Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 40 страниц)

Небо над Лодзью уже светлело – все более четко проступали на нем черные трубы, блестели крыши в бледных лучах нежного жемчужно-розоватого света, мягко озарявших землю.

Мороз подсушил грязь, лужи подернулись ледком, иней покрыл водосточные желоба и густо побелил деревья.

День обещал быть погожим.

Мориц полной грудью вдыхал холодный, бодрящий воздух и понемногу приходил в себя.

– Знаешь, я не припомню, чтобы когда-нибудь так напивался. Не могу себе простить, в голове шумит, как в самоваре.

– Я тебе сделаю чай с лимоном, протрезвишься. У меня для тебя такой сюрприз, что от радости захочешь напиться опять.

– Интересно, что же это такое?

Когда вошли в дом, Кароль не стал будить Матеуша, который спал у печи, положив голову на пол; он сам палил воду в самовар и зажег под ним газ.

Мориц усердно протрезвлялся – облил голову холодной водой, умылся, выпил несколько стаканов чаю и наконец почувствовал себя лучше.

– Ну, я готов слушать. Ух, черт, ужасно холодно.

– Эй, Макс! – кричал Кароль, что есть мочи тряся Баума, но Макс не отзывался, только плотнее укрывал сюртуком голову. – Ничего нельзя поделать, спит как убитый. А мне ждать некогда. Прочти, Мориц, телеграмму внимательно, только на адрес не смотри, – предупредил Кароль, подавая телеграмму.

– Так я ж ничего не пойму – она шифрованная!

– Да, верно. Сейчас я тебе прочитаю.

И Кароль стал читать очень медленно и внятно, выделяя цифры и даты.

Теперь Мориц окончательно протрезвел – после первых же слов он вскочил со стула и весь обратился в слух, жадно впитывая смысл телеграммы. Когда Кароль кончил и поднял на него ликующие глаза, то увидел, что Мориц, стоя неподвижно, погруженный в мысли об этом деле, тщетно старается вздеть пенсне и, нежно улыбаясь, как любимой женщине, поглаживает свою красивую бороду.

– Знаешь, Кароль, – торжественно сказал он, – мы имеем солидный куш. Эта телеграмма стоит сто тысяч рублей, ну, самое малое, пятьдесят. Давай, друг, поцелуемся! Какое дело, какое дело! – И в радостном возбуждении он двинулся к Боровецкому, действительно собираясь его поцеловать.

– Оставь, Мориц. Нам теперь нужны не поцелуи, а наличные.

– Да, ты прав, теперь нужны деньги и еще раз деньги.

– Чем больше купим, тем больше заработаем.

– Что будет твориться в Лодзи! Ай, ай, ай! Если об этом знают Шая или Бухольц, если они успеют закупить, все останутся на бобах. Где ты это раздобыл?

– Это моя тайна, Мориц, моя награда. – И Кароль усмехнулся про себя, вспомнив Люцию.

– Твоя тайна – твой капитал. Меня, однако, удивляет одно.

– Что именно?

– Я от тебя, Кароль, этого не ожидал. Говорю со всей откровенностью. Не ожидал, чтобы ты, имея в руках такое дело, захотел поделиться с нами.

– Значит, ты меня не знал.

– А после этого знаю тебя еще меньше. – И Мориц посмотрел на Кароля так, будто подозревал какую-то ловушку; он не мог понять, как это можно хотеть поделиться прибылью.

– Я ариец, а ты семит, вот в чем разгадка.

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

– Только то, что я хочу заработать деньги, но для меня на миллионах свет не кончается, а для тебя цель жизни только в деньгах. Ты любишь деньги ради денег и добываешь их любым путем, не стесняясь в средствах.

– Все средства хороши, если они помогают.

– Вот это и есть семитская философия.

– А почему я должен в чем-то стеснять себя? Но это философия не арийская и не семитская, это философия купеческая.

– Ну ладно. Когда-нибудь поговорим об этом поподробней. Я делюсь с вами, потому что вы мои компаньоны и старые друзья. Да и честь мне велит делать друзьям добро.

– Дорогая честь.

– Ты все считаешь?

– Потому что все можно сосчитать.

– И во сколько же ты ценишь нашу давнюю дружбу?

– Ты, Кароль, не смейся, но я тебе скажу, что мог бы и твою дружбу пересчитать на рубли, – ведь благодаря тому, что мы вместе живем, у меня кредита больше тысяч на двадцать. Искренне тебе говорю.

Боровецкий от души рассмеялся, слова Морица ему были очень приятны.

– То, что я делаю, сделал бы и ты, сделал бы и Баум.

– Боюсь, Кароль, очень боюсь, что ты ошибаешься. Макс ведь человек разумный, он купец… Но что до меня, я бы так поступил с большим удовольствием.

И он погладил бороду и поправил пенсне, как бы желая прикрыть глаза и рот, выражение которых говорило совсем иное.

– Ты шляхтич, ты действительно фон Боровецкий.

– Эй, Макс! Вставай, соня! – кричал Боровецкий в ухо спящему.

– Не буди меня! – рявкал тот, яростно брыкаясь.

– Ты не лягайся, а вставай, есть срочное дело.

– Зачем ты его будишь, Кароль? – шепнул Мориц.

– Надо втроем посоветоваться…

– А почему бы нам не обделать это дело вдвоем?

– Потому что мы обделаем его втроем, – холодно возразил Боровецкий.

– А я разве другое говорю? Только мы могли бы договориться без него, а когда встанет, когда выспится, мы ему скажем! Вся Лодзь знает, наша дружба крепка, как алмаз.

Мориц теперь все быстрее кружил по комнате. Он говорил о будущих прибылях, сыпал цифрами, присаживался к столу, брал обеими руками стакан чаю и жадно пил; он был так возбужден, что пенсне валилось с его носа прямо в стакан, он вылавливал его, ругался, вытирал стекла полой сюртука и опять принимался бегать по комнате, то и дело останавливаясь у стола, выписывая на клеенке ряды чисел и тут же стирая их смоченным слюною пальцем.

Тем временем Баум поднялся, посопел, выругался на нескольких языках, закурил короткую английскую трубку и, поглаживая небольшую плешь надо лбом, проворчал:

– Чего вам надо? Говорите побыстрее, а то я спать хочу.

– Когда узнаешь, спать тебе расхочется.

– Не дури.

Кароль прочитал ему телеграмму.

Мориц изложил свой план, очень простой: надо раздобыть деньги, много денег, поскорей ехать в Гамбург, купить сколько удастся хлопка-сырца и отправить его в Лодзь, пока закон о повышении тарифа не вошел в силу. А потом продавать, – разумеется, с максимальной прибылью.

Баум долго думал, записывал что-то в блокноте; докурив трубку, он вытряхнул пепел на пол, потянулся во весь свой огромный рост и сказал:

– Запишите меня на десять тысяч рублей, больше не осилю. Спокойной ночи!

Он встал со стула и хотел было пойти опять лечь.

– Подожди! Нам же надо договориться. Успеешь выспаться.

– Да пошли вы к чертям с договорами. Ох эти поляки! В Риге я целых три года почти не спал, ночи напролет все сидели у меня и договаривались… Вот и в Лодзи то же самое.

Он с досадой снова сел и начал набивать трубку.

– Сколько же ты даешь, Мориц?

– Тоже десять тысяч. Больше сейчас не достану.

– И я так же.

– Прибыли и убытки поровну.

– Но кто из нас поедет? – спросил Баум.

– Лучше всего, чтобы поехал Мориц, он в этом разбирается, это его специальность.

– Ладно, поеду. Сколько дадите сейчас наличными?

– У меня есть пятнадцать рублей, могу добавить мой брильянтовый перстень, заложишь его у тетки, она тебе даст больше, чем мне, – насмешливо сказал Макс.

– У меня сейчас при себе… погодите… всего четыреста рублей. Могу дать триста.

– Кто подпишет твои векселя, Баум?

– Я дам наличными.

– А я, если не удастся так быстро достать наличные, дам векселя с надежным жиро.

Наступило молчание. Макс, положив голову на стол, смотрел на Морица, который быстро что-то писал и подсчитывал. Кароль не спеша ходил по столовой и для бодрости нюхал духи в изящном флакончике.

Стало уже совсем светло, сквозь тюлевые занавески на окнах проникали яркие утренние лучи, от которых огни лампы и свеч в массивных бронзовых канделябрах казались все более тусклыми.

Глубокая тишина, воскресная тишина царила в городе и проникала в дом. Далекое тарахтенье дрожек по затвердевшей грязи разносилось как гром на пустынной, словно вымершей улице.

Кароль открыл форточку, чтобы проветрить комнату, и выглянул на улицу. Мостовую и крыши покрывал иней, он искрился алмазной россыпью в лучах солнца, поднимавшегося где-то далеко за Лодзью, за фабриками, трубы которых густым, мрачным лесом высились как раз напротив окна, – их мощные, грозные силуэты резко чернели в золотисто-голубом небе.

– А если дело не удастся? – проговорил Кароль, поворачиваясь к товарищам.

– Ну что ж, потерпим убыток, черт побери, вот и все, – невозмутимо хмыкнул Макс.

– Мы можем потерпеть тройной убыток – капитал, возможную прибыль, а может, и фабрику.

– Этого быть не должно! – со злостью воскликнул Макс, ударяя кулаком по столу. – Фабрику мы должны открыть. Я с отцом долго не выдержу, к тому же мой фатер вряд ли долго протянет. Ну год, ну два, и съедят его зятья, а доконает Цукер, он уже начал нас покусывать – выпускает покрывала на кровати вроде наших и такие же, как наши, цветные одеяла и продает на пятьдесят процентов дешевле. Да он нас живьем съест. А я не гожусь быть слугою в чужом деле. Мне уже тридцать лет, пора свое дело основать.

– И я говорю, этого быть не должно. Фабрику, так или эдак, мы должны открыть. Я тоже долго у Бухольца не выдержу.

– Боитесь? – спросил Мориц.

– Опасение естественное, когда можно потерять все.

– Ты, Кароль, в любом случае не пропадешь: ты со своей высокой квалификацией, своим именем, своим «фон», своей наружностью всегда сумеешь добыть миллион, пусть и с панной Мюллер в придачу.

– Не болтай вздор, у меня есть невеста, и я ее люблю.

– Чем же это мешает? Можно иметь двух невест зараз и обеих любить, а жениться на третьей, у которой есть деньги.

Кароль промолчал, ему вспомнилась панна Мада, ее наивное щебетанье; он ходил по комнате, а Макс, сидя за столом, дымил трубкой и, заложив ногу за ногу, покачивал носком, подставляя лицо поцелуям солнца, которое показалось над домом и луч которого длинной желтой полосой с пляшущими в ней пылинками ложился на его заспанную физиономию и на черноволосую голову Морица, сидевшего по другую сторону стола.

– Коль вы боитесь риска, я дам вам совет, вернее, скажу, что это действительно риск. Вдруг об этом деле знают все лодзинские промышленники? Вдруг я встречу в Гамбурге их всех? А если из-за внезапно поднявшегося спроса хлопок слишком повысится в цене? А если в Лодзи нам некому будет его продать?

– Мы его переработаем на своей фабрике и зашибем еще больше, – проговорил Макс, подставляя под солнечный луч ухо и часть головы.

– Но есть выход. Можно заработать и без риска.

– Каким образом? – спросил Кароль, останавливаясь.

– Уступите мне все это дело. Я дам вам по пять, ну по десять тысяч отступного – пусть я их потеряю, – причем наличными и через несколько часов.

– Свинья, – пробурчал Макс.

– Оставь, Макс, он это делает из дружбы.

– Конечно, из дружбы – если я потеряю свои деньги, вы и так сможете открыть фабрику, а если у вас денег прибудет, это тоже не повредит.

– Не будем тратить время на пустые разговоры, надо идти спать. Покупаем все вместе, риск общий, и ты, Мориц, сегодня едешь в Гамбург.

– Пусть даст залог. Купит на наши денежки, а потом скажет, что купил для себя, с него станется!

– Значит, наша дружба и мое слово – это ничто? Что ты несешь, Макс? – возмущенно вскричал Мориц.

– Твое слово – золото, твоя дружба – надежный вексель, но залог дай, это дело купеческое.

– Договоримся так – Мориц будет покупать и сразу же отсылать срочным грузом, наложенным платежом. А мы будем выкупать.

– А почему я могу быть уверен, что вы меня не выкинете из компании, а?

– Свинья! – вскричал глубоко оскорбленный Макс и стукнул кулаком по столу.

– Тихо, Макс, он прав. Мы сейчас заключим письменный договор, который потом для надежности заверим у нотариуса.

И они написали договор со многими пунктами, нечто вроде контракта между ними тремя на ведение торговли хлопком-сырцом.

Там было предусмотрено все.

– Ну что ж, теперь мы имеем надежную основу. Сколько назначите мне за осуществление закупок?

– Пока обычные комиссионные, а потом договоримся.

– Начислите мне заранее, сколько можете. Я вам представлю подробный отчет о затратах, какие у меня будут в Гамбурге, и об убытках по здешней моей работе агентом, которой я в это время не смогу заниматься.

– Свинья, – буркнул Макс в третий раз и повернул к солнцу лицо другой стороной.

– Макс, ты меня трижды обозвал свиньей, а я тебе скажу только один раз: ты дурак. Ты пойми, мы должны провернуть не романчик, не женитьбу, а дело. Ты сам, кабы мог, обдурил бы и Господа Бога, а меня называешь свиньей, когда я требую только того, что мне положено по закону. Пусть Кароль скажет.

– Пошел ты к черту, сгинь!

– Ну, мир, перестаньте ссориться. Так ты едешь ночным курьерским?

– Да.

– Только помните, дорогие мои, – ни теперь, ни потом никто не должен знать, откуда мы проведали про новость о хлопке.

– Да разве мы-то знаем?

– Тайна, известная троим, уже не тайна.

– Идите спать. Кароль, только ты больше меня не буди. А тебя, Мориц, дай хоть поцелую на дорогу, перед отъездом я тебя уже не увижу, встану только завтра. Ну, будь здоров, друг, и не надуй нас, – шутливо сказал Макс, сердечно целуя Морица; несмотря на постоянные споры и перебранки, они были добрыми друзьями.

– Да кто тебя проведет! – бурчал Мориц с притворным огорчением.

– Ты славный малый, Мориц, но от тебя за версту разит мошенничеством.

* * *

Когда Кароль проснулся, был уже полдень.

Солнце светило прямо в окна, заливая светом всю комнату, обставленную с изысканным вкусом.

Вошел на цыпочках чисто умытый, одетый по-воскресному Матеуш.

– Что-нибудь прислали? – спросил Кароль, так как Бухольц нередко присылал распоряжения ночью.

– С фабрики ничего, зато из Курова пришли люди с письмом. С утра ждут.

– Пусть подождут, письмо принеси мне, а им дай чаю. Протрезвился уже?

– Да я уже как стеклышко, пан директор.

– Да, вижу, физиономию немного привел в порядок.

Матеуш потупил глаза и начал переминаться с ноги на ногу.

– Еще раз напьешься – и больше можешь не появляться.

– Больше не буду…

Матеуш ударил себя кулаком в грудь, даже загудело.

– Голова не болит?

– Голова-то нет, душа болит от обиды. Очень вас прошу, пан инженер, позвольте мне, дорогой пан инженер, и я тогда буду служить вам как верный пес.

– Что же я должен тебе позволить? – с некоторым любопытством спросил Кароль, одеваясь.

– Чтобы я хоть малость ребра пересчитал швабам, что меня так попотчевали.

– Такой ты злопамятный?

– Да нет, не злопамятный, только обиду, пролитую мою кровь честного католика, не прощаю.

– Поступай как угодно, но смотри, чтобы тебе физиономию еще лучше не разукрасили.

– Ну, уж я им задам такую взбучку, что ввек не очухаются, – злобно проворчал Матеуш, стиснув зубы от обуявшей его злости. Даже синие пятна на его лице побагровели.

Кароль, одевшись, пошел будить друзей.

Их уже не было.

– Матеуш, господа давно ушли?

– Пан Баум встал в девять, позвонил домой, чтоб прислали лошадей, и сразу уехал.

– Ну и ну! Чудеса творятся!

– А пан Мориц ушел в одиннадцатом часу. Велел уложить ему чемодан и отнести к ночному курьерскому.

– Покличь тех людей.

«Да что это со мною?» – подумал Кароль, растирая себе виски.

Голова была тяжелая, ему явно нездоровилось. По телу пробегала нервная дрожь. Сидеть на месте не хотелось, но и мысль о том, чтобы идти куда-либо, вселяла отвращение.

Происшествия этой ночи театр, ложи, Люция, кабачок, телеграмма, Мориц и Баум – все это вертелось у него в мозгу, то возникая, то исчезая, и оставалось лишь чувство тоски и усталости.

Он загляделся на стройную хрустальную вазу, покрытую красивым золотым рисунком: золотые французские лилии на фоне густо-пурпурного хрусталя, сквозь который просвечивали солнечные лучи, отбрасывая на кремовую шелковую скатерку кроваво-оранжевые блики.

«Чудесное сочетание», – подумал он, но смотреть сразу же расхотелось.

– Слава Иисусу Христу!

Он повернулся к вошедшим.

– А, вы из Курова. Принесли письмо от барышни?

Он протянул руку и вдруг заметил, что она пожелтела.

– А как же, есть письмо. Дай-ка, мать, вельможному пану, – серьезно ответил мужик в белом кафтане, обшитом по швам черной тесьмою, в штанах с поперечными красными, белыми и зелеными полосками, в синей жилетке с латунными пуговицами и сорочке, стянутой красным шнурочком; он стоял в дверях, выпрямившись, держа обеими руками баранью шапку и прижимая ее к груди; голубые глаза строго глядели на Боровецкого, он то и дело резким движением головы откидывал назад светло-русые, как мятая конопля, вихры, падавшие на тщательно выбритое лицо.

Женщина достала конверт из-под десятка платков, которыми была повязана, и, поклонившись Каролю в ноги, подала его.

Быстро пробежав письмо, Боровецкий спросил:

– Так ваша фамилия – Соха?

– Точно, Соха, ну-ка, мать, скажи ты, – проговорил мужик, толкая женщину локтем.

– Истинная правда, он Соха, а я его жена, и пришли мы просить вельможного пана нижинера взять нас на фабрику и… – Она запнулась, посмотрев на мужа.

– Да, просить работу, ну-ка, мать, скажи все по порядку.

– Да вот, отец и барышня пишут мне про вашу беду. Погорели вы, это верно?

– Точно погорели, ну-ка, мать, расскажи все как было.

– А было так, вельможный пан, все вам скажу, как на духу. Была у нас хата, сразу за усадьбой, на краю деревни. Мой-то землицы купил два морга да двадцать пять прентов [12]12
  П р е н т старинная мера длины, около 4,5 м.


[Закрыть], это нам старый пан, отец вельможного пана нижинера, продал, и заплатили мы целых триста злотых. Прокормиться с этого не прокормишься. А все же картошка своя была, корову держали, в хлеву всегда кабанчик сытый хрюкал, конь был, мой-то хозяин извозом занимался, возил людей в местечко, на поезд, евреев, к примеру, тоже возил, иной раз и рубль давали. А меня барышня все в усадьбу кликала, то постирать, то полотно ткать, а то когда корова телится. Прямо святая барышня-то у нас, Валека нашего так выучила, парень теперь знает и по-печатному и по-писаному, и в книге, что на золотом алтаре, каждую страницу прочитать может; службу всю знает, и когда ксендз Шимон службу правит, так Валек при нем министрантом. А парню нашему только десятый годок. – И она остановилась, чтобы утереть фартуком нос и проступившие от умиления слезы.

– Истинная правда, сыну моему Валеку точно десятый годок, ты, мать, говори все по порядку, – степенно подтвердил мужик.

– А как же, десятый пошел то ли с Зельной, то ли еще с Севной [13]13
  Зельная – праздник Богородицы Зельной (Успение Пресвятой Богородицы) 15 августа; Севная– праздник Богородицы Севной (Рождество Пресвятой Богородицы) 8 августа, начало сева озимых.


[Закрыть].

– Говорите побыстрей, у меня времени мало, – попросил Боровецкий; хотя этот бессвязный рассказ и наскучил ему и слушал он невнимательно, однако терпеливо сидел, зная, что крестьянам, главное, надо дать выговориться, высказать все свои печали, к тому же они были из Курова.

– Говори, мать, что дальше было, видишь, вельможному пану некогда.

– Так вот, по милости Господа и по милости барышни, у хозяина моего был конь, тем и зарабатывал, а еще, бывало, продашь то курочку, то поросенка, то гуся, а иной раз кувшин молока или кусок масла или яичек, – так и жили, не хуже людей. Вся деревня завидовала, что нас в усадьбе уважали, что барышня нас любила, что в хате святые образа красивые в золотых рамах висели, что одеты мы всегда были чисто да меж собой не дрались, барышня всегда говорила, что это грех и Богу наибольшая обида; а еще завидовали, что мой-то хозяин у ксендза Шимона часто бывал и возил его на поезд, вот и отомстили нам. А уж хуже всех была Пиотркова, что у межи живет. Злая такая, что ксендз Шимон ее сколько раз с амвона поминал. Да ничего не помогло, все она на меня напраслину возводила. И такая подлая баба, по всей деревне брехала, будто я из усадьбы кашу выношу, будто мой-то сено крадет из господских стогов. Видели вы таких людей! Да чтоб у нас так ноги поотнимались, а у нее чтоб язык ее треклятый отсох за эту брехню, ежели мы хоть что-то взяли. Да если бы только это!

– Что же она еще вам сделала, говорите! – чуть не с отчаянием произнес Боровецкий, видя, что баба, ободренная его благожелательным взглядом, пустилась во все тяжкие.

– А как же, из-за нее мы и погорели. Дело было так – меж соседями чего только не бывает, – гуси мои, уже, знаете, порядочные были, я бы их и по полтиннику не продала, зашли на ее поле и пощипали там травинку-другую, а эта сука окаянная их собакой затравила. А чтоб ей в смертный час Божьей милости не видать! Сразу пятеро гусей у меня околели, так их собака покусала. Уж сколько слез я выплакала, и сказать не могу. Мужик-то мой приехал, я ему рассказываю, а он говорит – на таких, мол, другой управы нет, только поколотить так, чтобы костей не собрала.

– Точно, так я и сказал, говори дальше, мать.

– Я и отколотила ее славно, лохмы ей повыдирала, а они у нее как у колдуньи, мордой в навоз потыкала, отдубасила как собаку. А она мне потом кабана отравила. Ну, мы и пошли в суд. Пусть судья решит, кто виноват, – воскликнула она, раскинув руки в стороны.

– А когда ж она вас подожгла?

– Я не говорю, что она подожгла, да все равно через нее это случилось – вот сидим мы в суде, а тут прибегает возный и кричит: «У Сохи хата горит!» Иисусе, Мария! Мне будто кто-то ноги перебил, с места встать не могла.

– Ну, хватит, мне все ясно. А теперь вы хотите работать на фабрике?

– Точно так, вельможный пан. Нищими мы стали, все сгорело: и хата, и скот, и весь левентарь, осталось нам только идти побираться.

Она начала судорожно всхлипывать, а муж все не сводил с Боровецкого глаз, время от времени движением головы откидывая падавшие на лоб вихры.

– У вас тут в Лодзи есть знакомые?

– Да, есть люди из нашего края, вот, к примеру, Антек Михалов. Расскажи-ка, мать, по порядку.

– Вестимо, есть, да не знаем мы, как их найти.

– Приходите ко мне во вторник в час дня. Я найду вам работу. Матеуш, – позвал Кароль, – подыщи им жилье и позаботься о них.

Матеуш досадливо скривил рот, с презрением глядя на крестьян.

– Ну, ступайте с Богом и приходите во вторник.

– Придем, как же, ну-ка, мать, говори.

Тут женщина припала к ногам Кароля и, обнимая их, стала просить:

– Вот от последней курочки, что не сгорела, насобирала я полтора десятка яичек, пусть вельможный пан кушает на здоровье, мы это от чистого сердца. – И она положила узелок на пол.

– Точно, на доброе здоровье пану. – И мужик тоже поклонился Каролю в ноги.

– Ну, хорошо, благодарю вас, приходите во вторник.

И Кароль вышел в другую комнату.

– Ископаемые какие-то, дикари! – бормотал он, впрочем немного растроганный.

Потом сел и начал читать письмо от своей невесты.

«Дорогой мой пан Кароль!

Сердечно благодарю за последнее Ваше письмо, оно доставило дедушке большое удовольствие, а меня просто взволновало и привело в восторг. Какой Вы добрый! Прислать мне нарочным цветы!»

Кароль иронически усмехнулся – цветы он получил от любовницы, было их так много, что он не знал, куда их девать, и послал невесте.

«Какие дивные розы! Наверно, не в Лодзи выращены! Неужто Вы, дорогой мой пан Кароль, выписали их из Ниццы, как когда-то? Это было бы мне очень приятно, но и очень огорчило бы, потому что я не могу отблагодарить Вас чем-то таким же прекрасным. И знаете, цветы еще и теперь, после двух недель, почти не увяли – просто удивительно! Правда, я за ними очень ухаживаю, нет на них листочка, которому бы я не сказала, целуя его: «люблю». Но… Вот дедушка надо мной смеется, он сказал, что напишет Вам об этом, но ведь я уже сама призналась, и Вы же за это на меня не рассердитесь, правда?..»

– Дорогая моя Анка! – прошептал Кароль, охваченный нежностью, и взор его прояснился; он продолжал читать:

«С деньгами все улажено, они в Торговом банке, можете ими распоряжаться, я попросила положить их на Ваше имя, на наше имя…»

– Золотая девочка!

«Когда же откроется фабрика? Я жду с таким нетерпением, так хочу увидеть ее и Вас, дорогой мой, в роли фабриканта! А дедушка даже сделал себе свисток и им будит нас, созывает на завтрак и на обед.

Вчера был у нас пан Адам Ставский. Помните его? Вы же вместе учились в гимназии. Рассказывал очень забавные и веселые истории из Вашей жизни. Только от него я узнала, что мой любимый пан Кароль был такой повеса и имел такой успех у женщин, еще будучи в гимназии. Но дедушка решительно отрицает и говорит, что пан Адам бессовестный обманщик. Кому прикажете верить?

Пан Адам потерял все свое состояние, его имение продано Товариществом, ему вскоре надо будет ехать в Лодзь, он и к Вам зайдет».

– Еще один разгильдяй! – с досадой прошептал Кароль.

«У него есть какой-то проект, важное изобретение, и он надеется, что в Лодзи это принесет ему большие деньги».

– Идиот! Впрочем, не первый и не последний.

«Пора кончать, а то глаза уже слипаются и дедушка все напоминает, чтобы я ложилась спать. Спокойной ночи, бесценный мой, король мой, спокойной ночи! Завтра напишу более подробно. Спокойной ночи!

Анка».

Была еще приписка с похвалами подателям письма.

– Деньги есть, это хорошо, очень хорошо, двадцать тысяч рублей. Золотая девочка. Отдает свое приданое без колебаний.

Он еще раз прочитал письмо и спрятал его в стол.

– Милая, добрая, самоотверженная девушка, но… Ах, зачем это «но»! К черту! – Он топнул ногой по ковру и принялся нервно перекладывать разбросанные на столе бумаги.

«Да, добрая, возможно, самая лучшая из всех, кого я знаю, но я же к ней равнодушен! Разве я ее люблю? Разве я когда-нибудь ее любил? Поставим вопрос честно», – думал он, перебирая свои воспоминания.

– Лошади от пана Бухольца, пан инженер, – доложил Матеуш.

Кароль сел в экипаж и поехал к Бухольцу.

Бухольц жил на окраине города, за своими фабриками. В большом парке, примыкавшем к фабричным стенам, что возвышались над ним, стоял двухэтажный дом, называвшийся «дворцом», построенный в лодзинско-берлинско-ренессансном стиле, с круглыми башенками по углам, с рядом изящных мансард, с террасой на крыше, обведенной чугунными перилами. Купа высоких, унылых берез белела на центральном газоне перед входом во дворец. Дорожки были посыпаны угольной мелочью и будто черные креповые ленты вились между укутанных в солому розовых кустов и южных деревьев, стоявших шеренгой, как стражи, окаймляя правильным прямоугольником газон, в углах которого стояли четыре статуи, обернутые на зиму полотнищами порыжевшей от дождей и мороза бумазеи.

В одном конце парка, у красной кирпичной стены фабрики, сквозь невысокие кусты и деревья блестели на солнце стекла оранжереи.

Парк был унылый, не слишком ухоженный.

Лакей в черной ливрее распахнул перед Боровецким тяжелую дверь, в передней лежал на полу ковер, на стенах висели фотографии фабрик, групп рабочих и карты земельных владений Бухольца.

Из передней четыре двери вели в комнаты, а узкая железная лестница – на второй этаж.

От большого железного фонаря в готическом стиле, висевшего под потолком и освещавшего переднюю мягким светом, разноцветные, как бы приглушенные блики ложились тусклыми пятнами на ковер и деревянные панели стен.

– Где пан президент?

– Наверху, в своем кабинете.

Лакей шел впереди, раздвигая портьеры и отворяя двери, а Боровецкий медленно следовал за ним через роскошные комнаты, обставленные громоздкой темной мебелью и тонувшие в полумраке, так как шторы везде были опущены. Кругом была тишина, звуки шагов приглушались коврами.

Торжественный, холодный покой царил в этом жилище – мебель стояла в темных чехлах, зеркала, большие люстры, канделябры, даже картины на стенах были прикрыты полотном и еле видны в сумерках, только поблескивали бронзовые украшения на кафельных печах да позолота лепнины на потолках.

– Герр фон Боровецкий! – торжественно объявил лакей в одной из комнат, где у окна с чулком в руках сидела пани Бухольц.

– Гут морген, герр Боровецкий! – поздоровалась она, вытащила спицу и протянула гостю руку каким-то автоматическим жестом.

– Гут морген, мадам! – Кароль поцеловал ей руку и пошел дальше.

– Болван, болван! – прокричал вслед попугай, уцепившийся лапами за перекладину.

Пани Бухольц погладила попугая, ласково улыбнулась стайке воробьев, осыпавших деревья под окнами, и, поглядев на озаренный солнцем мир, опять принялась вязать чулок.

Бухольца Боровецкий застал в угловом кабинете.

Старик сидел перед большой печкой, облицованной зелеными гданьскими изразцами с изумительно красивым орнаментом, в печке горел огонь, и Бухольц все время ворошил его своей неизменной палкой.

– Добрый день! Болван, стул для пана Боровецкого! – зычным голосом приказал он лакею, который стоял у дверей, готовый повиноваться малейшему знаку хозяина.

Кароль сел рядом, спиной к стене.

Бухольц поднял на него свои хищные красные глаза и долго сверлил ими его лицо.

– Я болен, – сказал старик, указывая на свои ноги, обернутые в белую фланель; они лежали на табурете против огня, как два рулона некрашеной ткани.

– Все то же? Ревматизм?

– Да, да, – кивнул Бухольц, и его изжелта-серое, одутловатое лицо перекосила страдальческая гримаса.

– Жаль, что вы, пан президент, не поехали зимой в Сан-Ремо или еще куда-нибудь на юг.

– Чем бы это помогло, только порадовал бы Шаю и всех тех, кто желает мне поскорее околеть. Поправь, болван! – крикнул он лакею, указывая на свесившуюся с табурета ногу. – Да осторожней, осторожней!

– Ну, думаю, таких, кто желал бы вашей смерти, совсем немного, а может, и вообще в Лодзи нет, я даже уверен, что таких нет.

– Что вы мне говорите! Все хотят, чтобы я умер, все, – и именно поэтому я им назло буду жить долго. Так вы считаете, что у меня нет завистников?

– У кого их нет!

– Сколько бы, по-вашему, дал Шая за мою смерть?

– Я только допускаю, что за ваше разорение, будь это возможно, он дал бы очень много, да, очень много, несмотря на свою скупость.

– Вы так считаете? – спросил Бухольц, и в его глазах блеснул огонек ненависти.

– Вся Лодзь это знает.

– Да он бы и тогда кого-нибудь обманул, заплатил бы фальшивыми деньгами или векселями необеспеченными. Эй, болван… – начал было он, но тут же опустил голову и, уткнувшись подбородком в старый стеганый халат с заплатами на локтях, загляделся на огонь.

Боровецкий, хорошо вышколенный в обхождении с миллионерами, не решался что-либо сказать и ждал, пока старик заговорит первым. Он разглядывал стены, обитые темно-вишневым шелковым дамастом с широким золотым бордюром и украшенные несколькими дешевыми немецкими олеографиями. Огромный письменный стол красного дерева стоял в углу меж двух окон, загороженных экранами из цветного стекла. Пол кабинета был покрыт линолеумом, имитирующим паркет и изрядно стертым.

– Я слушаю вас, – проворчал Бухольц.

– Мы говорили о Шае.

– А, довольно о нем. Эй, болван! Позови сюда Хаммера. Через пять минут мне пилюлю принимать, а этого шута еще нет. О вчерашней новости слышали?

– Слышал, пан Кнолль рассказал мне в театре.

– Вы бываете в театре?

В его глазах мелькнула злая насмешка.

– Я что-то не понимаю вашего вопроса, пан президент.

– Ну конечно, вы же поляк, конечно, вы же «фон», – лицо Бухольца скривилось, как бы предвещая смех.

– Ведь и вы, пан президент, бываете в театре.

– Я – Бухольц, пан фон Боровецкий. Я могу бывать везде, где мне вздумается. – Он вскинул голову и горделиво, уничтожающе посмотрел на собеседника.