Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 52 страниц)

Часть V
Порыв своенравный

1

Линдхаут, очнувшись от своих мыслей, взглянул на наручные часы: 17 часов 03 минуты. 17 часов 03 минуты 23 февраля 1979 года.

Пять минут прошло с тех пор, как он последний раз справлялся о времени. Всего пять раз по шестьдесят секунд. «Время, – подумал стареющий человек со спутанными седыми волосами. – Что может быть ужаснее времени?» Он вдруг представил себе время как рыбацкую сеть. Каждый кусок веревки, отделяющий одну маленькую ячейку этой сети от другой, означает период времени с тех пор, как существует Земля, и тем самым возможно, секунду вечности…

17 часов 03 минуты.

«Он угрожал, – думал Линдхаут, – он заявил, что не позволит мне улететь, если я не приму его. Он сказал, что будет у меня через тридцать минут. Проклятье, сколько еще мне его ждать? – Линдхаут опять взглянул на часы. – Я должен взять себя в руки: с тех пор как капеллан Хаберланд позвонил мне, тридцати минут еще не прошло. Если это был капеллан Хаберланд, – подумал он, и его охватил озноб. – В моем положении нужно все просчитать. А вдруг, враги герра Золтана догадались о том, что он собирается предпринять, и хотят помешать этому, убив меня? – Линдхаут посмотрел на оружие, которое лежало перед ним на письменном столе.

Да, – подумал он, – этот пистолет я ношу с собой с четырнадцатого мая сорокового года. Каждый день, куда бы я ни шел, я ношу его с собой, а ночью он лежит у меня под подушкой. Я не трус, хотя и не герой. Для этого я слишком умен. Боюсь, настоящие, великие, героические герои из героев – все идиоты.

Конечно, если бы люди знали, что я вот уже тридцать четыре года не расстаюсь с этим пистолетом, то большинство из них посчитали бы это патологией. А это патология?»

Это не было патологией.

В тот день, 14 мая 1940 года, когда бомбы с немецких самолетов падали на Роттердам, еврей Филип де Кейзер стоял в полном дыма и пыли подвале рухнувшего дома своего лучшего друга Адриана Линдхаута, который теперь лежал перед ним мертвый. Тогда еврею Филипу де Кейзеру пришла в голову мысль, единственная возможность спасти свою жизнь от немцев и от гестапо – это обменяться со своим другом одеждой и документами и стать арийцем Адрианом Линдхаутом. В ту же секунду он увидел на полу, на некотором удалении от тела Адриана, какой-то темный предмет. Он машинально поднял его. Это был пистолет системы «вальтер» калибра 7.65, который сейчас он держал в руке.

По-видимому, воздушная волна с силой вытряхнула пистолет из кармана одного из лежащих здесь, в подвале. Одного из многих чужих людей, искавших защиты в этом подвале, да, одного из чужих, так как у Адриана не было никакого оружия – это Филип де Кейзер знал точно, и у него самого никогда не было оружия.

Вот лежит его мертвый друг. Вот лежит чужой пистолет. В своей оцепенелости он воспринял это как знамение свыше, когда в слабом свете обнаружил, что на рукоятке пистолета были серебряные инициалы «А.» и «Л.», искусно соединенные между собой по диагонали.

«А.» и «Л.».

Адриан Линдхаут.

Но пистолет не принадлежал Адриану Линдхауту, это точно! Он принадлежал одному из мертвецов, имя и фамилия которого тоже начинались на «А» и «Л» – или на «Л» и «А»…

Да, это было знамение свыше. Он должен взять пистолет и сохранить его, он никому не должен отдавать, он должен носить его с собой повсюду и всегда – вот что означал этот перст судьбы, подумал Филип де Кейзер, совершенно случайно не оказавшийся тоже мертвым. Он обменялся с Адрианом Линдхаутом одеждой, кольцами, документами, часами – всем. Позже, когда подвал откопали, он покинул его вместе с оцепеневшей маленькой Труус, ребенком, который тоже выжил. С тех пор превратившийся в арийца Адриана Линдхаута еврей Филип де Кейзер держал этот пистолет с таинственными инициалами за поясом брюк – и никогда больше с ним не расставался.

«Могла ли Труус тогда видеть, как я поднял пистолет?» – размышлял Линдхаут теперь, спустя тридцать девять лет. Нет, решил он, вряд ли Труус тогда что-то заметила. Потом ему удалось контрабандой ввезти пистолет в Соединенные Штаты и тайком вывезти его оттуда через все контрольные службы, когда он покидал Америку. «Если не существует чего-то свыше, тогда это случайность, – подумал Линдхаут в те леденящие предвечерние часы 23 февраля 1979 года.

До сего дня никому не удалось меня убить, – размышлял он. – Хотя попытки предпринимались уже давно. Я пока еще жив, несмотря на то, что так много людей желают мне смерти. А что касается этого „капеллана Хаберланда“, который должен прийти, то неопределенность становится уже невыносимой…»

Линдхаут встал, прошел в другую комнату к бару и налил себе виски. Со стаканом в руке он возвратился в кабинет и, прислонившись к книжному стеллажу, сделал глоток. Виски согрело его. Только теперь он понял, что ему было холодно. Не снаружи – внутри. Он нервничал. «Кто бы там ни звонил, он сказал, что я совершил убийство. Я действительно совершил убийство, – подумал Линдхаут и снова, немного торопливо, сделал глоток. – Да, я совершил убийство – здесь, в этой комнате, в сорок пятом году. Я застрелил доктора Зигфрида Толлека во время того тяжелого воздушного налета. У меня не было выбора. И тем не менее всю свою жизнь я не мог избавиться от мысли, что я виновен. Всю жизнь меня угнетало то, что я был вынужден застрелить эту нацистскую свинью, хотя этим я спас три жизни: жизнь Труус, жизнь Марии Пеннингер и свою собственную жизнь. Мария Пеннингер еще жива, она живет в том переулке Больцмангассе, тринадцать. Как только я окончательно вернулся в Вену, она сразу же позвонила и пригласила меня навестить ее как можно скорее. Что за чудесная женщина! Многие часы мы провели с ней за разговорами о Труус и о Джорджии.

– Нет ничего на этом свете, что происходило бы без причины и случайно, и менее всего – смерть. – Она сказала это, когда мы уже поговорили обо всем, что случилось. И добавила: – За всем, что происходит, скрывается второй смысл.

Второй смысл…»

Лицо Линдхаута помрачнело. Он поднял стакан и увидел, что уже допил его. Из соседней комнаты он принес бутылку «Голд лэйбл» и сосуд с кубиками льда и налил себе новую порцию. Никакой воды. Только виски и лед. «Нужно выпить, пока здесь чего-нибудь не произошло. А здесь наверняка что-то произойдет, – подумал он, – либо с настоящим капелланом Хаберландом, либо с кем-нибудь другим. Но много пить нельзя. Этот стакан и, возможно, еще один. А без алкоголя я не выдержу этого ожидания и этих воспоминаний».

Он заметил, что кабинет стал наполняться тенями. Солнце зашло за холмы на западе. Корешки книг Баруха Спинозы казались теперь темно-зелеными. Линдхаут, держа стакан в руке, поднял глаза к литографии Шагала, которая висела на свободном месте в книжном стеллаже. Он увидел влюбленную пару в лунном серпе безопасности…

Должно быть, на улице похолодало, подумал Линдхаут, потому что теперь он мерз и снаружи. Он снова выпил, не сводя глаз с картины. «И это прошло, – подумал он. – Нет, это осталось – в любви, которую я к ней испытывал и всегда буду испытывать, пока живу. Человек, которого любишь, никогда не уходит, – размышлял он, снова поднося стакан ко рту. – Ты хранишь его в себе, он вокруг тебя – в виноградниках, реках, облаках, во всем, что растет, и цветет, и процветает. Лучшее, что есть в человеке, пожалуй, всегда остается на этой земле.

Да, – подумал он, – у меня было больше двадцати счастливых лет – слишком много для одного человека. Собственно говоря, я исключение или даже чудо, поскольку Эйнштейн сказал: „У человека мало счастья“. Ну вот, а у меня было только счастье – до шестьдесят седьмого года. Потом оно начало уходить от меня, это счастье. А еще в шестьдесят седьмом году…»

2

Номер 9 беспрерывно нажимал на маленькую клавишу. Из его пасти текла слюна, глаза заволокло дымкой.

Линдхаут пристально смотрел на него. Номер 9 внезапно покачнулся, оперся спиной о стеклянную стену клетки, морда исказилась в гримасе, голова упала вперед, туловище поползло вниз. Номер 9 счастливо захрюкал.

– Черт побери, – сказал Линдхаут. – Что тут произошло? – Он посмотрел на Габриэле Хольцнер.

Яркое солнце освещало большую лабораторию, позолотив и черные волосы девушки. Было 13 мая 1967 года, почти 11 часов, и уже очень тепло, очень тепло для середины мая.

– Я не знаю, я не могу это объяснить, господин профессор…

Габриэле, как и Линдхаут, в белом халате, выглядела несчастной.

– Я сделала все правильно! – воскликнула она, имея в виду одну чреватую последствиями ошибку, которую она допустила много лет назад. Они свободно говорили друг с другом по-английски. Много воды утекло с тех пор, как сероглазая стройная Габриэле приехала сюда в 1951 году: она счастливо вышла замуж за одного молодого писателя и два года назад произвела на свет своего первого ребенка, девочку. На свадьбе Линдхаут и Джорджия были свидетелями, после рождения ребенка – крестными. Габриэле испросила себе разрешение и дальше работать с Линдхаутом, который к тому времени, в 1955 году, стал американским гражданином, а в 1956-м – профессором.

– Кто говорит, что вы сделали что-то неправильно? – Линдхаут взъерошил свои спутанные, уже совершенно седые волосы. – Я только спросил…

Он не договорил, потому что Габриэле тихо вскрикнула и в возбуждении показала рукой на одну из многочисленных клеток в лаборатории.

– Номер четыре! – воскликнула она. – Вы только посмотрите, профессор! Номер четыре!

Линдхаут выругался.

И номер 4 начал нажимать на клавишу в своей клетке.

Номер 4 и номер 9 были макаки-резус – во всех 24 клетках лаборатории находились макаки-резус. От мышей как подопытных животных Линдхаут отказался, когда в 1967 году ему в первый раз посчастливилось изготовить антагонистическую субстанцию, которая действовала значительно дольше. Срок ее действия составлял сорок восемь часов. Но и это время казалось все еще недостаточным для применения на зависимых или находящихся под угрозой зависимости людях. Для Линдхаута же эта АЛ 1051 была счастливым случаем особого рода, потому что в 1967 году он как раз собирался прервать поиски антагонистов для применения их в медицине и снова вернуться к исследованию болеутоляющих средств. После первого успеха в 1946 году он в течение двадцати одного года с энергией и ожесточением одержимого безуспешно занимался поисками субстанции, лучшей, чем его АЛ 203 и АЛ 207, длительность действия которых как средств, блокирующих морфий, составляла смешные два часа.

Маленький успех после двадцати одного года жизни, наполненной работой, вселил в Линдхаута столько мужества, что он продолжал работать – теперь уже с обезьянами.

3

Подопытным животным обычно делались одна или несколько инъекций испытываемых средств, причем внутривенно. При этом иглы оставались в венах и были связаны с маленькими имплантированными электронными приборами и емкостями с большим количеством средства. Нажимая на относившуюся к емкости маленькую пластмассовую клавишу, выступавшую из кожи, обезьяны могли вводить себе дополнительные дозы субстанции, если испытывали такую потребность. Электронные приборы через маленькие передатчики регистрировали это световыми сигналами на настенной доске. Само собой разумеется, что это проводилось в случаях с морфием, героином и другими препаратами, вызывающими зависимость. Это делалось и тогда, когда вводились некоторые болеутоляющие средства, в отношении которых еще совсем недавно считалось, что они зависимости не вызывают.

Ассистентка Линдхаута Габриэле, фамилия которой теперь была уже не Хольцнер, а Блейк, и он сам привили всем двадцати четырем обезьянам зависимость от героина, а потом ввели им субстанцию АЛ 1051, потому что Линдхаут хотел посмотреть, как долго она будет действовать. И на самом деле, ее воздействие сохранялось в течение сорока восьми часов! В это время все животные демонстрировали явления воздержания от героина – правда, вели себя беспокойно. По истечении этого времени, как констатировал Линдхаут, большинство животных успокаивались и проявляли все признаки зависимости от героина.

Потом произошло непостижимое: обезьяна номер 9 ввела себе субстанцию 1051! Затем то же самое сделала номер 4! В течение последующего получаса, то есть до 11 часов 30 минут 13 мая 1967 года, многие из двадцати четырех подопытных животных – приблизительно две трети – также приводили в действие клавиши на своих руках. При подобных испытаниях не все животные вели себя таким образом – всегда примерно только две трети. Именно это обстоятельство и повергло Линдхаута в такой ужас.

Линдхаут выбежал в коридор, чтобы позвать Джорджию, работавшую в лаборатории неподалеку. Наблюдая вместе с Линдхаутом за тем, что происходило, Джорджия производила какое-то странно отсутствующее, незаинтересованное впечатление.

В полдень этого дня Джорджия, Линдхаут и Габриэле сидели на табуретках вокруг стола в центре лаборатории, в окружении двадцати четырех обезьян, большинство из которых, после окончания действия 1051, нажатием на клавиши вводили себе новые дозы этой антагонистической субстанции – первой, действовавшей значительно дольше, которую Линдхаут нашел после двадцати одного года ожесточенной работы.

Наконец Линдхаут нарушил тишину:

– Теперь вы поняли, что это означает?

Габриэле подавленно кивнула.

Джорджия даже не пошевелилась. Она разглядывала стену, как будто не слышала, что говорил Линдхаут, как будто ее вообще здесь не было. Ее бледное лицо не выражало ничего, ее взгляд был направлен в загадочную даль. Ее прекрасный рот выражал печаль, которая вывела Линдхаута из равновесия:

– Джорджия!

Она вздрогнула:

– Что?

– Это я тебя спрашиваю! – в возбуждении крикнул он. – Что с тобой происходит? Я наблюдаю это уже некоторое время!

– Что ты наблюдаешь? – спросила она, теперь явно испуганная.

– Что ты в последнее время очень изменилась, – сказал Линдхаут.

Габриэле встала и покинула помещение.

– Чепуха, – сказала Джорджия.

– Нет, не чепуха! – закричал Линдхаут. – Я уже давно собирался поговорить с тобой! Сейчас мы одни – Габриэле тактично вышла. – Он склонился над женщиной с красивыми каштановыми волосами. – Я люблю тебя, Джорджия. Прости мне мое волнение и то, что накричал на тебя.

– Конечно, я прощаю тебя, – равнодушно сказала она. – Впрочем, прощать нечего.

Линдхаут становился все более возбужденным и беспомощным. Теперь он вскочил на ноги:

– Как ты говоришь, Джорджия! Как ты сидишь! Как ты реагируешь…

– Как я реагирую? – Она печально посмотрела на него.

– Я тебя не понимаю, – сказал он и стал быстрыми шагами ходить взад-вперед. – Это длится уже месяцы, и становится все хуже. Ты почти не разговариваешь. Дома ты часами стоишь у окна и смотришь в парк. Ты больше не читаешь газет. Когда мы с Труус смотрим телевизор, ты идешь спать и часто забываешь пожелать доброй ночи. Моя работа тебя больше не интересует! Вспомни, как это было раньше! И как сейчас? Когда я тебя целую, ты просто терпишь это. Уже несколько месяцев ты больше не целуешь и не обнимаешь меня. Ты даже не замечала, что я несколько раз приходил к тебе в спальню, потому что ты была мне нужна… но…

– «Но»? – сказала Джорджия, выжидающе глядя на него.

– Но я снова уходил.

– Почему?

– Ты лежала на спине, уставившись в потолок, и в мыслях была от меня дальше, чем луна.

Она наклонилась вперед, подперев руками голову.

– Джорджия, – умоляюще произнес он, – Джорджия, разве у нас не было столько счастливых лет? Разве мы не любили друг друга так, как ни одна другая пара, которую я знаю?

– Мы и сейчас любим друг друга, – сказала она едва слышно.

– Я люблю! Ты – нет! Что же все-таки случилось, Джорджия? Что стало с нашей любовью? Я ничего не понимаю. Что с тобой? Ты любишь другого мужчину?

Она встрепенулась.

– Нет! – воскликнула она резко. «Слишком резко», – отметил он. – Как ты мог такое подумать! – Она разразилась слезами. – Извини, я… Мне… Я не очень хорошо себя чувствую сегодня, я должна ненадолго прилечь… – И она вышла из лаборатории. Дверь за ней захлопнулась. Линдхаут присел на край стола и уставился на спящую теперь обезьяну номер 9. Он чувствовал, что неспособен сосредоточиться ни на одной мысли.

4

– Во второй половине дня, в шестнадцать часов пятьдесят две минуты, номер девять снова нажал на клавишу, – сказал Линдхаут. – Вслед за ним и многие другие животные. В двадцать часов двенадцать минут это случилось снова. Джорджия останется там до полуночи, потом я снова вернусь в лабораторию. Но уже сейчас можно с уверенностью сказать, что АЛ 1051 вызывает зависимость. – Он уныло улыбнулся.

Было десять часов вечера.

Они сидели друг против друга в большой комнате дома у Бьюмонт-парка – Труус и он. На Труус были синие джинсы и рубашка в пеструю клетку. Она была босиком. Белокурые волосы мягкими волнами спадали ей на плечи, длинные ресницы обрамляли голубые глаза. Труус было тридцать два года – молодая женщина, груди, узкие бедра и длинные ноги которой четко вырисовывались под рубашкой и джинсами. Труус изучала в Гарварде философию. Теперь она преподавала в университете Лексингтона. Ее озабоченный взгляд был устремлен на Линдхаута, который, тоже только в рубашке и брюках, сидел в углу большого дивана, сложив ноги по-турецки. Ночь была теплой, окна в парк были открыты.

– Средство от зависимости, которое само делает зависимым… – подчеркнуто сказала Труус.

– Да! – Линдхаут прикусил мундштук трубки, которую держал в руке. Он набил ее табаком, но не раскурил. Труус казалось, что он был полностью погружен в свои мысли.

– Но это же просто сумасшествие!

– Конечно сумасшествие! Как и вся эта проклятая богом история с антагонистами!

Она подошла и села рядом с ним на диван. Когда она положила руку ему на плечи, он через рубашку почувствовал ее грудь. Это не возбудило его и не вызвало раздражения. Без всякого чувства он принял к сведению, что ощущает молодое, крепкое тело молодой красивой женщины, как если бы она была голой.

– Я искал болеутоляющие средства, которые не вызывают зависимости, – сказал он, не двигаясь. – Еще вместе с твоим отцом, Труус. Я начинал в Париже, у профессора Ронье, в тридцать втором году… – Вдруг до его сознания дошло, что ему пятьдесят три года. А Труус – тридцать два. Она могла бы быть его женой! Он хотел встать, чтобы уйти от соприкосновения с ней, но, прежде чем он это сделал, Труус уже поднялась. Она стояла перед ним. Рубашка сбилась у нее под грудью и обнажила полоску загорелой кожи на животе. Линдхаут продолжал: – В Роттердаме я работал вместе с твоим отцом. Потом произошло несчастье. Твой отец погиб, погибли твоя мать, моя жена. Меня вызвали в Берлин. Я нашел болеутоляющее средство, которое не вызывало зависимости. Поэтому нацисты дали мне возможность продолжать работу – потом уже в Вене. Когда пришли русские, мы установили, что это антиболевое средство – бог мой, тогда это была субстанция АЛ 207, а сейчас у нас АЛ 1051! – что это антиболевое средство является антагонистом, то есть средством от привыкания, хотя и с очень коротким сроком действия. Я работал с тридцать второго по шестьдесят седьмой… сколько это лет? Тридцать пять! И где же я теперь после тридцати пяти лет труда? Там же, где и тридцать пять лет назад.

– Это не так! – энергично запротестовала Труус. – Ты нашел болеутоляющее средство, которое обладает действием морфия и не вызывает зависимости, не имеет никаких побочных явлений и уже помогло стольким людям!

– Да, – сказал Линдхаут. – Но когда? Когда я нашел это средство? Еще во время войны! В сорок первом году, в Берлине! Стало быть, двадцать шесть лет назад! А моя последняя субстанция блокирует зависимость и действует дольше, но сама вызывает зависимость! Это же парадокс!

– Никакой это не парадокс! – Труус повысила голос. – Это лишь показывает, что такие долгодействующие средства существуют, что их надо только найти! Ты найдешь антагонист, который будет действовать месяц, два, три месяца! И который не вызывает зависимости. Ты найдешь такое средство, которое положит конец чуме зависимости от морфия и другим зависимостям!

– Да, терпя одно поражение за другим.

– Победа – это цепь поражений, – сказала Труус. – Это я прочитала у Мао Дзэдуна.

– Может быть. – Линдхаут опустил голову. – Но это не для меня.

– Почему?

– Потому что для меня поражения так же безразличны, как и победа. Потому что я больше не могу. Я больше не буду искать. Я прекращаю свою работу…

Труус упала перед ним на колени. Снова ее тело было близко, так близко, оно пахло ее духами, ароматом ее молодости, ее волос, ее плоти…

– Ты не должен этого делать! – воскликнула Труус.

– Кто сможет мне это запретить?

– Но почему? Почему, Адриан, почему?

Он посмотрел на нее. Настольная лампа с медового цвета абажуром распространяла мягкий свет.

– Джорджия обманывает меня, – сказал Адриан Линдхаут. И он рассказал Труус все, что его так сильно угнетало.