Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 52 страниц)

36

– Труус!

– Адриан!

– Я слышу твой голос так, словно ты стоишь рядом со мной. Даже страшно, что простым набором можно так просто соединиться… Эти спутники… Как твои дела, сердце мое?

– Хорошо, Адриан, правда хорошо. – Труус говорила спокойно и рассудительно. В Берлине было ровно 21 час, 2 июля 1975 года.

– Пожалуйста, приезжай наконец домой, Труус!

– Я еще ненадолго должна остаться в Берлине, Адриан, совсем ненадолго. Нужно закончить кое-какие формальности по наследству. Я ведь хочу завещать дом городу – для детского приюта или для стариков!

– Это может сделать адвокат! – Голос Линдхаута звучал раздраженно. – Действительно, Труус, я очень хочу, чтобы ты была уже здесь. Ты знаешь, что я не могу приехать в Берлин. Я думаю, мы уже на правильном пути… Я не хочу ничего предварять… Но начались совершенно новые серии испытаний – не только здесь, но и повсюду в лабораториях «Саны». Мы с Колланжем постоянно сменяем друг друга. Все идет круглосуточно. У меня дел как никогда. И я очень беспокоюсь за тебя!

– Ты не должен беспокоиться. Я каждый день езжу на кладбище. На могиле Клаудио столько цветет цветов! Там так хорошо, все полно спокойствия и умиротворения… И я не одна…

– Что ты имеешь в виду?

– Доцент Ванлоо часто меня сопровождает. Мы вообще часто бываем вместе. И сейчас он здесь…

– Доцент Ванлоо? Кто он такой – этот доцент Ванлоо?

– Бог мой, я же тебе так много о нем писала… приват-доцент по синологии! Доктор Ванлоо долгое время был в отъезде, а сейчас он некоторое время будет в Берлине. Подожди секунду, я хочу, чтобы ты с ним поговорил!

– Нет, в самом деле, Труус, это…

Но уже звучал глухой радушный голос:

– Добрый день, господин профессор! Я рад хотя бы однажды поговорить с вами. Труус все время рассказывает мне о вас…

Теперь Линдхаут был очень раздосадован. Мужчина, который уже называл Труус по имени! Он подавил приступ ревности и ответил подчеркнуто вежливо:

– Я тоже рад, герр Ванлоо. Добрый день.

– Вы действительно не должны тревожиться, господин профессор. Я послежу за Труус.

Для ушей Линдхаута это заявление не было таким уж удачным.

– Я вам весьма благодарен, господин доктор! – ответил он.

– Не стоит благодарности. Это само собой разумеется. Такая очаровательная умная женщина – ее просто нельзя оставлять одну!

– Бог мой, поэтому я и хочу, чтобы она вернулась домой! Я не могу уехать отсюда, герр Ванлоо, это абсолютно исключено! Всю свою жизнь я работал над этой проблемой, и сейчас, когда, похоже, все удается, я просто обязан быть в Лексингтоне!

– Вас никто не упрекает, господин профессор! Конечно, работа прежде всего, это естественно. Но вы должны понять и Труус: Берлин, дом, могила Клаудио… Все это еще так свежо – боль воспоминаний… печаль… Я делаю что могу, чтобы отвлечь Труус, чтобы направить ее мысли на что-то другое…

– Это чрезвычайно любезно с вашей стороны, герр Ванлоо! – Сейчас голос Линдхаута звучал неприязненно. Ванлоо высокомерно пропустил агрессивность мимо ушей. Его голос не изменился:

– Пожалуйста… пожалуйста, не опасайтесь, что у меня есть какие-то корыстные намерения…

– Я и не опасаюсь! – коротко сказал Линдхаут. – Вы не будете так любезны дать мне возможность еще раз поговорить с дочерью?

– Ну разумеется, ну конечно. И до скорого личного знакомства, господин профессор…

Затем Линдхаут снова услышал голос Труус:

– Да, Адриан?

Его голос, шедший через океан, звучал теперь зло:

– Итак, я вижу, что ты в надежных руках, Труус. Прощай. Я позвоню послезавтра – если хочешь.

– Конечно, хочу! Адриан! Адриан, что случилось?

– Абсолютно ничего. Ладно, до послезавтра, Труус.

Связь прервалась.

Труус положила трубку и посмотрела на улыбающегося Ванлоо, который снова сел.

– Вы что-нибудь понимаете, герр Ванлоо?

– Боюсь, ваш отец не испытывает ко мне большой симпатии.

Приват-доцент по синологии доктор Кристиан Ванлоо был высокий худощавый мужчина лет сорока пяти, с седыми волосами, загорелый и элегантно одетый.

– Ерунда. Почему не испытывает?

– Давайте, дорогая Труус, выпьем еще по бокалу вина. – Ванлоо наполнил бокалы, стоявшие на столе. – Я бы на месте вашего отца, наверное, так же реагировал бы на появление постороннего мужчины в вашем окружении, если бы обстоятельства этих отношений между отцом и дочерью были такими же.

– Что вы имеете в виду? – встрепенулась Труус.

– Да успокойтесь же наконец. – Ванлоо погладил ее по руке. – Я имею в виду… здесь нет ничего странного, это естественно, учитывая условия, в которых вы провели всю жизнь вместе со своим отцом… в таком тесном общении… все время вместе… эта паршивая война… у вас не было матери, у него больше не было жены… Конечно, это должно было привести к нарушениям в духовной жизни… но это не имеет значения! Как я уже сказал, на месте вашего отца я бы, возможно, повел себя так же. Однако…

– Однако?

Он покачал седовласой головой.

– Нет, пожалуйста, скажите, что вы хотели сказать!

– Вы будете сердиться.

– Уверяю вас, нет!

– Нет, будете!

– Обещаю, что не буду сердиться!

Он снова улыбнулся, показав красивые зубы.

– Ну, хорошо. Итак… Видите ли, дитя, есть одно дело, которое я уже давно хотел обсудить с вами.

– Ну и давайте!

Он по-отцовски кивнул.

– Ваше здоровье! Да, так вот, это весьма трудно для меня, но я попробую сформулировать… Возможно, сейчас как раз подходящий момент… после очень небольшого столкновения с вашим отцом…

– Вы о чем?

– Я знаю вас уже достаточно давно, Труус. И я довольно много слышал о вашем отце. Он всю свою жизнь боролся против зависимости от наркотиков. Это вырабатывает определенный характер. Снимаю шляпу перед вашим отцом, Труус – перед человеком с такими высокими этическими представлениями!

– Этические представления… Вы сказали это… так странно! Может быть, их нет?

– Конечно, они есть. Хотя… я очень много путешествовал по миру, Труус, вы знаете, особенно по Востоку… Я независим. После смерти отца я унаследовал небольшое состояние. Я могу себе позволить жить в свое удовольствие, иметь собственное мнение…

– И вы это делаете?

– Да. Уже давно. Только еще более интенсивно с тех пор, как узнал от вас о работе вашего отца, этой реальной работе реально думающего человека…

Труус с удивлением разглядывала Ванлоо:

– Почему вы повторили слово «реальный», герр Ванлоо?

Тот, прижав друг к другу кончики своих длинных пальцев, наклонился вперед и опустил на них голову. Его голос стал еще более глухим:

– Я… как мне начать? Это, вероятно, пришло от моих путешествий… и от всего, что я видел, слышал и пережил… – Он закрыл глаза. – Видите ли, Труус, я считаю себя вправе утверждать, что реальное существование человека слишком переоценивается…

– Переоценивается? Реальность?

Он кивнул, все еще не открывая глаз.

– Да, переоценивается. – Теперь он говорил очень медленно. – Я имею в виду, что каждый человек имеет право быть счастливым в галлюцинациях и в измененном восприятии.

– Вы защищаете наркоманию?

Он открыл глаза.

– Я ничего не защищаю. Я только говорю, во что я верю. Это нельзя рассматривать так примитивно, как… извините… некоторые американские менеджеры! Как раз человек с соответствующими качествами может осмысленно обращаться даже с наркотиком. Страх перед ним, охватывающий многих людей – даже большинство, – как только они о нем слышат, свидетельствует скорее об их слабости и ограниченности! Разумный свободный человек должен уметь обращаться и с наркотиком, не впадая в примитивную зависимость от него. История доказывает, что в регионах, где столетиями царил мир и где дело не доходило до кровавого социального перелома, люди всегда употребляли наркотики. И как раз без всякой зависимости! Если его принимать в группе, придерживаясь дошедшего до нас из глубины веков ритуала, наркотик может стать чем-то очень, очень замечательным!

Труус молчала, потрясенная.

Он встал и положил ладонь на ее плечо:

– Я живу на Каспар-Тайсс-штрассе, знаете? В двух шагах отсюда. Приходите завтра вечером ко мне – вы увидите счастливых, расторможенных, освобожденных от материальности людей.

– Я не понимаю ни слова…

– Вы все поймете, когда придете ко мне, – сказал приват-доцент доктор Кристиан Ванлоо и снова улыбнулся.

37

– Нет, в самом деле, профессор, вы не должны воспринимать это так серьезно, – сказал спокойный, застенчивый доктор Колланж 3 июля 1975 года Линдхауту, который, сидя за письменным столом в своем кабинете, рассказал о последнем разговоре с Труус. – В настоящий момент вы – так же как и я, и все остальные, кто работает над этой проблемой, – сильно возбуждены. Хорошо, допустим, Труус холодно отвечала вам. Хорошо, этот приват-доцент вам не нравится – и это на основании трансатлантического разговора! Вы видели этого человека? Никогда? Вот именно. Кто знает – а вдруг он действительно лучший из всех, кто сейчас может последить за Труус? А то, что она хочет еще остаться в Берлине, вполне понятно. Вы, извините, слишком эгоистичны. Труус ваша дочь – прекрасно. Но Труус и взрослая женщина, профессор! С этим вы должны смириться! Я давно хотел сказать вам это при удобном случае. Труус смирилась с тем – вынуждена была смириться, – что у вас сначала работа, и только потом, на втором месте, – она! Разве она вас хоть когда-нибудь упрекнула в этом?

– Нет, никогда, – сказал Линдхаут, выпрямляясь.

– Вот видите! Значит, она понимала вас! А теперь и вы должны понять ее! Мир состоит не только из таких сумасшедших, как мы, которым – хоть убей! – не нужно ничего другого, кроме как найти долгодействующий антагонист героина!

Зазвонил телефон.

– Профессор Линдхаут? – спросил девичий голос.

– Да, в чем дело?

– Вас вызывает Базель, господин Гублер из «Саны». Минуту, я соединяю…

Голос Гублера зазвучал громко и чутко:

– Алло, герр Линдхаут? Я рад – мы все рады – быстрому продвижению в нашем деле. Это великолепно. Так держать! Мы добьемся цели очень скоро, вот увидите!

Линдхаут сделал знак Колланжу, чтобы тот взял вторую трубку и мог слышать их разговор. Колланж кивнул.

– Мне позвонил доктор Радлер из Вены – вы ведь знаете его. Так вот, последние испытания АЛ 4031 у него, у нас в Базеле и во всех других наших лабораториях оказались на сто процентов положительными! Я только что вернулся из нашего юридического отдела. Там состоялась конференция по вопросам безопасности. С этого момента – все наши лаборатории будут поставлены в известность – работа над АЛ 4031 является абсолютно секретной.

– Какой?

– Вы меня поняли. Все держать в строжайшей тайне от всех – и от мистера Брэнксома, и от мистера Лонжи – от кого бы то ни было! – Гублер повысил голос: – Если то, что мы делаем, удастся, то мы совершим одно из самых выдающихся достижений этого столетия! Но это достижение будет сделано по заданию «Саны»! Средствами «Саны»! И вы – тысячу раз извините, дорогой профессор – состоите на службе у «Саны», так же как Колланж и я! Ни при каких обстоятельствах ни одно фармацевтическое предприятие не должно путем промышленного шпионажа получить информацию, произвести и выпустить на рынок это средство! Вы ведь понимаете это, дорогой профессор, не правда ли?

– Да, – сказал Линдхаут, – понимаю. – Он видел, как Колланж, державший вторую трубку, кивнул. – Доктор Колланж тоже слушает. Мы оба придерживаемся вашего мнения. Вы можете положиться на нас и на наших людей.

– Я так и делаю, господин Линдхаут! Полной информацией об общей картине синтеза у вас в Лексингтоне располагают только два человека – вы и Колланж. Ясно, что вы будете хранить тайну. Наш правовой отдел тем не менее требует от вас соответствующего письменного заявления. В данный момент кодированный текст передается по телетайпу, вы его спишете и подпишете расшифрованный текст в присутствии нотариуса. Все остальные задействованные химики знают только какой-то отрезок пути к синтезу, не более. Тем не менее необходимо, чтобы вы обязали всех этих людей хранить абсолютное молчание, и прежде всего, чтобы вы тотчас – вы слышите: тотчас! – забрали все бумаги своих сотрудников и обращались с ними как с секретными документами. С этой минуты это касается всех письменных оценок или инструкций по проведению испытаний.

– Будьте спокойны, герр Гублер, – ответил Линдхаут. – Как вы уже сказали, в курсе дела действительно только Колланж и я. В отношении других сотрудников я тотчас же распоряжусь. Все бумаги будут храниться в новом сейфе, который у нас появился после той истории с моей ассистенткой. Комбинацию знаем только Колланж и я. Больше никто!

– Это хорошо, благодарю вас! И мои самые сердечные поздравления!

– Не стоит спешить, герр Гублер.

– Что ж, сейчас это действительно всего лишь вопрос времени, обозримого времени. – Гублер рассмеялся. – Самое лучшее из всего, что случилось, – то, что мистер Брэнксом в свое время привел вас к нам!

– Пожалуй, да, – сказал Линдхаут. – Спасибо за ваш звонок, герр Гублер. Мы дадим вам знать, как только появится что-то новое. До свидания! – Он положил трубку и сказал Колланжу: – Соберите собрание, нет – поставьте всех в известность, что никто не имеет права покинуть территорию института, пока не поговорит со мной. Мы действительно не можем сейчас позволить себе рисковать даже малым. Обойдите, пожалуйста, начальников отделов. Я же пока составлю соответствующий текст…

После разговора с Гублером Линдхаут, казалось, забыл, о Труус и этом приват-доценте. Сейчас он снова стал тем, кем был всегда, – одержимым исследователем.

– Так, значит, теперь и Радлер в Вене… – пробормотал он. – А то, что мы так близки к этому… Вы когда-нибудь рассчитывали на это, Жан-Клод?

– Да, рассчитывал, – сказал тот, – но часто и сомневался.

– Как и я! – Линдхаут возбужденно посмотрел на него. – Идите по отделам прямо сейчас! Все письменные материалы – ко мне! Уведомите охрану у ворот: тщательно проверять портфели на наличие документов. Я составлю текст обязательства. Моя секретарша отпечатает и размножит его. После этого может зайти первый химик…

Колланж поспешил к выходу.

Линдхаут сидел за своим письменным столом и составлял текст обязательства хранить молчание. Послеобеденное солнце ярко освещало помещение. Легкий ветер шелестел листвой старых деревьев перед открытыми окнами. Линдхаут шелеста не слышал. Он вообще ничего не слышал вокруг себя. Он снова был одержим работой.

Через полчаса возвратился Колланж:

– Все оповещены.

Линдхаут протянул ему исписанный лист бумаги:

– Отдайте это, пожалуйста, моей секретарше. Послушайте, Жан-Клод, вы помните, как мы с вами познакомились в Базеле? Летом шестьдесят седьмого, восемь лет назад? Чего мы только вместе не пережили с тех пор!

– Да, – сказал Колланж, – чего мы только не пережили! – Он прошел в комнату секретарши и сразу же вернулся.

Линдхаут откинулся на спинку кресла. Он так пристально рассматривал Колланжа, что тот смутился.

– Что такое? – спросил он.

– Это я вас хотел спросить, Жан-Клод. – Линдхаут встал и, подойдя к своему ассистенту, положил обе руки ему на плечи. – Раньше вы мне говорили, что я веду себя смешно из-за Труус. Вы сказали, что уже давно собирались как-нибудь поговорить со мной об этом. Что ж, у меня тоже есть кое-что, о чем я уже давно хотел бы поговорить с вами! До сих пор у меня не хватало мужества для этого… хотя мы с вами масоны… у нас одни и те же взгляды, одни и те же идеалы… – Ему даже не пришло в голову, что он никакой не масон, что он и не Адриан Линдхаут, а еврей Филип де Кейзер, который в полуобвалившемся подвале обменялся со своим лучшим другом Адрианом Линдхаутом, «арийцем», на которого он был так похож, – так вот, он обменялся с ним одеждой и документами. Он не думал об этом и продолжал: – В талмуде есть место, где говорится об одном мудреце… я забыл имя… – Он запнулся.

– Да, и что же? Что с этим мудрецом? – Колланж смотрел на него.

Линдхаут смущенно сглотнул:

– По легенде этот человек проспал семьдесят лет подряд, а когда проснулся, нашел мир таким чуждым, что стал просить в молитвах дать ему возможность умереть. – Линдхаут снова сглотнул. – Я не спал – я видел, как изменился мир, и часто был очень несчастлив из-за этого. Но вы…

– Но я? – спросил Колланж. В листве старых деревьев пели птицы, и это было единственное, что нарушало тишину в послеобеденное время этого жаркого летнего дня. – Что со мной, профессор?

– Каждый раз, когда я вас вижу – это было с самого начала, – мне приходит в голову эта легенда о мудреце, который молился и просил дать ему возможность умереть, потому что не смог вынести перемен в мире. Ведь это странно, правда?

– Да, – сказал Колланж, – очень странно.

– Я тоже однажды думал над тем, как умереть… Но потом я сказал себе: нельзя отказаться от этой жизни, которую я получил не как подарок, а как обязательство, и нужно, по крайней мере, попытаться выполнить это обязательство. А вас…

– А меня, профессор?

– А вас, с тех пор как мы знаем друг друга, я ни разу не видел смеющимся! Я ни разу не видел вас по-настоящему веселым, раскованным, радостным! Вы никогда не были счастливым?

– Был… очень давно, – сказал Колланж.

– И с тех пор никогда?

– И с тех пор никогда. Думаю, что уже не смогу таким быть. Но совершенно определенно я не лишу себя жизни, профессор, потому что думаю так же, как и вы, – ответил Колланж.

– Но что же произошло – тогда, очень давно?

Выдержав паузу, Колланж сказал:

– Я ведь не так молод, как вы думаете, профессор. Я был женат…

– Женаты? И что же? Ваша жена вас обманула? Бросила? У нее был другой мужчина?

Колланж покачал головой:

– Она меня никогда не обманывала. Она была самой чудесной женщиной, которую я когда-либо знал. Она была всем для меня. А я был всем для нее. Я знаю, это звучит ужасно патетически, но вы меня спросили…

– Простите…

– Нет-нет, ничего. – Колланж опять покачал головой. – Я почти рад, что вы наконец спросили о причине моей постоянной печали. Видите ли, профессор, мы очень любили друг друга. «Любить» – это слово стало таким избитым в наше время! Но мы – мы любили друг друга безмерно. Элизабет, моя жена, заболела раком, когда мы были женаты уже год. Ее много раз оперировали. Но уже везде были метастазы. Страшные, невыносимые боли. Она умоляла врачей дать ей морфий, морфий, все больше и больше морфия. Вот… а врачи ей его не давали – они боялись… Тогда… тогда это сделал я…

– Морфий? Вы дали своей жене морфий?

– Да. – Колланж смотрел в пол. – Именно морфий. Я дал ей такую сверхдозу – тайком, конечно, – что она наконец умерла – смогла умереть. Она погребена в Базеле. Я никогда не смогу забыть Элизабет.

Линдхаут долго смотрел на своего ассистента. Наконец он тихо спросил:

– Значит, вы считаете, что больше никогда не сможете быть счастливым?

– Да, – ответил Колланж. – Никогда. Кстати, этого талмудического мудреца звали Хони Хамагол. Вы забыли его имя, профессор. Я – нет.

– Вы знаете эту историю?

– О да, – сказал Жан-Клод Колланж, – о да, я знаю ее хорошо. Я знаю ее наизусть, эту историю…

38

– Собрались трое мужчин. Один – хронический алкоголик. Второй регулярно принимает гашиш, третий – героин. Они направляются к окруженному стеной городу. Идти им приходится долго. Когда они дошли, уже стемнело, и городские ворота оказались запертыми. Алкоголик говорит: «Нужно разбить проклятые ворота!» Наркоман на гашише протестует: «Зачем разбивать? Мы ведь можем совершенно спокойно проскользнуть в замочную скважину!» А героинист сказал: «Давайте ляжем и поспим. Утром ворота ведь снова откроют».

Студент, который с улыбкой рассказал это, был очень интересный и хорошо одетый молодой человек. Он сидел напротив Труус перед огромным стеллажом с книгами в доме приват-доцента доктора Кристиана Ванлоо. На самой верхней полке восседал золотой Будда. Вилла Ванлоо с палисадником на Каспар-Тайсс-штрассе была обставлена дорого и со вкусом предметами искусства, в основном с Дальнего Востока, коврами, антикварной мебелью, гобеленами, лампами. Везде были шелковые обои.

Труус сидела рядом с Ванлоо в компании трех молодых людей и одной очень красивой девушки. В соседней комнате беседовали еще несколько молодых людей. На Ванлоо был черный, украшенный золотым орнаментом домашний халат и золотистые домашние туфли. Свет был приглушенным и теплым. Из третьего помещения раздавалась музыка: «Кончерто фа» Гершвина. Было 22 часа 20 минут.

Они все поужинали в восемь – вместе с Труус и Ванлоо их было одиннадцать человек. На стол накрывал слуга. Шелковые обои в столовой были темно-синего цвета, стол был покрыт камчатной скатертью. Были веджвуд,[75]75
  Марка английского фаянса. – Прим. пер.


[Закрыть] серебряные приборы и высокие серебряные подсвечники, в которых горели длинные темно-синие свечи. Труус была чрезвычайно поражена, во-первых, вкусом Ванлоо, продемонстрированным в обстановке его дома – на стенах висели картины Мане и Ван Гога, Пикассо и Шагала (одни они стоили целое состояние). Во-вторых, хорошим воспитанием, грамотной речью и светскими манерами молодых людей. Они беседовали о Верлене – о его полном отказе от рифмы и стихотворного размера. Подчеркнутая музыкальность языка, сказала темноволосая молодая женщина, характерна для этого поэта, который способен переложить на мелодию языка любой нюанс душевного порыва.

Все приняли участие в разговоре – кроме Труус и постоянно улыбающегося Ванлоо (к столу он вышел в пиджаке).

После трапезы общество разделилось, и молодые люди один за другим ненадолго исчезали вместе с Ванлоо. Труус заметила, что, когда они возвращались, глаза их были слегка затуманены, язык слегка заплетался. Труус посмотрела на Ванлоо. Тот кивнул головой и отвел ее в сторону:

– Да, вы верно заметили: сейчас они все под действием героина. Это и есть то, что я называю «ритуалом», – только героин даю им я, причем высшего качества, чтобы не вызвать нежелательных последствий. И только определенное количество в определенное время, всегда в одном и том же помещении и всегда в группе – так я наблюдал этот процесс в странах Востока.

– Но…

– Да?

– Но зачем вы это делаете? – спросила Труус. – Почему вы снабжаете этих молодых людей наркотиками?

– Потому что в нынешнее время всем молодым людям угрожает опасность необузданной, незаконной, ведущей к уголовщине и преступлениям наркомании – особенно здесь, в Берлине! С моим опытом и с моими деньгами я – в очень ограниченных рамках – могу вмешаться с превентивными целями, чтобы не дать ценной человеческой субстанции сорваться и погибнуть. Все эти люди полностью ориентируются на меня, поэтому с ними ничего не может случиться. Не смотрите на меня так скептически, Труус! Конечно, я делаю это совсем не из альтруистических побуждений! Я очень одинок и люблю, когда вокруг меня люди – умные, способные, культурные молодые люди…