Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 40 страниц)

– Что ж он делает в Лодзи?

– Не знаю. Сказал, что служит в железнодорожной экспедиции, но при этом у него еще всякие другие дела: держит лошадей и возит уголь со станции на фабрики, имеет дровяной склад на Миколаевской, и говорит, что открывает в Варшаве лавку, будет продавать остатки со згежских [25]25
  3 г е ж – пригород Лодзи.


[Закрыть]фабрик. Уговаривал, чтобы я пошел работать к нему на склад.

– И что ты ему ответил?

– Решительно отказался Пусть бы даже больше платил, но ведь неизвестно, долго ли продержится.

– Ты правильно поступил, к тому же – быть под началом у какого-то сына органиста! Хорошо его помню еще по тем времена, когда он приносил нам облатки на Рождество.

– Интересный мужчина? – спросила Зося.

– Вполне, и одевается так модно, будто он по крайней мере владелец фабрики. Он вам, мама, кланялся и сказал, что придет нас проведать.

– Ох, Юзек, лучше пусть не приходит, зачем ему видеть, как и где мы живем. Нет, нет, мне его визит был бы очень неприятен. Пусть Бог помогает ему в делах, но зачем ему знать о нашем положении.

– Ну, знаете, пани Яскульская, такой человек может пригодиться.

– Зося, милая, уж у таких людей мы помощи просить не будем! – довольно резко возразила пани Яскульская; самолюбие ее было сильно задето ей искать помощи у мальчишки, которому в лучшие времена она сама помогала поступить в гимназию, у сына какого-то органиста, которого принимали в передней и давали гостинцы.

Сама мысль об этом была нестерпима для ее фамильной гордости.

– Идет отец с доктором, – сказал Антось, услышав в коридоре голоса.

Действительно, то был Яскульский, а с ним Высоцкий, о котором сплетничали, что, хотя у него пациентов больше, чем у всех других врачей в Лодзи, он, мол, живет на средства своей матери, так как лечит только бедняков.

Высоцкий любезно поздоровался со всеми, задержавшись взглядом на Зосе, которая стала так, чтобы ее лучше было видно; потом принялся обследовать больного.

Зося усердно помогала ему приподнимать Антося, все время вертелась возле кровати, и Высоцкий наконец с раздражением сказал:

– Прошу вас оставить нас одних.

Раздосадованная Зося удалилась за занавеску – там пан Яскульский, сидя на ящике для угля и чуть не плача, оправдывался перед женой:

– Ну, клянусь же тебе, я нисколько не пьян. Встретился я со Ставским. Помнишь его? В Лодзь приехал он бедняк бедняком, потому что швабы его, как и нас, выжили из усадьбы. Ну, пошли мы в ресторан «Польский», поплакали над нашей долюшкой, выпили по рюмочке, вот и вся наша пьянка, а потом я одному еврею порекомендовал лошадей для покупки, и мы выпили на магарыч, а больше ни капельки. Был у Шварца, место уже занято, но вроде бы должно освободиться место на железнодорожных складах, завтра пойду к директору, может, удастся устроиться.

– Да, как все тебе удается, – с горечью пробормотала жена, тревожно глядя на Антося и на доктора.

Уставясь покрасневшими глазами на лампу, Яскульский молчал. На его опухшем лице с пышными светлыми усами лежала печать беспомощности и какого-то прямо-таки рокового разгильдяйства.

Он и впрямь был типичным разгильдяем.

Из-за разгильдяйства потерял и свое, и женино состояние, из-за разгильдяйства вот уже два года не мог найти работу, а если стараниями друзей ему находили место, он тут же его терял, опять-таки из-за своего разгильдяйства.

Он был чрезмерно мягок и чувствителен, умом не блистал, мужеством не отличался, по любому поводу пускал слезу, жил надеждой на наследство и на перемену к лучшему, а покамест все искал место, давал советы насчет покупки лошадей и постепенно спивался, тоже по разгильдяйству, не имея сил противостоять, когда потчевали, а семья между тем погибала от бедности, и он ничем не мог помочь, ибо ничего не умел делать и ни к чему не был способен.

Жена принялась шить курточки, фартуки, чепчики и по воскресеньям ходила их продавать в Старое Място; взялась было стирать белье живших в их доме рабочих, но на это у нее не хватило сил; тогда она начала давать домашние обеды тем же рабочим, но этого оказалось недостаточно, и она, сознавая, что сама не очень-то образованна, стала давать уроки дочкам фабричных мастеров и служащих, учила их польскому и французскому языкам и игре на фортепьяно.

Все эти усилия, напряженная работа по восемнадцать часов в день приносили ей рублей десять в месяц. Но она спасала семью от голодной смерти, и действительно сумела спасти.

С недавних пор их положение стало поправляться, когда Юзек начал зарабатывать по двадцать рублей в месяц и все до гроша отдавать матери.

– Ну как, пан доктор? – спросила она, подходя к Высоцкому, когда он закончил осмотр.

– Без перемен. Лекарства давайте те же самые, а к молоку можно подливать коньяк.

Он достал из кармана пальто бутылку и коробочку с порошками.

– Что же дальше будет? – спросила она так тихо, что он скорее догадался, чем услышал.

– Кто может знать! Надо бы его отправить в деревню, как только потеплеет. Я было подумал о летних лагерях, но это не для него. Во всяком случае, что касается двоих ваших старшеньких, я мог бы похлопотать, чтобы их отправили с другими детьми, неделя-другая в деревне пойдет им на пользу.

– Благодарю вас.

– Ну что, молодец, поедем летом на травку, а?

– Поедем, пан доктор.

– А читать ты любишь?

– Очень люблю, только я уже все книжки прочитал, даже старые календари.

– Завтра пришлю тебе новые книжки, только ты должен будешь мне рассказать обо всем, что прочтешь.

Антось крепко сжимал руку доктора, не в силах от радости слова вымолвить.

– Ну, будь здоров, через несколько дней я опять зайду.

Высоцкий ласково погладил его потный, холодный лоб и начал надевать пальто.

– Пан доктор, – робко заговорил Антось. – Эти фиалки так хорошо пахнут. Милый пан доктор, возьмите их. Вы так добры ко мне, как мама, как Юзек, возьмите их, это Зося мне принесла, а вы их возьмите, – упрашивал мальчик слабеньким голосом, но с такой горячностью, что растроганный Высоцкий взял букетик и приколол к отвороту пальто.

Когда он прощался, Яскульская хотела сунуть ему в руку рубль.

Он отпрянул как ошпаренный.

– Пожалуйста, пани, без этих глупостей! – с возмущением воскликнул пан Высоцкий.

– Простите, но мне же неудобно, что вы, пан доктор, тратите столько времени и труда…

– Чего там, ваш сын мне уже заплатил. Спокойной ночи, пани. – И он исчез в коридоре вместе с Яскульским, который пошел проводить доктора по переулкам до Пиотрковской.

– Дурацкая шляхетская фанаберия, – бормотал Высоцкий, шагая так быстро, что Яскульский еле за ним поспевал.

– Пан доктор, у вас для меня ничего не будет? – спросил Яскульский, наконец поравнявшись с доктором.

– Места есть, да только там надобно работать.

– Разве ж я не хочу работать?

– Может, вы и хотите, только в Лодзи хотенья недостаточно, здесь надо уметь работать. Почему вы, например, не остались у Вейсблата? Место было неплохое.

– Слово чести, я не виноват. Директор так меня преследовал, так ко мне придирался, что я не мог выдержать, меня постоянно оскорбляли…

– Тем, кто оскорбляет, дают по морде, но прежде всего надо не давать повода ни для насмешек, ни для оскорблений. Мне было стыдно за вас.

– Но почему? Я же честно работал.

– Да, знаю, но мне было стыдно за ваше разгильдяйство.

– Я работал, как умел и как мог, – со слезами в голосе возразил Яскульский.

– Да не плачьте же вы, черт возьми, вы же не подсовываете мне слепую лошадь, я вам и так верю.

– Слово чести, вы меня оскорбляете…

– Тогда возвращайтесь-ка с Богом домой, я и сам доберусь до Пиотрковской.

– Прощайте, – коротко ответил Яскульский и повернул обратно.

Высоцкому стало стыдно за свою грубость с этим растяпой, но уж слишком он его раздражал, невозможно было сдержаться.

– Пан Яскульский! – позвал он.

– Слушаю вас.

– Может, вам нужны деньги, я могу одолжить несколько рублей.

– Да нет, слово чести, благодарю вас, – слабо сопротивлялся Яскульский, уже смягчаясь и забывая об обиде.

– Вот, возьмите, а вернете мне все сразу, когда получите наследство от тетки.

Высоцкий сунул ему в руку трешку и пошел дальше.

Яскульский под фонарем сквозь слезы осмотрел бумажку, повздыхал и побрел домой.

Высоцкий же, выйдя на Пиотрковскую, медленно зашагал в гору, глубоко удрученный зрелищем нищеты, которое ежедневно представало перед ним.

Усталый, печальный его взгляд блуждал по зданиям притихшего города, по фабрикам, темневшим в глубине своих дворов, как черные спящие чудовища, по бессчетным светящимся окнам домов, глядевшим во влажную дождливую ночь. Высоцким владело странное раздражение и беспокойство, душу томил необъяснимый страх, смутная тревога, которая порой, без какой-либо внешней причины, нахлынет на нас, лишая покоя, и ты, изнервничавшись, с опаской смотришь на дома, не обрушатся ли на тебя, ждешь трепеща грозных известий, думаешь о всевозможных несчастьях, которые случаются с людьми.

Такое вот настроение было у Высоцкого.

Домой идти не хотелось, даже не было желания почитать газету в кондитерской, мимо которой он проходил, в эту минуту все ему было безразлично, тревога все сильнее вгрызалась в душу.

«Живу я по-дурацки, – думал он, – совершенно по-дурацки!»

Возле театра он столкнулся лицом к лицу с Мелей, она и Ружа возвращались со спектакля, экипаж ехал следом.

Высоцкий довольно холодно поздоровался и хотел было сразу откланяться.

– Ты не проводишь нас? – спросила Ружа.

– Я не хотел бы вам мешать.

– Идем выпьем чаю, дома уже, наверно, ждет Бернард.

Высоцкий молча пошел с ними, ему даже говорить не хотелось.

– Что с тобой, Высоцкий?

– Так, ничего, немного понервничал, как обычно, а теперь апатия.

– Что-нибудь случилось?

– Да нет, но почему-то я жду дурных вестей, а предчувствие еще никогда меня не обманывало.

– Меня тоже, только я стыдилась в этом признаться, – прошептала Меля.

– Вдобавок я сегодня был у бедняков, насмотрелся досыта на горе человеческое. – И от этого воспоминания Высоцкого всего передернуло.

– Ты просто болен состраданием, как говорит о тебе Бернард.

– Бернард! – воскликнул Высоцкий. – Да у него что-то вроде хронической delirium tremens [26]26
  белой горячки (лат.).


[Закрыть], страсть все на свете оплевывать, он похож на слепого, который хочет убедить, что ничего нет, поскольку он ничего не видит.

– Что за бедняки? Может быть, надо им помочь? – спросила Меля.

Высоцкий описал положение Яскульских и еще нескольких рабочих семей.

Меля слушала с участием, стараясь запомнить адреса.

– Ну почему люди должны так мучиться? За что? – тихо произнесла она.

– Теперь я тебя спрошу, Меля, что с тобой? У тебя в голосе слезы.

– Не спрашивай, даже не пытайся узнать! – И Меля опустила голову.

Поглядев на ее лицо, Высоцкий не стал расспрашивать и снова погрузился в свои мысли.

Он смотрел на пустынные притихшие улицы, окаймленные пунктирными линиями фонарей, на ряды домов, похожих на окаменевшие головы чудовищ, улегшихся вповалку и в тяжелом, тревожном сне подмигивающих светящимися окнами.

«Что с ней?» – думал он, озабоченно всматриваясь в лицо девушки и чувствуя, что от ее печали и у него сердце начинает щемить и ныть.

– Видно, вы в театре не очень-то повеселились?

– Напротив! Как ужасна власть любви! – сказала Ружа, будто продолжая вслух свои мысли. – Как страдала Сафо! Все ее возгласы, мольбы, все ее терзания так и стоят в памяти, звучат в ушах. Меня такая любовь изумляет, я ее не понимаю, я даже сомневаюсь, что можно так глубоко чувствовать, так отдаваться любви, так в ней утонуть.

– Можно, можно… – прошептала Меля, поднимая глаза.

– Перейди на мою сторону, Высоцкий, подай мне руку!

И когда он повиновался, Ружа взяла его костистую руку и приложила к своему пылающему лбу и щекам.

– Чувствуешь, как меня лихорадит?

– Да, изрядно. Зачем же ходить на такие нервирующие пьесы?

– Но что же мне в конце концов делать! – горестно воскликнула Ружа и уставилась расширенными зрачками на его лицо. – Ты же ничем не можешь мне помочь против скуки, а мне уже опостылели все эти журфиксы, надоело разъезжать по городу, надоело ездить за границу, терпеть не могу жить в отелях, а театр иногда меня еще занимает, он щекочет нервы, он волнует, а мне приятно, когда меня что-то сильно волнует.

– Что с Мелей? – перебил он ее, не слушая, что она говорит.

– Сейчас узнаешь.

– Нет, нет, нет! – встрепенулась Меля, услышав вопрос и ответ Ружи.

Они зашли в ярко освещенную переднюю дворца Мендельсона.

– Пан Эндельман пришел? – спросила Ружа, небрежно бросая лакею шляпку и длинную пелерину.

– Он в «охотничьей» и просил, чтобы милостивые пани пришли туда.

– Идемте в «охотничью», там будет теплей, чем в моем будуаре, и теплей, чем здесь, – сказала Ружа, ведя их по анфиладе комнат, тускло освещаемых шестисвечным канделябром, который нес впереди лакей.

«Охотничья» была комната Станислава Мендельсона, младшего сына Шаи, и название ее пошло от ковра из тигровых шкур и таких же портьер и от мебели, украшенной буйволовыми рогами и обитой шкурами с длинной серой шерстью; на стене, вокруг огромной головы лося с могучими лопатовидными рогами, висело много всякого оружия.

– Целый час жду, – сказал Бернард, который, сидя под лосем, пил чай и даже не встал поздороваться.

– Почему ты не пришел в театр за нами?

– Потому что я никогда не хожу на все эти комедии, о чем ты прекрасно знаешь, это занятие для вас! – презрительно скривил он губы.

– Позер! – насмешливо бросила Ружа.

Они стояли вокруг столика и молчали, никому не хотелось разговаривать.

Лакей подал чай.

В комнате воцарилась гнетущая тишина, только потрескивали спички – это Бернард ежеминутно зажигал новую папиросу – да слышался глухой стук бильярдных шаров.

– Кто там играет?

– Станислав с Кесслером.

– Ты с ними виделся?

– Они мне очень скоро надоели и еще скорей обыграли. Ну, может, вы наконец начнете разговаривать?

Однако никто не начинал.

Мелю тревожили какие-то неприятные мысли, она грустно смотрела на Ружу и время от времени смахивала слезу.

– Фи, Меля, какая ты сегодня некрасивая! Плаксивые женщины похожи на мокрые зонтики – закроешь его или раскроешь, все равно каплет. Не выношу бабских слез, они или лживые, или глупые. Морочат нам голову или текут по глупейшим поводам.

– Полно тебе, Бернард, сегодня даже твои сравнения не производят никакого эффекта.

– Пусть болтает, это его специальность.

– Да и ты, Ружа, выглядишь не очень-то авантажно. Лицо такое, будто тебя кто-то в передней хорошенько потискал и обцеловал и это сладостное занятие было прервано на самом интересном месте…

– Ну, знаешь, ты сегодня отнюдь не блещешь благовоспитанностью.

– А мне на это наплевать.

– Но зачем же говорить глупости?

– А затем, что все вы какие-то сонные, а ты, Высоцкий, похож на сальную свечку, которая горит на субботнем столе и навевает печаль на прелестных Суламифей.

– Мне не так радостно живется на свете, как тебе.

– Ты прав, да, мне-то уж очень радостно, – нервно расхохотался Бернард, в который раз зажигая папиросу.

– Опять позируешь! – воскликнула Ружа, которую он раздражал.

– Ружа! – возмутился Бернард, вскочив на ноги будто под ударом кнута. – Либо терпи все, что я говорю, либо ты меня больше здесь не увидишь.

– Обиделся! А я не хотела тебя оскорбить.

– Меня возмущают твои определения. Называешь меня позером, а ведь ты меня совершенно не знаешь. Что ты можешь знать обо мне, о моей жизни, что тут могут знать барышни, которые поглощены своими тряпками и томятся от барышенческой скуки! В мужчинах им интересно только одно – как одевается, какие у него волосы и глаза, за кем ухаживает, хорошо ли танцует и тому подобное. Ты знаешь только мою внешность, мой гардероб, а хочешь определить меня как человека. Кричишь мне: «Позер!» Почему? Потому что я иногда брошу парадокс о бессмысленности жизни, труда и денег. Скажи это Высоцкий, ты бы поверила, потому что он беден и вынужден много работать; я же если на все это плюю, то, видите ли, позирую, – и впрямь как может барышня понять, что я это говорю серьезно, я, богатый человек, акционер фабрики «Кесслер и Эндельман!» Совершенно так же говоришь ты и про Мюллера: «Шут!» – потому что видишь только то, как он у тебя кувыркается, рассказывает анекдоты и любовные истории, да, он забавен, но кроме этого Мюллера, паясничающего, есть еще другой Мюллер, Мюллер, который думает, учится, наблюдает, размышляет. Однако ни он, ни я не являемся к тебе с нашими размышлениями, с нашими сокровенными «я», не говорим о том, что нас гнетет, мучает или восхищает, потому что тебе это не нужно, – ты скучаешь, мы тебе нужны для забавы, вот мы и становимся шутами для вас, нам самим приятно порой изображать шутов и кувыркаться на все лады перед скучающими лодзинскими гусынями! Вы же нас рассматриваете как товар на прилавке, оцениваете, подойдет ли он вам к лицу. А впрочем, говорить с женщинами разумно все равно что воду решетом носить.

– Возможно, мы глупы, но ты-то много о себе воображаешь.

– А если мы не замечаем в себе того, в чем ты нас укоряешь, это твоя вина, это ваша вина, что вы обходитесь с нами как с детьми, – возразила Меля.

– Потому что вы и есть дети и ими останетесь! – отрезал Бернард и встал из-за стола.

– Так почему же ты недоволен, если мы не ведем себя как взрослые?

– Ну раз вы на меня сердитесь, я ухожу. Спокойной ночи! – И он направился к дверям.

– Останься, Бернард, пожалуйста! – воскликнула Ружа, преграждая ему дорогу.

Он остался, но ушел в другую комнату и сел за фортепьяно.

Ружа ходила по комнате взад-вперед, взволнованная его речами. Высоцкий молчал, слова Бернарда пролетали мимо его ушей, будто жужжанье мухи; он и не старался вникать в них, он все смотрел на Мелю, которая, положив голову на стол, глядела куда-то в пространство.

– Сядь рядом со мной, – сказала она тихо, почувствовав на себе его горящий взгляд.

– Что с тобой? – спросил он, склоняясь к ее лицу.

Его приглушенный голос звучал так нежно, что сердце Мели сладостно заныло от необычного волнения, а к лицу и рукам прихлынула жаркая кровь.

Она ничего не ответила, перехватило горло, но после этого минутного восхитительного волнения на нее нахлынуло чувство огромной жалости – серые ее глаза увлажнились, она прижалась лицом к лежавшей на столе ладони Высоцкого, и долго сдерживаемые слезы покатились, как крупные зерна, и заструились по его руке горячим ручьем.

От слез Мели что-то перевернулось в душе Высоцкого, он безотчетно гладил ее пушистые волосы и еле слышно шептал бессвязные слова, полные участия и нежности.

Она придвигала голову все ближе к нему, от каждого прикосновения его руки ее словно ударяло током, и ощущение это было невыразимо приятным. Ей так хотелось положить голову ему на грудь, обвить руками его шею, прильнуть к нему и высказать все-все, что ее мучило.

Чувствительная душа Мели жаждала такой ласки, жаждала любви, но свою любовь она боялась выказать перед ним в эту минуту, ее удерживала инстинктивная женская стыдливость. Она тихо плакала, и только слезы да нервное подрагивание побледневших губ выдавали ее состояние.

Меля смотрела на Высоцкого сквозь слезы, от которых душа его таяла и странное смятение овладевало им, он боялся поддаться соблазну поцеловать эти горячие от плача уста. Он ведь ее не любил и в эту минуту испытывал лишь глубокую жалость. Он даже не замечал, что она его любит, в ее отношении он видел лишь дружбу, ибо сам искал только дружбы.

Бернард играл все с большей страстью, нещадно колотя по клавишам, – нестройные, резкие звуки какого-то скерцо разносились по пустым комнатам, будто безумный, издевательский хохот, затихавший где-то вдали среди ковров.

Ружа прохаживалась по анфиладе комнат, как бы ничего не замечая, – то появлялась из мрака и входила в «охотничью», то опять исчезала в соседних комнатах и вскоре возвращалась, тяжело прихрамывая и раскачивая бедрами.

Она притворялась, будто погружена в свои мысли, а на самом-то деле хотела дать время Меле и Высоцкому объясниться, и ее раздражало, что они сидят рядышком неподвижно и молчат. Ей хотелось увидеть, как они упадут друг другу в объятья, бормоча слова любви, как сольются в страстном поцелуе; все это она заранее вообразила себе так ярко и так жаждала увидеть подобную сценку, что, прохаживаясь по комнатам, ежеминутно оборачивалась в надежде застать их врасплох.

«Растяпа!» – думала она со злостью и, остановясь в дверях, вглядывалась из полутьмы в лицо Высоцкого.

– Слизняк! – прошептала она с досадой и вернулась к Бернарду, который перестал играть.

– Первый час! Спокойной ночи, Ружа, я иду домой.

– Поедем вместе, – воскликнула Меля, обращаясь к Высоцкому. – Если хочешь, я тебя подвезу, мой экипаж ждет у ворот.

– Ладно, – с сонным выражением лица проговорил он, застегивая постоянно расстегивавшиеся пуговицы своего сюртука.

– Не забудь, Меля, что в субботу день рождения пани Эндельман, – сказала Ружа, прощаясь.

– Моя невестка просила сегодня напомнить вам, что вас очень ждут, – прибавил Бернард.

– Да, я вчера получила приглашение, но не знаю, пойду ли.

– Приходите обязательно, увидите массу интересных личностей, и мы будем вместе потешаться над моей невесткой. Для дорогих гостей готовят сюрприз: будут концерт, новая картина и таинственная Травинская.

– Тогда придем, хотелось бы на нее посмотреть.

Высоцкий проводил Мелю к экипажу.

– А ты не сядешь? – спросила она удивленно, когда он стал с нею прощаться.

– Нет, уж извини меня… Мне надо пройтись… Я слишком перенервничал, – довольно неуклюже оправдывался он.

– Ну, что ж… Тогда спокойной вам ночи! – со значением ответила Меля, задетая его отказом, но он, словно не почувствовав этого, поцеловал ей руку. Она тут же пожалела о своей резкости и, сев в экипаж, взглянула на него.

– Пошли в какой-нибудь кабак! – сказал Бернард.

– Спасибо, не хочу, сегодня я не в настроении.

– Пойдем в «Шато».

– Мне надо поскорее домой, мать ждет меня.

– Что-то не нравятся мне твои разговоры, с недавнего времени ты и впрямь какой-то странный стал, не иначе как проглотил любовную бациллу.

– Да нет, слово чести, я не влюблен.

– Нет, влюблен, только ты сам этого еще не осознал.

– Значит, ты знаешь больше, чем я. В кого же, скажи на милость?

– В Мелю.

Высоцкий рассмеялся не слишком искренне.

– Попал пальцем в небо!

– Э нет, я в этих делах никогда не ошибаюсь.

– Ну, допустим, но зачем ты мне об этом говоришь? – с досадой спросил Высоцкий.

– Потому что мне жаль, что ты влюбился в еврейку.

– Почему?

– Потому что еврейки хороши для флирта, польки для любви, а немки для размножения племенного скота. Но взять еврейку в жены – о нет, уж лучше утопиться.

– А может, я мешаю тебе? Будем откровенны? – воскликнул Высоцкий, останавливаясь.

– Нет, нет, слово чести, нет! Что за странная мысль! – сухо засмеялся Бернард. – Я тебя предостерег только из дружбы, ведь между вами слишком большое расовое различие, которое не сгладит и самая безумная любовь. Не порть породу, не женись на еврейке – и прощай.

Бернард подозвал извозчика и поехал домой, а Высоцкий опять, как за два часа до того, пошел по Пиотрковской, но теперь он шагал быстро и совсем в другом настроении.

Слова Бернарда заставили его задуматься, он стал анализировать чувства, которые в нем пробуждала Меля.