялся шум и гам. Теперь громче всех кричали женщины.

– А, дудки! – кричали они и издалека дразнили господина Савранского кукишами. – Не выйдет! Чтоб граф жирел, а нам вместо каши кандер? Пускай граф четвертым снопом кланяется, и то подумаем: может, третьего пожелаем! Пхи!

Гречка снова вмешался и закричал, что отмахать лужок, конечно, можно «под первый номер», хотя луг этот добрых сто десятин. Но только сено люди не станут в панские скирды складывать, а по своим дворам развезут – сенцо в каждом хозяйстве требуется. А иначе – пропади оно пропадом, пускай себе сохнет или гниет, убирать все равно не будем!..

Авксентий не понимал: как же так – не убирать? Трава ведь перестоять может? Уже и так за селом на пригорках выгорает. Никак нельзя, чтобы добро пропадало! Ведь оно от бога или там от природы, как теперь говорят, – все равно дар земли. Разве можно без сена в крестьянском хозяйстве? Раз нет еще решения делить панскую землю, то пускай хоть и пану, но убирать сено нужно. Ясно, что за девятую часть людям обидно, так пусть бы пан прибавил малость…

Большинство арендаторов поддержало Авксентия, и начался торг. Кричали – за шестую, за пятую, за четвертую часть, а женщины уперлись на своем: только за третью!

Савранский не уступал.

– Смотрите, люди, – уговаривал он, – с сеном управимся, жатва начнется. До жатвы этого самого Учредительного собрания еще не будет, так что договориться нужно сейчас. Вы, люди, с паном графом не ссорьтесь: вместе и дальше жить…

– Не станем жить вместе! – загремел Тимофей Гречка. – Долой буржуазию! Да здравствует мировая революция! Под ноготь всех паразитов, душа из них вон! И амба!

Но Савранский был опытный управляющий.

– Давайте, люди, – уговаривал он, мурлыкая, будто кот на печке, – составим «примирительную камеру» из представителей. Пускай «камера» и решает. Вон в Макарове у господина фон Мекка «примирительная камера» все дела по компромиссу – есть такое слово – решает. И у господина Родзянки в Бабинцах тоже. А Родзянко – они ведь министры: наперед обо всем догадываются!.. А господское предложение такое: пускай уж восьмая часть вам…

Народ колебался. Восьмой сноп, ясно, лучше девятого, да ведь седьмой–то был бы еще получше! Люди чесали затылки. На выгоне затихало. Стало слышно, как по мосту через Здвиж катились чьи–то возы и доносились обрывки песни. Москали, что ли? Девчата потихоньку двинулись поближе к дороге.

– Ну? Как решаете, люди? От двух коп[24]24
  Копа – шестьдесят снопов.


[Закрыть] пятнадцатка! Слыхано ли это при старом режиме? При царе пятнадцатку брали от двух с половиной коп!

– На полкопы полснопа – только и пользы от революции! – насмешливо откликнулся Вакула Здвижный, добавив при этом крепкое словцо.

Тем временем от моста через Здвиж с Киевского большака один за другим выезжали возы. Кони шли мелкой рысью, на возах сидело полно людей, и это они выводили песню: «Ой видно село, широке село під горою… ”

– Что за люди? – спрашивали бородянцы друг друга, вглядываясь в сумерки. – Москали, что ли? Поют по–нашему, а песня вроде незнакомая…

Но девчата уже разглядели. На каждой телеге сидел подле возчика один настоящий солдат, а дальше словно бы тоже солдаты, да, только вроде не наши: не в зеленых гимнастерках, а в серых тужурках, и на голове не фуражки, а какие–то смешные горшочки вверх дном.

– Тю! – плюнул кто–то. – Да то ж австрияки!

– Пленные! – завизжала детвора и что было духу помчалась к дороге.

Савранский снял шляпу и широко перекрестился:

– Слава богу, наконец–то приехали!..

Австрийских пленных для уборки урожая граф Шембек затребовал у комиссара Временного правительства уже давно, но все не было свободных, а господин Эммануил Стефанович Свейковский из Кашперовки на Таращанщине, куда пригнали дивизию пленных для использования на полевых работах, никак не соглашался одолжить графу хотя бы две сотни. Потому–то Савранский так ласково и уговаривал сегодня людей. Хорошо, что не договорился еще! Теперь граф Шембек будет с хлебом, а люди…

Савранский снова заговорил, но уже не мурлыча, а грозно:

– Ну да, австрияки! Будут убирать хлеба за харчи. А вы… как знаете. Не хотели по–хорошему соглашаться на девятый сноп…

5

С большака выехал один воз и завернул к первых хатам бесконечной бородянской улицы, за ним – второй, третий, четвертый…

Люди стояли растерянные. Вот те на!

Пятый… Шестой…

– Целая рота! – подсчитал Вакула Здвижный. – А будь вы прокляты! В наступление на наш хлеб пошли! Мало им войны на позициях, так они и тут поперек нашей жизни становятся…

Женщины заплакали, запричитали.

Савранский тем временем толкнул возчика в спину:

– Гони! На дороге перехватим – встретить надо!..

Возчик вынул древко из гнезда и передал флаг побледневшему Тимофею Гречке. Старшина и земком спрыгнули с брички. Управляющий торопится, а бричка – панская…

– По–нашему вроде поют! – недоуменно прислушался старшина. – Какие же это австрияки? Может, это еще и не австрияки?

– Австрийцы! – весело откликнулся Савранский. – В австрийской армии нашего брата, малоросса, немало!

И когда уже бричка тронулась, крикнул:

– Ну так смотрите: ежели кто надумает, приму за десятый, как до войны бывало… А не надумаете… – он махнул рукой и уехал.

– Как за десятый? – откликнулся кто–то. – Говорили же за девятый и восьмой…

Но бричка, выбравшись из круга, катила уже к большаку, туда, где начиналась шембековская аллея старых лип. Кони бежали быстро, возчик подгонял их кнутовищем, люди уступали дорогу: молодые ругаясь, a старшие – снимая перед управляющим шапку.

Когда бричка подъехала к началу липовой аллеи, из–за крайних хат показались первые подводы. С веселой песней. «Хто ж нас поцілує в уста малинові!» – ведь оно и в самом деле весело вырваться из–за лагерной колючей проволоки на приволье полей – австрияки прокатили через село из конца в конец рысью, подмигивая девчатам. Следом бежала орава мальчишек и с визгом забрасывала возы кизяками и комьями сухой земли.

Управляющий поставил свою бричку поперек дороги и подал знак возчикам остановиться. Подводы останавливались, наезжая одна на другую, потому что гнали их рысью. Было их шесть – по двадцать солдат на каждой, сто двадцать пар рабочих рук!

С переднего воза соскочили двое, подошли к Савранскому и по–военному откозыряли. Тот, что в гимнастерке, приложил пять пальцев к козырьку фуражки – по–нашему. Второй, в серой австрийской куртке, отдал честь по–австрийски, коснувшись двумя пальцами козырька. Первый был унтер–офицер русской армии, начальник охраны; второй – очевидно, старший из пленных.

Унтер–офицер рапортовал:

– Так что согласно приказу командующего округом доставлены австрийские пленные в количестве ста двадцати человек для уборки урожая в бородянском имении графа Шембека, сроком на три месяца!

Австрийский солдат протянул бумажку. В ней было написано:

«Удостоверение. Капрал Степан Олексюк–Тудор назначается старшим над ста двадцатью пленными в России стрелками австро–венгерской цесаря Франца–Иосифа Габсбурга армии на время отбывания полевых работ на территории Киевской губернии, Бородянской волости, в имении графа Володзимежа–Станислава Шембека, под конвоем комендатуры Киевского гарнизона. Вывод отряда и выход отдельных стрелков за пределы указанных поселений воспрещен».

Подписано: «Казимеж–Станислав–Мария Шембeк, майор кирасиров в войске Австро–Венгерской империи, начальник сводного в русском плену полка».

Управляющий Савранский удовлетворенно усмехнулся. Итак, племянник владетельного на Бородянщине графа Володзимежа–Станислава Шембека, российского подданного, Казимеж–Станислав–Мария Шембек, сын его родного брата, австрийского подданного, все–таки сумел вырвать у пана Свейковского, владельца поместий в селе Кашперовке, сто двадцать хлопов[25]25
  Мужиков (польск.).


[Закрыть] и отправить родному дяденьке на подмогу. Не зря у графа Шембека–российского неплохие связи в Центральной раде, – поговаривают, с самим ее председателем, паном–добродием Грушевским.

– Спасибо! – ответил управляющий унтеру и добавил: – Когда устроите хлопов в казарме, прошу ко мне на ужин, унтер–офицер!

Австрийскому капралу он ничего не сказал и даже не взглянул в его сторону.

– В экономию! – приказал он возчику, сунув удостоверение в карман. – Садитесь, господин унтер, подвезу.

Унтер вскочил в бричку. Капрал откозырял лошадиным хвостам, сделал поворот кругом и отмаршировал к своим.

А телеги были уже окружены сельской детворой, цеплявшейся к пленным; люди постарше грозили австриякам кулаками и стыдили их за то, что они приехали отрывать у людей кусок хлеба. Кузнец Велигура называл их штрейкбрехерами и ругал по–польски непристойными словами.

Австрияки растерянно улыбались. Один из них – видимо, галичанин – объяснил по–украински, что они ведь пленные, вроде как бы каторжные, разве они по своей воле приехали сюда? Приказ! А за невыполнение приказа военнопленному смертная казнь…

– По возам, хлопцы – крикнул возвратившийся капрал Степан Олексюк. – Руих! Ахтунг! Поихалы, – закончил он по–украински, взбираясь на передний воз, и выругался напоследок: – Най його маму мордуе, най його шляг трафить.

6

Утомленные и подавленные, люди молча расходились, бормоча под нос проклятья.

Только зажиточные хлеборобы двинулись с выгона одной шумной компанией. Григор Омельяненко высказал предположение, что ежели подойти к Савранскому с «кое–чем в кармане», то, если австрияки быстро управятся машинами на панских полях, управитель может уступить и на хозяйские земли нескольких солдат, чтобы и им, хозяевам, скорее управиться.

Ведь теперь, когда в городе становится голодно, знаете, в какой цене будет зерно?!

Обмозговывали и другое дело: кого же послать представителем на киевское вече от только что созданного «союза»? Сошлись на том, что ехать туда Григору – первому в селе хозяину, инициатору и фундатору филиала.

Но, вопреки ожиданиям, Омельяненко отклонил предложение.

– Нехорошо будет, добродии! Сами посудите: пошлете меня, а наши голодранцы сразу вой поднимут: дескать, Омельяненко за свой интерес стоит, у него, мол, двадцать десятин!.. Послать нужно, что и говорить, человека достойного и хозяина правильного, да только не такого уж крепкого. Вот как я размышляю, господа обчество…

Мужики слушали Омельяненко и чесали затылки. Григор, видно, дело говорит. Да только где же другого человека найти вместо него? Кому такое дело будет под силу? Но у Омельяненко уже и совет был готов.

– А что, – сказал он, – дядьки, если мы, слышите, кого делегатом изберем? Авксентия Афанасьевича Нечипорука! А?

Он даже остановился, будто его эта идея молнией ударила.

– Мужик правильный, к хорошим хозяевам пристал, но и от арендаторов не отошел, и за дело болеет, – слыхали, как голос подавал! Ге! Вот это и будет наш делегат, чтоб бабы языками не мололи и голодранцы не ерепенились! – И, как всегда, Григор и шутку к месту подпустил. – Мы его дядьки, на вече пошлем, а там его еще и членом Центральной рады изберут! Вот и заимеем своего человечка в самехоньком центре…

Люди посмеялись: уж этот Григор, всегда что–нибудь отколет, – где уж нашему Авксентию да в Центральную!..

Но предложение Григора было, пожалуй, дельным, и дядьки единогласно порешили: кланяться Нечипоруку Авксентию Афанасьевичу, чтобы постарался за общее дело!.. Так и записали, – сколько ни открещивался он, сколько ни ссылался на свою малограмотность и незнание новых слов.

После этого дядьки степенно пожали друг другу руки, пожелали доброго здоровья, успехов в делах, спокойной ночи да на том и разошлись.

7

А ошарашенный Авксентий чуть ли не бегом помчался домой, схватившись за голову: такая беда!

За Авксентием с одной стороны шагал аршинными шагами Софрон – величественный, словно его самого избрали делегатом; а с другой – семенила Меланья. Она ласково утешала брата, доказывала, что все обойдется – вече пройдет, да и кончится, а остановиться в Киеве он сможет и у них, у Брылей, на Печерске, так что и не издержится особо, только пускай прихватит фунт–другой ячменя на кашу.

Демьянова Вивдя и Софронова Домаха с уснувшим Савкой молча шагали следом.

Нечипоруки шли по обочине большака, ориентируясь в эту безлунную ночь по светлым пятнам рубленых, как везде на лесной Бородянщине, выбеленных по срубам хат.

Двух дворов не дошли они до своего дома, когда рядом с дорожным столбом приметили на земле какую–то фигуру.

– Кто там? – окликнул Авксентий.

Никто не ответил. Но узнать уже можно было и без ответа: в двух шагах стояла еще фигура – Ганна, Тимофея Гречки жена. Она тихо плакала, вытирая слезы уголком белого платочка. Видно, снова тащила пьяного мужа и остановилась передохнуть.

Авксентий склонился над матросом. Ему, человеку степенному, как раз и к лицу было отчитать непутевого соседа, пристыдить его. Но когда он уже и руку положил Тимофею на плечо, слова у него почему–то вышли совсем другие и совсем не о том:

– Так как же все–таки будет, Тимофей? Ты мне скажи! Ведь ты человек бывалый, по морям–океанам плавал, света белого немало видал. Скажи, Христа ради, – нарежут людям земли или так–таки и не нарежут?

Тимофей Гречка, который сидел, опершись локтями на колени и положив лицо на ладони, вдруг схватился за голову, застонал и закачался, словно у него заболели вдруг зубы.

– Браток! – крикнул Тимофей Гречка, и в его крике было горе. – Ты можешь это понять, я и сам ни черта не понимаю! Вижу, что не так надо, а как – сам не разберу! Контра все, паразиты, а против них одна наша растреклятая темнота! – Он застонал и закачался еще сильнее. – Или головой об камень, или пана жечь! Я и сам не знаю…

Меланья ужаснулась от этих слов и закрестилась «Свят–свят–свят!» А перепуганный Савка спросонья запищал на руках у Домахи. Молодка хватилась его укачивать, но Савка орал не унимаясь.

Потрясенный Авксентий молчал, не находя слов. А младенец вопил на весь мир.

– А ты ему сиси дай, сиси!.. – жарко шептала Вивдя.

– О–о–о! – стонал, покачиваясь из стороны в сторону матрос Гречка, который двенадцать часов стрелял из пушки по «Гебену» и «Бреслау». – За что кровь проливали? За что боролись? Чтоб вам… из стонадцати орудий… Огонь! Огонь!..