Текст книги "Зовем вас к надежде"

Автор книги: Йоханнес Марио Зиммель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 52 страниц)

12

– Фантастика! – сказал несколькими часами ранее человек по фамилии Толлек, доктор Зигфрид Толлек. – Абсолютная фантастика, коллега! Средство, которое можно изготовить в лаборатории и которое обладает болеутоляющими свойствами морфия. И которое тем не менее не является производным морфия и, по всей видимости, не вызывает зависимости! У него нет химической структуры морфия! Оно вообще не имеет ничего общего с морфием. Но оно обладает такой же силой воздействия – и явно без опасных побочных явлений. – На докторе Толлеке был белый халат в пятнах, открытая белая рубашка, легкие летние брюки и сандалии. Сейчас он покачивал тяжелой головой. – Снимаю перед вами шляпу, коллега. Это объясняет, почему наше руководство так поощряет вас в ваших исследованиях. Вы великий человек!

– Ах, прекратите же! Мне просто повезло, – смущенно сказал Линдхаут, в то время как Толлек похлопал его по плечу и после этого пожал ему руку.

– Везет только прилежным, коллега! Я польщен, что теперь вы будете продолжать работать в этих помещениях!

Однако некоторое время назад Толлек, не зная о научном достижении Линдхаута, чувствовал себя значительно менее польщенным.

Директор Химического института на Верингерштрассе, профессор доктор Ханс Альбрехт представил обоих мужчин друг другу. Линдхаут сначала пришел к нему, чтобы сообщить о своем прибытии в Вену.

– Для вас приготовлено место в отделе господина Толлека, – сказал Альбрехт, высокий, стройный мужчина с тонко очерченным лицом и изящными руками. Его голос звучал умиротворяюще спокойно, он излучал достоинство, человечность и безопасность. Линдхаут сразу же нашел его чрезвычайно симпатичным человеком. – Мы все обдумали. У коллеги Толлека вы будете устроены лучше всего, там вам будет спокойнее и у вас будет больше места. – Он спускался вместе с Линдхаутом с третьего на второй этаж института по широкой лестнице с низкими ступенями.

Послеобеденное солнце освещало лестничную клетку. Пахло различными химикатами. Здание было очень большим, здесь работало много людей, которые учили и учились. По пути на второй этаж Линдхаут увидел группу студентов, среди них несколько поразительно красивых молодых девушек. Все были в белых лабораторных халатах. Затем им встретился высокий стройный мужчина лет сорока. Директор института положил руку на плечо Линдхаута.

– Очень кстати! Я сразу же могу вас познакомить, – сказал он. – Герр Линдхаут, это мой заместитель, коллега профессор Йорн Ланге, руководитель отдела физической химии. Герр Ланге, а это господин доктор Линдхаут, которого мы ожидали из Берлина.

– Рад, очень рад, герр Линдхаут. Будем надеяться, что вам у нас понравится. Естественно, я слышал о вас. Ваши достижения великолепны, коллега, действительно великолепны!

Линдхауту бросилось в глаза ожесточенное выражение его лица. Отрывистым голосом Ланге сказал:

– Вы потеряли в Роттердаме все.

– Да.

– Скверно, скверно… но уверяю вас: фюрер никогда не хотел этой войны!

– Будем надеяться, что скоро все пройдет и мы сможем спокойно работать, – сказал директор института профессор Альбрехт.

Двусмысленная фраза заставила Ланге застыть.

– Всего хорошего, герр Линдхаут! Хайль Гитлер! – Он заспешил по лестнице вверх.

– Вы его разозлили, – сказал Линдхаут.

Спускаясь по лестнице, Альбрехт взял его за локоть и очень тихо сказал:

– Кажется, да. Профессор Ланге… – Он замолчал.

– Да?

– Что «да»?

– Вы хотели что-то сказать. О герре Ланге…

Альбрехт остановился и долго смотрел на Линдхаута.

– Итак?

– Гм. – Альбрехт все еще рассматривал Линдхаута.

– Господин профессор!

– Наш коллега Ланге… он исполняет свою работу с чрезвычайной точностью… с необыкновенным честолюбием… он родом из коренного Рейха… Он…

– Что? – спросил Линдхаут.

Лицо Альбрехта выглядело озабоченным:

– Ланге фанатичный… – начал он и снова замолчал.

– Я понимаю, – сказал Линдхаут.

– Я очень счастлив, что теперь вы в институте, – сказал Альбрехт. – Вы будете осторожны, да?

– Да, – сказал Линдхаут.

Они пошли дальше. На двери, в которую профессор наконец постучал, была прикреплена маленькая белая карточка: «Доктор Зигфрид Толлек».

Этот доктор Толлек, высокий, крупный человек лет тридцати пяти, сразу бросился в глаза Линдхауту своей выступающей челюстью и низким, очень сильным голосом.

– Хайль Гитлер, коллега, – приветствовал он Линдхаута, после того как Альбрехт познакомил обоих мужчин. Только после этих слов он пожал Линдхауту руку. Втроем они пошли через ряд комнат. В некоторых помещениях работали, две комнаты были приготовлены для Линдхаута. Обстановка была обычной: шкафы с аппаратурой, столы с химическим оборудованием, все начищено до блеска. Линдхаут увидел маленькие клетки с кроликами. Животные с шуршанием перемещались в смеси из опилок и щепок, которой были покрыты днища клеток. Альбрехт вскоре простился – он должен был ехать на какую-то конференцию. Толлек опять протрещал свое «Хайль Гитлер!»

– Все в порядке? – Нельзя сказать, что при этом Толлек посмотрел на Линдхаута дружелюбно.

– Да, конечно, – сказал Линдхаут. – Даже подопытные животные уже здесь.

– Подопытные животные, да… – Толлек жестким взглядом рассматривал его. – Я не знаю, над чем вы работаете, коллега, но я рад, что эту работу не должен делать я!

– Почему? – удивленно спросил Линдхаут.

Толлек подбородком указал на клетки.

– Из-за подопытных животных? – изумленно спросил Линдхаут.

– Да, – сказал Толлек, – из-за подопытных животных. – Он крикнул в соседнее помещение: – Три минуты закончатся через двадцать секунд, Херми. Пожалуйста, записывайте некоторое время температуру!

Прозвучал девичий голос:

– Сразу же, господин доктор!

– Я бы не смог этого выдержать, – сказал Толлек.

– Чего?

– Опытов с животными. Там висят электрические провода. Я полагаю, вы подвергаете животных ударам тока. – Линдхаут кивнул головой. – Таким образом, подопытные животные испытывают боль, они страдают.

Линдхаут подумал: «В ваших концентрационных лагерях вы содержите подопытных людей и заставляете их страдать. Это ты выдерживаешь, негодяй, да?» Он сказал сдержанно:

– Я работаю над одним болеутоляющим медикаментом, коллега. Его действие можно исследовать только на животных, если нет желания перейти к опытам над собой или к разведению людей для проведения опытов над ними.

Лицо Толлека покраснело. «Он понял меня», – подумал Линдхаут, в то время как тот сказал:

– Конечно, конечно… я слишком слабо знаю эту область. А нельзя ли испытывать ваше болеутоляющее средство на материи, не испытывающей боли, скажем, на культурах клеток или органов?

– Нет, – ответил Линдхаут, – это, к сожалению, невозможно. Мне очень часто приходилось беседовать об этом с коллегами. Видите ли, Декарт говорил о «машине-животном», то есть о материи, испытывающей боль. Сегодня большинство людей говорят: если то, что проявляется у животных, является богоданной душой, то в обращении с ними необходима гуманность! – И он подумал: «Именно перед нацистом я должен защищаться. Потому что они так склонны к гуманности!» Он продолжал: – Если же животное, напротив, по сравнению с нами «неполноценно» («Как у вас определенные группы людей», – подумал он), тогда, с восприятием боли или без него, отказ от использования его и от того, чтобы оно заступило на наше место, был бы ничем иным как сентиментальной жалостью и непоследовательностью!

– Это верно, – сказал Толлек и с изумлением посмотрел на Линдхаута, – об этом я еще не думал.

– Если же животное, – продолжал Линдхаут, – представляет собой нечто вроде нашего меньшего брата, то мы, естественно, ответственны за его страдания. Тогда открытым остается вопрос, на который трудно найти ответ: можем ли мы признать заместителя, или мы должны освободить животное от такого бремени.

– И каков же ответ? – агрессивно спросил Толлек.

– Ответ, – сказал Линдхаут, – может звучать только так: нет блага для брата по правую сторону, то есть для человека, без бедствия для его брата по левую сторону, то есть для животного. А после этого вопрос может быть только таким: сколько бедствия тогда должно быть? И ответ должен гласить: так мало, насколько это возможно. – «В одном я даже завидую животным, – подумал Линдхаут. – Они не знают, что им угрожает зло, и они не знают, что о них говорят». Он смотрел на Толлека очень серьезно так долго, пока тот не отвернулся.

– Вы правы, – сказал он. – В своих размышлениях я так далеко не заходил. Извините. – Линдхаут не ответил. Толлек повернулся и пошел в свою комнату. – Пойдемте со мной, коллега!

Линдхаут последовал за ним. Лаборатория Толлека была очень большой, с высокими потолками и окрашенными в белый цвет стенами. Она была заполнена всевозможной аппаратурой и приборами, а также различными химикалиями. Два больших современных раздвижных окна выходили на Верингерштрассе. Линдхаут увидел трамваи, несколько автомобилей и спешащих людей. Верингерштрассе была очень шумной и оживленной улицей – в противоположность переулку Берггассе. Однако двойные окна не пропускали никаких звуков. В рабочем помещении доктора Толлека было очень тихо: там девушка как раз заносила какое-то число в таблицу.

– Спасибо, Херми, – сказал Толлек. – Теперь продолжу я. – Девушка кивнула и возвратилась на свое рабочее место по соседству.

– Садитесь, коллега, – сказал Толлек, держа таблицу в руке. – Жаль, что я не могу к вам сесть. Но эта испытательная батарея должна постоянно находиться под контролем. Даже ночью.

– Я мешаю? Я пойду к себе, – сказал Линдхаут.

– Вы совсем не мешаете, коллега. Я рад, что рядом есть кто-то, с кем можно немного побеседовать. Чертовски монотонна эта серия испытаний! – Толлек занялся дистилляционной аппаратурой, время от времени, точно с интервалами в три минуты, он снимал показания установленного там термометра о степени нагрева колб и записывал их в блокнот. – Монотонна, да, это так, – сказал он громким, сильным голосом. – Но если это дело удастся…

– Над чем вы работаете? – спросил Линдхаут.

– Мне очень жаль. – Толлек посмотрел на него, скривив губы в улыбку. – Запрещение разглашения секретов. Совершенно секретно. Вермахт. На всю войну я освобожден от службы в действующей армии.

– Вам повезло, – сказал Линдхаут.

– Я рассматриваю это не как везение, коллега, а как святую обязанность. На родине я сражаюсь за победу точно так же, как солдат на фронте!

– Разумеется, – сказал Линдхаут.

Толлек снова посмотрел на него недружелюбно:

– Вы можете этого не понять, я знаю.

– Я понимаю.

– Нет. Мы подчинили себе Голландию, она побежденная страна. Я совершенно не требую, чтобы вы меня понимали.

– Но дорогой коллега! – Линдхаут подошел к нему. – Я действительно прекрасно вас понимаю. Неужели вы думаете, что я не сознаю, какое это большое преимущество – работать здесь, после того как в Институт Общества кайзера Вильгельма попали бомбы?

– Бомбы воздушных гангстеров, – громко сказал Толлек.

– Бомбы, конечно. Вы думаете, я не сумею оценить великодушие государственных органов, которые настолько дружественным образом поощряют работу такого иностранца как я? Уверяю вас, все мои симпатии принадлежат вам в вашей борьбе за новую Европу.

– Спасибо, – сказал Толлек, коротко кивнув головой. – Это было сказано без злого умысла. Но вы понимаете – мы должны быть бдительными. Мы окружены врагами.

– Я разделяю это целиком и полностью, – сказал Линдхаут, и это звучало почти приниженно. – Жестокие времена.

– Жестокие и великие! Я не хотел бы жить ни в каком другом времени. – Толлек зевнул и потянулся.

– Как долго вы уже работаете?

– Со вчерашнего вечера.

– Без перерыва?

– Без перерыва. – Толлек отрегулировал пламя бунзеновской горелки. – Я не могу прервать эту испытательную батарею. Я уже говорил об этом.

– Но вы же, наверное, смертельно устали!

– Исключительно дело привычки. От наших солдат на фронте требуется в сто раз больше. – Он предложил Линдхауту сигареты. Тот взял одну:

– Спасибо, – сказал он, улыбаясь. На улице стало темнеть.

– А вы? Над чем работаете вы, коллега? Или это тоже «совершенно секретно»?

– Вовсе нет, – сказал Линдхаут. – Никто не подводил меня под графу запрещения разглашать секреты. Я работал над этим еще в Роттердаме. Мы оба биохимики. Большинство открытий поддерживается сегодня военными.

– Что вы хотите этим сказать? – Толлек с недоверием посмотрел на Линдхаута.

– Ваше – явно. И мое наверняка тоже. Германия ведет войну. Множество людей – солдат и гражданских лиц – получают тяжелые ранения. В наше время так много боли… – Голос Линдхаута изменился.

Толлек снова записал температуру. Его глаза бегали туда-сюда между таблицей и Линдхаутом:

– Итак, вы работаете над болеутоляющими средствами?

– Верно, да. Уже длительное время. Я работал над этим в Роттердаме. А когда я учился в Париже…

– Вы учились в Париже?

– Да. В Пастеровском институте. У профессора Ронье.

Толлек с уважением присвистнул. Каждый химик в Германии знал профессора Ронье – человека, который прямо-таки с ожесточением пытался изготовить такие же сильные болеутоляющие средства, как морфий, этот классический анальгетик, или еще более сильные…

На улице становилось все сумеречнее. Толлек включил электрический свет и опустил шторы светомаскировки.

– Конечно, и для нас чрезвычайно важно найти подобные вещества, – сказал он, – поскольку вся творческая сила нашего народа во всех областях направлена на то, чтобы сделать рейх независимым от иностранного сырья. Вы видите, насколько прозорливо заглянул вперед наш фюрер. Мы ведем войну уже почти пять лет. Мы отрезаны от всего мира, и он враждебно относится к нам. Разве могли бы мы надеяться получать алкалоиды опиума, из которых производится морфий, не правда ли?

– Но тем временем вы нашли долантин и гептадон, – сказал Линдхаут. – Не вы одни, разумеется. И химики в Америке…

– Не долантин! – Толлек становился все возбужденнее. – Долантин разработал один человек из Остмарки[11]11
  Название Австрии в период 1938–1945 гг. – Прим. пер.


[Закрыть] уже в тридцать девятом году, в Инсбруке. Его фамилия Шауман.

– Это я знаю, коллега. И немецкий химик в «Хёхсте».[12]12
  Химический концерн в Германии. – Прим. пер.


[Закрыть]

– Айслеп! – воскликнул Толлек.

– Правильно, Айслеп, занимавшийся синтезом производных четырехчленного фенилового пиперидина. Наряду с ожидаемыми успокаивающими судороги свойствами, подобными атропину, он обнаружил в тридцать девятом году центральную болеутоляющую субстанцию.

Беседа обоих ученых становилась все более оживленной…

Айслеп в «Хёхсте» при опытах на мышах систематически наблюдал у них своеобразное вертикальное положение хвоста. Поскольку такой странный С-образно вертикальный изгиб хвоста и к тому же общее возбуждение подопытных животных постоянно были следствием доз морфия, то новые субстанции стали исследовать на вероятное сходство с морфием. И в результате открыли действительно такой же сильный болеутоляющий эффект. Шауман исследовал сотни соединений и в конечном итоге предложил некоторые из них для клинического применения, в том числе долантин и гептадон: после обширных исследований химик установил, что все его субстанции имели структурно-пространственное сходство с морфием.

Пространственное…

Формулу морфия можно записать – на бумаге, двухмерно. В то время как вся материя, каждая молекула трехмерно-пространственная! Студентам это объясняется на примере рождественской елки: у нее ствол, и от ствола расходятся ветви. На них навешиваются шары. Если приравнять рождественскую елку к одной молекуле морфия, то тогда потребуется, в соответствии с формулой морфия, семнадцать атомов-шаров углерода, девятнадцать атомов-шаров водорода, три атома-шара кислорода и один атом-шар азота. Но, в зависимости от того, как и где разместить отдельные шары, на какой ветке, на каком месте, – в зависимости от этого субстанция (при все время остающейся одной и той же общей формуле) полностью изменяет свое воздействие! Шары «стимулируют» друг друга, «препятствуют» друг другу – они делают субстанцию тем или иным образом действенной или недейственной…

Но это означало следующее: во-первых, можно было быть независимым от естественных исходных веществ, которые давал мак снотворный. Во-вторых, можно было производить в лаборатории сильные болеутоляющие средства, которые по своему воздействию отличались от морфия. В-третьих, можно было даже найти ту или иную субстанцию с лучшим воздействием, чем морфий! И именно над этим, по словам Линдхаута, он работал в течение длительного времени…

– У моих первых препаратов еще были отрицательные побочные явления – тошнота, рвота, одышка… как и при морфии. Они все, собственно говоря, характеризовались тем же воздействием и теми же побочными влияниями, как и алкалоид опиума морфий, – но ни один из них больше не был алкалоидом опиума! И ни один из них, кажется, не вызывает зависимости!

– И тем не менее, – сказал с удивлением Толлек, – у всех ваших субстанций такое же болеутоляющее воздействие, как у морфия?

– Да… – Линдхаут смотрел сквозь щель в шторах вниз, на темную ночную улицу, прижав лоб к прохладной черной пленке светомаскировки. Теперь внизу царил полный мрак. «Так же все время было и в Берлине ночью», – подумал он. – Естественно, это проверялось годами…

– Естественно…

– У меня была хорошая исходная субстанция. Я назвал ее АЛ 1. По своему болеутоляющему действию АЛ 1, к сожалению, была далеко не такая сильная как морфий. АЛ 50, например, была уже значительно лучше. В опытах с животными. На кроликах.

– Я полагаю, вы причиняли животным боль электрическим током?

– Ударами тока, да… электроды на деснах… Но они все еще страдали. И при АЛ 100, и при АЛ 150… Тогда меня уже пригласили в Берлин, поскольку Роттердам был полностью…

– Да-да, я знаю. И вы все это время продолжали работать над своей субстанцией?

– Все время продолжал, – смущенно сказал Линдхаут. – У меня это превратилось в настоящую одержимость. Я полагаю, вам это знакомо…

– Еще бы мне это не было знакомо! – От усталости темные круги под глазами Толлека стали почти черными. – Со мной происходит то же самое! Она больше не отпускает – проблема, с которой мучаешься, цель, которую поставил перед собой, не отпускает днем и ночью, она преследует во всех снах – меня, во всяком случае.

– И меня она преследует. Я больше не могу думать ни о чем другом. – Линдхаут кивнул, со странно потерянным взглядом. – Ну вот, и я достиг ее, мою цель… в Берлине… субстанцией АЛ 203.

Толлек выпрямился и с восхищением взглянул на Линдхаута:

– Вы испытали двести три субстанции?

– Мне повезло, коллега, их могло быть и пятьсот. Моя АЛ 203 воздействует без всяких побочных явлений и превосходит морфий по интенсивности сферы действия дозы!

И тогда доктор Зигфрид Толлек произнес эти слова:

– Фантастика! Абсолютная фантастика, коллега! Средство, которое можно изготовить в лаборатории и которое обладает болеутоляющими свойствами морфия. И которое тем не менее не является производным морфия и, по всей видимости, не вызывает зависимости! У него нет химической структуры морфия! Оно вообще не имеет ничего общего с морфием! Но оно обладает такой же силой воздействия – и очевидно без опасных побочных явлений! – Он покачал тяжелой головой: – Снимаю перед вами шляпу, коллега. Это объясняет, почему наше руководство так поощряет вас в ваших исследованиях. Вы великий человек!

– Ах, прекратите же! Мне просто повезло, – смущенно сказал Линдхаут, в то время как Толлек похлопал его по плечу и после этого пожал ему руку.

– Везет только прилежным, коллега! Я польщен, что теперь вы будете продолжать работу в этих помещениях!

– В этом мне как раз не повезло.

– Не повезло? Как я должен это понимать? – Глаза Толлека становились все более узкими.

– Да вот, приблизительно через три месяца после первых клинических испытаний на человеке в институт Общества кайзера Вильгельма в Далеме[13]13
  Район Берлина. – Прим. пер.


[Закрыть] попали бомбы. Все препараты и записи, все, что у меня только было, сгорело.

– Как я и говорил, – проворчал Толлек. – Американские воздушные гангстеры!

– Это были английские самолеты, ночной налет. Американцы всегда прилетали днем. Тогда я, возможно, мог бы еще что-то спасти. Но меня вообще не было в институте, когда упали бомбы.

– Англичане, американцы – все равно! Бомбовый террор. Тем самым они хотят поставить нас на колени. Но им это никогда не удастся. Хотя обстановка на данный момент и не очень для нас благоприятная, враг удивится! Он уже удивляется! – Толлек зло рассмеялся. – «Фау-1» и «Фау-2» летят на Лондон! Летающие бомбы! Этого никто не ожидал! И это только начало! Верьте мне, верьте нашему доктору Геббельсу, который говорит о чудо-оружии! Мы стоим непосредственно перед переломом! – Толлек указал на перегонную колбу, в которой пузырилась черная жидкость. – Если это, например, будет функционировать… а я только маленькое колесо во всем механизме… Во всем рейхе будет производиться оружие возмездия и готовиться новое, о чем враг совершенно не подозревает, он даже не может себе представить, – так же, как вы и я не можем представить этого. Да, они еще будут дрожать и пресмыкаться перед нами – эти культуртрегеры Запада!

Разрываясь между страхом перед этим фанатиком и презрением к нему и к тому, что он говорил, Линдхаут испытывал чувство радости, ощущая тяжесть пистолета в заднем кармане брюк, плотно прилегающего к его телу.

– Бросать бомбы на научно-исследовательские центры, больницы, жилые кварталы, на стариков, женщин и детей – да, это они могут! Я еще раз говорю вам, коллега: у свиней лопнут глаза, когда мы все подготовим, – а это будет скоро, очень скоро… – Он заметил, что лицо Линдхаута застыло, и его голос сразу приобрел повелительный оттенок. – Мне искренне жаль, что в Берлине все пропало!

– Не жалейте, – сказал Линдхаут. – Я все восстановлю и проведу новые испытания, чтобы АЛ 203 можно было запустить в промышленное производство.

– У вас истинно немецкий дух, уважаемый коллега. – Толлек хотел снова похлопать Линдхаута по плечу, но в последний момент передумал. Вместо этого он сказал: – Мы очень скоро станем хорошими друзьями, дорогой Линдхаут.

– Несомненно, – ответил Адриан Линдхаут и попрощался.