Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 40 страниц)

У него был такой испуганный и растерянный вид, что банкир вскочил с места.

– Пан Гросглик, пан Гросглик! Этот негодяй, этот подлец Тушинский, что он наделал!

– Что случилось? Говорите тише, тут вам не синагога!

– Получил вчера четыреста рублей и исчез. Я был у него на квартире – там пусто. Он забрал вещи и ночью уехал в Америку! В Америку уехал!

– Арестовать его, заковать в кандалы, в тюрьму посадить, в Сибирь сослать! – кричал банкир, размахивая кулаками.

– Я и сам хотел послать телеграмму, заявить в полицию, но это стоит денег… Поэтому мне нужно получить ваше разрешение.

– Мне денег не жалко. Пусть я лишусь состояния, но этого негодяя надо изловить! За свои четыреста рублей я его в тюрьме сгною!

– Может, вы распорядитесь открыть счет на связанные с этим расходы?

– А сколько это будет стоить? – уже спокойней спросил банкир.

– Точно не могу сказать, но в несколько десятков рублей вам это обойдется.

– Что, что? Я еще должен тратиться на этого негодяя! Да пусть он сдохнет! А кто его посылал за деньгами? – спустя минуту спросил он.

– Я, по вашему распоряжению. – Служащий сделал робкую попытку оправдаться.

– Вы посылали, вы и отвечайте. Не желаю больше ничего слышать! Четыреста рублей пропали по вашей вине, значит, вы за них в ответе!

– Пан Гросглик, я – бедный человек и честно прослужил у вас двадцать лет. У меня восьмеро детей! Я не виноват: ведь вы сами распорядились послать за деньгами этого негодяя, – жалобно причитал он, глядя на банкира так, словно вот-вот упадет ему в ноги.

– Вы отвечаете за кассу и обязаны знать своих подчиненных. Повторяю: деньги должны быть возвращены! Ступайте! – грозно сказал банкир и, повернувшись спиной, стал допивать чай.

Служащий постоял с минуту, бессмысленно глядя на широкую спину своего патрона и тоненькую струйку дыма от лежавшей на краю стола сигары, и, тяжело вздохнув, вышел.

– Он меня дураком считает. Небось поделили деньги с Тушинским. Знаем мы эти штучки!

– Пан Вельт! – объявил рассыльный.

– Проси! Бронек, поди скажи этому болвану: если деньги не найдутся, я упрячу его в тюрьму. Пан Вельт, входите, пожалуйста! – крикнул он, видя, что Мориц разговаривает с Вильчеком.

Мориц поздоровался и, в упор глядя на банкира, решительно сказал:

– Я пришел по вашему звонку. Но у меня к вам тоже есть дело.

– Да? Ну, это мы в два счета уладим, потому что я хочу переговорить с вами по одному весьма щекотливому делу.

– Так вот: фирме Адлер и К ⁰требуется большая партия шерсти, и они обратились ко мне. Я могу поставить им шерсть, но для этого мне нужны деньги.

– Я вам дам деньги. А прибыль пополам, согласны?

– Конечно. Мы заработаем на этом пятнадцать процентов.

– Сколько вам нужно?

– Тридцать тысяч марок на Лейпциг.

– Хорошо, я вышлю по телеграфу. Когда вы едете?

– Сегодня ночью и через неделю вернусь.

– Решено! – весело воскликнул банкир.

Отодвинувшись от стола и пытливо глядя на Вельта, он закурил сигару. Мориц поправлял пенсне, кусал набалдашник трости и тоже внимательно смотрел на банкира.

– Что с хлопком?

– Половину продали.

– Знаю, знаю! Говорят, вы на этом заработали семьдесят пять процентов. А с остальным что?

– Сами переработаем.

– Как строительство?

– Через месяц подведем фабрику под крышу, через три установим машины, а в октябре пустим в ход.

– Вот это по-лодзински: раз-два и готово! – прибавил тише Гросглик и улыбнулся уголками губ. – Боровецкий – умный человек, но…

Он выжидательно замолчал, иронически улыбаясь, и лицо его окутал сигарный дым.

– «Но»? – с любопытством спросил Мориц.

– Он любит заводить романы с замужними женщинами, а фабриканту это не пристало.

– Делу это не помеха, и потом, он скоро женится. У него есть невеста.

– Невеста – не вексель, а простая расписка. Если по ней в срок не заплатишь, не объявят банкротом. Я очень люблю Боровецкого, так люблю, что, будь он наш, я выдал бы за него свою Мери, но…

– «Но»?.. – повторил опять Мориц, так как наступила продолжительная пауза.

– К моему большому огорчению, я вынужден причинить ему неприятность… И хочу просить вас заступиться за меня перед ним.

– В чем дело? – забеспокоился Мориц.

– Мне пришлось закрыть ему кредит, – с кислой миной прошептал банкир.

Он чмокал губами, грыз сигару, вздыхал, изображая искреннее сожаление, и при этом наблюдал за Морицем, а тот от волнения безуспешно пытался насадить на нос пенсне. Новость поразила его как гром, но он не подал виду и, поглаживая бороду, сухо сказал:

– Найдем в другом месте.

– Конечно, найдете, но я огорчен, что не смогу больше иметь с вами дело.

– Почему? – напрямик спросил Мориц; загадочный тон и физиономия банкира встревожили его.

– У меня нет свободного капитала, и потом, возможны убытки… разные неприятности… – Он увиливал от ответа, темнил, многозначительно умолкал, желая заставить Морица заговорить.

Но Мориц молчал. Он чувствовал: Гросглик действует по чьему-то наущению, но спрашивать не стал, чтобы не показать, как это для него важно.

– Пан Мориц, – расхаживая по кабинету, тихим, доверительным голосом заговорил банкир, – пусть это останется между нами, но я хочу спросить вас, как друг: зачем вы связались с Боровецким? Разве вы сами, без компаньона, не можете основать фабрику?

– У меня нет денег, – буркнул Мориц, продолжая внимательно слушать.

– Ну, это еще не причина! Для такого дельного, порядочного человека, как вы, деньги всегда найдутся. Почему я, к примеру, по первому вашему слову даю вам тридцать тысяч марок? Потому что доверяю вам и знаю: за свое доверие получу десять процентов.

– Семь с половиной, – уточнил педантичный Мориц.

– Я сказал так просто, для примера. С вами каждый согласится иметь дело, и вы быстро встанете на ноги. А связавшись с Боровецким, вы идете на риск. К чему вам это? Он большой специалист по красильной части, но не делец. Ну зачем он повсюду болтает, что надо улучшить качество лодзинской продукции! Это глупые разговоры! Что значит «улучшить качество», что значит «покончить с дешевкой»? Это его слова – причем очень глупые! – повысив голос, со злостью сказал он. – Если бы он придумал, как удешевить производство, расширить рынки сбыта, как повысить процентные ставки, вот это было бы умно! А ему захотелось произвести переворот в промышленности! В Лодзи у него этот номер не пройдет, а шею он себе может свернуть! Если бы это касалось только его, никто слова бы не сказал. Хочешь рисковать – твое дело. Взялся за гуж, не говори, что кишка тонка! И вообще, зачем ему фабрика?!

Кнолль предлагал ему двадцать тысяч годовых. Это хорошие деньги! Я сам, может, не имею столько. Так нет, он отказался. Ему, видите ли, фабрика понадобилась, чтобы «улучшить продукцию», чтобы Шае, Цукеру, Кноллю и вообще всем лодзинским фабрикантам испортить гешефт. Хотите знать, зачем это ему? Чтобы поляки могли говорить: «Вы производите дешевку, мошенничаете, эксплуатируете рабочих, а Боровецкий ведет дело честно, добросовестно и солидно!»

– Зачем загадывать так далеко вперед! – Мориц насмешливо фыркнул.

– Тут нет ничего смешного! Меня чутье никогда не обманывает. Когда Куровский основал фабрику, я предвидел, к чему это приведет, и говорил Глянцману: «Построй такую же! Упустишь время, и он съест тебя!» Он не послушался меня, и что же? Остался безо всего и работает в конторе у Шаи, потому что Куровский принимает на фабрику только поляков. И так поставил дело, что с ним трудно конкурировать, а через год будет брать за свои краски столько, сколько ему заблагорассудится. Это бы еще полбеды, но если одному поляку повезет, сюда нахлынут их целые полчища. Может, вы думаете, Травинский не составляет конкуренции Бляхману и Кесслеру? Он им всю коммерцию портит. Сам прибыли не получает – фабрика каждый год приносит дефицит – и другим мешает: снижает цены на товар, повышает жалованье мастеровым и рабочим. Строит из себя филантропа, а другие за это дорого расплачиваются! Вчера у Кесслера остановилась прядильня. Почему, спрашиваете? Потому что рабочие потребовали, чтобы им платили столько же, сколько у Травинского. Положение безвыходное! Ведь фабрика должна в срок поставлять товар заказчику. И ему пришлось согласиться. Если у Кесслера в этом году прибыль уменьшится на десять процентов, пусть благодарит Травинского. Тьфу! Это свинство, больше чем свинство – непростительная глупость! А тут еще Боровецкий сулится «повысить качество продукции». Ха-ха-ха! Это просто смешно! Но если он преуспеет, года через два объявится какой-нибудь Сосновский, а через четыре – таких филантропов будет уже восемь. Они начнут сбивать цены и через десять лет завладеют Лодзью.

Морица насмешил страх банкира.

– Нечего смеяться! Я не бросаю слов на ветер и знаю, с кем мы имеем дело. Нам с ними конкуренции не выдержать: на их стороне вся страна. Поэтому Боровецкого надо уничтожить. Мы должны осознать всю опасность положения и действовать заодно!

– А немцы? – спросил Мориц, поправляя пенсне.

– Эти не в счет! Они рано или поздно уберутся отсюда, а мы останемся! Речь идет о нас. Вы меня поняли, пан Мориц?

– Понял. Но если мой капитал у Боровецкого принесет большую прибыль, я остаюсь с ним, – прошептал Мориц, грызя набалдашник трости.

– Вот это по-нашенски! Но я вам ручаюсь: никакой прибыли вы не получите и можете потерять все.

– Посмотрим.

– Я вам добра желаю и высказываю мнение всех наших лодзинских коммерсантов. Ну подумайте сами, зачем им фабрики? Пускай себе живут в своих имениях, держат скаковых лошадей, охотятся, ездят за границу, шикуют там, чужих жен соблазняют, занимаются политикой. Так нет, им понадобилось «улучшать производство»! Они воображают, что от английского жеребца и водовозной клячи всенепременно родится лорд, со злостью и презрением сказал он.

– Если бы поляки могли жить в деревне и развлекаться, их не было бы в Лодзи.

– Пускай приезжают и работают сторожами, швейцарами, кучерами. У них это хорошо получается, по этой части они большие специалисты. Но зачем браться не за свое дело и портить нам коммерцию!

– До свидания и спасибо за предостережение!

– Я вам скажу, пан Мавриций, наши евреи – скоты, им бы только куш сорвать, в субботу повкусней поужинать да завалиться спать под перину, а о будущем они не думают. Ну, так как, пан Мориц?

– Там видно будет. Значит, вы решили совсем отказать Боровецкому в кредите?

– Не терять же мне из-за него всех клиентов!

– Заговор! – невольно вырвалось у Морица.

– Какой заговор? О чем вы говорите! Это просто самооборона. Будь на месте Боровецкого кто-нибудь другой, его можно было бы слегка придавить, и он испустил бы дух. Но Боровецкого знают как первоклассного специалиста по красильному делу. Посмотрите, как он наладил производство у Бухольца! И потом, у него большие связи, имя его известно в торговом мире, и он пользуется доверием.

– Это верно, и ему еще может улыбнуться счастье, – сказал Мориц и с этими словами вышел.

В конторе он заглянул за перегородку к Вильчеку.

– Пан Вильчек, у старика Грюншпана к вам дело, и притом спешное.

– Знаю, что это за дело. Передайте ему: мне не к спеху продавать участок. Я решил хозяйствовать на этой земле.

– Как хотите! – бросил Мориц и скрылся за дверью.

«Заговор», – думал он, шагая по Пиотрковской, и так был занят своими мыслями, что не заметил Зыгмунта Грюншпана, который, сидя в экипаже, подзывал его знаками.

– Ты что, знакомых уже не узнаешь! – воскликнул он.

– Здравствуй и прощай! Мне некогда!

– Я только хотел тебе сказать: приходи к нам в воскресенье: Меля приезжает.

– Она все еще во Флоренции?

– Да. Они с Ружей совсем помешались. Руже лень было писать отцу, так она по телеграфу передала ему целое письмо в двести сорок слов.

– Наверно, они там неплохо проводят время.

– Ружа скучает, а в Мелю влюбился какой-то итальянский граф и, кажется, собирается приехать в Лодзь.

– Зачем?

– Чтобы жениться на Меле.

– Глупости!

– Говорят тебе, настоящий граф! – воскликнул Зыгмунт, расстегивая сюртук.

– Там графский титул по дешевке можно купить.

Мориц очень торопился, и они расстались.

Как обычно, он направился на фабрику – ему доставляло удовольствие смотреть, как на глазах растут стены. Но сегодня он шел медленней: слова Грюншпана засели в голове, и он снова и снова мысленно возвращался к ним, хотя ему казалось, что банкир сгущает краски и опасения его не обоснованы.

Он смотрел на город, на длинные ряды домов, на столбы дыма из сотен труб, похожих в этот знойный день на красноватые сосновые стволы; прислушивался к гомону толпы, к немолчному, глухому шуму фабрик, к грохоту тяжело нагруженных телег, снующих во всех направлениях.

Читал вывески на бесконечных лавках, бесчисленные фамилии домовладельцев на табличках, разные объявления на балконах и в окнах.

«Мотль Липа, Хаскель Немножкис, Ита Аронсон, Иосиф Райнберг» и так далее. Сплошь еврейские фамилии, и только изредка среди них попадались немецкие.

«Наши, одни наши!» – с облегчением подумал он, и презрительная усмешка искривила его губы, а глаза злорадно сверкнули, когда он заметил фамилию не то польского сапожника, не то слесаря.

– Гросглик спятил! – сказал он про себя, окидывая взглядом море домов, лавок, фабрик, принадлежавших евреям, и прибавил шутливо: – Он серьезно болен. – И опасность ополячивания Лодзи показалась ему нереальной.

Глядя на город, он почувствовал: еврейскому могуществу никто и ничто не угрожает. «А тем более поляки!» – подумал он, отдавая поклон Козловскому.

Тот в светлой шелковой паре, желтых лакированных ботинках и блестящем цилиндре, который сдвигал со лба набалдашником трости, шел по другой стороне улицы и заглядывал в глаза встречным женщинам.

Об опасениях банкира Мориц больше не думал, а вот заговор против Боровецкого встревожил его не на шутку.

Судьба Кароля его мало трогала и фабрика интересовала лишь постольку, поскольку он вложил в нее свой капитал. Но рисковать он не любил, а сейчас они, похоже, сговорились против Боровецкого и сожрут его с потрохами.

«Это kein [51]51
  никакой (нем.).Здесь: плохой.


[Закрыть]гешефт!» – решил он и только сейчас понял причину затруднений, с которыми они сталкивались в последнее время.

Ясно, почему подрядчик, взявшийся поставлять кирпич на стройку, неожиданно отказал им. Это они запретили ему!

То, что тянули с утверждением проекта, находя в нем изъяны, тоже их рук дело!

И комиссия по надзору за строительством по их наущению приостановила работы, придравшись к тому, что стены недостаточно толстые.

И то, что немецкие фирмы отказались поставить в кредит машины, тоже подстроили они.

А кто распускал чудовищные, нелепые сплетни о Боровецком, которые могли подорвать их кредит? Люди, подкупленные Гросгликом, Шаей и Цукером!

«Это сто раз kein гешефт! Они его съедят!» – Морица одолевали мрачные мысли, и, подходя к фабрике, он уже обдумывал, под каким бы предлогом выйти из дела и при этом не испортить отношений с Боровецким.

III

Фабрика, которую Боровецкий купил у Мейснера и теперь перестраивал, находилась в одном из переулков, рядом с Константиновской улицей, в квартале маленьких фабричонок и кустарных мастерских, пришедших в упадок с развитием промышленности.

Вдоль кривых немощеных и грязных – переулков тянулись одноэтажные домишки с большими мансардами.

Громада мюллеровской фабрики и густой лес каменных труб словно придавливали эти покосившиеся, вросшие в землю хибарки.

Тротуары, верней, цепь выбоин и наполненных мусором колдобин, тянулись вровень с окнами обшарпанных лачуг.

На мостовой, где никогда не просыхали большие лужи, копошились чумазые, оборванные ребятишки, похожие на мокриц, которые вывелись в этих трущобах. Повсюду толстым слоем лежала угольная пыль. Вздымаемая проезжавшими телегами, она черным туманом висела над улицами, оседала на стенах домов, разъедала чахлую листву искривленных, анемичных деревьев, которые, точно калеки, стояли на тротуарах или протягивали из-за заборов обезображенные, узловатые ветви.

Монотонное сухое постукивание ткацких станков, серые остовы которых содрогались за тусклыми стеклами окон, сливались с мощным гулом фабрики Мюллера.

Мориц Вельт поспешно миновал этот обреченный на умирание квартал. Жалкие лачуги внушали ему отвращение, а чахоточное постукивание станков и едва тлевшая, готовая вот-вот угаснуть жизнь раздражали его.

Он любил шум больших машин. Гул могучего фабричного организма бодрил его, наполняя приятным ощущением силы и здоровья.

Взглянув на сотрясавшиеся от работы корпуса мюллеровской фабрики, он невольно улыбнулся, с одобрением посмотрел на стоявшую рядом прядильню Травинского, и взгляд его задержался на красных безмолвных строениях напротив, принадлежавших Бауму-старшему; их пыльные, затянутые паутиной окна были тусклы, точно глаза умирающего.

Отделенный от Травинского пустырем, Боровецкий строил, верней, перестраивал старую мейснеровскую фабрику, которую купил за бесценок, так как она несколько лет бездействовала.

Главный корпус надстраивали, и его фасад был обнесен лесами, леса высились во всех концах большого квадратного двора, и сквозь них краснели возводимые стены и мелькали силуэты рабочих.

– Добрый день, пан Давид! – сказал Мориц, увидев Гальперна.

Тот с зонтиком под мышкой стоял посреди двора и, задрав голову, смотрел на стройку.

– Добрый день! Скоро в Лодзи прибавится еще одна фабрика! Она растет как на дрожжах! «Пан Гальперн, – сказал мне доктор, – вы больны, вам надо лечиться и нельзя работать». Вот я и лечусь: разгуливаю по Лодзи и смотрю, как она строится. Это помогает лучше всякого лекарства.

– Вы не видели Боровецкого?

– Он только что был в прядильне.

Мориц вошел в низкое длинное строение с двускатной застекленной крышей.

Светлые помещения были загромождены деталями машин, грудами кирпича, рулонами толя; их оглашал гомон людских голосов, лязг и стук монтируемых станков, чьи остовы, подобные скелетам допотопных ящеров, перегораживали цеха. Пахло свежей известкой и – остро, едко – горячим асфальтом, которым покрывали пол в соседнем помещении.

– Мориц, пришли ко мне Яскульского! – крикнул Макс Баум.

В синей перепачканной блузе, с трубкой в зубах он устанавливал вместе с рабочими машины.

Яскульский (его Боровецкий взял на работу в самом начале строительства) выполнял разные поручения.

– Эй, ваше благородие! Пришлите сюда четырех рабочих посильней, да живо! – крикнул ему Баум, продолжая собирать с механиками станок, который надлежало поднять домкратом и установить на кирпичном основании.

Остановившись посередине цеха, так как не мог подойти ближе, Мориц о чем-то спрашивал Макса.

– Не морочь голову, в воскресенье поговорим! Кароль во дворе!– прокричал в ответ Макс.

Кароля Мориц увидел у огромных ямин, – в них ссыпали и тут же гасили известь. Сквозь завесу белой известковой пыли едва проступали белые силуэты рабочих и очертания телег.

Боровецкий, тоже весь в известке, вынырнул на минуту из белого облака и, поздоровавшись с Морицем, шепнул ему на ухо:

– Красильные машины не прислали! Отговариваются нехваткой.

– Не хотят продавать в кредит. Что же делать?

– Я уже написал в Англию. С опозданием и немного дороже, но машины будут! Черт бы побрал этих швабов! – сказал он со злостью.

Мориц промолчал и только пристально посмотрел на него, потом внимательным взглядом окинул фабрику, рабочих, стоявшие под чехлами станки во дворе, еще раз завернул к Максу, зашел на цементный склад к Яскульскому, словом, всюду побывав и с удвоенным вниманием ко всему присмотревшись, остался недоволен.

– Это тесто, а не известка, – сказал он, останавливаясь возле каменщиков.

– Пусть другие делают кладку хоть на песке, а я не желаю, чтобы потом все обрушилось мне на голову, – сказал Боровецкий.

– Я вчера подсчитал: перекрытия по проекту Моньера обойдутся на две тысячи дороже обычных.

– Зато по прочности они стоят все четыре! К тому же они огнеупорные.

– И поэтому ты предпочел их? – тихим голосом спросил Мориц, надевая пенсне.

– Да. Если случится пожар, сгорит, по крайней мере, один этаж, а не все.

– Ну иногда это не так уж страшно…

Кароль опешил и ничего ему не ответил. Мориц побродил еще немного по фабрике, с неудовольствием отмечая, что строят основательно, а это требует больших затрат.

Просмотрев в конторе ведомость по выплате жалованья, сказал письмоводителю, что рабочим платят слишком много. Он придирался ко всему, находя, что делается все чересчур добротно и потому обходится так дорого.

– Я знаю, что делаю, в ответ на его замечания сказал Кароль.

– Это будет не фабрика, а дворец. Такая роскошь нам не по карману!

– Дело не в роскоши, а в прочности, которая в конечном счете окупится, даже если обойдется немного дороже. Вон Блохманы построили дешево и теперь каждый год ремонтируют, потому что все разваливается. Ты же знаешь, я терпеть не могу грошовой экономии.

– Посмотрим, что это будет за polnische Wirtschaft [52]52
  польское хозяйство (нем.).


[Закрыть], – насмешливо прошептал Мориц.

– Со временем сам убедишься, а теперь прощай! Ты сегодня не выспался и брюзжишь.

«Надо принять меры…» – подумал Мориц, покидая фабрику.

Кароль поднялся на леса посмотреть на работу каменщиков, забежал на соседний участок, куда свозили кирпич. Его можно было видеть у котлованов с известью, среди куч земли, штабелей строительного материала, среди въезжавших и выезжавших подвод. Попутно он отдавал распоряжения Яскульскому, а тот с застывшим на лице выражением испуга, тяжело дыша, опрометью кидался исполнять их. Несколько раз Кароль наведывался к Максу – и так без устали кружил по фабричному двору. И благодаря его неутомимой энергии и постоянному догляду фабрика росла на удивление быстро.

Жара, пыль, усталость были ему нипочем, и он наравне с рабочими на рассвете приходил на фабрику, а уходил вместе с ними в сумерках.

Макс не отставал от него: он увлеченно трудился, устанавливая с рабочими машины, и по вечерам отправлялся с ними в трактир и накачивался пивом. А спал всего несколько часов в сутки. И куда только девались его сибаритские привычки!

По возвращении из деревни приятели несколько охладели друг к другу; отчасти причиной тому была работа, в которую они ушли с головой, но не последнюю роль сыграли в этом слова, сказанные Боровецким, когда они уезжали из Курова.

Макс не мог забыть этого, и чем чаще думал об Анке, тем больше злился на Кароля, зачастившего к Мюллерам.

Эта двойная игра до глубины души возмущала его честную натуру.

И они все больше отдалялись друг от друга; сказывалась и несхожесть характеров, интересов, а также национальные различия. Кароль порой задумывался над этим и притворно сокрушался. А Макс тяжело переживал взаимное охлаждение и искренне огорчался, виня во всем Кароля.

Было около двенадцати часов, когда Кароль, покинув фабрику, пересек сад позади нее и вышел на другую улицу; там стоял одноэтажный дом, который тоже спешно переделывали, так как через несколько недель ожидался приезд Анки с паном Адамом.

Чтобы быть поближе к фабрике, Кароль временно поселился в мансарде. Когда он переоделся, фабричный гудок возвестил обеденный перерыв.

Он еще раз прочел записку Люции, которая назначила ему свидание в четыре часа в Хеленовском парке возле грота.

«Пора кончать с этим», – подумал он и на мелкие кусочки разорвал записку.

Он в самом деле хотел расстаться с ней; ему надоели и таинственные свидания каждый раз в другом месте, и вспышки ревности, и даже ее страстная любовь. Будучи к ней равнодушен, он не желал попусту тратить драгоценное время.

Ее пылкие ласки, поцелуи, объяти – все говорило о том, что она не только его любит, боготворит, но просто от него без ума; он же, притворяясь, что отвечает ей взаимностью, все время думал о том, как бы от нее избавиться, и злился оттого, что она не подавала к этому повода.

Кароль столовался у Баумов, благо жили они неподалеку, но сегодня, вместо того чтобы через сад и фабричный двор направиться к ним, он пошел в другую сторону. Приблизясь к домику рядом с роскошным особняком Мюллеров, он замедлил шаг и скользнул взглядом по окнам.

Чутье не обмануло его: в одном из них мелькнуло миловидное личико Мады, потом она выглянула в другое и наконец вышла наружу и остановилась в глубокой дверной нише.

– Обедать идете? – прошептала она, подняв на него свои голубые, точно фарфоровые, глаза.

– Да. А вы еще не обедали? – Он протянул ей руку.

– Нет еще. У меня руки грязные: я готовила обед, – смеясь, говорила она, вытирая руки о длинный голубой фартук.

– Что, кухня теперь в гостиной?– насмешливо спросил он.

– Я… там прибиралась… – пролепетала она, заливаясь ярким румянцем от страха, как бы он не догадался, что она высматривала его в окно. – Где это вы так запачкались? – спросила она, чтобы скрыть смущение.

– Запачкался? Где?

– Вот тут, под глазами. Можно я вытру? – В голосе ее звучала робкая просьба.

– Буду вам очень признателен.

Она послюнявила уголок платка и старательно вытерла запачканное место.

– И вот здесь еще! – показывая на висок, воскликнул Боровецкий, которого забавляла эта сцена.

– Нет, здесь чисто! Честное слово, чисто! – сказала она, внимательно осмотрев его лицо.

Он поцеловал ей руку, хотел поцеловать и другую, но она отступила назад, прикрыла золотистыми ресницами потемневшие от волнения глаза и с минуту стояла неподвижно, в растерянности теребя фартук.

Кароль при виде ее смущения улыбнулся.

– Раз вы надо мной смеетесь, я уйду, – обиженно прошептала она.

– Тогда я тоже пошел.

– Приходите вечером с паном Максом, я испеку яблочный пирог.

– А если придет один Макс? – не без коварства спросил он.

– Нет, нет, лучше вы один приходите, – вырвалось у нее, и, чувствуя, что краснеет, она убежала в дом.

Кароль с улыбкой посмотрел ей вслед и отправился обедать.

У Баумов многое переменилось с зимы, и отовсюду веяло грустью и запустением.

Огромные корпуса затихли, словно вымерли: на фабрике осталась только четвертая часть рабочих.

По заросшему травой пустынному двору бродили куры и собаки, которых теперь на день не сажали на цепь; из-за пыльных, затканных паутиной окон доносился, навевая сон, негромкий, монотонный стук ткацких станков, но за стеклами не видно было ни снующих людей, ни работающих машин. Там, где жизнь должна была бить ключом, царила гробовая тишина.

Даже сад пришел в запустение, – иные деревья засохли и протягивали к небу голые сучья, иные сиротливо стояли среди сорняков, буйно разросшихся на некошеных, незасеянных газонах.

Наводил уныние и дом: со стен местами облупилась штукатурка, ступеньки на веранду подгнили и просели, а дикий виноград, едва успев зазеленеть, неизвестно почему засох, и теперь его плети свисали желтыми грязными лохмотьями.

На клумбах под окнами из густой травы и чертополоха кое-где выглядывали белые головки нарциссов да желтел молочай.

Посыпанные гравием дорожки были изрыты кротами и заросли травой, а ветром нанесло на них сор.

В комнатах царила гнетущая тишина и пахло затхлостью, словно они были нежилые.

Старик Баум рассчитал всех служащих, оставив в конторе только Юзека Яскульского да несколько женщин на складе.

Фабрике грозило банкротство; дом пропах лекарствами, так как жена Баума уже несколько месяцев хворала.

Берта с детьми уехала к мужу, и из всех домочадцев остались только вечно страдавшая флюсом фрау Аугуста с подвязанной щекой, по пятам за которой ходили кошки, старик Баум, целые дни пропадавший на фабрике, в каморке во втором этаже, да Юзек с пуще прежнего испуганной физиономией.

Боровецкий прошел прямо в комнату к больной, чтобы осведомиться о ее здоровье.

Обложенная подушками, она полусидела на кровати, уставясь безжизненными, блеклыми глазами в окно, за которым покачивались ветки.

Улыбаясь бесконечно печальной улыбкой, она держала в руке чулок, но не вязала.

– Добрый день, – отвечала она на приветствие Кароля и прибавила: – А Макс пришел?

– Нет еще, но сейчас придет.

Она вызывала у него безотчетную жалость и сочувствие, и он стал расспрашивать ее, как она провела ночь, как себя чувствует, словом, обо всем том, что подобает в таких случаях.

– Хорошо, хорошо! – отвечала она по-немецки и, словно пробудясь от долгого сна, оглядела комнату, задержала взгляд на развешанных по стенам фотографиях детей и внуков, потом перевела его на качающийся маятник и попыталась вязать, но чулок выпал из ее исхудалых, обессилевших рук. Хорошо, хорошо, – машинально повторяла она, глядя на резные листья акаций за окном.

Она словно не замечала ни фрау Аугусту, которая несколько раз заходила в комнату и поправляла ей подушки, ни стоявшего возле постели мужа и покрасневшими глазами смотревшего на ее осунувшееся серо-желтое лицо.

– Макс! – прошептала она, услышав шаги сына, и ее безжизненное лицо мгновенно преобразилось.

Макс поцеловал ей руку.

Она прижала к груди его голову, погладила по волосам, а когда он вышел в столовую, снова уставилась в окно.

Обедали молча и за столом долго не засиживались: царившая в доме печаль действовала на всех угнетающе.

Старик Баум изменился до неузнаваемости: еще больше похудел, сгорбился, лицо у него потемнело, и глубокие, точно вырезанные на дереве, морщины пролегли около носа и рта.

Он пытался поддерживать разговор, осведомлялся, как обстоят дела на фабрике, но на полуслове умолкал, задумывался и, перестав есть, смотрел в окно на стены мюллеровской фабрики, на блестевшую на солнце стеклянную крышу прядильни Травинского.

Сразу после обеда он отправлялся на фабрику, обходил пустые цеха, осматривал бездействующие станки, а потом, затворясь в конторе, смотрел на город: на тысячи домов, фабрик, труб и с невыразимой тоской прислушивался к клокочущей жизни.

В последнее время он никуда за пределы фабрики не выходил, обрекая себя вместе с ней на умирание.

Фабрика, по выражению Макса, была при последнем издыхании.

И никакие усилия не могли ее спасти.

Она должна была погибнуть в борьбе с паровыми гигантами, а Баум не понимал этого, верней, не хотел понять и решил бороться до конца.

Макс и зятья убеждали его заменить ручной труд машинным, то же советовали ему и немногие старые друзья, предлагая кредит или даже наличные деньги.

Но он об этом и слышать не хотел.

Продукция его не продавалась: весенний сезон был неблагоприятным для всей Лодзи. Он увольнял рабочих, сворачивал производство, ограничивал свои потребности, но продолжал упорствовать.

Вокруг него образовалась пустота; в городе открыто говорили, что старик Баум помешался, над ним смеялись и постепенно его стали забывать.

Боровецкий ушел сразу же после обеда и, после гнетущей обстановки этого дома, вздохнул свободно только на Пиотрковской.

До свидания с Люцией у него еще оставалось время, и он решил зайти к Высоцкому.

Тот рассеянно поздоровался с ним: в приемной сидело несколько пациентов и он был очень занят.