Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 52 страниц)

19

В первом классе было всего несколько человек.

Брэнксом тихо беседовал с Линдхаутом:

– Вы читали отчет, профессор?

Линдхаут кивнул. Он занимал место у окна и смотрел вниз на серо-голубое море. Его лицо сильно исхудало, а под глазами лежали темные круги. Но он уже снова мог наконец сосредоточиться. Симпатичная стюардесса подала еду. Линдхаут уже мог есть. Он говорил очень мало. Тем разговорчивее был Брэнксом:

– Эти говнюки из Бюро ничего не делали до тех пор, пока Комиссия по проведению в жизнь законов и отправлению правосудия не дала указания Группе особого назначения по злоупотреблению наркотиками и медикаментами составить этот отчет. Я распорядился раздать его всем членам палаты представителей. Реакция – разумеется, опять ноль. Хорош цыпленок, а? Выпейте еще немного шампанского. Ну, конечно же… конечно же! На коленях! На коленях они приползут к вам, профессор, это я вам говорю! – Из репродукторов звучала тихая музыка. – Ежегодно больше полутора тонн героина контрабандой ввозится в Америку – отчет наконец называет цифры. – Брэнксом ковырял в своей тарелке. – Это количество составители отчета вывели из числа наркоманов. Зарегистрированных наркоманов, заметим! Теперь можете себе представить, как выглядит общая цифра, не поддающаяся статистике! А нашему дерьмовому Бюро с большим трудом удалось конфисковать не более одной десятой от этих полутора тонн героина!

«Перри Комо вышел из моды, – подумал Линдхаут. – К счастью. Едва ли на их пленках в самолете найдется „Till the end of time“. Спасибо и за это».

– Не более одной десятой! – распалялся Брэнксом. – А в этом засраном бюро числятся пятьсот постоянных сотрудников и тысячи местных и государственных агентов, специализирующихся на наркотиках! – Тихо зазвучал «Лунный свет». Океан под ними вдруг стал голубым. – А десятой частью, которую они перехватили, эти засранцы еще и гордятся! – Брэнксом, как всегда, когда начинал говорить о Бюро, все больше и больше выходил из себя. – Говорю вам: они сами принимают в этом участие, они сами преступники! У них есть друзья в Марселе и Канаде. Ведь именно оттуда теперь героин поступает к нам. Из Марселя через Канаду! Эта «french connection»,[43]43
  «Французская схема» (англ.). – Прим. пер.


[Закрыть] как ее совершенно открыто называют, великолепно организована и продумана! Преклоняюсь перед их боссами! Я предсказывал это, я это предсказывал – вы помните? – Линдхаут кивнул. – Героин может принимать любую форму. Вы можете спрятать его в кузове автомобиля, в ящиках с двойным дном, в любых механизмах… – Стюардесса спросила, желают ли господа кофе. Линдхаут покачал головой. – Нет, – сказал Брэнксом. Его глаза за толстыми стеклами очков сверкали от бешенства, он даже толком не расслышал вопроса. – Ах да, пожалуйста, – спохватился он. – Будьте настолько любезны, мисс! А знаете, кто ответствен за это невообразимое свинство? Мы! Мы! Мы сами!

Линдхаут положил свою ладонь на руку Брэнксома:

– Не так громко. Двое мужчин уже поглядывают на нас.

Брэнксом сразу же утихомирился. Он говорил почти шепотом.

– Наше ЦРУ!

– Нет! – Линдхаут был шокирован.

– У меня есть все доказательства! Слушайте: сначала торговля героином в Марселе находилась в руках двух корсиканских парней. Они заработали состояние на том, что во время войны выдали гестапо фамилии всех французских участников движения Сопротивления! Потом к ним присоединились сицилийцы! Вместо того чтобы после окончания войны повесить этих типов, ЦРУ предоставило им огромные суммы для подрыва влияния CGT[44]44
  Всеобщая конфедерация профсоюзов трудящихся. – Прим. пер.


[Закрыть] в том регионе.

– Влияние чего?

– CGT. Это самый сильный профсоюз во Франции. Коммунистический. С помощью ЦРУ антикоммунистический социалист Антуан Лавонд стал мэром Марселя. И все еще продолжает им быть. Еще одно блестящее достижение ЦРУ: оно помогло корсиканцам и сицилийцам взять под контроль новую гигантскую гавань Ля Жольет, гавань, где сегодня выгружается основание морфия и откуда героин доставляется к нам! Америка! Родина храбрецов! Правда, и французы не лучше!

– Что вы имеете в виду?

– Когда генерал де Голль испугался покушавшихся на него убийц, он основал свою собственную, «карманную» полицию, состоявшую из каторжников, профессиональных убийц и гангстеров. Эта банда называлась SAC. Этой частной полиции боится даже настоящая французская полиция. Сотрудники Бюро по наркотикам там, на юге, в Марселе, – достойные сожаления горемыки. Что бы они ни делали – все впустую, поскольку SAC объединила свои усилия с корсиканцами и сицилийцами. Это порочный круг. Stupes – так называют сотрудников французской полиции по борьбе с наркотиками – все время получают наводки от уголовной полиции, кого и где можно взять, – и берут его. Но независимо от того, кого они берут, они вскоре отпускают эту сволочь на свободу по таинственному распоряжению парижской полиции. Так как SAC, эта параллельная полиция, близка к очень важным шишкам. – Брэнксом громко выругался, но, увидев, что привлекает внимание, успокоился и захрустел костяшками пальцев. Понизив голос, он добавил: – Естественно, в этом деле идут по трупам, да что там «идут» – они на них танцуют! Послушайте, я бы сам их убивал танцуя! Подумайте только: рабочие на плантациях мака получают гроши. Все другие, особенно «химики» в Марселе, получают тоже не так много – ведь они не настоящие химики! А потом через Канаду в Штаты поступают спрятанные в грязезащитных крыльях или во внутреннем оборудовании автомашин, в бульдозерах, печатных станках, холодильниках, мебели и бог знает где еще, скажем, пятьдесят килограммов героина. Эта отрава идет сначала к получателям, затем к оптовым торговцам, к связным – и так по цепочке вниз до мелких торговцев на углах улиц, которые продают героин в маленьких пакетиках, зачастую еще и с подмешанным молочным сахаром или безобидным маннитом.[45]45
  Бесцветные кристаллы сладкого вкуса, содержатся в манне, морских водорослях, грибах, компонент косметических средств. – Прим. пер.


[Закрыть] Одна уличная продажа пятидесяти килограммов героина приносит тридцать два миллиона долларов. Тридцать два миллиона долларов! Вы можете себе это представить?

– Нет, – сказал Линдхаут и подумал: «Я уже не так часто вспоминаю Джорджию. О боже, как бы мне хотя бы на время забыть о ней!»

Из репродукторов послышалась мелодия из фильма «Доктор Живаго». Не Перри Комо.

– Ваш кофе, сэр. – Стюардесса подала кофе.

– Спасибо, дитя мое.

– Естественно, это трудно представить, – сказал Брэнксом, – но это правда. С тех пор как существует мир, это самый прибыльный бизнес, который когда-либо существовал. По сравнению с этим фабриканты вооружений получают дерьмо со своими танками и напалмом. Кто у нас додумался до этого? Кто босс боссов для Америки? Я это выясню, даже если сдохну при этом. Но я выясню, кто он, этот босс!

20

Базель – очень древний город. Прибыв из Цюриха, Линдхаут и Брэнксом 23 августа 1967 года остановились в очень красивой гостинице «Trois Rois»[46]46
  «Три Короля». – Прим. пер.


[Закрыть] на улице Блюменрайн, 8 аб, вместе с ними были и телохранители Брэнксома, которые теперь охраняли и Линдхаута. Номер Линдхаута из нескольких комнат, с ванной, был на противоположной к улице стороне. Из высоких окон, выходящих на балкон, он видел прямо перед собой лениво текущий Рейн и буксиры с грузоподъемными кранами и флагами многих наций на корме. На другом берегу реки лежат новые районы Базеля.

В гостинице Линдхаут обнаружил уведомление на его имя. Звонила его дочь, сказал консьерж. Она просила, чтобы он перезвонил ей. В своем номере Линдхаут расположился в античном кресле и попросил соединить его с Лексингтоном. Там было на шесть часов меньше, чем в Базеле, и поэтому, прибыв в 16 часов, он позвонил в университет.

Связь восстановили, когда он пил чай, который заказал в номер. Слышимость была настолько хорошая, что казалось, Труус стоит перед ним. Непонятно почему это его успокоило.

– Адриан!

– Да, Труус. Мне сказали, чтобы я тебе перезвонил. Что-нибудь случилось?

– Нет. Почему?

«Спустя семнадцать лет я снова на европейской земле, – подумал Линдхаут. – Там дальше лежит Германия, а на самолете я через два часа мог бы быть в Вене, где познакомился с Джорджией».

– Потому что я должен перезвонить… – Он чувствовал себя одурманенным и сонным.

– Да, но только, чтобы я успокоилась и знала, что ты нормально добрался.

– Ах, Труус, – сказал он.

– Что такое, Адриан?

– Ничего, совсем ничего… – Голландский буксир с многочисленными грузоподъемными кранами скользил вниз по реке. – Я очень тронут, что ты так беспокоишься обо мне…

– Ты ведь все, что у меня есть, Адриан! Я же люблю тебя, ты знаешь! – «Как будто она в комнате, – подумал Линдхаут, – как будто она передо мной, как будто нас не разделяет океан». – Полет прошел хорошо?

– Все было хорошо, Труус, все. – «Она тоже все, что у меня есть», – подумал он.

– Что ты сейчас делаешь?

– Пью чай. Здесь очень красиво, Труус. Тебе нужно как-нибудь приехать сюда. – Он услышал ее смех. – Почему ты смеешься?

– Потому что я точно знаю, где ты, я вижу тебя в твоем номере гостиницы! Я купила план Базеля, который лежит передо мной! Ты в «Трех Королях»!

Голландский буксир протрубил три раза, навстречу ему двигался итальянский. «Голландия, – подумал Линдхаут, – Роттердам… так близко, все в одно мгновение снова так близко. Рахиль, моя первая жена, забитая до смерти нацистами в Голландии. Джорджия, моя вторая жена, погребена в Лексингтоне, в Кентукки. Как быстро прошла эта жизнь. Скоро ли она закончится? Стар ли я? В чем-то – несомненно. Никто не знает, что мне предстоит. Все, что я узнал, нужно передать более молодым. Со стороны этого фармацевтического предприятия было очень разумно пригласить меня».

– Когда ты идешь в «Сану»?

– Нам сообщили, что ждут нас завтра в десять часов, Брэнксома и меня. Ты будешь еще спать.

– Позвони мне еще. Позднее! Когда хочешь! Домой или в университет! Обещаешь, Адриан?

– Да, – сказал он. – «Какая широкая река, – подумал он, – какой длинный мост через нее». Чей-то голос пел по-голландски: «…ik weet een heerlijk plekje grond, deer waar die molen staat…»[47]47
  …я знаю классное местечко, где стоит мельница… (голл.)


[Закрыть]

– Что с тобой, Адриан?

– Мимо моего окна плывет голландский буксир, – сказал он и почувствовал, что становится все более одурманенным. – Кто-то поет «Het plekje bij de molen».[48]48
  Местечко у мельницы. (голл.)


[Закрыть] Твоя мать… – он поправился: – Рахиль так любила эту песню.

– Мне она тоже нравится, Адриан. – Через морскую пучину с другого континента до его уха доходил голос Труус:

– «…waar ik mijn allerliefste vond, waar vor mij’t haarte staat…»[49]49
  …где я нашел свою единственную и любимую, и где сердце свое оставил. (голл.)


[Закрыть]

– Это было замечательно, – сказал Линдхаут.

– Что ты будешь сейчас делать, Адриан?

– Думаю, что прилягу на часок. Разница во времени…

– Обнимаю тебя. До завтра!

– До завтра, – сказал Линдхаут. Он услышал, как она повесила трубку, и чуть погодя положил свою. Затем он принял горячую ванну и лег в постель.

Он проспал до половины восьмого утра. Все, что он испытал с Джорджией в Вене, он снова пережил во сне: ночь в ее комнате, вечер в «Рейнбоу-клаб», он слышал пение Перри Комо, он ехал в джипе Джорджии к переулку Берггассе.

Всплыли все образы прошлого: комиссары Хегер и Гролль, странный человек с одним легким и листом гинкго двулопастного, который он подарил Линдхауту, сопроводив это словами: «Моему другу-убийце, доказать преступление которого мне запретили…»

Лист лежал под стеклом письменного стола в его кабинете в переулке Берггассе… В своем сне Линдхаут говорил с фройляйн Филине Демут, он еще раз пережил воздушный налет и тот момент, когда шантажист и подлец Зигфрид Толлек упал вниз с его балкона. Там был и Химический институт, там были Хорайши, Ланге, разрушивший электронный микроскоп, там были друзья Илья Красоткин и Сергей Соболев, портье Пангерль… и много других. И все они говорили с Линдхаутом, и все они были очень любезны и готовы помочь.

Он проснулся отдохнувшим и свежим. Глядя на потолок и слушая, как трубят буксиры, он удивленно подумал: один человек не встретился мне в моем сне. Это Хаберланд. Нет, капеллана Хаберланда сегодня ночью я не видел…

21

– Мы представляли это так: пока вы совершаете свою лекционную поездку, мы проверим все разработанные вами теории в сериях испытаний, – сказал один из руководителей «Саны». – Само собой разумеется, мы будем поддерживать с вами постоянную связь. К вам в Лексингтон приедет один очень способный молодой биохимик. Мы заключим договор, и в вашем распоряжении будут практически неограниченные возможности. Вы ведь видели, какое большое здесь центральное отделение, не правда ли, господин профессор?

Человек, который говорил это – Петер Гублер, президент компании «Сана-фармаверке», – для своих шестидесяти трех лет (Брэнксом выдал Линдхауту его возраст) выглядел удивительно молодо. Гублер говорил с легким швейцарским акцентом. Он был элегантен, много и охотно улыбался, у него было открытое, добродушное лицо с большими светлыми и очень умными глазами и густые каштановые волосы.

Как многие очень богатые швейцарцы, Гублер предпочитал умеренность во всем. Его бюро на заводе было большим, но скромно обставленным: немного предметов современной металлической мебели, на стенах всего несколько очень хороших абстрактных картин. И здесь из окон можно было видеть Рейн. Заводская территория простиралась на обширной площади от Санкт-Йоханн-Тора вниз вдоль реки. Над корпусами завода возвышались три здания. В среднем работал Гублер. Его кабинет размещался на четырнадцатом этаже.

Брэнксом, сидевший рядом с Линдхаутом напротив президента, с горечью сказал:

– А когда все будет сделано, вы будете продавать нам препараты по лицензии, герр Гублер. – Он говорил по-немецки. – Мы попросили господина Линдхаута работать на нас – я имею в виду с нами.

Гублер поднял руку:

– Он живет в Америке. Почему ни одна американская фирма не обратилась к нему, мистер Брэнксом?

– Потому что это все проклятые… Хорошо, – ответил Брэнксом. – В конце концов, я же привез вам профессора, не так ли?

– И мы вам за это очень признательны, мистер Брэнксом. – Гублер широко улыбнулся. – Давайте сейчас поговорим о вашем договоре, господин профессор!

Они беседовали неполные четверть часа. Линдхаут был удивлен широтой натуры Гублера, и его готовностью идти навстречу по всем пунктам.

– А сейчас я приглашу сюда человека, который установит постоянную связь между нами, и будет вашим новым сотрудником. Он самый способный биохимик из тех, кто у нас есть.

Гублер коротко поговорил по телефону, и вскоре после этого в дверь постучали. Вошел мужчина лет тридцати. Худощавый, высокого роста, он производил впечатление несколько робкого человека. Отвечая Линдхауту на рукопожатие, он низко поклонился. На его лице были заметны следы перенесенной ранее угревой сыпи. Этот человек с высоким лбом, темными волосами, чувственным ртом и меланхоличными глазами сразу понравился Линдхауту.

– Я очень рад, что буду иметь возможность работать с вами, господин профессор, – сказал этот человек с французским акцентом.

Не пройдет и двенадцати лет, как во второй половине дня 23 февраля 1979 года он окажется свидетелем страшного конца очень странной истории в переулке Берггассе Девятого общинного района Вены. Истоки этой истории к тому времени будут относиться к событию почти тридцатичетырехлетней давности – к 13 марта 1945 года, когда богобоязненная фройляйн Филине Демут незадолго до своего конца написала письмо, в котором клялась капеллану Хаберланду своим вечным блаженством, утверждая, что видела, как Линдхаут убил человека.

22

– …и несмотря ни на что, я вполне серьезно спрашиваю себя: нужно ли, собственно говоря, бороться против зависимости? Почему? Почему мы должны пытаться найти противоядие и положить конец зависимости? Я имею в виду… Насколько я знаю, самоубийство не наказуемо ни в одной стране мира. Если кто-то решает проблему за десять секунд, спрыгнув с Эмпайр стейт билдинг, или за три года с помощью героина, или за пятнадцать лет, допившись до смерти, – не все ли равно? Мы же не ищем средства, которое удерживало бы человека от того, чтобы работать по восемнадцать часов в сутки и потом умереть в тридцать лет от инфаркта! Мы же не ищем средства, которое препятствовало бы человеку обжираться до смерти! Покупка продовольствия, естественно, ни в коем случае не наказуема. Медленное самоубийство с помощью нелегально добытых средств – тут мы в трудном положении! Если кто-то непременно хочет себя убить – хорошо… или, наоборот, – нехорошо! Это можно разрешить каждому. Но можно ли допустить, чтобы человек нарушал закон, как это происходит в случае приобретения наркотиков? Я спрашиваю вас! Если данный случай и без того окончится летальным исходом – зачем тогда запрещать? – Седовласый человек с буйной гривой, морщинистым лицом с глубокими складками от крыльев носа к уголкам рта поднял голову, и печальный взгляд его глаз стал блуждать по поднимающимся рядам скамеек большого лекционного зала по психиатрии в парижской Сорбонне.

Собравшиеся здесь практически все ведущие неврологи, психиатры, биохимики, судебно-медицинские эксперты и криминалисты Франции зачарованно смотрели на человека, который стоял перед большой черной доской, исписанной формулами и цифрами. Только что он выступил с блестящим докладом, где говорил о своих работах по обнаружению пригодных для использования антагонистов морфия. Он выводил на доске формулу за формулой, концепцию за концепцией. А сейчас произносил слова, которые заставили всех застыть. Это было 24 октября 1967 года, большие настенные электрические часы показывали 15 часов 47 минут. В течение двух месяцев Линдхаут, путешествуя из одной европейской столицы в другую, выступал с докладами и лекциями.

Французские ученые растерянно переглядывались. Что это там говорил Линдхаут? Как это возможно? Человек, посвятивший всю жизнь борьбе против зависимости от наркотиков, вдруг поставил эту борьбу под сомнение? И с какими аргументами! Что вдруг случилось? Все присутствующие знали: Линдхаут, приглашенный в качестве гостя широко известный ученый из Лексингтона, недавно потерял жену. Не потерял ли он с горя и рассудок? Нередко случалось, что ученые, читая лекции, запутывались в чуждых им вопросах философского, религиозного или политического характера. Однако в Сорбонне, и в частности в этом лекционном зале, подобного еще не случалось.

А лекция продолжалась…

– …прежде всего это молодые люди, сотни тысяч которых становятся жертвами пристрастия к наркотикам, – говорил Линдхаут. Его голос был громким и одновременно глухим. Обеими руками он опирался на пульт перед собой, подняв голову к коллегам и в то же время словно не видя их. – У детей, в конце концов, есть родители. В восемнадцать лет эти дети, как я слышу и читаю до сине-зеленой блевотины, становятся самой дееспособной молодежью, которая когда-либо существовала! Но это же подразумевает, что ставшие такими дееспособными несут моральную ответственность за самих себя! Разве это не гнусная наглость определенной группы так называемых социологов у нас на Западе – всегда и везде сваливать на общество вину за то, что провозглашенная ими совершеннолетней и морально ответственная за себя молодежь становится зависимой от наркотиков? Что же это, черт побери, такое – это безымянное общество? Совершеннолетние – если они действительно стали совершеннолетними – должны отдавать себе отчет в том, что они делают! Если они этого не могут, то их снова нужно объявить недееспособными… – Сейчас Линдхаут казался застывшим, двигался только рот. – Конечно, когда кому-то прожужжат все уши, как он страдает от стресса в школе, от стресса на работе, то в конце концов он и сам в это поверит! Но это совершенно недопустимо! Никогда у молодежи не было больше свободного времени, чем сейчас! Но она не знает, куда девать это свободное время, кроме как ошиваться в дискотеках, играть в рокеров или пялиться в телевизор. – Линдхаут снова впал в то опасное состояние, в котором находился, когда однажды поздно ночью, перед выгонами «пырейной» фермы на краю Лексингтона, говорил Джорджии о том, куда двигался, должен был двигаться этот мир с населяющими его людьми. Конечно, в своем нынешнем состоянии он не сознавал этого. А Джорджия… Джорджия была мертва. Блестящая аудитория слушала его в растерянности. – …Зависимость – алкоголизм, наркомания, – в конце концов, не злой рок, как воспаление слепой кишки или рак желудка! Поэтому уместно ли сочувствие в случае с наркоманами? Если человек, полностью сознавая, что делает, доводит себя до состояния наркозависимого – не должен ли он либо сам позаботиться о курсе отвыкания, либо подвергнуться принудительному лечению? А кто тогда должен оплачивать это лечение? Родственники? Да! Но никак не посторонние честно работающие люди, которые платят налоги! Платить налоги и за распущенность тех, без кого мир, по-видимому, вполне мог бы обойтись и кто, выписавшись после трудного, длящегося неделями и месяцами курса отвыкания, сразу же опять берется за старое?

– А как же клятва Гиппократа? – выкрикнул какой-то пожилой ученый. Линдхаут его не услышал – он вообще ничего не слышал. Он говорил как в трансе:

– …вопреки всем декларациям слабоумных невежд запугивание в таких случаях как раз является очень хорошим средством! Фотографируйте любого мертвого наркомана там, где его обнаружили. И фотографируйте его так, как его обнаружили. Фотографируйте его в как можно более жутком виде и бросающимся в глаза! В цвете! И показывайте эти фотографии на передвижных выставках каждому школьному классу. Конечно, было бы еще лучше, если бы подростки могли видеть самих мертвых, а не только фотографии! Да, это невозможно. Но когда это группа подростков, свое действие окажут и фотографии, можете быть уверены! Я ни в грош не ставлю распространение среди молодежи так называемых просветительских материалов в виде печатной продукции. Мы же воспитали целые поколения зевак, которые хотя и могут распознавать буквы, но не знают, что такое чтение! Воздействует только наглядный материал! Любая просветительская деятельность должна быть как можно более деловой, трезвой и внешне негуманной! Когда человек знает, что он не может рассчитывать на сочувствие, на помощь социального обеспечения, тогда он задумается над тем, что он делает, – если он вообще еще в состоянии думать! А разве не опасно, когда мы все время говорим о больных зависимостью от наркотиков? Слово «болезнь» автоматически включает и такое понятие, как «не быть ответственным»! Но совершеннолетний зависимый несет за это ответственность!

– Это сродни фашизму! – закричал кто-то.

– Сродни фашизму, – Линдхаут покачал головой. – Сродни фашизму те пророки наркотиков, которых вы все знаете! Сродни фашизму было бы государство, в котором к наркоману приходит социальный работник и сообщает, что о его зависимости стало известно, но что никто не собирается отучать его от этого за счет налогоплательщиков. Если у наркомана есть деньги – его направят в клинику за его собственный счет. Если у него денег нет, что следует предположить, то тогда он должен дать письменное обязательство возместить потраченные на него деньги в течение определенного времени. Если он отказывается и согласен с идеологией тех господ философов по наркотикам, ему оставляют шприц, содержащий смертельную дозу. Он может ввести ее себе и избавить тем самым общество от своего абсолютно никчемного присутствия. Вот что – и я признаю это – было бы сродни фашизму! А как же быть с учением этих пророков, которое утверждает, что у нас вообще нет права вмешиваться в естественные процессы – такие, как зависимость? Следует ли рассматривать тех, кто справился с зависимостью, как элиту человечества? Испытание самой природой… – Беспокойство в зале. – Вы все знаете эти учения! Разве они не сродни фашизму? А если нет, то, может быть, в них все же есть что-то положительное? Не знаю… Я знаю только, что ничего не знаю… Те, кто погибает от зависимости, неполноценны и не заслуживают ничего иного, говорят пророки. Но тому, кто преодолел зависимость, уже ничего не страшно! Он является одним из самых сильных и благородных продуктов человечества, какой только создала природа, говорят пророки. Значит, наша с вами работа, вероятно, даже направлена против природы и кощунственна? Не вмешиваемся ли мы непозволительным образом в процесс развития жизни? Мы все знаем множество случаев, когда отученные от своего пристрастия наркоманы погибали самым жалким образом! И много других случаев, когда зависимые счастливо жили со своей зависимостью! Я спрашиваю себя: уместно ли сочувствие? Конечно, оно уместно – к тем зависимым, которые прибегли к наркотикам, потому что их жизненные обстоятельства действительно были ужасными, безнадежными или так расшатывали нервы, что наркотик явился единственным избавлением! Однако мы знаем и то, что как раз такие зависимые быстрее всего освобождаются от зависимости. А другие, сотни тысяч других? Что же, идти по пути, например, более сурового наказания для торговцев наркотиками вплоть до пожизненного заключения? Действительно ли следует распинать того, кто говорит: да пусть они сдохнут, героиновые бандиты! И сажает в тюрьму торговцев наркотиками на пожизненный срок? И никакого сочувствия, никакого сочувствия ни к тем, ни к другим! – Лицо Линдхаута стало совсем белым. – А как, уважаемые дамы и господа, вы отнеслись бы к глобальному призыву ООН организовать сбор денег, чтобы путем закупок больших партий героина отправить на тот свет как можно больше наркозависимых?

Зал пришел в дикое возмущение. Все собравшиеся орали, стараясь перекричать друг друга:

– Это преступно!

– Какой цинизм!

– Он сошел с ума!

Линдхаут вдруг резко изменился. Его взгляд вернулся из пустоты, лицо порозовело. Он смотрел на своих слушателей, пристыженно и смущенно.

– Прошу вас простить мне мои слова, – сказал он запинаясь. – Я… я не знаю, как я мог дойти до того, чтобы говорить подобное. Простите меня, пожалуйста, уважаемые дамы и господа… – Его рука нащупала стакан с водой, стоявший на пульте. Он схватил его, хотел поднести ко рту – и уронил. Он тупо уставился на осколки и растекающуюся жидкость, потом с трудом, почти невнятно, пробормотал: – Мне жаль… но я… – Он схватился за сердце и, шатаясь, вышел из зала.

– Врача, быстро! – закричал кто-то.

Сразу же прибежавший врач установил у Линдхаута, которого уложили на койку в одной из профессорских комнат, острую недостаточность кровообращения, сделал инъекции и настоял на том, чтобы Линдхаут остаток дня провел в постели и в абсолютном покое.

– Профессор перенапрягся, – сказал ректор Сорбонны, обращаясь к очевидцам срыва Линдхаута и его путаной болтовни. – В последние месяцы он, как все вы знаете, выступал с докладами и лекциями в Лондоне, Берлине, Мадриде, Риме, Анкаре и так далее. Он прожил трудную жизнь, посвятив ее исследованиям антагонистов для блага человечества и здоровья человека! Этот человек десятилетиями работал один и в одиночку же преодолевал все свои неудачи и поражения.

На следующий день Линдхаут выступил в Сорбонне со вторым блестящим докладом о своих работах по получению антагонистов морфия. Через день он выступал, так же превосходно, перед избранной публикой в университете Осло, тремя днями позднее он был в Гамбурге.

Вечером того же дня, когда случился инцидент в Париже, он попросил найти ему толстую тетрадь в картонном переплете и начал делать то, чего никогда прежде не делал, – вести дневник. Первые слова, которые он записал на первой странице своей тетради в память о разговоре в Лексингтоне с врачом Рональдом Рамсеем, были: нужно любить.