Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 52 страниц)

15

В это время капеллан Хаберланд сидел на полу большого, примитивно построенного из дерева помещения, возвышавшегося рядом со свежевспаханным полем недалеко от маленького города Чандакрона, и говорил, обращаясь к двумстам двадцати одному мужчинам и женщинам, которые, как и он, сидели на корточках:

– Рыба, которая плавает в реке, не поможет утолить наш голод. Для этого ее нужно сначала поймать. Чтобы ее поймать, нужно иметь удочку. Но удочку вам никто не подарит. Поэтому нужно учебное пособие, как самому сделать удочку. Такое пособие мы можем достать. Если мы сделаем себе удочки, мы можем ловить ими рыбу в реке и бороться с голодом.

Хаберланд был одет так же, как все другие мужчины: льняные штаны до колен и льняная рубашка. Одежда на женщинах была ветхая. Кое-кто держал на руках маленьких детей; дети постарше сидели рядом с родителями. С теми, кто последовал за ним в эту область площадью тысячу гектар, то есть десять квадратных километров плодородной, но невозделанной земли, Хаберланд имел обыкновение говорить простыми словами. Они пришли сюда недавно и жили в просторных хижинах, которые построили из древесины и бамбука, доставленных из леса, а также из камней с поля. Так возникла маленькая деревня. И у Хаберланда была хижина, которую он помогал строить. Он сильно загорел, кожа его была гладкой, голос – мелодичным, глаза блестели. В свои лучшие времена в Вене он не выглядел так хорошо. И это несмотря на то, что после прибытия в Калькутту на его долю выпало много трудностей…

Он прибыл самолетом и приземлился на терминале I аэропорта в Дум-Думе. Город произвел на него невероятное впечатление, когда капеллан был еще в воздухе. Он знал, что Калькутта до 1911 года была столицей Индии. Потом столицу перенесли в Дели, а Калькутта осталась самой значительной метрополией Восточной Индии с восемью миллионами жителей. Здесь была разнообразная промышленность, в том числе и пищевая. Калькутта была одним из самых больших портов в Индийском океане.

У Хаберланда закружилась голова, когда самолет, снижаясь, описал над Калькуттой петлю и он смог разглядеть безумный западный ритм лихорадочной деятельности – фантастический людской муравейник. Несколькими днями позже, после визита в административное здание архиепископа, он пытался бродить по огромному городу – дюжине городов в одном. Ему казалось просто невероятным, что из деревушки Каликата, где англичанин Джоб Чарнок в 1690 году на берегу реки Хугли возвел факторию Ост-Индской компании, вырос этот монстр метрополии, место проживания немногих непомерно богатых и несопоставимо многих непомерно бедных людей, с фантастическими дворцами, соседствующими с самыми жалкими хижинами из жестяных канистр. И как раковая опухоль, Калькутта распространялась все дальше и дальше. Город уже давно перешагнул за реку Хугли. Обе его части соединяла металлическая конструкция – мост Хаура, который ежедневно пересекал в обоих направлениях миллион человек. Фотографировать эту необычную постройку запрещалось, но везде можно было купить почтовые открытки с фотографиями моста.

Да и сам мост Хаура был неким городом в себе: оглушительный шум, плотный поток транспорта, неистовые толпы людей. Здесь торговали – продавали и покупали, просили милостыню и спали. Приблизительно в середине этого города-моста длиной 457 метров капеллан Роман Хаберланд, которого толкали и пихали сотни людей, в первый раз после воздушных налетов в Вене снова увидел мертвую женщину, лежавшую на земле. Очевидно, она умерла от голода – ее тело было сплошным скелетом, рот был открыт, а в нем и вокруг него ползали мухи.

Хаберланд в ужасе попытался привлечь внимание прохожих к мертвой женщине. Они реагировали с раздражением. Один человек сказал:

– Что вы волнуетесь? Здесь каждый день лежат минимум две дюжины мертвецов.

– Все умирают от голода?

– Многие. Или от истощения, или от болезней.

– Но так же не должно быть! Смотрите! Люди наступают на мертвую! Жара! Мухи…

– На мертвецах всегда мухи, – сказал второй мужчина. – Мухи и черви. Два раза в день приезжают полицейские машины и собирают мертвых. Не бойтесь, господин: власти следят за тем, чтобы не вспыхнули эпидемии. – И он поспешил дальше.

Хаберланд стал на колени, чтобы закрыть широко распахнутые глаза мертвой, и увидел мух и на глазных яблоках.

16

– Да успокойтесь же, – сказал монсеньор Джон Симмонс Хаберланду, который на протяжении нескольких минут в величайшем возбуждении рассказывал ему об увиденном. Монсеньор Симмонс был высок и сухопар. У него было очень узкое лицо, очень тонкие губы, и, стоял он или сидел, он постоянно наклонялся вперед. Они сидели друг против друга в кабинете Симмонса в административном здании архиепископа и пили охлажденный на льду чай. Жалюзи были опущены, на потолке непрерывно вращался электрический вентилятор с очень большими лопастями, а с улицы проникал никогда не утихавший шум моторов и людских голосов. – Вы полагаете, что знаете, как это выглядит в Калькутте? Вы ничего не знаете. Калькутта – чудовище, которое грозит лопнуть каждый момент. Калькутта дает приют населению, в десять раз превышающему уровень, который был бы еще терпим. Тут вы ничего не добьетесь!

– Но я приехал сюда, чтобы чего-то добиться, – сказал Хаберланд.

– Мы тоже, друг мой, – ответил Симмонс. – Мне тридцать шесть лет, и уже десять лет я в Калькутте. Наш досточтимый господин архиепископ здесь пять лет, я работал еще с его предшественником и…

– Зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем, – агрессивно спросил Хаберланд, – вы десять лет в этом городе, который, как вы говорите, является чудовищем, если ничего не можете добиться?

– Вы, вероятно, не поймете, – ответил Симмонс. – Да это и естественно. В этом городе наряду со многими другими верующими и неверующими имеются и христиане. Католические христиане.

– И что же?

– Я же сказал: вы не поймете. – Монсеньор пожал плечами. – Я – так же как и другие – здесь, и мы остались здесь и заботимся об этих католических христианах. Кто-то же, в конце концов, должен заступаться за них и помогать им, чтобы и они не отчаялись.

– Вы рассматриваете это как цель вашей жизни, – серьезно сказал Хаберланд.

– Так и есть. Помогать, заступаться за наших братьев по вере. А вы? Вы собираетесь заняться миссионерством! В этом аду нищеты!

– На небесах это было бы, пожалуй, излишним, – сказал Хаберланд.

– Вы знаете, что я имею в виду. – Симмонс взял себя в руки. – И ваши силы имеют предел, друг мой. Как и где вы собираетесь начать? Где и как вы хотите что-то делать? У Калькутты прежде всего поистине чудовищная санитарная проблема: как и где разместить сотни тысяч людей, которые ютятся в ямах, в палатках из лохмотьев и двух бамбуковых шестов прямо на улицах? А вам известно другое следствие этой безумной перенаселенности?

– Какое?

– Безработица, конечно, – сказал Симмонс и стал набивать трубку. – Конечно, промышленность всех видов здесь присутствует. И все же – сотни тысяч безработных, среди них много молодых людей с дипломами о высшем образовании, многие с несколькими дипломами! И они стоят в очереди перед воротами заводов, которые предлагают несколько плохо оплачиваемых мест. Даже если этим людям повезет и они получат эту работу, они только увеличат массы тех, кто следует любому призыву радикалов и устраивает демонстрации на улицах. Этот город может претендовать на печальную славу, поскольку отсюда исходят все экстремистские движения в Индии. – Симмонс осторожно раскурил трубку. – Вы думаете, что действительно видели Калькутту? Ах, дорогой друг! Вы уже были в Маниктоле?

– Нет. Где это? Что это такое?

– Это то, что даже здесь и при этих обстоятельствах называют кварталом бедноты. Нищета, говорите вы! Вы не знаете, что такое нищета, если вы не были в Маниктоле!

– Тогда я хочу пойти в Маниктолу, – сказал Роман Хаберланд.

17

Квартал бедноты Маниктола лежал по обеим сторонам широкой автострады, ведущей к аэропортам в Дум-Думе. Местные жители окрестили автостраду «VIP Road» – «дорога для очень важных лиц».

Когда Хаберланд по VIP Road подъехал сюда и вопреки предупреждению водителя вышел из автобуса, дети сразу же забросали его камнями, бутылками и консервными банками. Хаберланд мужественно направился к хижинам из жестяных канистр, рифленого железа, бамбука или деревянных досок. С трудом держась на ногах, из них выходили изможденные, усыпанные нарывами люди и пристально его разглядывали. Один очень старый мужчина успокоил детей, и они перестали швырять бутылки и камни. Хаберланд подошел к старику и заговорил с ним по-английски:

– Меня зовут Хаберланд. Я католический священник, приехал из Европы. Я хочу вам помочь.

– Очень любезно с твоей стороны, сэр, – сказал старик. – «Сэр» – неправильное обращение к католическому священнику из Европы, правда?

– Правда, – сказал Хаберланд.

– Как же мне к тебе обращаться, господин? – спросил старик, в то время как все больше и больше людей подходили к ним: дети со старческими лицами, молодые женщины с обнаженной верхней частью туловища, груди которых висели до живота как пустые рукава, мужчины в разорванных шортах и с выпиравшими наружу ребрами.

– Меня зовут Хаберланд, – повторил священник.

– Это трудно выговорить, прости, господин, – сказал старик.

– Мое имя Роман.

– Роман уже легче, господин.

– Тогда называй меня «Роман», – сказал Хаберланд. – Как зовут тебя?

– Сакхи Димнас, господин, – ответил старик.

– Ты единственный, кто понимает по-английски?

– Да, Роман, господин. Все остальные говорят только на бенгальском, некоторые еще и на сингалезском. Я много лет был слугой у одного британского сэра. Он умер.

– Тогда ты должен перевести, что я скажу, Сакхи.

– Конечно, Роман, господин.

– Не «Роман, господин». Только «Роман».

– Да, Роман.

По «дороге для очень важных лиц» в аэропорт или из аэропорта проносились лимузины. Хаберланд услышал крики женщины.

– Что это? – спросил он.

– Женщина рожает, – ответил Сакхи. – С ней другие женщины. Скоро она будет очень счастлива – когда ее ребенок появится на этот свет.

– На этот свет… – повторил Хаберланд. – Чем вы занимаетесь? – спросил он старика.

– Ничем, Роман, ничем.

– Почему вы не работаете?

– Для нас нет работы, – ответил Сакхи. Он обвел рукой вокруг. – В большом городе много заводов. Все пытаются найти работу, но это им не удается.

– Другим удается, – сказал Хаберланд.

– Более сильным, более здоровым, – сказал Сакхи. – Здесь все очень слабы, ты сам видишь, Роман. Слабы и больны. И дети тоже.

– На что же вы тогда живете? – громко крикнул Хаберланд, потому что по «дороге для очень важных лиц» с грохотом проезжал огромный автобус.

– Наши люди просят милостыню и воруют, – ответил Сакхи. – Если молодые девушки красивы, они продают себя. Поэтому те, кто просит милостыню и ворует, часто попадают в тюрьму, а красивые девушки заболевают. Но есть городское управление, оно заботится о нас. Продовольствие и одеяла привозят сюда в большом грузовике.

– Как часто?

– Большой грузовик приезжает раз в неделю, но он всегда наполовину пуст.

– Почему?

– Видишь ли, Роман, крадем не только мы. Чиновники городского управления тоже этим занимаются. К тому же они пытаются продавать нам это продовольствие. Тайком. Но нам нечем платить. Наши юноши со злости избили нескольких чиновников, чтобы отобрать у них то, что нам предназначалось, и сейчас они сидят в тюрьме. Там они хоть не голодают. Для них это прекрасно. Плохо для нас, потому что теперь грузовики почти не приезжают. А если и приезжают, то с солдатами. А у солдат винтовки.

– А ваши больные?

– Каждую неделю к нам приезжает врач, Роман. Достойный уважения человек. Но у него тоже нет денег и поэтому нет и хороших медикаментов. У него много только аспирина. Вот он и дает аспирин от всех болезней.

– Один-единственный врач?

– Да, Роман.

– А сколько вас всего?

– Приблизительно тысяч двадцать. Много людей умирают каждый день. Кладбище уже слишком мало. Поэтому теперь мы хороним по обочинам «дороги для очень важных лиц». Все нужно делать быстро – из-за жары. Когда я пришел сюда, двадцать четыре года назад, здесь было более восьмидесяти тысяч. Похоже, найдено решение, как заставить исчезнуть нищий квартал Маниктолу…

Хаберланд почувствовал, что слабеет, и внезапно ему пришло в голову стихотворение Андреаса Грифиуса,[33]33
  Андреас Грифиус – немецкий писатель (лирика на латинском языке; исторические трагедии в стиле барокко). – Прим. пер.


[Закрыть] родившегося в семье протестантского проповедника из Глогау в 1616 году:

Что же мы такое – люди? Жилище свирепых болей, мяч ложного счастья, блуждающий свет этого времени, арена горького страха вместе с острым страданием, скоро растаявший снег и догоревшие свечи…

– Я позабочусь о том, – сказал Хаберланд, – чтобы вы получали достаточно еды, достаточно одежды и медикаменты, которые вам необходимы.

18

– Мы должны тебе кое-что сказать, Труус. Ты первая, кто узнает об этом, – сказал Адриан Линдхаут во второй половине субботнего дня в апреле 1951 года. Труус приехала, чтобы провести выходные в снятом в аренду доме на Тироуз-драйв. Девушка, которой только что исполнилось семнадцать, стала красавицей. Все юноши в колледже ухаживали за ней. Линдхаут знал об этом, знал и о том, что Труус постоянно приглашали в другие семьи, в театр, на воскресную поездку в автомобиле. Между тем она уже свободно говорила по-английски, занималась всеми американскими видами спорта, танцами и играми. Она часто переписывалась со своим другом детства Клаудио Вегнером, несколько раз разговаривала с ним по телефону и хотела, как только это станет возможным, навестить его в Берлине…

Джорджия сидела рядом с Линдхаутом на кушетке перед камином, Труус стояла, прислонившись к каминному карнизу. Ее изящно очерченное лицо с голубыми глазами, полными губами, высоким лбом и золотистыми волосами было похоже на маску.

– Мы с Джорджией женимся, – сказал Линдхаут.

Никакого ответа.

Тишина в комнате стала невыносимой. Джорджия нервно поправляла свои очки. Труус смотрела мимо них в окно, за которым лежал маленький парк со старыми деревьями и робко цветущими весенними цветами.

– Ты слышишь меня, Труус? – спросил Адриан Линдхаут.

– Я тебя очень хорошо слышу, Адриан, – сказала Труус. На ней была голубая юбка в складку, белые чулки, белая блузка и форменный голубой жакет колледжа.

– И что же?

– И мне это не нравится, Адриан, – сказала Труус. – Мне это совсем не нравится.

Он рассердился:

– Нравится тебе это или нет, Труус, не имеет никакого значения. Я хотел только поставить тебя об этом в известность, вот и все.

– И все, да? – спросила Труус, и ее взгляд заставил Линдхаута содрогнуться. – Значит, все так просто? После всего, что ты и я вместе пережили, да? После всего, что ты мне все время говорил, да?

– Что я тебе все время говорил?

– Что ты меня любишь! Точно так же, как эту… – в последний момент она опомнилась: – Как Джорджию.

– Это действительно так, я люблю вас обеих. Люблю одинаково сильно, но по-разному, Труус, – сказал Линдхаут, в то время как Джорджия убрала свою руку, которая до сих пор лежала на его руке. – Я посвятил тебе, и только тебе, много лет жизни – ты это знаешь, и Джорджия это знает. Я заботился о тебе и оберегал тебя, Труус, потому что я люблю тебя. Поэтому!

– И за это я всю жизнь должна быть тебе благодарна!

– Ты должна… нет, ты вообще не должна быть мне благодарна. Ты только должна вести себя разумно и понять, что каждый человек имеет право жить своей собственной жизнью. Ну вот, Джорджия и я решили соединить наши жизни, и это все. С тобой, как с нашей любимой дочерью.

– Любимой дочерью! – иронически повторила Труус. – Ты, ты мне не отец, а Джорджия, видит бог, мне не мать!

– Мы живем в двадцатом столетии, Труус. Твои упреки явно не к месту, – возбужденно сказал Линдхаут.

– Да, не к месту?

– Не к месту. И ты сейчас же извинишься за это.

Некоторое время Труус пристально смотрела на него и на Джорджию. Затем кривая усмешка исказила ее лицо, и она сказала, наклонив голову:

– Ну конечно. Я приношу извинения за свою невоспитанность. Тебе, Джорджия, и тебе, Адриан. Большое спасибо, что мне первой было дозволено узнать такую чудесную новость. Этого я никогда не забуду. – Она повернулась к двери.

– Куда ты идешь?

– В парк, – нарочито мягко сказала Труус. – Можно, дорогой Адриан? Ты с этим согласна, дорогая Джорджия? Или это опять невоспитанно и я снова должна извиняться?

Взрослые молча смотрели на нее.

Не сказав больше ни слова, Труус исчезла, с демонстративной осторожностью закрыв за собой дверь.

Линдхаут обернулся к Джорджии и увидел, что она плачет.

– Не надо, – сказал он, обнимая ее, – не надо, Джорджия. Перестань плакать. Пожалуйста! Ты ведь с самого начала знала о ее отношении ко мне и к тебе – разве нет? – Она кивнула, оставаясь в его объятиях. – Чему же тогда ты удивляешься? Она ревнует, и будет ревновать всегда. Что же, из-за этого мы должны позволить ей разрушить нашу жизнь? Об этом вообще не может быть и речи! Труус будет жить своей жизнью, а мы – своей! – Джорджия молчала. – Скажи же что-нибудь, – попросил он. – Она все еще молчала. – Пожалуйста, Джорджия!

Она тихо ответила:

– Ты прав, Адриан. Мы поженимся. Я буду тебе хорошей женой, настолько, насколько смогу. Только…

– Только?

– …только все плохо кончится, – едва слышно сказала Джорджия.

– Что за чепуха! Никогда так не говори! – закричал он.

Она долго смотрела на него. Потом кивнула:

– Я никогда не буду так говорить.

В следующее мгновение резко зазвучал звонок на входной двери.

– Сегодня суббота, – сказала Джорджия. – Это не может быть Кэти, у нее сегодня выходной. Ты ждешь кого-нибудь?

– Нет, – сказал Линдхаут. – Это Труус, она еще раз хочет извиниться за свое поведение. Сиди. – Он прошел через комнату в прихожую и, открывая входную дверь, улыбаясь сказал: – Входи, Труус.

Но это была не Труус.

Снаружи стояла черноволосая женщина.

– Добрый день, господин доктор, – сказала она по-немецки.

– Как вы меня нашли?! – воскликнул он. Джорджия в комнате услышала его голос и вышла к нему. – Джорджия, ты знаешь, кто это? Конечно, ты не знаешь, не можешь этого знать. Эту молодую даму зовут Габриэле Хольцнер. Во время войны она была моей ассистенткой в Химическом институте в Вене!

Джорджия приветливо протянула Габриэле руку, представилась и пригласила Габриэле в дом. Та нерешительно вошла.

– Я вам помешала, – сказала она. – Вижу, что помешала. Да еще к тому же субботним вечером. Я приехала два часа назад. Я бы, конечно, позвонила, но вас нет в телефонной книге.

– Да, у нас секретный номер. Иначе было бы слишком беспокойно, – сказала Джорджия. – Присаживайтесь, фройляйн Габриэле. Я сделаю нам чай. Я сейчас вернусь. – Она исчезла.

– Но что вы делаете в Лексингтоне? – спросил Линдхаут, с удивлением уставившись на Габриэле.

– Недавно начала действовать американо-австрийская программа обмена, – сказала Габриэле. – Мне повезло. Я получила приглашение поработать в Америке. И у меня был выбор. Я, конечно, сразу же подумала о вас, господин доктор, о нашей работе в Вене, и попросила, чтобы меня направили в Лексингтон. В Химическом институте мне сказали, что вы теперь работаете здесь… – Она покраснела. – Господин доктор, несмотря на то, что я тогда натворила, вы не могли бы снова взять меня ассистенткой?

– Несмотря на то? – Адриан обнял Габриэле. – Именно из-за того, любовь моя. Вы даже не подозреваете, что вы натворили! Где вы остановились?

– Еще нигде… я ведь только что приехала… ах, я так счастлива!

– Я немедленно займусь поисками подходящего пристанища для вас, и если хотите, можете послезавтра с утра, в понедельник, снова начать работать у меня.

Вошла Джорджия.

– Еще немного – и вода закипит, – сказала она.

– Миссис Брэдли – моя будущая жена, – заявил Линдхаут. – Мы скоро поженимся.

– Вы будете очень счастливы с таким человеком, миссис Брэдли!

– Я уже счастлива, – сказала Джорджия.

– С человеком, который сделал такое большое дело!

– Перестаньте нести вздор, Габриэле! – сказал Линдхаут смущенно.

– Но вы действительно сделали большое дело, – упорствовала та.

Линдхаут неожиданно ухмыльнулся.

– Знаете что, любовь моя, – сказал он, – самый великий гений нашего времени Альберт Эйнштейн живет и работает в Принстоне. У нас есть общий друг – Лео Маттерсдорф. И вот Лео мне рассказывал, что однажды он спросил Эйнштейна, чувствует ли тот, что приближается к своей цели, к единой теории поля, которая бы одной единственной формулой охватывала все физические явления. Эйнштейн ответил: «Нет. Господь никогда нам заранее не говорит, правилен ли тот путь, которым мы идем. Он необыкновенно хитер, милосердный Бог, но он не злобен! Я испробовал минимум девяносто девять решений, и ни одно не сработало. Теперь, по крайней мере, я знаю девяносто девять путей, которые не работают!» – Линдхаут рассмеялся. – Так и со мной! Я могу привести в пример кое-что другое, чрезвычайно положительное, что выявилось в процессе всех моих безуспешных опытов: теперь я, по крайней мере, могу предостеречь другого глупца от того, чтобы он не тратил так много времени на такие опыты.

Джорджия положила руки ему на плечи.

– Но это же не так, Адриан! Ты же продвинулся дальше! Ты знаешь уже так много!

Линдхаут мельком взглянул на нее и отвернулся.

– Я знаю кое-что о загадках природы, – тихо сказал он, – и почти ничего – о людях.

В кухне засвистел чайник.