Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 40 страниц)

X

– Два дня прошло, а мне все еще не верится, что мы в Лодзи, – послышался с веранды голос Анки.

– Но тем не менее это так, – отозвался старик Боровецкий.

Он сидел в саду в своем кресле на колесах и, прикрыв от яркого солнца ладонью глаза, смотрел на красные кирпичные стены и трубы, которые сгрудились вокруг, потом устремил взгляд в конец сада, где возвышалась обнесенная строительными лесами фабрика Кароля, и вздохнул.

– Да, это Лодзь! – прошептала Анка и вернулась в комнаты. Там в беспорядке стояла мебель, вскрытые ящики, валялась обернутая в солому домашняя утварь. Несколько рабочих под присмотром Матеуша в спешке распаковывали вещи и расставляли по местам.

Анка сама повесила занавески и вообще помогала наводить порядок, оживленно переговариваясь с Матеушем. Но порой она присаживалась на ящик или на подоконник и окидывала комнаты печальным взглядом.

Ей было грустно. Чужой дом, анфилада только что отремонтированных комнат, пахнущие свежей краской полы – все это наводило на нее тоску, и она убегала на большую затененную диким виноградом веранду, которая тянулась вдоль фасада. Но и там не находила покоя, – ее глаза, привыкшие к безграничным просторам полей, к синеющим на горизонте лесам, к беспредельному, со всех сторон открытому небу натыкались на дома, фабрики, на ослепительно блестевшие на солнце крыши. Лодзь охватила ее каменным кольцом, та самая Лодзь, о которой она мечтала, с которой связывала исполнение заветных желаний, теперь пугала ее смутным предчувствием несчастья.

И словно стыдясь своей слабости, с трудом сдерживая слезы неосознанной, необъяснимой тоски, она возвращалась в дом.

– Не нужно ли вам чего-нибудь? – спрашивала она, время от времени высовываясь из окна.

– Нет, Анка, ничего мне не нужно. Ведь мы уже в Лодзи, и через час Кароль придет обедать, – громко, чуть не крича, отвечал старик. И чтобы не выдать, как он расстроен, запел:

 
Жил-был у бабушки серенький козлик,
Вот как, вот как, серенький козлик!
 

Ну-ка, Валюсь, подтолкни!

Но Валюся не было – он остался в Курове, – и его временно заменял Матеуш.

Пан Адам вздохнул и умолк, глядя на грязно-бурые клубы дыма, валившие из труб мюллеровской фабрики.

Воздух был насыщен запахом извести и горячего асфальта, которым покрывали полы в цехах у Кароля, и он закашлялся.

Зажав платком нос, старик перевел взгляд на белые и красные цветы центофолий, которыми была обсажена дорожка, идущая от дома к фабрике.

День выдался чудесный – теплый и тихий; слабый ветерок шевелил почерневшие от сажи и угольной пыли листья черешен. Десятка полтора покрытых чахлой зеленью фруктовых деревьев жадно тянулись к солнцу, томясь по раскинувшимся неподалеку первозданно-чистым полевым просторам.

Словно очнувшись, старик свистнул дрозду, но тот, нахохлившись, сонный, сидел, опустив крылышки, в клетке на веранде и на знакомый свист не ответил, а лишь, повернув головку, тупо поглядел на своего хозяина и опять задремал.

– Что, Кароля не видно? – спросила из комнаты Анка.

– Нет еще. Гудок на обед будет только через полчаса. Анка, поди сюда!

Она подошла и, присев на подлокотник кресла, посмотрела на старика.

– Что с тобой, девочка? Не падай духом, не раскисай! Хорохорилась, а как до дела дошло, приуныла?.. Погоди, скоро позабудешь, что на свете есть какой-то Куров. Выше голову – и вперед марш! – торопливо проговорил он, поцеловал ее, погладил по голове и неистово засвистел, отбивая такт ногой.

Потом велел Матеушу отвезти его в дом; там он отдавал распоряжения, покрикивал на рабочих и громко напевал, чтобы Анка его слышала.

А когда Кама с Высоцкой пришли навестить их и заодно предложили свою помощь, он стал шутить с девочкой. А та, вместо помощи, подняла страшную возню. Связав на одну сворку куровских дворовых и охотничьих собак, которые, понуря головы, бродили по саду и дому, она гарцевала с ними по веранде.

– Кама, что ты вытворяешь? Погоди, я все скажу тете! И пан Горн узнает, что ты, как псарь, с собаками возишься, – выговаривала ей Высоцкая, затыкая уши, – так громко лаяли и скулили собаки.

– Ну и пускай! Я никого не боюсь! Панна Анка за меня заступится! – выкрикнула девочка и, разгоряченная возней, бросилась целовать Анку, но собаки утащили ее за собой в сад.

– Жучка, Полкан, Трезорка! Кошка!.. Кошка там!.. Ату ее, ату! – во весь голос кричала она, натравливая собак на белую кошку, и вместе с ними сломя голову помчалась за ней.

Несколько раз она падала, но тут же вскакивала и как ни в чем не бывало с криком неслась дальше, а собаки вторили ей отрывистым лаем. Однако погоня не увенчалась успехом: кошка влезла на дерево и злобно шипела. Кама вскарабкалась за ней и ухватила было за шкирку, но кошка перескочила на соседнее дерево, оттуда – на забор и, притаясь там, преспокойно поглядывала зелеными глазищами на разъяренных собак и на Каму, которая от усталости еле переводила дух.

– Бой-девка! Поди сюда, разбойница, я тебя поцелую! – кричал пан Адам, от души веселясь.

– Господи, до чего я устала! Просто дух вон! Собаки ваши никуда не годятся. Под крыжовником в конце сада уже было схватили ее – аж шерсть клочьями! Но она вырвалась – и на дерево! Я давай изо всех сил трясти его, кошка свалилась, фыркнула мне прямо в лицо и прыг вон на ту высокую вишню. Я за ней, она перескочила через меня – и только ее и видели! Ох, до чего я устала! – раскрасневшись, тараторила Кама и терла коленку о коленку: она поцарапалась, влезая на дерево.

Пан Адам поцеловал ее в лоб, откинув мокрые от пота волосы.

– Вот бы мне такого дядюшку! – воскликнула девочка, обнимая старика за шею. – Вон пан Кароль с Морицем идут! Можно я буду называть вас дядей?

– Конечно, можно! Ведь через твою тетку я прихожусь тебе дальним родственником.

– Панна Анка, пан Кароль идет с черным Морицем! – крикнула она с веранды и побежала навстречу Каролю, которого очень любила; за ней увязались собаки и, как прежде в Курове, облаяли гостей. – Перестань, Жучка! Замолчите, собачки! Это ваш хозяин, а тот не арендатор, хоть и еврей, и его нельзя трогать! – унимала она собак, гладя их по головам. – Я не желаю с вами здороваться, пан Кароль! Вы не были у нас две недели, а пан Мориц – тысячу лет.

– Зато я привез тебе из Берлина подарок, только вот с собой не захватил: домой принесу.

– Знаем мы, чего стоят ваши обещания. И пани Стефания не верит пану Каролю: обещал зайти, а сам уже две недели глаз не кажет, трещала как сорока Кама, поднимаясь с ними на веранду, где был накрыт стол к обеду.

Мориц был сегодня как-то особенно бледен и беспокоен; чувствовалось: он чем-то встревожен, хотя старался быть веселым и разговорчивым, беспрерывно подшучивая над Камой. В конце концов ей это надоело, и она со свойственной ей горячностью плеснула ему в лицо водой из стакана, за что получила нагоняй от Высоцкой.

– Пан Мориц, пожалуйста, не сердитесь на меня! – со слезами просила она прощения. – А будете сердиться, я такого наговорю про вас, что и тетя, и Стефа, и Ванда, и пан Серпинский – все-все перестанут с вами знаться.

– И вдобавок Горн вызовет тебя на дуэль и застрелит из пушки! – в тон ей сказал Кароль.

– И застрелит! Что, не верите? Думаете, Горн стрелять не умеет. Он пятнадцать раз из двадцати в цель попал в тире в воскресенье. Я сама видела!

– Оказывается, ты в тир ходишь? Ну что ж, будем знать…

– Я этого не говорила… я… – Она густо покраснела, свистнула собакам и умчалась в сад.

– Прелестная девочка! Жалко, что она прозябает в Лодзи, – понизив голос, сказал пан Адам.

– Конечно, лучше бы ей с пастушками на лужайке резвиться. Но ее мама пожила в свое удовольствие и не позаботилась о будущем своей дочери, – насмешливо заметил Кароль.

– Другой такой в целом свете нет, – сказала Высоцкая, любуясь из окна девочкой.

– Не мешало бы ей быть немного поумней.

– Придет время, поумнеет.

– Не так-то у нее много времени в запасе. Ей уже пятнадцать лет, а ведет она себя совсем как дикарка.

Пообедали наскоро, наскоро выпили кофе, и пора было возвращаться на работу: со всех сторон ревели фабричные гудки, возвещавшие конец перерыва.

Когда мужчины ушли, а пан Адам задремал в своем кресле в тени деревьев, Высоцкая подсела к Анке.

– Знаешь, я теперь спокойна за Мечека, – радостно сообщила она. – Он два дня отсутствовал – в Варшаве был, а вчера приехал и сказал, что я могу не волноваться: он не женится на этой… Грюншпан. Она отказала ему… Ты слышала что-нибудь подобное! Грюншпан не захотела выйти за Высоцкого. За моего сына!.. Это просто уму непостижимо! Эти евреи совсем обнаглели!

Дочь в недавнем прошлом какого-то ничтожного перекупщика отказалась стать женой моего сына!.. Ну, слава Богу, что все позади! На радостях я заказала благодарственный молебен… Но все-таки, что ни говори, это оскорбительно… Презренная еврейка посмела отказать моему сыну!.. Мечек дал мне прочесть ее письмо. Она самым бесстыдным образом признается ему в любви, но пишет, что не может стать его женой: ее родные никогда не согласятся, чтобы она перешла в христианство. В конце письма она с такой трогательной нежностью прощается с ним, что, не будь она еврейкой и не иди речь о моем сыне, я всплакнула бы от жалости к ней. Хочешь, прочти. Только, Анка, никому об этом ни слова.

Долго читала Анка письмо на четырех страницах, написанное мелким почерком. И столько в нем было любви, скорби, слез, самоотречения, что, не дочитав, она расплакалась.

– Она умрет от горя… Если пан Мечислав действительно ее любит, он невзирая ни на что…

– Господь Бог вознаградит ее за страдания. Не беспокойся, ничего ей не сделается! Выскочит замуж за миллионера и утешится. Ты не знаешь евреек!

– Горе есть горе, независимо от того, кого оно постигло, – сказала опечаленная Анка.

– Так только говорится, а в жизни все обстоит иначе.

– Нет, нет…

Не договорив, она вскочила: со стороны фабрики раздался грохот, треск, и многоголосый истошный крик прокатился по саду. И в следующее мгновение она увидела Каму, бегущую к дому.

– Леса!.. Строительные леса рухнули, и всех придавило! Боже мой!.. – обеспамятев и дрожа от испуга, кричала Кама.

Анка кинулась к калитке, что вела из сада на фабричный двор, но какой-то человек преградил ей дорогу и сказал: ничего страшного не произошло, обвалились только верхние леса, и придавило нескольких рабочих, туда побежал Боровецкий, а ему наказал никого не пускать.

Анка вернулась в дом, но, после ухода Высоцкой и Камы, не могла усидеть на месте: ей чудилось, она слышит стоны раненых…

Послав Матеуша узнать подробности случившегося, но не дождавшись его, она схватила подручную аптечку, которой не раз пользовалась в Курове, и отправилась туда сама.

Ее поразило, что на фабрике не прекращалась работа. На строительных лесах главного корпуса, посвистывая, трудились каменщики, кровельщики распрямляли на крыше листовое железо, двор был запружен подводами с кирпичом и известкой, в прядильне как ни в чем не бывало устанавливали машины.

Кароля нигде не было. Он – в городе, сказали ей и направили к Максу.

Тот торопливо вышел к ней в синей блузе, с трубкой в зубах, засунув руки в карманы; лицо у него было грязное, волосы слиплись от пота.

– Что случилось? – спросила она.

– Ничего особенного… Обвалились леса, но их все равно пора было разбирать.

– Никто не пострадал?

– Кароль цел и невредим. Он только что вышел с Морицем в город.

– Это мне известно. Но я слышала крик… Среди рабочих нет жертв?

– Кажется, кого-то ранило. Я тоже слышал какой-то вой.

– Где раненые? – повелительно спросила она: ее вывел из себя его небрежный тон и вызывающее выражение лица.

– За третьим цехом, в коридоре. Зачем вам на это смотреть?

– Доктор там?

– За ним посылали, но не застали дома. Пока Яскульский оказывает им первую помощь. Он в медицине сведущ: ему ведь приходилось на своем фольварке пускать кровь скотине. Нет, я вас туда не пущу, – решительно заявил он, загораживая дверь. – Это зрелище не для дам. Да и незачем понапрасну нервничать: все равно вы им не поможете.

Задетая его словами, она так надменно посмотрела на него, что он невольно отступил в сторону, жестом указывая ей дорогу.

А сам вернулся к прерванной работе, время от времени отлучаясь из цеха и украдкой заглядывая в коридор, где лежали пострадавшие. Этот широкий светлый коридор с обращенной во двор застекленной стеной служил им временным прибежищем.

Там на свежих стружках и соломе лежало в ряд пять человек.

И Яскульский с помощью одного рабочего перевязывал их.

Коридор оглашали стоны, из-под неподвижных покалеченных тел по белому кафельному полу текли струйки крови и моментально запекались в удушающей жаре, которую усиливали работавшие в соседних цехах станки, да и застекленная стенка накалялась от солнца.

При виде окровавленных людей Анка даже вскрикнула и, не раздумывая, принялась помогать Яскульскому.

Без ужаса и содрогания она не могла смотреть на синие лица в крови и земле, на сломанные и уже распухшие конечности; стоны отзывались болью в ее сердце, и глаза наполнялись слезами. Несколько раз ей делалось дурно, и она выходила на воздух, но, движимая жалостью и состраданием, превозмогая отвращение и брезгливость, возвращалась обратно, промывала раны и накладывала корпию, чтобы остановить кровь.

Ей пришлось все взять в свои руки, так как Яскульский больше ахал и охал, чем приносил пользы. Она послала Матеуша за доктором и фельдшером, наказав без них не возвращаться.

По фабрике меж тем разнесся слух, что сама барышня оказывает помощь раненым, и рабочие то и дело заглядывали через стекла, чтобы убедиться в этом.

Через полчаса приехал Высоцкий, который состоял при фабрике врачом, и был поражен представшей перед ним картиной: Анка с пылающим, заплаканным лицом, с окровавленными руками сновала среди этих полутрупов, а они холодеющими руками цеплялись за подол ее платья, пытаясь поднести к губам.

Он тотчас принялся за дело и установил, что у двоих поломаны ноги, у третьего раздроблены плечо и ключица, четвертый ранен в голову, у пятого – мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, который все время терял сознание, – повреждены внутренние органы.

Троих тяжело раненных отправили на носилках в больницу, четвертого жена с причитаниями и плачем забрала домой. Оставшегося последним мальчика доктор привел в чувство и распорядился тоже положить на носилки. Но тот, громко плача, ухватился за Анкино платье.

– Пани, не отдавайте меня в больницу! – кричал он. – Ради Бога, не отдавайте!

Напрасно Анка пыталась успокоить его: он весь дрожал и обезумевшими от страха глазами следил за людьми с носилками.

– Ну хорошо, скажи, где живет твоя мать, я велю отвезти тебя к ней и буду навещать тебя.

– У меня нет матери.

– А где же ты живешь?

– Нигде.

– Но где-то ведь ты ночуешь?

– На кирпичном складе у Карчмарека сплю, а утром приезжаю с возчиками на фабрику.

– Что же с ним делать?

– Отправить в больницу, – решительно заявил Высоцкий.

Но парнишку это так испугало, что он уцепился за Анку и снова потерял сознание.

– Пан Яскульский, пускай его перенесут к нам и положат наверху, в той, пустой комнате. – Анка обрадовалась, найдя выход из положения. А когда мальчик пришел в себя, сказала: – Не бойся, ты будешь лежать у нас дома.

Он не ответил и, когда его несли на носилках, не сводил с нее удивленного, обожающего взгляда.

Больного поместили в верхней комнате, и Высоцкий, осмотрев его, установил, что у него сломано три ребра.

Больше никаких событий в этот день не произошло.

Вечером во время ужина, на котором из посторонних был только Мориц, Анка встала из-за стола, чтобы проведать больного; у него был жар, и он бредил. Отсутствовала она довольно долго, а когда вернулась и стала разливать чай, у нее от волнения дрожали руки. Она хотела рассказать о больном мальчике Каролю, но тот опередил ее.

– Что за странные у вас причуды: размещать в доме больных, – тихо с ударением проговорил он.

– А что же мне было делать? В больницу ехать он боялся, ни родных, ни крова у него нет… Ночевал на кирпичном складе…

– Во всяком случае не превращать наш дом в больницу для бродяг.

– Но ведь несчастье случилось с ним на твоей фабрике…

– Он не задаром работает, – сердито сказал Кароль.

Анка посмотрела на него с удивлением.

– Вы это серьезно говорите? Значит, по-вашему, надо было бросить его на произвол судьбы или отправить в больницу, при одном упоминании о которой он терял сознание.

– Вы склонны принимать близко к сердцу самые заурядные вещи. Это, конечно, похвально, но совершенно бесполезно.

– Смотря по тому, как относиться к человеческому горю.

– Поверьте, я тоже не какой-нибудь бесчувственный чурбан. Но не могу же я проливать слезы над каждым калекой, хромым псом, увядшим цветочком или бездыханным мотыльком, – сказал он, глядя на нее с нескрываемой злостью.

– У него сломано три ребра, разбита голова, и он харкает кровью. И сравнение с увядшим цветочком или бездыханным мотыльком совершенно неуместно. Он страдает…

– Ну и пускай околевает! – резко бросил Кароль, задетый ее высокомерным тоном.

– У вас никакой жалости нет, – укоризненно прошептала Анка.

– Нет, жалость у меня есть, но филантропией заниматься мне недосуг, – сказал он и прибавил: – Что же вы остальных не распорядились перенести к нам в дом?

– В этом не было надобности, в противном случае я именно так и поступила бы…

– А жаль, забавное было бы зрелище: лазарет на дому и вы в роли сестры милосердия.

– Оно было бы еще забавней: ведь вы наверняка распорядились бы вышвырнуть их на улицу, – в сердцах сказала она и замолчала.

Глаза ее метали молнии, ноздри раздувались, и чтобы скрыть нервную дрожь, она закусила губы. Не гнев, а скорее горечь испытала она, неожиданно столкнувшись с проявлением такой жестокости. Неужели у него очерствело сердце, и он не сочувствует чужому горю?

Она расстроилась и поглядывала на него с недоумением, даже испугом, а он, избегая ее взгляда, беседовал с отцом и Морицем. Наконец он встал, чтобы идти домой.

– Вы сердитесь на меня? – с виноватым видом засматривая ему в глаза, тихо прошептала она, когда он на прощание целовал ей руку.

– Спокойной ночи! – невозмутимо сказал Кароль и обратился к Морицу: Ну, нам пора! А где Матеуш?

– Мы еще с вечера послали его к тебе на квартиру, – вместо Анки ответил пан Адам, так как она, рассердившись, вышла на веранду.

– Как тут устоять в борьбе с конкурентами, когда дома тебя донимают разными глупостями! – сказал Кароль на улице.

Мориц молчал: он был не в духе.

– Такова женская логика: сегодня она будет проливать слезы над дохлой вороной, а завтра из-за мимолетного увлечения не колеблясь пожертвует семьей, – после небольшой паузы с раздражением продолжал Кароль.

Мориц и на этот раз промолчал.

– Женщины всегда готовы облагодетельствовать человечество ценой своих обязанностей по отношению к близким.

– Меня это мало трогает. Главное, чтобы любовница была красивая, а жена – богатая.

– Ты говоришь банальности.

– А у тебя, судя по твоему настроению, нет денег…

Кароль меланхолически усмехнулся и не стал возражать.

Квартира была освещена, и Матеуш поджидал их с кипящим самоваром.

После приезда Анки Кароль перебрался на старую квартиру, хотя это и было неудобно из-за ее отдаленности от фабрики.

– Вечером заходил пан Горн и оставил на письменном столе записку, – сказал Матеуш.

В записке сообщалось, что сегодня арестовали Гросмана, зятя Грюншпана, по подозрению в поджоге своей фабрики.

Горн извещал об этом, зная, что Мориц ведет с ними дела.

– Мориц, это тебя касается, – обронил Кароль, входя к нему в комнату.

– Пустяки! Можно спать спокойно. Уличить его в поджоге невозможно.

– А ты сам что об этом думаешь?

– Я убежден: он чист, как штука миткаля после отбелки.

– После аппретирования, – уточнил Кароль и закрыл за собой дверь.

В квартире воцарилась тишина.

Кароль, сидя в своей комнате, что-то писал и подсчитывал, Мориц занимался тем же у себя. Макс после смерти матери по вечерам не выходил из дому. И возвратясь после ужина от отца, заваливался на кровать и читал Библию или приглашал двоюродного брата, студента теологии. Они часами беседовали на религиозные темы, причем Макс отчаянно с ним спорил и по малейшему поводу обижался.

Матеуш разносил по комнатам чай и в ожидании поручений дремал в столовой у печки.

– Черт возьми! – выругался Кароль и, отшвырнув перо, заходил по комнате.

Уже несколько дней он испытывал острую нужду в деньгах, а тут еще, как нарочно, срывались сроки поставок. И рабочие испортили станок, введя его в большой расход.

В довершение всего под фундаментом склада показалась вода, и уровень ее был так высок, что пришлось приостановить работы. Но окончательно выбили его из колеи сегодняшнее происшествие на фабрике и размолвка с Анкой; это последнее расстроило его тем сильней, что он чувствовал себя виноватым и потому злился на нее.

Она мешала ему.

– Мориц! – крикнул он из своей комнаты. – Продай оставшийся хлопок: другого выхода нет! Брать деньги у ростовщиков я не намерен.

– А сколько тебе нужно?

– Какого черта ты спрашиваешь, ведь я показывал тебе сегодня счета.

– Я полагал, у тебя имеются наличные для их оплаты.

– У меня нет денег, и к тому же все идет шиворот-навыворот… Уж не заговор ли это? Куда ни сунусь – всюду отказывают в кредите. Даже Карчмарек, и тот потребовал вексель с трехмесячным сроком. Что-то тут не так! Нам вредят намеренно, видя в нас конкурентов… Вложить сорок тысяч наличными в строительство и не довести его до конца?! Не получить еще столько же в кредит, и это в Лодзи, где любой обанкротившийся мошенник, вроде Шмерлинга, строит гигантскую фабрику, не имея ни гроша за душой, где любой еврей, пользуясь кредитом, наживает колоссальные деньги, а я должен брать в долг у ростовщиков.

– Найди компаньона с капиталом или с солидным кредитом. Тебе это будет нетрудно сделать.

– Благодарю покорно! Нет, сам начал строить, сам и закончу или разорюсь! Принять в долю богатого компаньона – значит опять надеть на себя хомут, пойти в кабалу, мучиться ради того, чтобы построить еще одну фабрику по выпуску дешевки. Я хочу иметь прибыльное предприятие, но выпускать барахло не намерен.

– Ты не умеешь считать: то, что ты называешь дешевкой, как раз и приносит самый большой доход.

– А ты считаешь, как лавочник, как Пукер, Грюншпан и прочие ваши фабриканты. Вам на вложенный рубль сейчас же, без промедления, подавай рубль прибыли. Вы не берете в расчет того, что раз обманутый покупатель в другой раз не станет у вас покупать. И вы останетесь на бобах! Дураков нет!

– Чего-чего, а их всегда хватает.

– Ты заблуждаешься. В торговле дело обстоит иначе: с ростом благосостояния растут и потребности. Если в деревне мужик купит жене платок цукеровской фабрики, то перебравшись в город, он будет покупать изделия Грюншпана, а его дети, даже если они чернорабочие, предпочтут мейеровский товар. Большинство покупателей уже уразумело: дешевые вещи в итоге обходятся дороже. И это обстоятельство учли Бухольц, Мейер и Кесслер и наживаются на производстве товаров высокого качества.

– Все это так, но Шая, Грюншпан и иже с ними наживают миллионы гораздо быстрей. И сотни подобных им еще успеют сколотить состояние – для этого есть все возможности.

– Сомневаюсь, удастся ли этим сотням новоиспеченных фабрикантов нажить состояние на выпуске низкопробных товаров.

– Ах, значит, вот почему ты за повышение качества продукции?

– Надо учитывать требования рынка и в перспективе тоже. А спрос на добротные, высококачественные товары растет.

– Так-то оно так, но по мне лучше делать деньги сегодня, чем уповать на будущее. Что же касается возросших потребностей, большей разборчивости покупателей, с этим я, пожалуй, согласен. Это может служить предметом серьезного разговора или ученого трактата по экономике, но получать большие доходы, опираясь на эту теорию, представляется мне делом сомнительным.

Они довольно долго молчали.

– Сколько тебе нужно?

– Десять тысяч и не позднее субботы.

– Гм… А Мюллер, ты забыл о нем? Ведь он сам предлагал тебе заем…

– Нет, не забыл и знаю: по первому моему слову он настежь распахнет передо мной свой сейф. Но произнести это слово я не могу… к сожалению, не могу…

– Если от этого зависит судьба фабрики, будущее, я бы на твоем месте не стал раздумывать и, не взирая ни на что, произнес это слово, – многозначительно сказал Мориц.

– Не могу… Даже если бы захотел…

– А если обстоятельства вынудят?

– Пока вопрос еще так не стоит. И вообще, оставим этот разговор!

Он поморщился.

– Ты, Кароль, никак не можешь расстаться с предрассудками, а они в делах только помеха. О многом ты судишь здраво, но осуществить свои замыслы не решаешься. Смотри, как бы не пришлось расплачиваться за это дорогой ценой. Предрассудки – роскошь, которую может себе позволить только богатый человек.

– То, что ты называешь предрассудками, по-твоему можно менять, как платье? Это вошло в плоть и кровь и потому преодолевается с таким трудом. Кроме того, я не убежден, что от них следует избавляться. И хотя мне иногда кажется… Впрочем, не стоит об этом говорить…

– Плохи твои дела. Рассуждать так позволительно первоклассному колористу, но не лодзинскому фабриканту, пусть даже средней руки. Может, ты колеблешься и не прочь вернуться к Кноллю? Он примет тебя с распростертыми объятиями… – иронизировал Мориц, нервно пощипывая бородку.

– Ах, оставь, пожалуйста! Детства не вернешь…

– Но можно вечно оставаться ребенком.

Кароль ничего на это не ответил и лишь пристально посмотрел ему в глаза.

– Я могу ссудить тебя деньгами…

– В долг?

– Нет, увеличу свой пай. Давать взаймы мне невыгодно, да и тебе лучше: сроки выплаты не будут поджимать. И потом, это позволит мне принимать большее участие в делах. Зачем тебе так переутомляться! – неторопливо, небрежным тоном говорил Мориц, созерцая свои ногти.

– Я мог бы выдать тебе вексель сроком на шесть месяцев.

– Нет, это меня не устраивает. Я предпочитаю пустить деньги в оборот, за это время они обернутся несколько раз. Понимаешь?

– Хорошо, давай обсудим это завтра. А пока, спокойной ночи!

– Спокойной ночи! – отвечал Мориц, не поднимая глаз, чтобы не выдать радости от предвкушения выгодной сделки.

Когда Кароль ушел, он запер дверь на ключ, задернул на окнах занавески и открыл небольшую, вделанную в стену, несгораемую кассу. Вынув оттуда клеенчатый конверт с квитанциями, счетами и обернутую в бумагу толстую пачку ассигнаций, пересчитал деньги и положил обратно в кассу.

«Да, хороший куш! А вдруг сорвется дело? – Он поморщился и посмотрел на дверь: ему показалось, он слышит топот сапог и стук ружейных прикладов. – У страха глаза велики», – усмехнувшись, подумал он и принялся внимательно изучать баланс фабрики Боровецкого.

Все счета и документы – актив и пассив фирмы – имелись у него в копиях: их изготовил для него конторщик Боровецкого.

Хотя могло показаться, что Кароль согласился на предложение Морица, он решил сделать все возможное, чтобы избежать этого и вообще от него избавиться.

Слишком хорошо знал он Морица, чтобы доверять ему.

То, что Мориц, для кого деньги были единственным кумиром, так настойчиво предлагал свою помощь, настораживало Кароля и заставляло действовать еще осмотрительней.

Макса опасаться было нечего; в его порядочности Кароль не сомневался и знал: тому, кроме работы и хотя бы видимости самостоятельности, ничего в жизни не нужно.

Конечно, Макс предпочел бы иметь собственное дело, но пока ему безразлично: дадут ли вложенные им десять тысяч стопроцентную прибыль или придется довольствоваться жалованьем управляющего прядильным и ткацким цехами.

А вот Морица он опасался.

Борьба под девизом: «Кто кого объегорит» требовала от Кароля особой осторожности.

Упоминание о Мюллере привело Кароля в смятение.

С тех пор как Анка переехала в город, их помолвка ни для кого не была тайной, и не жениться на ней он не мог…

Он часто повторял себе это, памятуя, что половина денег, вложенных в строительство, принадлежит ей.

Но в глубине души он не верил, что женится на ней, и потому не порывал окончательно с Мадой. На правах соседа он ненадолго и как бы случайно заходил к ним и не без тайного умысла любезничал с девушкой. Кароль совершенно сознательно вел двойную игру, пока еще не зная, к чему она приведет, ибо главным в этой игре для него была фабрика.

А предрассудки, о которых он говорил Морицу и которые ему якобы приходилось в себе преодолевать, были фикцией, общим местом, ширмой, скрывавшей крушение нравственных устоев, ибо они не сковывали его волю, не влияли на его поступки и решения.

И действовать открыто, согласно своим тайным помыслам мешали ему вовсе не предрассудки, а известная щепетильность, оглядка на отца и впитанное с молоком матери savoir vivre [56]56
  умение жить (фр.).


[Закрыть], не позволявшие явно, в неприкрытой форме совершать неблаговидные поступки.

Он был слишком хорошо воспитан, чтобы делать подлости, и вообще по своей натуре органически был неспособен на такие действия, которые Мориц совершал с полным хладнокровием, не испытывая угрызений совести.

Так, он не смог бы поджечь свою фабрику в расчете на большую страховую премию, злоупотребить чьим-либо доверием, обсчитывать рабочих. Такие приемы в его представлении были недостойны интеллигентного человека и вызывали у него чувство брезгливости.

Есть столько других способов нажить деньги…

Зло, считал он, оправдано, если оно продиктовано необходимостью и к тому же сулит выгоду, а так как ему не чуждо было понятие красоты, его привлекала и добродетель, особенно в сочетании с богатством.

Эти и подобные размышления вызывали у него циничную улыбку, но стоило подумать о себе, становилось горько и грустно.

– А в итоге – смерть! – прошептал он и принялся за письма.

Но прочтя записку от Люции, которая умоляла непременно увидеться с ней завтра, отложил на потом остальные письма и зашел к Максу: после смерти матери как-то не представлялось случая с ним поговорить.

– Что слышно у отца? Никак не выберусь к нему. Травинский выкупил векселя?

– Выкупил, но это уже не поможет.

– Почему?

– Старик совсем выжил из ума. Из пятисот станков работают двадцать! Через три месяца, самое большее через полгода, фабрике капут, а вместе с ней умрет и он.

– Случилось что-нибудь еще?

– Нет, но конец неотвратим. А тут еще зятья допекли его, предъявив официальный иск о разделе имущества после смерти матери.

– Ну что ж, это естественно.

– Ему теперь все безразлично. Он сказал: пускай делают, что хотят. И продал земельный участок, оставив за собой только фабрику. Днем он или сидит в конторе с Юзеком, или ходит на кладбище, а по ночам бродит по цехам. Налицо все признаки меланхолии. Ну довольно об этом! Я хочу тебя предостеречь: берегись Морица!