Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 52 страниц)

63

Доктор Левин уже сидел в старом винном погребе, когда вошел Линдхаут. На столе перед ним стояли два бокала и сифон с вином. Посетителей было не больше двух дюжин, старик как раз играл на цитре знаменитую мелодию «Харри Лайм» из фильма «Третий мужчина».

Левин поднялся и пожал Линдхауту руку.

– Я с удовольствием обнял бы вас, мой друг, – сказал он, – но это, вероятно, привлекло бы внимание. Садитесь. Я уже заказал. Здесь, в конце помещения, нас не услышит ни один человек. – Линдхаут сел напротив Левина. – Вы должны взять себя в руки, – сказал тот. – Могу себе представить, как у вас на душе, но вы не должны этого показывать.

– Вы можете себе это представить?..

– Как у вас на душе – да. Я знаю, что произошло.

– Знаете?.. Ах, вы узнали об этом через ваше маленькое объединение? Поздравляю. Чудовищно, а? Впрочем, вы выглядите тоже достаточно потрепанно. – Линдхаут рассматривал человека с узким лицом, которое было так же серо и изборождено морщинами, как и высокий лоб. Карие глаза Левина казались уставшими, каштановые волосы поредели. «Когда же я видел Левина в последний раз? – соображал Линдхаут. – Там вверху, в баре на Кобензле с японскими туристами, когда он принес мне фотографии и магнитофонные пленки, которые доказывали – но так и не доказали, – что Брэнксом был боссом „французской схемы“… Это было в семьдесят первом году, – подумал он, – летом, а семнадцатого-восемнадцатого августа у нас в Штатах была эта безобразная телепередача.

Август семьдесят первого… январь семьдесят девятого… Как быстро прошли годы, как быстро! И сколько всего произошло с тех пор. Вот и Труус мертва, теперь я совсем один…» Линдхаут вспомнил старую китайскую пословицу, которую когда-то слышал в Лексингтоне: «Жизнь и смерть подобны закрытым шкатулкам, в одной из которых лежит ключ к замку другой»…

– Сегодня мы видимся, наверное, в последний раз, – сказал Левин, стараясь улыбнуться.

– Что это значит?

– Это значит, что я исчезаю, – ответил Левин почти шепотом. – Я больше не могу, понимаете? Я слишком много пережил за последние годы, слишком много повидал. Вдруг выяснилось, что таких, как я, очень много. – Он наклонился над столом: – С вами я буду откровенным. Вы самый достойный человек, которого я когда-либо знал. Я больше не могу выполнять эту… мою работу. Я осмелился назвать несправедливость несправедливостью, насилие – насилием, предательство – предательством… Я сказал это не тем, кому надо. На меня обратили внимание. Теперь я диссидент. Какое красивое модное словечко! Но они еще не определились, что со мной делать. Как бы то ни было, я очень много сделал для них – всю грязную работу! И как бы то ни было, я знаю много, очень много – слишком много… Им бы следовало меня убрать. И прежде чем у них будет такая возможность, я исчезаю – вы понимаете?

Линдхаут пораженно кивнул.

– Я не предоставлю, как другие, Западу возможность устроить большой спектакль с прославлением меня – нет… я исчезну так, чтобы меня нельзя было найти, – я надеюсь! Все давно подготовлено… еще тогда, когда я узнал, как коммунисты предают коммунизм – у нас и повсюду… У меня было хорошее место в этом театре… я увидел больше, чем другие… Диссидент… – Он скривил рот. – Ошибка Запада! Мы, те, кто больше не выдержал, – мы не осознали, что коммунизм порочен! Мы осознали только, что порочно то, что коммунисты сделали из коммунизма! – Он заметил испуганное лицо Линдхаута и рассмеялся.

– А Илья? – спросил Линдхаут тоже шепотом.

– Илья… – Левин пристально рассматривал грубую древесину стола. Он молчал так долго, что Линдхаут, напряженно внимавший ему, услышал бренчание цитры, смех и болтовню людей. – …Илья Красоткин… наш старый друг Илья Григорьевич… великий альпинист… У него все хорошо… он делает то, что делают очень многие у нас, – работа, работа, не думать ни о чем, кроме своей работы! – Он замолчал, потому что хозяин, толстый мужчина в национальном костюме, подошел к столу.

– Здравствуйте, – сказал он.

– Здравствуйте, – ответил Линдхаут.

– Все в порядке, господа? Как вино?

– Отличное, – сказал Левин.

– Это меня радует… – Хозяин проследовал дальше.

– У меня для вас письмо от Ильи Григорьевича. Это чисто личное письмо, прочтете его потом… – Левин двинул конверт по столу. – Вы можете написать нашему другу, его адрес на конверте. Он стал руководителем большой хирургической клиники, километрах в тридцати от Москвы… У Ильи две квартиры. Одна там, на месте, другая в городе. Они… простили ему тогдашнюю ошибку. И он свою ошибку… осознал. Он работает как сумасшедший. Тоже своего рода бегство! Но к делу: сегодня вечером у вас был герр Золтан. Поэтому я должен с вами поговорить. – Левин выпил. Он пил с того момента, как Линдхаут вошел, было похоже, что он пил и до этого. – Ваше здоровье! Здравствуй, Цезарь, идущие на смерть приветствуют тебя! – Он заметил взгляд Линдхаута. – Я не пьян. Я вообще не пьянею, знаете ли. Я совершенно трезв. Итак, герр Золтан сказал вам, что в больнице, где он сейчас работает, два пациента умерли во время курса лечения от наркотиков из-за повышенных доз вашего антонила и что в другой больнице трое якобы чуть не отдали богу душу.

– Это все ваше «маленькое объединение»?

– Все оно, да. Я полностью в курсе дела о герре Золтане и о его мертвецах. – Левин снова выпил. Его лицо дряхлело все больше и больше. – Это моя профессия, не так ли? Моя проклятая профессия! Поскольку это дело связано с вами, я, естественно, с самого начала интересовался им… Я досконально знаю всю эту грязную историю…

– Вы слишком много пьете!

– Это верно… и что? Что остается делать, чтобы выносить эту дерьмовую жизнь, этот дерьмовый мир? – Левин снова поднял свой бокал.

– Послушайте! – Линдхаут стал нервничать. – Препарат, над которым я работал всю жизнь, опасен и должен быть изъят из обращения! Я получил за свою работу Нобелевскую премию! Теперь я оказываюсь лжецом и мошенником, негодяем и убийцей – да, убийцей…

– Последнее, что вы сказали, – верно, – сказал Левин. – И больше ничего. Ничего. Ничего. Ничего. Ваш препарат не только абсолютно безопасный – он одно из самых благотворных для человечества изобретений. И он, конечно, не убил ни одного человека…

Линдхаут уставился на Левина.

– Что вы такое говорите? – прошептал он.

– Правду, мой друг, – тихо ответил Левин, – чистую правду, которую вы никогда не сможете доказать. С вами покончено, вот и все. Если бы вы не надрывались всю свою жизнь, чтобы помочь людям, ваши дела обстояли бы лучше. Тогда у вас еще был бы шанс. А так у вас его уже нет. Ни намека на шанс…

Он выпил снова.

«Вино будет и тогда, когда нас всех не будет…» – пел старик, играющий на цитре.

Многие посетители подпевали.

Линдхаут вдруг почувствовал, что и он должен выпить, сейчас же, много! Он осушил свой бокал и наполнил его снова.

«…красивые девушки будут и тогда, когда нас уже не будет…» – пел старик вместе с посетителями ресторана.

– Но почему…

– Спокойно. Я скажу вам все. – Левин снова наклонился над столом. – Я скажу вам всю отвратительную правду. Препарат, который вы нашли, изготовляется и сбывается «Саной», не так ли? Швейцарской фирмой. Не американским концерном, о нет, совсем нет. Еще нет!

– Я не понимаю ни слова…

– Сейчас вы все поймете. Антагонист морфия, который действует семь недель, причем без всяких вредных побочных воздействий, имеет, естественно, огромное финансовое значение для фармацевтического концерна, верно? – Линдхаут кивнул. – Вы киваете, хорошо. Ясно, что американцы, которые, как вы и я знаем, далеко продвинулись вперед в разработке такого антагониста, но все же недостаточно далеко, всеми американскими методами будут пытаться устранить этот ваш препарат, причем насовсем. Верно? Верно. То, что это стремление совпадает с определенными восточными политическими желаниями, в данном случае прежде всего с желанием распространить наркозависимость на Западе, в особенности в Америке…

– …тоже ясно, – услышал Линдхаут самого себя так, словно говорил издалека. Ему на мгновение сдавило горло – он начал кое-что понимать.

– Вы начинаете понимать, да? Мой друг Адриан начинает понимать! Все очень логично: финансовые интересы американского капитализма совпадают здесь, как и во многих других комбинациях, поистине удивительным образом с чисто политическими интересами некапиталистического мира. Ведь американская армия во Вьетнаме из-за множества наркозависимых оказалась несостоятельной – и это исторический факт! – Левин извлек из нагрудного кармана какую-то брошюру. – Вчера я прочел вот это…

– Что это?

– Западногерманский военный журнал «Лояль», последний номер. Здесь написано… – Левин стал читать: – «Больше половины из двухсот тридцати тысяч размещенных в Федеративной Республике солдат являются наркоманами». – Он поднял глаза. – «Лояль» заявляет – и с этим соглашаются сами американцы, – что такие солдаты «небоеспособны». Даже во время несения службы они употребляют марихуану или гашиш. Десять процентов наркозависимых солдат – а это уже свыше двадцати тысяч человек – сообщают, что регулярно употребляют героин… Поэтому, естественно, присутствует здоровый восточный интерес к максимальному распространению зависимости! Это не беззастенчивость американских правительственных кругов – это капиталистическая жажда наживы крупных американских частных концернов, которая приводит к такому фантастическому совпадению западных и восточных сокровенных мечтаний… – Левин посмотрел на Линдхаута. – Я прав?

Линдхаут мог только кивнуть.

– Причем, что довольно пикантно, можно видеть, – сказал Левин, – что излюбленная привычка западных стран испытывать новые медицинские препараты в восточноевропейских странах, где законодательные акты не так строги, бумерангом бьет по Западу.

– Бог мой, – сказал Линдхаут.

– Не утруждайте его, – сказал Левин. – Таков уж наш мир. То, что очень мощная капиталистическая промышленность имеет своих представителей в некапиталистическом мире, – это вы знаете так же хорошо, как и я. То, что такой частнокапиталистический представитель встречается с политическим представителем некапиталистического мира, и они оба – в сердечной согласованности своих интересов – принимают решение подорвать репутацию такого препарата, как антонил, выставить фирму-производителя преступной, а открывателя – негодяем и шарлатаном, – вы можете себе это представить после всего, что я вам объяснил?

Линдхаут выпил целый бокал вина, прежде чем сказал:

– Мировые события, как их себе представляет маленький Мориц,[78]78
  Герой книги для детей «Макс и Мориц» немецкого поэта и художника-юмориста Вильгельма Буша (1832–1908). – Прим. пер.


[Закрыть] – все одно и то же.

– Точно так же. – Левин скривил рот. – Я познакомился с ними, с этими типами, что сидят у рычагов власти, – на Востоке и на Западе! Скажу вам, они подходят друг другу, как маска к лицу и как ключ к своему замку! Этим самым я вам, собственно говоря, уже все объяснил.

– Но ведь герр Золтан утверждает, что у него есть исчерпывающая документация, все важные пробы тканей умерших, из чего вытекает, что антонил, если его давать в больших дозах, вызывает смерть.

– И у него есть! У него есть все! И вам, и лучшим биохимикам и врачам, которых направит «Сана», не удастся поколебать эту документацию, результаты этих анализов. Мы на своей стороне света беспринципны не только в наших предписаниях касательно клинических испытаний нового медикамента на человеке, но мы еще более беспринципны в наших предписаниях касательно жизни людей вообще! Нет, не так! Мы так же беспринципны, как и крупные капиталистические концерны, которые получают мертвецов, если они пожелают мертвецов! Поэтому я больше не могу! Поэтому я стал диссидентом. Потому что теперь совершенно точно знаю, что нельзя верить ни тем, ни другим. Нельзя им следовать, работать на них или бороться за них, поскольку это два совершенно одинаковых свинарника! Нам нужен еще литр… – Он сделал знак девушке, которая обслуживала столики. Девушка кивнула и улыбнулась. – Вы поняли, да? – спросил он. Линдхаут только подвигал головой. Он понял, но все еще не мог этого постичь. – Особая низость в вашем случае, мой бедный друг, состоит в том, что эта восточная клиника охарактеризовала ваш препарат как абсолютно безопасный и не иначе как благотворный, чтобы Управление по контролю за продуктами и лекарствами США допустило его для применения во всем мире, чтобы вы получили Нобелевскую премию, чтобы ничего больше нельзя было аннулировать или утаить. Если сейчас обнаружится, что ваш препарат в больших дозах обладает смертельным побочным действием, то через несколько часов он исчезнет с рынка. Тогда с ним будет покончено.

– Как и со мной, – глухо сказал Линдхаут.

– Как и с вами, точно так же, да, – сказал Левин.

Молодая девушка принесла новый сифон с вином.

– Спасибо, дитя мое, – сказал Левин и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ и исчезла, захватив пустой сифон. Левин наполнил бокалы.

Старик, играющий на цитре, пел одну старую песню, в которой говорилось о любви, о жизни и о смерти – больше всего о последней.

– Пейте, – сказал Левин.

Линдхаут выпил. Он спросил:

– Что мне теперь делать?

– А что вам сказал шеф «Саны», с которым вы, без сомнения, сразу же связались по телефону?

– Следовать за герром Золтаном в его страну и вместе с врачами «Саны» проверить документацию, препараты и так далее, поговорить с тремя пациентами, которые выжили…

– Ну вот видите.

– Но – и здесь я признаю вашу правоту – мы так и не сможем доказать, что мой антонил не был причиной смерти этих двух пациентов, – сказал Линдхаут. – И что не антонил чуть не убил трех других и нанес им тяжелый ущерб.

– Вы никогда не сможете это доказать, – сказал Левин, – естественно нет. Вы разработали чудесный препарат, мой друг, – только, к сожалению, вам это вообще ничего не даст. Возможно… очень скоро будет третий умерший от антонила, если «Сана» не изымет препарат из обращения! И четвертый – если вы, например, будете сопротивляться и оперировать тем, что я вам только что сказал. Тогда, вероятно, будут умершие от антонила даже в Америке! Американцы человеколюбивы, но не настолько же! Все же они первыми сбросили атомную бомбу, не правда ли? Этот антонил, ваш препарат, должен быть и будет изъят, в этом обе стороны достигли замечательного единения. Американские исследования будут продолжаться. Однажды, возможно, уже скоро появится гарантированно безопасный, идеальный антагонист морфия, который будет действенным семь недель, – но тогда это будет новый сенсационный препарат американского фармацевтического концерна! А некапиталистический мир будет радоваться любым политическим уступкам Запада, а также, например, и экономическим в той степени, в какой их может гарантировать крупный концерн…

– Этот герр Золтан сказал, что происшествие, мнимое происшествие, будут держать в тайне в моих интересах.

Левин откашлялся, демонстрируя свое отвращение:

– В ваших интересах! Как будто к вашей личности проявляется хоть капелька человеческого интереса! Держать в тайне – как долго? Месяц? Полгода? Если вы будете сотрудничать, полетите вместе с герром Золтаном и на месте позволите себя убедить в том, что ваш антонил действительно может быть смертельным, тогда эту историю будут держать в тайне несколько дольше. Если вы проявите недовольство, вам сразу же придет конец. Стало быть, при всех обстоятельствах вы должны лететь с герром Золтаном, хотя бы для того, чтобы не возбудить ни малейшего подозрения. Если подозрение появится, очень скоро профессор Линдхаут будет мертв…

– Мне сейчас это безразлично!

– Ах, не скажите. – Левин махнул рукой. – Самая отвратительная жизнь все же лучше самой красивой смерти. Посмотрите на меня. Что я делаю? Я исчезну, меня больше не найдут, если мне повезет, и я где-нибудь буду жить дальше. Мне безразлично, что обо мне скажут, безразлично, в чем меня обвинят! Это и ваша позиция. Это сегодня единственная возможная позиция для таких людей, как вы и я, которые стали игрушкой в руках власть имущих. Но действительного шанса воспрепятствовать тому, что происходит – опубликовать все это, чтобы найти отклик и доверие масс, – его у вас нет, его у меня нет! Вы пропали, как пропали все те, кто попал в этот лабиринт подлости и лжи, жестокости и бессовестности. Это я должен был вам сказать перед тем как исчезнуть. Это вы должны знать. – Левин поднял свой бокал. – Ваше здоровье, мой бедный друг. И оставьте все надежды.

64

«Оставьте все надежды…»

«Да, так сказал Левин, – думал одинокий человек в своей тихой комнате ранним вечером 23 февраля 1979 года. Поникший, он сидел в кресле в ожидании человека, назвавшегося капелланом Романом Хаберландом.

О Левине с той ночи я больше ничего не слышал. Я очень надеюсь, что ему удалось исчезнуть, ускользнуть, что он живет где-нибудь в мире. А удалось ли ему? Может быть они, что более вероятно, его настигли, арестовали, бросили в тюрьму, предварительно подвергнув пыткам, и убили? У человека мало счастья… ах, Альберт Эйнштейн! А у скольких его нет вообще…»

17 часов 26 минут.

Линдхаут посмотрел на часы. Теперь он действительно должен скоро появиться, этот человек, который называет себя Хаберландом. Без четверти шесть приедет шведский посол, мой друг Кристер Эйре, приедет Жан-Клод Колланж. Они приедут за мной. Они поедут со мной в аэропорт и будут сопровождать меня в Стокгольм, где завтра я буду выступать с докладом перед Шведской Академией наук.

«Лечение зависимости от морфия антагонистически действующими субстанциями».

Так называется доклад. Вот передо мной на письменном столе лежит рукопись, вот лежит старый пистолет системы «вальтер» калибра 7.65…

Линдхаут рассеянно взял оружие, провел рукой по стволу. «Иов, – подумал он вдруг, – он всегда меня интересовал, этот образ, который преследовали беды и страдания, я всегда симпатизировал ему. Они испортили его стезю, говорится в Библии, приложили руку к его падению, они пришли как сквозь широкий пролом, вышли из-под развалин, ужасы устремились на него, как ветер развеялось величие его, и счастье его унеслось как облако. Дни скорби объяли его, ночью ныли все кости его, праведникам стал он насмешкой и омерзением, и те, кто преследовал его, не ложились спать…

Бедный человек был Иов, – думал Линдхаут, в то время как его сумбурные мысли неслись дальше. – В наши дни Иов мог бы быть гонимым секретным агентом, который больше верит одним и не может поверить другим. Поэтому и те и другие преследуют его. Агент, да. Или биохимик, например, который… Нет, – спохватился он, – нет, все что угодно, только не сочувствовать себе!»

Многое – и ничего, еще ничего не произошло с той ночи, когда он беседовал с Левиным. На следующий день он полетел в Базель – старый Петер Гублер вызвал его. Долгие часы они провели в беседах в большом бюро Гублера, перед окнами которого протекал Рейн, вялый и грязный. Гублер тоже понимал, к чему все идет, какими методами было решено устранить препарат «Саны» антонил и человека по имени Адриан Линдхаут. Они тщательно обдумывали различные варианты защиты – и не находили никакого выхода. Сейчас им нужно было время, время на то, чтобы оказать сопротивление, если это было возможным.

Время, время, время!

Однако герр Золтан сказал, что не может долго ждать, что не будет больше держать в тайне якобы случившееся в его больнице и в другой клинике.

– Ни слова Колланжу, – сказал Гублер. – Ни слова кому бы то ни было. Мы должны попытаться сделать все, чтобы разоблачить этих подлецов, чтобы показать всему миру, как поступают люди с людьми, когда дело идет о власти, деньгах и славе…

Линдхаут, сам очень постаревший, с сомнением посмотрел на старика Гублера. Конечно, Гублер говорит только ради того, чтобы что-то говорить, конечно, он знает, что проиграл, что все ближе и ближе подступает катастрофа, но удивительно по-детски не желает признавать этого – точно так же, как я, думал Линдхаут, точно так же по-детски, как я!

Разве не так? По-детски, конечно по-детски…

Время, стало быть. Каждый день, в котором ничего не случается, – выигранный день. Ах, но это же и день, который приближает конец!

Готовый одновременно капитулировать и сопротивляться, Линдхаут возвращался самолетом в Вену. Во время короткого перелета ему стало очень плохо. Добравшись до дома, он вызвал врача. Врач пришел, осмотрел его и не смог ничего найти. Есть ли у господина Линдхаута заботы? Да, заботы у господина Линдхаута были.

Что же, выпишем-ка рецепт, есть превосходные средства, и нужно дать себе отдых, господин профессор. Мы переутомились, мы надорвались на работе, мы уже не самые молодые, мы будем теперь долго спать, и после обеда мы вздремнем, и гулять мы будем, мы обещаем, не так ли, мы даже себе не представляем, как полезен свежий воздух!

Конечно, они не помогли – ни превосходные средства, ни прогулки, ничего не помогло. На беседы со шведским послом, который все снова и снова приглашал его, Линдхаут приходил теперь в таком плачевном состоянии, что добрый, ничего не подозревающий друг Кристер Эйре связался по телефону с Америкой, с Рочестером, а там – с клиникой Мэйо, чтобы записать знаменитого профессора Адриана Линдхаута на обследование.

Все протесты Линдхаута были напрасны. Кристер Эйре настоял на своем.

Поэтому Линдхаут сообщил герру Золтану, который ежедневно звонил и осведомлялся о сроках вылета, что сначала он должен съездить в Рочестер. Герр Золтан проявил полное понимание. Ну конечно, две-три недели дело терпит.

А в клинике Мэйо установили, что Линдхаут абсолютно здоров…

Во время обратного полета в Европу он дописывал карандашом заключительные слова книги, которую он – ах, счастливые времена! – хотел закончить в небольшом тирольском местечке рядом с Инсбруком. Сейчас книга лежала в сейфе одного большого банка и, в соответствии с завещанием Линдхаута, должна была быть доведена до сведения общественности только после его смерти. Вот заключительные предложения книги Линдхаута:

«Причем не наркотическое вещество угрожает человеку, а сама человеческая природа, которая не может противостоять наркотикам, как и многому другому. В этом отношении наркотическое средство можно отдаленно сравнить с духовными вещами, которые вносились и вносятся в человеческое сообщество: какой политический проект, какая идеология, какое вероучение, как бы убедительно они ни звучали, не давали уже повода к дурным злоупотреблениям? Психической структуре человека, его страхам и конфликтам, его стремлению проявить себя, его сокровенным корыстным мотивациям свойственно даже самые благородные мысли использовать в преступных намерениях как оружие против мнимых противников. В эпоху, когда в результате социального и технического развития неизбежно уменьшается чувство собственной ответственности отдельного человека, число тех, кто располагает достаточными сдерживающими и тормозящими механизмами для того, чтобы справиться со своей ситуацией, будет незначительным…»