Текст книги "Каменные скрижали"

Автор книги: Войцех Жукровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 33 страниц)

VIII

Редкие налитые капли, падая с деревьев, прочерчивали радужные царапинки в промытом дождем воздухе, чуть ли не зеленоватом от света, ломящегося сквозь разлапистую листву. Тибетка, пристроившаяся с торговлей на тротуаре, испытующе оглядев небо, откинула желтое пластиковое полотнище, которым были прикрыты миски со старинными, истертыми за века обращения монетами круглыми, восьмиугольными, продырявленными под нанизывание на ремешок, клыкастые маски демонов, зеленые от патины бронзовые фигурки, старинные ножи, коробки, полные дешевых камешков, вразнобой шлифованных под четки, окатыши бирюзы, нефритовые шарики и кипящие золотыми искорками кругляши тигрового глаза. Плоское, без возраста, лицо, множество тугих косичек, серебряные ковчежцы в ожерелье – тибетка выплеснула полную света дождевую воду из глубоких складок пластикового покрова и, присев на корточки, возя по земле пышными голубыми и охровыми юбками, принялась подравнивать ряды фигурок и жертвенных кадильниц.

Выйдя из душного офиса, где потолочный вентилятор взбалтывал табачный дым, Иштван с облегчением дышал запахами мокрой земли и свежих листьев. Цензура, а точнее говоря, Бюро экспертизы кинофильмов, как это здесь тактично именовалось, комиссия из одряхлевших, сонных, потерявших выправку чиновников, выдала ему разрешение на распространение нескольких венгерских краеведческих короткометражек и двух потешных народных сказок, распорядилась вырезать только кадры с девушками в гимнастических костюмах на стадионе, как слишком неприличные. Из фильмов выпотрашивали все до одного нецеремонные порывы обнимающихся пар, а поцелуи вызывали гневное ворчание… «Убрать, изъять! Это непристойно», – дышал чесноком Иштвану в ухо шеф комиссии, пригибаясь в темноте проекционного зала, прорезаемой мутным конусом света. Не помогли никакие объяснения, защелкали ножницы, и, как придавленная сколопендра, с сухим треском свернулись под монтажным столиком выдранные куски киноленты. И все-таки Иштван был доволен тем, что к девяти коробкам ему выдали трехметровые вставки с титрами «Разрешено к показу в Индии и Кашмире. Бюро экспертизы кинофильмов». А в папочку легло особое письменное разрешение, фотокопии которого нужно будет высылать вместе с коробками в отделения Общества индийско-венгерской дружбы. Народ куда охотнее шел на лекции, после которых в афишах был обещан кинофильм и веселая мультяшка. Велеречивые доклады под монотонное жужжанье вентиляторов, буравящих густой и липкий воздух, с первой фразы усыпляли развалившуюся в креслах местную знать. Но начинался фильм, и зал оживал, и никто не жаловался, даже если коробки путали и ленту показывали с середины, нестыковка комментария и действия вызывала громкие споры, каждый понимал происходящее на экране по-своему. Но даже это сближало с его страной, порождало какие-то сопоставления и образы, когда в газетах заходила речь о Венгерской республике.

Он шел по мокрым плитам тротуара, присыпанным цветочным и лиственным сором, который натрусило ливнем. Квадрат, укрытый пластиком, светлел теперь сухой красной глиной, скопище ломаных фигурок привлекало взгляд. Казалось, в этих мисках, коробках и жестянках кроются неведомые сокровища, а тибетка улыбалась щелочками глаз и манила обеими руками так, что туго заплетенные косички прыгали у нее по плечам.

– Дешево, очень дешево, сааб, – взывала она хриплым попугайским голосом. – Самые красивые камни, самые драгоценные, ожерелья, серьги, браслеты, кольца. Боги бронзовые, боги каменные, деревянные, глиняные.

Он нагнулся, поднял танцевально изогнувшуюся богиню Лакшми, пятна патины, присохшие комочки земли свидетельствовали, что статуэтка выкопана из земли.

– Эта из самых старинных, сааб на ходу видит лучшее, что у меня есть, – залебезила, зачмокала торговка. – Всего пятьдесят рупий.

– Что вы тут ищете, мистер Тереи? – легла тень на сбившийся табунчик богов. Иштван обернулся, словно пойманный на конфузном занятии. У него за спиной стоял адвокат Чандра и снисходительно улыбался.

– Боги вам нравятся больше, чем серебро и камешки…

– Велик соблазн, – протянул Иштван фигурку адвокату. – Так и тянет покопаться в этом мусоре… Каждый раз теплится надежда, а вдруг попадется что-то не поддельное.

– И приглянулась эта? – адвокат небрежно поиграл богиней на открытой ладони, не обращая внимания на хмурый взгляд тибетки;

– Приятные линии, очень красивая вещь… И, поди-ка, старинная.

– А вы понюхайте, – поднес к его ноздрям фигурку Чандра. – Разит соляной кислотой, поддельная патина… Если даже отлита в старинной форме, то отлита совсем недавно, для туристов. Натерта кислотой, чтобы позеленела, вываляна в глине, А у торговки довольно смекалки, чтобы любой пустяк, какой бы вы ни выбрали, расхвалить, будто это и впрямь сокровище. Да верните вы ей это, пожалейте деньги.

Иштван бережно поставил фигурку на место. – Кто следует доброму совету, тот благоразумен и должен быть за это награжден, – одобрительно кивнул Чандра. – Если желаете купить, и при этом недорого, настоящее произведение искусства, которому лет двести, то… То возьмите вот ту каменную голову, которой торговка прижала, скатерку. Ухо побито, нос поцарапан, так что цену собьем, однако только она одна здесь стоит, хоть и небольших, но денег. Да не глядите вы на нее так жадно… Давайте, я ее вам куплю.

Чандра указал на тяжелое серебряное ожерелье, поторговался, потом с деланным разочарованием потянулся за медным светильником и тоже вздохнул, что дорого, совсем собрался уходить и тут носком ботинка небрежно указал на отбитую голову: – А это почем?

Тибетка решила не спугивать клиента чрезмерным запросом, а то вдруг уйдут и ничего не купят, поэтому она подняла растопыренные пальцы:

– Всего десятка.

– Так и быть, – сказал Чандра, – вот тебе пятерка, и радуйся. Это барахло и пятерки-то не стоит.

И даже не изволил нагнуться, подождал, пока торговка, стоя на коленях, не подаст ему каменный обломок.

– Будь по-вашему, сааб, – сказала тибетка, – Пусть мне в убыток, но ради почина… Нынче в убыток, завтра в прибыль. Это из храма, вещь очень и очень древняя.

– Древняя? Тогда я не возьму. Старинных вещей нельзя вывозить, ты что, не знаешь? И еще про убытки говоришь. Я просто из любезности к тебе хотел купить. Думал, сгодится бумаги прижимать, для этого любая каменюка подойдет. Нет, я не беру.

– Сааб купит.

– Нет. Понимать должна, кому голову морочишь. Мне не заморочишь. Глянь. Побитая, поцарапанная…

– Сааб, три рупии, – подняла тибетка левую руку, растопырила три пальца.

– Нет, я раздумал. Пойдемте, – обратился Чандра к советнику.

– Две рупии. Одну, – умоляла торговка. – Возьмите даром, я дарю. Сделайте милость, сааб.

Чандра сделал шаг в сторону, приостановился, неохотно взял голову, взвесил на руке.

– И тяжеленная, – разочарованно вздохнул он, протянул голову. Чандра покопался в кошельке, достал две рупии и бросил торговке. Та рассыпалась в поклонах.

– Подарок за подарок, – равнодушно сказал адвокат.

– Сааб, осчастливили, – кланялась торговка, по-китайски прижимая к груди кулачки.

Они зашагали прочь, Иштван восхищенно разглядывал добычу, тяжелые, сонно улыбающиеся губы, снисходительный взгляд каменных глаз, безукоризненно обозначенные линии подхваченных в узел волос. Царапины только подчеркивали очарование старинной скульптуры. Он бережно провел по ним кончиками пальцев, словно эти ссадины могли вспыхнуть болью. Сверху, с дерева, на камень упала капля, прокатилась по тесаной щеке, как слеза, оставляя влажный след. Очень красивая голова. Он ощутил внезапную благодарность к Чандре, который негромко и певуче продолжал свою речь.

– Вы же дитя, да и только, вы умеете тешиться любому пустяку… Не возьму я у вас две рупии, даже не думайте. Это мне должно быть стыдно, что набрался смелости преподнести такую безделицу.

– Чары, которыми дышит этот обломок, бесценны, вы же это прекрасно знаете.

– Наверняка какой-нибудь пастух сыскал храм и сокрушил фриз, – рассудил Чандра. – Зацепил ломом, ухо попортил. Отломил голову, она упала с высоты нескольких этажей, пока падала, задевала за стену. Носу досталось. Ручаюсь, торговка за нее тоже гроша не заплатила, просто взяла в придачу, оказала милость. Мне бы и в голову не пришло купить такую вещь. Зачем? Чтобы у меня перед глазами маячила голова, которая старше меня на несколько веков и останется здесь, когда меня уже не будет и мой пепел смешается с илом Ганга…

– Но вы, же верующий… Вам это должно послужить утешением, – Иштван окинул адвоката удивленным взглядом.

– Утешением? То, что и красота не устоит перед самой примитивной глупостью и хищничеством? Ему же в голову не пришло, что это можно продать, козы паслись, скука такая, он залез на фриз потягаться с каменными фигурами и даже не знал, что расправляется с богами, – задумчиво продолжал адвокат. – А я разве верующий? Во что я верю? В то, что во мне есть что-то непреходящее, дуновенье бессмертия, некая искра, которая снова вернется сюда, всякий раз обрастая новой, иной плотью? Если она уже не будет мною, Чандрой, какое мне до всего этого дело? Если я утрачу память о своих делах, заслугах и провинностях, как смогут они направлять мою судьбу? Череда воплощений, – думал он вслух, – каждый раз плач и крик в честь мира, каждый раз отчаяние младенца, утратившего знание о себе, вынуждаемого воссоздать свою личность от самых основ… Откроюсь вам, я неверующий и минуты страха перед мыслью о вечном существовании считаю слабостью, не достойной мужчины. Нужно иметь смелость сказать себе: я приговорен, мне нет спасенья. Каждый новый день мягко, но неотвратимо подвигает меня к порогу ночи, к мраку, который сомкнется надо мной, и возврата не будет. И ведь это научная истина, у вас ее преподают в школах. И вы сами…

Они мерно шагали среди столбов солнечного света, пробивающегося меж ветвей, окутанные плотскими ароматами зелени и исходящей паром земли, словно обдаваемые нечистым дыханием из разверстой над ними пасти. Иштвану стало страшно при виде мудрой усмешки каменной головы, ласкаемой его руками, под голодным взглядом Чандры.

– Нет, – резко возразил он. – Я верую.

– Разумеется, – адвокат разрешал ему выскользнуть, отворял калиточку, только молчи себе и тешься подарком. – Вы поэт и веруете в бессмертие удачных словосочетаний.

– Я верую в бога, – Иштван сам удивился серьезности, с которой это произнес.

– Вы правы. Каждый из нас может быть богом. Но на это нужна смелость. Ваш бог тоже был всего-навсего человеком. А я, видите ли, бог без апостолов, потому что мне скучны покорные, я сторонюсь тех, кого приобрел, меня влечет лишь к тем, кто противится. Я искушаю их, я исполняю их мечты, проверяю, а вправду ли в них есть что-то, чего мне ни купить, ни выпросить. И как я презираю их, когда они покорствуют, предаваясь мне с доверием цыплят, которые клюют зерна, рассыпанные на приманку у ног повара, даже не прячущего ножа.

– Господин Чандра, вы же несчастнейший из несчастных, – с жалостью окинул Иштван взглядом адвоката. – Неужто вам еще не встретилось что-нибудь, вправду достойное вашей любви? И вы презираете всех?

– Потому что нет на свете ничего такого, чего я не мог бы купить, чего не мог бы завоевать, чем не мог бы овладеть, а, став моим, любой предмет почти теряет ценность. И снова приходится искать себе занятие. Вот я и решил, что стану богом, от воли которого зависят судьбы людей, как только они пожелают вверить их мне. Я служу им, я исполняю их просьбы быстрее, чем Тот, к кому, как полагаю, вы иногда обращаетесь. Ведь вы все метите указать Ему, что вам нужно, то помощи ищете, то протекции. Жалеть меня вам не к лицу, вы хотите быть богаче и лучше, чем я, – по гладкому худощавому лицу адвоката внезапно пробежала гримаса гнева. – Вы просто нерассудительны, неумны. Вы никогда не разбогатеете. Перекладывая в другую руку тяжелый шар отрубленной головы, Иштван подумал, что адвокат оскорбился. Сам Иштван весь этот разговор счел упражнением в риторике и всерьез не принимал. Чандра шел рядом, смотрел прямо перед собой, прислушивался к звонкам велосипедистов и блеянью клаксонов моторикш. И что-то жевал, стискивая узкие лиловые губы.

– Напрасно я дал волю гневу, гнев только богу к лицу. Не думал, что вы настолько самоуверенны, – искоса глянул Чандра на Иштвана. – В два счета мог бы сотворить землетрясеньице вокруг вас и потом полюбовался бы, как вы простираете руки и молите о помощи. И как ни странно, вы можете на меня положиться, потому что… Нет, нет, только молодость и наивность способны вселять такое чувство превосходства. И здоровье, – прибавил он, подумав, словно намечал себе еще одни врата для штурма. – Вам хочется стать поэтом? Одним из тех, кто в действительности что-то значит? Будьте готовы страдать, много страдать…

Они приостановились в тени. Шагом дальше воздух полыхал жарой, и по мостовой на коротеньких ножках ковыляли зеленые попугайчики, копаясь в сухих шариках конского навоза.

– Теперь я знаю, почему с такой охотой с вами разговариваю, – Чандра взглянул на Иштвана широко открытыми глазами, словно яркий свет бессилен был сжечь ему зрачки. – Вы оберегаете свою иноприродность, свои карликовые заблуждения. Приятно было с вами потолковать.

– Так давайте расстанемся по-дружески, – облегченно вздохнул Иштван.

– Но ведь и вражда не исключает, что нас призовут, соединят, обласкают или бросят на колени. Вы что, действительно убеждены, что с богом можно враждовать? Даже те, кто с ним сражается, служат ему, их ненависть всего-навсего утверждает его существование… Достаточно вести себя, как я. Чувствовать себя богом. И жизнь большинства людей сводится именно к этому, хотя и не всегда у них хватает смелости быть последовательными.

Чандра подал костлявую руку, холодную, несмотря на жару.

– Может, вас подвезти? – предложил советник, отпирая дверцу – «остина».

– Нет. Благодарю. У меня есть машина, даже излишне роскошная. Но я предпочитаю рикш. Терпеть не могу выставляться на обозрение.

Иштван положил каменную голову на заднее сиденье и опустил стекла, чтобы воздух внутри хоть чуточку остыл. Чандра, при всем его коварстве, при всей изощренности его финансовых махинаций и адвокатском крючкотворстве, показался дипломату просто еще одним тихо помешанным. «Ишь, вознамерился ножом отворить мою душу миру, чтобы она страдала, и не соизволил заметить во мне ни печали, ни ноющей раны. Маргит – вот моя рана».

Он стряхнул саранчука, который с треском влетел в окно и вцепился в волосы. Работая сигналом, приходилось втискиваться в промежутки между скоплениями велосипедистов в белых и полосатых полотняных одеяниях. Разок пришлось резко притормозить, каменная голова при том гулко скатилась на пол и весь дальнейший путь, покачиваясь на битом ухе, продолжала выстукивать басовитую ритмичную дробь.

Вдруг накатило желание вернуться, отыскать среди прохожих тощую фигуру адвоката и попросить помочь вызвать сюда Маргит. Но инстинктивно хотелось докопаться до истины самому, Чандра, похоже, союзник сомнительный, хоть и вреда, по-видимому, не причинил бы.

– Тебя посол искал, – злорадно объявил Ференц, спеша по коридору с пачкой писем в руках и с таким растерянным видом, словно срочно требуется надлежащим образом решить вопрос решению не поддающийся.

– Но ты, же знал, где я.

– Еще бы, всегда есть повод смыться из конторы, – с наигранным участием кивнул Ференц. – Желаю отбиться. Старик рыкает. Это что у тебя?

– Старинная скульптура, – подбросил Иштван на ладони каменную голову.

– Мало у тебя в доме мусора? Сколько дал?

– Ни гроша. Подарок.

– Не боись, заплатишь. Они тут дают, чтобы побольше взять, вовсе не от большой любви.

– Не твоя забота.

– Ах, да, я забыл, к твоим услугам склад посольства, там черепков хватает.

Тереи проследил, чтобы завхоз отнес коробки с кинолентами на склад, в специальный шкаф с замком. Пустил вентилятор на полные обороты, так что на столе дыбом встали исписанные листки, собрал их и прижал каменной головой. Голова легла на разбитое ухо, волнуя вперившимся взором и пресытившейся наслаждением, набрякшей губой. Так иногда лежим мы в темноте, полные ожидания и страха, прислушиваясь, как бьется сердце.

Заворчал телефон.

– Это я, – раздался бас Коломана Байчи. – Где вас носит? Не успел Иштван доложить про фильмы, посол перебил:

– Как у вас машина? На ходу? Отправляйтесь домой, соберите манатки и скоренько в Агру. Проведете там за меня лекцию нынче в восемь вечера. Только выезжайте пораньше, там могут быть объезды, имейте в виду, сезон дождей, то дорога есть, то вместо нее река. Будут вопросы – отвечайте, но пророка из себя не стройте, никаких предвидений, особенно далеких. Рассчитываю, – он нарочито помолчал, – вынужден положиться на ваш здравый смысл.

– Так, может, лучше бы товарищ Ференц?

– Он нужен на переговорах по торговле. А я лечу на три дня в Бомбей, приезжает замминистра торговли, вернусь с ним вместе на подписание соглашения. Ситуация: назревает гол.

– Понял.

– Действуйте.

– Одну минуту, господин посол, а на какую тему лекция?

– Не очень конкретно. Венгрия сегодня. Можете взять проблему, в которой разбираетесь. Что-нибудь литературное. Говорите свободно, доставьте себе удовольствие, критикуйте своих коллег, специалистов по этим делам здесь нет, так что все впустую, что ни скажи. Строго между нами, чтобы здешняя публика сочла, что с нею говорят всерьез, надоедать ей приходится с час, не меньше.

– Может быть, о живописи? У меня есть приличный цветной фильм.

– Если уверены, что справитесь. Это даже лучше, можно начать попозже; они устраивают вечер под открытым небом, а чем длиннее фильм, тем меньше вопросов. Только настоятельно рекомендую, не вдавайтесь в критику соцреализма, вдруг туда принесет кого-нибудь из братских посольств, начнутся протесты, ни к чему устраивать спектакль из свары в нашем лагере. Ну, желаю успеха. В субботу отчитаетесь.

Тереи затолкал письма и брошюры в ящик стола, запер на ключ. Нашел на складе коробку с фильмом, проверил на свет кадр-другой, потому что индийцы часто укладывали взятые киноленты в коробки, не считаясь с наклейками, и, как на крыльях, понесся к машине.

Даже зной не показался ему таким гнетущим. Врываясь в открытые окна «остина», воздух тоненько пел, будто к дождю, и мерно сверлили слух голоса стрекочущих цикад.

Прислуга восприняла его отъезд с такой же нескрываемой радостью, с какой он сам воспринял внезапный отлет посла. Повар почесывал подмышку сквозь надпоротый рукав сорочки, уверял, что за всем проследит, и порывался даже приготовить какое-то особое блюдо, уместное в такую жару.

Но Иштван велел ему только пришить отскочившую пуговку к рубашке, которую брал с собой вместе с цветными блузами. Мысль его устремлена была к Маргит. Нет, на этот раз она не ускользнет, он дознается, в чем правда.

На бензоколонке, обсаженной малиновыми, как петушиные гребни, цветами конопли, он наполнил бак. Стеклоподобные прожилки в воздухе над открытой горловиной показывали, с какой быстротой испаряется бензин. На перепачканных смазкой туловищах рабочих блестели струйки пота. Рабочие двигались с несносной медлительностью, рты разинуты, на лицах выражение тупой муки. Рубашка прилипла к спине, солнце, упираясь в бедра, жгло сквозь брюки. По небу цвета мертвой бирюзы одно за другим неслись два облачка, и так завидно было, что там, на высоте, ветер, когда здесь, на земле, такая духота. Здоровенный жестяной щит, реклама бензина фирмы «Шелл», с намалеванной желтым раковиной под напором солнца издавал металлический стон.

Иштван вырвался на шоссе, едущие впереди грузовики поднимали клубы рыжей пыли, и, обгоняя их, приходилось поднимать стекла. Босоногие водители с мокрыми полотенцами на головах вели груженные с верхом машины одной рукой, наполовину вывалившись из кабин в тщетной надежде, что ток воздуха принесет им прохладу. Даже деревья стояли красные, запорошенные мягкой, как тальк, пылью. Темно-зеленой стеной стоял только вспоенный дождями сахарный тростник, около него хозяйничала стая обезьян, ломая и жуя стебли, истекающие липкой сладостью, а старые самцы, подобравшись к самой дороге, оскорбительно выпячивали облинявшие зады.

«Могло ли запретить ей встречи со мной британское посольство? – рассуждал Иштван. – В исследованиях, которые она ведет, никаких секретов нет. Она подписала контракт, она вольнонаемный персонал. Вне своих врачебных обязанностей имеет право вести себя, как хочет. Пусть меня ей выдали за шпиона и опасный подрывной элемент, но даже в этом случае, если то, что она говорила, правда, она пришла бы и в упор спросила, потребовала бы объяснений».

«Все, что шепчут женщины, не имеет значения, – презрительно скривил он губы. – Прикосновение руки, от которого током бьет, покорные губы, с готовностью открытое тело говорят больше, чем клятвы». Какие еще нужны уверения? Какое имеют значение слова по сравнению с очевидными знаками всесильной радости, которую доставляла им взаимная близость, вдох одного и того же воздуха, взгляд на один и тот же пейзаж? Соединение тел, открывших свои тайны, вкус кожи, запах пота и горячих волос, от которого волной встает желание. Любовные клятвы под парусом москитной сетки не нужны. Конечно, она могла сказать себе: «Хватит, нет, больше не стану», связать себя молчанием, но ладони ее пусты, они мечутся во сне по мятой простыне в поисках его рук, грудь желает быть придавлена его грудью, измята, напоена болью, сжата до потери дыхания, сладость ожидания вскипает в недрах тела. «Только бы мне до нее добраться, сойтись лицом к лицу – она не устоит, она покорно возвратится».

Тени деревьев, пролетая по маске «остина», утомительно нахлестывали глаза. Зной лишал сил, В кустах отдыхали караваны возов-тонг, возницы, забравшись под них, спали на клочочке тени, раскинув обнаженные ноги, сквозь красные подтеки пыли белели спины буйволов. Одни верблюды, не зная усталости, по-кроличьи возили высоко разрезанной губой в бахроме зеленой слюны, ощипывали мелкий лист с шипастых кустиков.

Иштвану вспомнились гипсовые фигурки в вертепе, из тех, что на клочках сена расставляют по костелам на Рождество. Предупреждающий сигнал не пробуждал даже малейшего шевеления. Отдыхающие каменели во сне, замершие под гнетом пылающего воздуха, полного насекомого зуда.

Между глиняными стенами плосковерхих хижин несло чадом, куриным пометом и подсыхающей тиной. Бассейны для дождевой воды светились, будто налитые воском, над отсверкивающей гладью, словно подтопленные коряги, торчали рогатые головы буйволов, перемазанных илом.

Волоча длинные радужные хвосты и причитая скрипучими голосами, дорогу перебежала стайка павлинов. Время словно загустело, и Тереи, не доверяя стрелкам, подносил часы к уху, шестереночки скреблись, словно жучок-древоточец, евший старую деревянную кровать в алькове родительского дома, расписанном голубой краской. Минуты убывали незаметно. Расстояние уменьшалось.

Дрожа от напряжения, свернул он в ворота парка, обсиженные лоточниками и факирами с корзинами, полными змей, и подрулил к остекленной конторе гостиницы. Взгляда хватило, чтобы увидеть за спиной молодого портье ключ от номера Маргит, висящий на крючке. Индиец улыбнулся Иштвану, как старому знакомому, свободные номера будут чуть позже, кое-кто уедет после сиесты, но ключ от номера мисс Уорд вот, пожалуйста. Ее нет уже несколько дней. Она уехала куда-то под Дехрадун. Там в деревнях много слепых. Уехала вместе с санитарами, а когда вернется, неизвестно. Наверное, когда организует медицинский пункт.

Иштван разозлился даже, что портье так много знает о Маргит. Выхватил ключ из желтоватой ладони портье и удалился с несколько деланной независимостью, стуча каблуками по кирпичному тротуарчику перголы. С чувством, что совершает гадкий поступок, отпер дверь. Зашарил глазами, как вор. Сердце билось, словно он делал что-то вопреки ее воле и трусил, что его за этим застанут. Презирая сам себя, открыл ящик стола и узнал перевернутую рамочку, чеканка по серебру, она лежала в самом низу. Он жадно схватил ее, вдруг они все же не встретятся, так пусть его присутствие в ее комнате будет засвидетельствовано перестановкой его фотографии, как о том она когда-то помянула в письме. Но рамка оказалась пуста. В приступе жгучего гнева он сжал кулаки.

Уж теперь-то придется вынюхивать, дознаваться, кто именно ему наследовал. Он заглянул в шкаф, на полку, под зыбким грибом подвязанной москитной сетки стояла тахта, рядом столик. Иштван обшарил и столик. Наткнулся на взрезанный конверт с письмом и отложил его, увидев марки австралийской почты. Сверху лежала телеграмма, его телеграмма. С оплаченным ответом, так он рассчитывал задеть ее за живое. Мелкая колкость. Он стоял, упершись коленями в край кровати, смущенный, сбитый с толку, словно пес, потерявший хозяйский след. В ванной все громче капала вода, крупные маслянистые капли разбрызгивались на мокром камне.

Опустившись на колени, он прижался липом к покрывалу, с болью вдохнул еле заметный запах, но, может быть, запах только чудился, в комнате стоял дух клопомора и несвежести, попросту нежилой дух.

Крепло чувство обиды, огорчения, совсем как у ребенка, когда взрослые не исполнили обещания. С комком в горле, уязвленный, злясь на самого себя за возню в комнате Маргит, где тишина явно звучала как запрет, он прошел в ванную, глянул в зеркало. Смятение на собственном лице разозлило еще больше. Мыл руки, словно хотел скрыть следы взлома. Полотенце было свежее, глаженое, белье, видно, меняли уже в отсутствии владелицы номера.

Со ржавого ситечка душа капала вода, капли набегали с отвратительной медлительностью. Взгляд не поспевал за полетом, схватывал только радужную пыль там, где они разлетались на солнечном свету, увлажняя пятно на скользком бетоне, поросшем шкурой плесени. Их чмоканье вызывало дрожь отвращения. Он вышел в комнату, спугнув ящерок, метнувшихся зигзагами со стен на потолок. «Ничего не понимаю, – терялся он в догадках. – Вот теперь действительно ничего не понимаю».

Он уведомил хозяев о своем приезде, вручил им круглые коробки с кинофильмом. Встреча предполагалась в саду под манговыми деревьями, усыпанными плодами и похожими на старые груши, ожидалось, что придет человек сто.

– Имеется разрешение властей, – пожилой индиец в фуражечке конгрессиста был явно рад. – Считается, что это выступление в частном доме, так что ни у кого нет права вмешиваться, но соберется не только семья, придут и гости.

Поскольку советник посольства похвалил желтые, в красную крапинку, плоды, ему в машину принесли целую корзину. Если их потихоньку сосать, они утоляют жажду.

Офтальмологическая больница издалека встретила его такой вонью йодоформа и гноя, как будто гнилостные процессы усиливаются от ливней. Зажав в ладони сердцевидный плод манго, он нюхал его, чтобы перебить дурной запах. Он рассчитывал поговорить с Конноли и при том выведать, что произошло с Маргит. Но застал он одного профессора, высокого и тощего шведа.

– Вам не повезло, – скривился швед, что следовало почесть улыбкой. – Доктор Уорд засела в самом очаге эпидемии, и, похоже, обнаруживается еще одна причина распространения болезни, причем классическая: кварцевая пыль.

– Это далеко?

– Километров сто, минимум два часа дороги, а максимум зависит от дождей, – швед поднял длинный костистый палец и с неприязнью указал на небо. – На своей машине даже и не пытайтесь, увязнете на первой же размытой переправе вброд.

– А очень бы хотелось посмотреть, что она там делает.

– Вас интересует борьба с трахомой? – тот же палец почесал в затылке. – Временем располагаете? Могу захватить с собой, завтра утром еду туда нашим «лендмастером».

– И вы меня возьмете, профессор? – не сдержался Иштван. – В котором часу подойти?

– В пять утра. Если ночью не будет ливня. Но будьте готовы к двухдневной отлучке, потому что если реки разольются… Мисс Маргит ждет инспекцию, а ее будет ждать сюрприз. Вы где остановились? В «Тадж-Махале»? Я за вами заскочу.

– Но у меня нет снаряжения для такой экскурсии, – вслух задумался Иштван, сгоняя с лица здоровенную муху, щекотание перебирающих лапок вызывало омерзение.

– Матрац и простыни могу ссудить вам наши, а, едой поделимся, если вы не слишком капризны.

– Я долго был солдатом, так что ем, что дают, – обрадовался советник. – Но сомневаюсь, что буду кидаться на еду, полюбовавшись на ваших пациентов.

– Если надумаете написать о том, как мы работаем, будем очень признательны, – осторожно соблазнял его ученый муж.

– Если в венгерской печати появится статья о группе ЮНЕСКО, это будет иметь для вас значение?

– Пришлите мне два экземпляра. Публикация важна не только для статистики, так сказать, еще один язык, на котором о нас пишут. Вы пробыли здесь достаточно долго, чтобы ничему не удивляться. И благодаря знакомству с доктором Уорд имеете представление о масштабах нашей работы. А я человек разговорчивый, но вы записывайте, а то в репортаже выйдет из меня дурачок и невежда, если вы запутаетесь в медицинской терминологии.

– Я дам мисс Уорд просмотреть английский текст, – Иштван пожал руку профессору, очень довольный, что распознал в нем тщеславие, голод по известности. Наверняка, прекрасный врач, но, запершись в кабинете, с величайшим наслаждением листает толстенный альбом, в который вклеены все упоминания о нем, о его миссии, о работе в ЮНЕСКО, и это-то и есть его разврат.

– А теперь вымойте руки, – повелительно сказал врач, открывая краник под приделанным к стене эмалированным сосудом, из которого потекла фиолетовая струя раствора марганцовки.

Когда по пути на вечер он, сидя в машине, провел рукой по щеке, показалось, что ноздри почуяли знакомый едва заметный запах, исходивший от рук Маргит.

Надежда на завтрашнее свидание преобразила его, вернулся юмор, он сыпал шутками. И показ фильма удался, хотя на провисшем экране лица внезапно искажались и то и дело проскакивали мечущиеся черные пятна от ночной мошкары, летящей на белый глаз проектора. Ночь опустилась теплая и парная, гости не хотели расходиться. Цветы в прическах женщин одуряюще пахли, шелестели шелка, общество разбилось на группы, устроилось на плетеных креслах, на кожаных подушках, а то и на пледах, расстеленных на траве. Стоило разговору примолкнуть, люди, словно исчезали, проваливались в темноту, и одни цикады рассыпали свои пронзительные трели с верхушек манговых деревьев.

В доме блюли традиции, челядь разносила стаканчики, но никак не с вином, а с лимонадом на тростниковом сиропе, в котором плавали, листочек мяты или цветок жасмина.