Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 52 страниц)

26

В 4 часа 17 минут в кардиологическом отделении кантональной больницы Базеля прозвучал сигнал тревоги. Броневик, медленно двигаясь к освещенной улице Хольцматтштрассе, по радио затребовал машину «скорой помощи». Линдхаута перенесли в санитарный автомобиль, и машина с включенными мигалкой и сиреной рванулась в северо-восточном направлении, в центр города. В 4 часа 40 минут Линдхаут уже лежал на операционном столе. Полчаса спустя главный врач хирургического отделения сказал:

– Тремя сантиметрами выше – и с ним все было бы кончено…

Обо всем этом Линдхаут, естественно, ничего не знал – он долгое время оставался без сознания. Пару раз, на несколько минут придя в себя в отделении реанимации, он видел, что у него в носу, на груди и по всему телу были укреплены всевозможные трубки. Свет казался ему очень ярким. Когда он очнулся в первый раз, то испуганно пролепетал:

– Что… это?

– Не разговаривайте, – сказал голос, громом отозвавшийся в его ушах.

Четыре дня Линдхаут оставался в отделении реанимации, затем его перевели в одноместную палату. Когда он наконец открыл глаза, все вокруг него завертелось и он ощутил неимоверную слабость. Он с трудом разглядел знакомое лицо, серо-голубые глаза за толстыми линзами очков…

Лицо склонилось над ним.

– Брэнк… сом… – простонал Линдхаут.

И опять на него надолго обрушились темнота, тепло и тишина. На пятый день он снова пришел в себя. Медленно возвращалась память о том, что произошло. Два врача и сестра хлопотали вокруг него.

Один из врачей сказал:

– Похоже, вам невероятно повезло. Пуля прошла в трех сантиметрах от сердца. Поздравляю. Скажите спасибо хирургу, который вас оперировал. У вас будет для этого время.

– Что вы имеете в виду?

– То, что вы еще на некоторое время останетесь у нас.

– Как долго?

– Несколько недель… возможно, месяца два…

Линдхауту внезапно сжало горло, и его затошнило. Успокоившись, он сказал:

– Я видел здесь одного человека, которого знаю. Я бредил?

– Нет, вы действительно его видели. Он ждет в коридоре.

– Брэнксом?

– Да.

– Я могу поговорить с ним?

– Три минуты.

Через мгновение Бернард Брэнксом оказался у постели Линдхаута:

– Как я рад… как я рад… если бы вы знали, как я молился!

– Сколько… вы уже в Базеле?

– Я вылетел сразу же, как только узнал, что произошло… Я здесь уже три дня… Но вы лежали в реанимации…

– Да, да… – У Линдхаута болела вся грудная клетка. – Как это могло случиться, там, в лесу?

– О, вы ведь не знаете, что там потом произошло!

– Что же там еще произошло?

– Кроме Чарли погиб один швейцарский снайпер, еще двое лежат в больнице – ранены, а перед вашей дверью круглосуточно дежурят два вооруженных полицейских.

Линдхаут почувствовал, как его обдало холодом.

– Что все это должно значить?

– Это значит, что среди швейцарцев оказался предатель. В лесу были не только швейцарские снайперы – там были и люди босса!

– Это… – Линдхаут тяжело задышал, – …это так невероятно… я не могу поверить!

– Тогда попросите, чтобы вам назвали фамилии убитого и раненых. Кто установил этот проклятый прожектор? А кто застрелил Зарглебена, как вы думаете? Швейцарцы? – Брэнксом поправил очки. – Все было напрасно. Мы так и не узнали фамилии босса. Что я годами внушаю этим идиотам в палате представителей? Как они реагируют на все, что я говорю? Во всем этом нужно разобраться…

– Заканчивайте, – сказал другой голос. – Пожалуйста, пойдемте, мистер Брэнксом. – Знакомое лицо исчезло из поля зрения Линдхаута.

«Предатель…» – подумал он.

Он спал без сновидений двадцать четыре часа.

27

Проснувшись, он увидел лицо склонившейся над ним Труус. Ошеломленный, он произнес ее имя.

– Я так рада… так счастлива, Адриан…

– И я, Труус. Если ты не… – Он уже снова спал.

Так продолжалось еще десять дней. На утро одиннадцатого дня он проснулся на удивление свежим и бодрым, а все предметы в помещении снова приобрели четкие очертания. За окнами стоял густой туман. «Он поднимается с Рейна», – подумал Линдхаут.

В этот день его обследовали очень тщательно. Наконец главный хирург сказал:

– Вы вне опасности.

Медленно поднимаясь, Линдхаут пожал ему руку:

– Спасибо!

– Подождите, я помогу вам!

– Ничего, я сам.

– Об этом не может быть и речи!

Поспешно подошли две сестры и помогли ему встать. Линдхаут заметил на письменном столе хирурга газету. Он прочел только половину заголовка, так как газета была сложена: «…еще никакого следа».

– Могу я взять газету?

– Газету? Какую? Ах, эту… Это позавчерашний выпуск.

– Могу я ее взять? Хочу почитать, что произошло.

– Возьмите. Если хотите, я попрошу, чтобы вам принесли газеты за последние дни и сегодняшние. Вы можете прочитать их все – и все равно не узнаете, что же действительно произошло в Биннингене, – сказал хирург.

Спустя полчаса Линдхаут, сидя на своей кровати, рылся в кипе газет. Медик оказался прав. Кроме версии о причине стрельбы в Алльшвильском лесу, Линдхаут не мог найти ничего конкретного. Он подумал: «А не умышленно ли замалчивают правду? Возможно – чтобы не беспокоить общественность». А потом он нашел в газете «Базлер Натьональцайтунг» от 16 ноября, то есть уже в старом номере, нечто, что его потрясло. На странице с извещениями о смерти в черной рамке было напечатано:

«С глубоким прискорбием сообщаю, что моя любимая жена Эмилие Вельтерли, мой любимый сын Антон Вельтерли и моя любимая свояченица Ольга Риен 12 ноября 1967 года внезапно и неожиданно были вырваны из жизни.

Похороны состоятся 17 ноября 1967 года в 15 часов на кладбище Вольфготтесакер, Мюнхенштайнерштрассе, 99.

Господь да даст им вечный покой!

С величайшей болью Манфред Вельтерли».

Линдхаут уставился на извещение о смерти, чувствуя, как в нем холодной волной поднимается ужас. Манфред Вельтерли… Манфред Вельтерли… Антон, маленький Антон… Ольга Риен… И вдруг все снова всплыло у него в памяти. Разноцветные торты, пирожные, кафе в переулке Имбергассе, толстая официантка Ольга Риен, которая передала ему письмо «химика» Зарглебена. Официантке письмо принес мальчик Антон. Его же послала мать, после того как Зарглебен дал ей пятьсот франков. А тот, кто с «глубоким прискорбием» и «величайшей болью» сообщал о смерти трех человек, по словам толстой Ольги – эти слова всплыли в голове у Линдхаута, – был тем самым паскудным типом, бросившим свою жену из-за какой-то рыжеволосой потаскухи из Цюриха и не присылавшим ей денег.

Линдхаут неистово рылся в газетах. Наконец в одном из выпусков от 13 ноября он нашел то, что искал. Это было в рубрике «Разное»:

«ХУЛИГАН НА КОЛЕСАХ УБИВАЕТ ТРЕХ ЧЕЛОВЕК

Позавчера около 18 часов 30 минут предположительно пьяный водитель грузовика с необъяснимой жестокостью убил официантку Ольгу Риен, ее сестру Эмилие Вельтерли и ее пятилетнего сына Антона Вельтерли. Несмотря на красный свет, он на полной скорости пересек „зебру“ на Арнольд-Беклин-штрассе и вылетел на площадь Бундесплац. Из-за темноты никто не увидел номера машины, которая ехала с выключенными фарами. Двое из трех жертв наезда умерли на месте, Ольга Риен скончалась по пути в больницу. Полиция ведет поиск преступника. Очевидцы происшедшего могут дать показания в любом полицейском участке».

«Ни одного очевидца полиция не получит, – подумал Линдхаут, в оцепенении сидя на кровати. – И водитель не был пьян. Мерзавцы поработали поистине основательно. „Химик“ Зарглебен мертв, три человека, которые вступали с ним в контакт или знали о письме на мое имя, мертвы, телохранитель Чарли мертв, швейцарский полицейский мертв.

Мертвы, мертвы, мертвы… все, кроме меня.

А „французская схема“ продолжает функционировать!

А кто их босс, так никто и не знает!»

Невероятная слабость внезапно навалилась на Линдхаута. Газета выскользнула у него из рук. Он заснул, и ему приснился кошмар, мучивший его в последующие восемнадцать часов. Иногда он, весь в поту, внезапно просыпался и изо всех сил старался не заснуть снова. Напрасно. Он тотчас же впадал в сон своей слабости, и кошмар продолжался. Он видел себя в комнате квартиры фройляйн Демут в переулке Берггассе. Слышал грохот зенитных орудий и взрывающихся бомб. Перед ним возникал доктор Зигфрид Толлек с листом бумаги в руке. Он стоял перед открытой балконной дверью. Сотни раз Линдхаут в своем бесконечном кошмаре, стоя с пистолетом в руке, кричал: «Отдайте бумагу, или я стреляю!» Толлек не отступал назад к балкону, Толлек не отдавал бумагу – Толлек смеялся над Линдхаутом. Линдхаут стал стрелять. Толлек продолжал смеяться – казалось, ни одна пуля в него не попала. Линдхаут стрелял и стрелял – Толлек смеялся и смеялся. Его нельзя было убить. Линдхаут видел во сне, как летят пули. Толлек тоже их видел. Ухмыляясь, он сказал:

 
«Вглядись в них: так явно
сливает порою в сердце
героя порыв своенравный
с вечностью чувства…
 

Порыв своенравный, а? Умереть можно со смеху!»

Раз за разом Линдхаут пробуждался от этого сна только для того, чтобы тут же снова в него погрузиться. Вокруг него суетились врачи и сестры, ему делали инъекции, но всего этого он не замечал. Восемнадцать часов подряд в самом страшном сне своей жизни он пытался уговорить Толлека отдать бумагу и, поскольку тот бумагу не отдавал, пытался застрелить его. Толлек был непобедим, и его нельзя было даже ранить. Он смеялся во сне Линдхаута восемнадцать часов подряд.

28

Как раз в это время над Восточной Индией бушевал сильный ураган. Самый сильный с незапамятных времен, он неистовствовал уже три дня. В Калькутте рушились дома, переламывались мачты линий электропередачи, а тяжелые автомобили носило по воздуху. Насчитывали уже свыше восьмисот погибших, около двенадцати тысяч человек в одной только Калькутте пропали без вести.

«Божье государство» Романа Хаберланда, много лет основанное им южнее провинциального города Чандакроны вместе с двумя сотнями неимущих из квартала бедноты Маниктолы, чудесным образом расширившегося и заселившегося все большим числом людей – в 1967 году их было свыше десяти тысяч! – теперь было полностью уничтожено. Буря сокрушила все чайные плантации, все овощные посадки, все хижины. И церковь, которую здесь строили в течение последних двенадцати лет, теперь являла собой лишь груду развалин. Обитатели «Божьего государства» построили эту церковь по иллюстрациям в книгах, которые им показывал Хаберланд. Она – конечно, значительно меньших размеров – должна была походить на ту церковь в Асунсьоне, которая была возведена индейцами первого «Божьего государства» в Парагвае несколько сотен лет назад.

Люди спасались бегством в леса и там день и ночь терпеливо выжидали, когда утихнет буря. Маленьких детей привязывали к огромным деревьям, чтобы их не унесло. Самые маленькие, привязанные в сидячем положении, так и спали. Это привело к тому, что многие из них погибли: буря валила гигантские деревья, ветви с шумом летели вниз и убивали спящих, в то время как остальные, в том числе и подросшие дети, могли отскочить в сторону и спастись от падающих деревьев. Но и им это не всегда удавалось, и к концу ужасного урагана погибли сто пятьдесят семь детей, женщин и мужчин – от попавших в них камней и тяжелого сельскохозяйственного инвентаря, который они хотели сохранить, или от сердечных приступов.

Хаберланд, предвидя подобную катастрофу, распорядился построить в лесу склад с запасами продовольствия. Он опустел через три дня. Есть было нечего. Люди в лесу уже питались листьями и древесной корой.

Спасательные команды Красного Креста, которые пытались прийти на помощь из Калькутты, вынуждены были отказаться от своего намерения – в течение нескольких дней передвигаться на местности, даже на тяжелых вездеходах, было невозможно без риска быть унесенными вихрем.

Под конец не хватало уже всего, особенно лекарств, которые срочно требовались для спасения тяжелораненых, стариков и детей. Из Чандакроны помощи не поступало. Там царил такой же хаос, город был на три четверти разрушен. Ураган разразился совершенно внезапно, без каких-либо предзнаменований, и это стоило жизни многим людям, работавшим на полях.

Ураган бушевал над «Божьим государством» с такой силой, что тяжелые камни и гигантские сломанные деревья, носившиеся по воздуху, при падении оставляли, подобно бомбам, глубокие воронки. Такая же картина была и на кладбище на краю поселка. Из-под земли взметало вверх прогнившие гробы. Они разваливались на части, и во многих местах на ветвях деревьев в лесу висели скелеты с ухмыляющимися черепами.

Капеллан дни и ночи кружил по лесу, полному людей, чтобы оказать помощь: подбодрить живых, утешить умирающих, отдать последнюю дань мертвым (которых также привязывали к стволам деревьев). Лес производил жуткое впечатление стоящими во весь рост мертвецами, у которых иногда отсутствовала голова или какая-либо другая часть тела.

В то же самое время, когда на другой стороне планеты профессор Адриан Линдхаут после операции боролся со смертью в своих наполненных ужасом снах, во втором «Божьем государстве» капеллан Роман Хаберланд, крестьянский сын из-под Зальцбурга, сражался за свою жизнь и жизнь возможно большего числа своих ближних. В то же самое время, когда в одном из пригородов Базеля люди убивали друг друга, природа на обширном участке земли южнее провинциального города Чандакроны в Индии убивала мужчин, женщин и детей, разрушала все, что они с огромными усилиями построили, посадили и возвели.

Шесть дней длилась эта борьба, в результате которой Адриан Линдхаут был вне опасности, а на другой стороне Земли больше не бушевал ураган.

В то же самое время, когда Линдхауту снился злобно смеющийся непобедимый Толлек, которого он застрелил в 1945 году и который теперь, в этом кошмарном сне, не давал себя застрелить, – первая колонна грузовиков Красного Креста добралась до опустошенной местности, еще совсем недавно бывшей цветущим садом для тысяч людей.

С грузовиками прибыли врачи. Они делали для раненых и больных все, что могли. Помощники распределяли консервы и продовольствие среди бледных, еще не оправившихся от ужаса людей в грязных лохмотьях, которых они находили в огромном лесу. Хаберланд был ранен в голову упавшим суком. Врач снял с его головы рубашку, которой священник перевязал рану, продезинфицировал уже загноившуюся рану и наложил повязку. «Хаберланду нужно в больницу, как и многим другим», – сказали врачи. Но в то время как других в машинах «скорой помощи» отправляли в Калькутту на лечение, Хаберланд, отказавшийся ехать, подписал формуляр, в котором подтвердил, что вопреки настоятельным рекомендациям врачей ответственность за свою жизнь он берет на себя и в случае его смерти никто, кроме него, виноват не будет.

– Сейчас я должен быть с моими братьями, – сказал он врачам Красного Креста, смотревшим на него со смесью непонимания и восхищения. – Я не могу оставить их одних в тот момент, когда у них не осталось ничего, кроме слез. Мертвые не могут хоронить мертвецов. Это должны делать мы, живые.

Они добрались до палаточного города на разоренной местности. Здесь смогли разместиться все. Грузовики доставили из Калькутты достаточно строительного материала, они привезли и достаточно продовольствия, посланного двумя британскими компаниями, которым жители «Божьего государства» так много лет поставляли чай, ценную древесину и многое другое.

Мертвецов похоронили, останки сняли с деревьев и закопали в землю. Грузовики доставили и новую одежду. Спустя три недели, когда небо снова было голубым, снова было невыносимо жарко, а в реке снова плавала серебристая рыба, Хаберланд, стоя на развалинах церкви и держа перед собой мегафон, обратился к собравшимся перед ним людям:

– Государство, которое мы создали во имя Господа, разрушено. Многие из тех, кто помогал создавать его, мертвы. Мы потеряли все. Ваши старики понимают: сегодня, в шестьдесят седьмом году, мы опять оказались там, где были в пятидесятом, когда покинули район нищеты Маниктолу, чтобы основать это «Божье государство».

Это была вторая попытка в истории человечества – сделать что-либо подобное. Первая – в Парагвае, приблизительно триста лет назад – не удалась. Вторая попытка, предпринятая здесь и в наше время, тоже не удалась – но не по злой воле людей, а по злому року, из-за стихийного бедствия…

На земле, под палящим солнцем, перед Хаберландом сидели оставшиеся в живых, их шатало от слабости, многие, как и он, были забинтованы, и все они казались старыми, даже дети.

– Мы полны отчаяния, бедны и потеряли надежду, – продолжал Хаберланд. – Что нам делать? Капитулировать и сказать, что все, начатое во имя Господа, было напрасным? Наверное, многие, кому очень плохо, думают именно так. – Хаберланд закрыл глаза, потому что его голова под повязкой раскалывалась от боли. Он с трудом перевел дыхание, посмотрел на уцелевшую опору церкви, прислонившись к которой стоял, и вытащил из нагрудного кармана рубашки черную книжку. – Вам и мне во испытание, – сказал изможденный, с покрасневшими глазами и почти совсем седой человек, – я хочу прочитать одно место из Евангелия святого Матфея – о том, что говорил Иисус, обращаясь ко множеству народа, следовавшего за ним из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима и Иудеи, и из-за Иордана… – Не было ни малейшего дуновения ветра. Хаберланду даже не пришло в голову, что сейчас он говорил точно таким же голосом, каким во время Второй мировой войны говорил в микрофон подпольного радиопередатчика «Оскар Вильгельм два», установленного на грузовике. Грузовик этот ночами разъезжал по окраинам Вены, чтобы его не смогли запеленговать.

– «Увидев народ, – читал Хаберланд, превозмогая страшную головную боль, обливаясь потом и ощущая сильное головокружение, – Он взошел на гору; и, когда сел, приступили к Нему ученики Его. И он, отверзши уста Свои, учил их, говоря:

Блаженны нищие духом, ибо их есть

Царство Небесное.

Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю».

Хаберланд едва не поскользнулся, еще теснее прижался к треснувшей опоре и продолжал читать:

«Блаженны алчущие и жаждущие правды, ибо они насытятся.

Блаженны милостивые, ибо они помилованы будут.

Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят.

Блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами Божиими.

Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное.

Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах: так гнали и пророков, бывших прежде вас…»

Хаберланд покачнулся и упал бы, если бы двое мужчин не успели его поддержать. Толпа бедняков разом вскрикнула. Мужчины остались рядом с Хаберландом, поддерживая его, пока он громким голосом (хотя колени его дрожали) продолжал читать:

«Вы – соль земли. Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою? Она уже ни к чему не годна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.

Вы – свет мира. Не может укрыться город, стоящий на верху горы. И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме.

Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного…». [53]53
  Мтф, 5: 1–16. – Прим. пер.


[Закрыть]

Хаберланд опустил Библию и снова покачнулся. Изнуренные мужчины стали держать его еще крепче. Хаберланд окинул воспаленными глазами огромную толпу своих слушателей и сказал:

– Я хочу попытаться воплотить в жизнь этот святой эксперимент в третий раз, потому что не вижу, для чего иначе я еще пребываю на этой земле. Я прошу вас помочь мне, потому что без вас я – ничто. Но я прошу также уйти отсюда каждого, в ком больше нет силы, нет мужества и нет веры, чтобы начать все сначала. Никто, и Бог тоже, не будет на него в обиде. Итак, кто хочет уйти, тот должен поднять руку, чтобы я видел его. – Снова стало очень тихо. Хаберланд стоял без движения, его глаза ищуще скользили по кругу. Прошло минут пять, но ни одна рука так и не поднялась. Счастливая улыбка появилась на изможденном лице Хаберланда. На его потрескавшихся губах выступило немного крови. «В нашей жизни, – подумал он, – все зависит не от того, как ты живешь, а от мужества, с которым ты живешь». – Спасибо, – сказал он. – Я благодарю вас. Вас всех. А теперь давайте начнем сначала.

29

Неожиданно проснувшись, Линдхаут открыл глаза и увидел Труус, поникшую на стуле. Она спала. Ее лицо было трогательно в своей беззащитности. «Как детеныш животного рядом с матерью или с отцом, – подумал он. – Когда она родилась, она увидела меня одним из первых людей. С того момента мы шли по жизни рядом…»

Он взглянул на часы. Было пять пополудни, уже стало темнеть, с Рейна снова поднимался туман. В комнате было очень тихо, он слышал ровное и глубокое дыхание Труус. Она сидела склонив голову. И опять его коснулся сладкий аромат ее молодости…

На столе напротив кровати стоял большой букет орхидей. Каттлеи блестели влажно и фиолетово, некоторые были белоснежными. Он немного приподнялся, чтобы лучше их видеть. Труус, вздрогнув, в одно мгновение пришла в себя: лицо искажено страхом, правая рука взметнулась вверх. Линдхаут увидел в ее руке свой пистолет.

Он рассмеялся.

– Что такое? – насторожилась Труус.

– Пистолет…

– Ну и что? Они дали мне его уже несколько дней назад. Я всегда ношу его с собой.

– Зачем?

– Чтобы защищать тебя. Как ты можешь защитить себя, когда спишь?

– Перед дверью круглосуточно сидит охрана.

– А окно? – Она вздрогнула. – А теперь я сама заснула! Если бы они сейчас пришли…

Он взял у нее оружие и быстро проверил его.

– Ну конечно, – сказал он.

– Что «конечно»?

– Обойма пуста. Нет пули и в стволе.

– Пуста? – Труус испугалась. – Но зачем тогда они вообще дали мне пистолет?

– Ты уже хоть раз стреляла из такой штуки?

– Нет, никогда…

– Ну вот.

– Но я бы выстрелила! Я бы, видит бог, выстрелила!

– Да, и натворила бы, видит бог, неизвестно что!

Труус покачала головой:

– Но зачем же они дали мне эту штуку?

– Потому что они хорошие психологи. Потому что они видели, что ты очень боялась. С пистолетом ты стала спокойнее, признайся.

– Да, но…

– Ну вот смотри, Труус. Как ты себе это представляешь? Они что, должны были отдать пистолет мне, заряженный, с полной обоймой? В моем состоянии? Они же не сошли с ума! Дать пистолет человеку, накачанному инъекциями и напичканному лекарствами, абсолютно запутавшемуся и сбитому с толку! А я все еще такой – немного. Поэтому я так много сплю… – Он подумал: «Они отдали незаряженный пистолет Труус в расчете на меня. Наверное, Брэнксом рассказал им, что это оружие своего рода символ для меня. Врачи, видимо, рассчитывали, что если я увижу пистолет у Труус, то буду знать: он еще здесь, и я получу его снова». Он сказал: – Этот пистолет у меня уже очень много лет… с того страшного дня, когда немцы бомбили Роттердам… тогда я нашел его в том подвале, где мы с тобой чудом уцелели… – «Теперь она знает, – подумал он. – Она должна знать, если мы вместе. Должен ли я рассказать ей и об убийстве Толлека?» Немного подумав, он решил не говорить – это слишком взволновало бы ее, и его тоже. Он поспешно сказал: – Эти замечательные каттлеи… всегда, когда я просыпаюсь, я вижу орхидеи… Они от тебя?

– Да. – Труус просияла. – Я же знаю, что это твои любимые цветы!

– Ах, Труус…

– Конечно, прислали еще много других цветов, очень красивых… они стоят в соседней комнате – от мистера Брэнксома, от президента «Саны», через Флероп[54]54
  Сокращение от латинского Flores Europea, европейская организация по доставке цветов. – Прим. пер.


[Закрыть] от Рональда и Кэти, от этого молодого ассистента, который теперь при тебе, этого…

– Его фамилия Колланж, Труус. Доктор Жан-Клод Колланж. Очень милый парень, ты не находишь? – Линдхаут вдруг насторожился: – А почему ты говоришь, что другие цветы стоят в соседней комнате?

– Потому что они там стоят!

– Труус!

– Это моя комната, – сказала она. – Разве ты не знал?

– Твоя комната? С каких пор?

– С тех пор как я приехала сюда вместе с мистером Брэнксомом. Они сразу же освободили для меня эту комнату. Я ведь твоя дочь, не так ли? Если бы я была твоей женой, я бы попросила разрешения спать здесь. Но разница невелика. Несколько шагов – и я у тебя.

– Ты живешь в соседней комнате…

– Я же сказала, Адриан! Ты знаешь, как ужасно я себя чувствовала в первые дни, когда ты был на краю… когда опасность еще не миновала? Я не могла спать. Врачи разрешили мне сидеть здесь, на этом стуле, и днем, и ночью… – она слегка улыбнулась, – …с незаряженным пистолетом.

– Я тебя ни разу не заметил…

– Ты в эти дни вообще ничего не замечал, Адриан. И врачи сказали, чтобы я не волновалась, если ты, открыв глаза, смотришь на меня – и меня не видишь.

– Так было? – пробормотал он.

– Сотни раз! Но это не важно! Я, я видела тебя, Адриан! Я была с тобой! Я знала – ты поправишься. Я все время молилась. В последний раз я молилась, когда была ребенком, в Вене… ты помнишь? После этого больше ни разу. Поэтому я думала, что мои молитвы мне не помогут, и очень боялась… потому что все-таки это подло…

– Что?

– Молиться Богу только тогда, когда нуждаешься в нем.

– Но мы все так делаем, – сказал Линдхаут. – Думаю, Бог к этому привык. Иначе бы он не был Богом, всемогущим, всеведущим и все разумеющим, – не правда ли? Я имею в виду, тем, что мы всегда понимаем под Богом. Каждый что-то свое. Не добродушного старика с седой бородой, конечно, нет… – Он запнулся. – Я говорю глупости. Спасибо тебе, Труус.

– За что?

– Ты знаешь… за все.

– Ты не должен меня ни за что благодарить, – сказала она. – Совсем ни за что, никогда.

Они смотрели друг другу в глаза – долго и молча. Внезапно Линдхаут с беспокойством подумал: «Какая странная эта жизнь. Вот у моей постели сидит Труус, молодая женщина, и хочет защитить и уберечь меня – как я десятки лет назад хотел защитить и уберечь ее в Берлине и Вене». Он погрузился в размышления…

После дня работы в Химическом институте он всегда приходил к Труус, которая тайно жила у доброй фрау Пеннингер, в каморке квартиры на Больцмангассе, 13. Он приходил, чтобы немного поиграть с ребенком, посмотреть, здорова ли она, хорошо ли ей.

Была одна игра, которую она любила больше всего. Линдхаут начал эту игру легкомысленно и, как вскоре понял, педагогически безответственно. Нужно было так переставить две части поговорок, чтобы они получились смешными, особенно героические. Почти каждый день Линдхаут создавал новую бессмыслицу, но вскоре Труус превзошла его. Он еще хорошо помнил: для начала он препарировал помпезные поговорки… «Слово короля нельзя искажать или истолковывать превратно… а с самого начала и ни при каких обстоятельствах не верить ему!» А потом такие подтасовки: «Не играй с ружьем – оно, как и ты, испытывает боль!» и соответственно: «Не мучай животное ради забавы – оно может быть заряжено!» Или: «Кто солгал один раз, тому не верят – он должен лгать значительно чаще». Или: «Не рой другому яму – ничего в ней не найдешь». Или, и над этим маленькая Труус заливалась смехом, пока у нее не перехватывало дыхание: «Если все становятся неверны – тогда и мы станем такими же!»

– Тебе больно? – спросила Труус.

– Совсем нет.

– Но что-то тебя беспокоит!

– Я размышлял, Труус, и больше ничего.

– О чем?

– О тебе. О нас обоих. Как долго мы уже знаем друг друга…

– Целую жизнь, – сказала она. – Я по крайней мере. То, что было в моей жизни до тебя, я уже не помню. Мы принадлежим друг другу, Адриан. Мы уже одно целое.

– Ты все, что у меня есть, Труус, – сказал он.

– Для меня ты всегда был всем, – ответила она и поцеловала его в лоб.

«Нет, – подумал он, – так дальше продолжаться не может, это…» Внезапно он ощутил странное чувство непонятной опасности.

– Фройляйн Линдхаут, – быстро сказал он, – как звучит клятва на Рютли?[55]55
  Союз, заключенный на горе Рютли между тремя лесными кантонами против Габсбургов в 1291 году. – Прим. пер.


[Закрыть]

Труус мгновенно ответила:

– Мы хотим быть единым народом спекулянтов, зарабатывать на всякой нужде и опасности!

Она рассмеялась. Он подумал: «Я иногда жалел, что научил ее всякой чепухе. Естественно, она растрезвонивала каждую глупость по всей школе, чем приводила учителей в ярость».

Труус все еще смеялась. Тогда засмеялся и Линдхаут, и вдруг она склонилась над ним и прижалась своей нежной щекой к его морщинистой щеке. Он почувствовал ее грудь, почувствовал, как стучит ее сердце, и сквозь локон ее мягких белокурых волос уставился в потолок.

«Труус, – подавленно думал он, – Труус…»