Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 40 страниц)

– Но тогда вы должны не обижаться, а вознаградить меня благодарностью, причем двойной.

– Почему же двойной?

– За то, что он приятно провел время, и за то, что не испортил вам поездку в Пабьянице [27]27
  Город в лодзинском воеводстве.


[Закрыть], – со значением ответил Боровецкий и быстро взглянул в ее глаза под тревожно нахмурившимися бровями.

Дама сухо рассмеялась и стала поправлять великолепное колье из жемчужин и брильянтов, обвивавшее ее мраморную, идеальных линий шею. При этом движении длинные, выше локтей, перчатки немного сдвинулись и обнажили классической красоты руки; от частого дыхания ее грудь, лишь наполовину прикрытая, бурно вздымалась и опускалась.

Она действительно была очень хороша, но какой-то сухой, классической, холодной красотой; серо-стальные глаза, без блеска, под сильно подведенными бровями напоминали покрытые изморозью оконные стекла. Она долго смотрела на Кароля и наконец спросила:

– А почему Люция не пришла? – И легкая ирония сверкнула в ее глазах.

– Не знаю, потому что мне неизвестно, кого вы имеете в виду, – ответил он со спокойным лицом.

– Я говорю о пани Цукер.

– Я и не знал, что пани Цукер так зовут.

– Давно вы с нею виделись?

– Чтобы ответить на ваш вопрос, я должен его понять.

– Ах, вы не понимаете! – усмехаясь, протянула она, сверкнув рядом великолепных зубов меж очень маленьких, изящно очерченных губ.

– Это допрос? – спросил он довольно резко, его начинал раздражать ее взгляд и явно читавшееся на ее лице желание помучить. Она слегка нахмурилась и вперила в него взор Юноны, на которую была очень похожа.

– О нет, пан Боровецкий, я просто спрашиваю про Люцию, про нашу милую подругу, потому что и я люблю ее не меньше, хотя, возможно, несколько по-иному, – миролюбивым тоном возразила она.

– Я готов вам верить, что пани Цукер достойна любви.

– И достойна того, чтобы об этой любви не отрекались, пан Боровецкий. Мы с ней как две сестры и ничего друг от друга не скрываем, – со значением произнесла она.

– И что же? – спросил он глухим от сдерживаемого гнева голосом, его злило, что Люция выболтала их тайну этой классической кукле.

– А то, что надо мне доверять и стараться заслужить мою дружбу, которая может вам очень даже пригодиться.

– Согласен. Вот сейчас и начну.

Он сел на софу и поцеловал ее обнаженное плечо – корсаж ее платья доходил только до подмышек и держался всего на двух полосках ткани, вышитых драгоценными камнями.

– Э нет, таким путем не добиваются верной сестринской дружбы! – с улыбкой проговорила она, слегка отодвигаясь.

– Дружбе следовало бы не иметь таких дивных плеч и не быть такой очаровательной.

– Но также не проявлять таких бурных, людоедских инстинктов, – вставая, сказала дама; распрямившись всем своим роскошным телом, она заботливо поправила искусно завитые на висках белокурые валики и, видя, что Боровецкий тоже встает, прибавила:

Посидите, пожалуйста, еще минутку – ведь мы пробыли вместе уже так долго, что я могу заподозрить, будто вы в меня влюблены.

– Неужто вы в таком случае рассердились бы на меня?

– А Люция, пан Кароль? Да, я правильно сказала, что вы людоед.

– Скорее красавицеед.

– У меня приемы по четвергам, но приходите, пожалуйста, пораньше!..

– Может быть, мы сегодня еще увидимся?

– Нет, я сейчас ухожу, ради вас я оставила больного ребенка…

– Жаль, что не могу выразить свою благодарность так, как мне хотелось бы! – с улыбкой воскликнул Кароль, окидывая взором ее великолепный бюст и шею.

Дама прикрылась веером, кивнула ему и удалилась, скрывая светской улыбкой некоторую озабоченность.

– Пан Боровецкий, тут пани Травинская о вас вспоминает! – окликнул его Бернард. – Но где же наша знаменитая красавица?

– Отправилась сеять своими очами смерть и разрушение! – ответил Боровецкий.

– Нудная особа!

– Вы бываете на ее четвергах?

– Что мне у нее делать? Бывают там только ее поклонники да любовники бывшие, нынешние и будущие… Итак, мы вас ждем!

Боровецкому вдруг стало здесь так скучно, что он решил не идти к Травинской, а как-нибудь незаметно пробраться к дверям и сбежать, но, проходя мимо портьеры ближайшего будуара, он встретился лицом к лицу с выходившей оттуда пани Ликерт, своей прежней любовью.

Она попятилась, и он, привлекаемый ее взглядом, как магнитом, последовал за ней.

Уже с год они не говорили, после того как расстались внезапно, без каких-либо объяснений; иногда встречались на улице, в театре, здоровались издали, совсем как чужие, однако в его воображении немым, мучительным укором часто возникало ее горделивое, печальное лицо.

Несколько раз у него появлялось желание заговорить с ней, но всегда не хватало смелости – удерживало то, что ему нечего было ей сказать, ведь он ее не любил. И теперь, при этой неожиданной встрече, сердце его сжалось от мучительной боли.

– Давно я вас не видела, – спокойно сказала она.

– Эмма, Эмма! – только сумел он произнести, всматриваясь в ее бледное лицо.

– Прошу в гостиную, сейчас начнется концерт! – позвала проходившая мимо пани Эндельман и окинула их взглядом.

Тотчас же раздались аккорды рояля, и чистое, звучное сопрано запело модный романс.

Разговоры смолкли, глаза всех устремились на певицу.

Но сидевшие в будуаре ничего не слышали, кроме неровного, тревожного биения своих сердец.

Эмма опустилась на низкое, поддерживаемое драконами креслице, отгороженное от камина экраном, сквозь который проникали отблески огня, окрашивая румянцем ее бледное, печальное лицо стареющей красавицы.

Стоя рядом, Боровецкий смотрел сверху вниз на это лицо, все еще красивое, хотя уже отмеченное когтистой лапой времени; от впалых висков сеточка мелких морщинок пролегла к глазам, к ее царственным глазам с темными радужками на голубоватых, как у детей, белках, к глазам, ярко сиявшим из-под тяжелых, удлиненных век в узорах синих, тоненьких, как волоски, жилок. И под глазами темнели синие круги, просвечивавшие сквозь тонкий слой белил.

Высокий, очень красивый лоб был открыт, черные с серебряными нитями волосы зачесаны за уши, в которых сверкали два больших брильянта. Уголки крупного ярко-пунцового рта скорбно опускались к массивному подбородку. И во всем ее лице, в слегка склоненной голове ощущалась усталость, какая бывает после длительной, тяжелой болезни, и даже этот рот, казалось бы совсем молодой, напоминал увядающий цветок граната, – была в ее лице какая-то терпкая, меланхолическая вялость женщины, утомленной любовью.

Тонкие черты Эммы мгновенно отражали каждое чувство, промелькнувшее в ее душе или в мыслях, и выражение ее лица то и дело менялось.

Одета она была в темно-фиолетовое платье с глубоким декольте, окаймленным ярко-желтыми кружевами с сверкающими в них рубинами и аметистами; изящная, стройная, она могла бы сойти за юную девушку, если бы не нарочито напряженная осанка.

Слегка обмахиваясь веером, Эмма сидела, не глядя на Боровецкого, не глядя ни на кого, хотя вся гостиная была перед ее глазами, – она чувствовала на своем лице его взгляд, и этот взгляд ее обжигал, наполнял ее удрученное, опечаленное сердце жаром странно-сладостной муки.

Боровецкий стоял так близко, что она слышала его дыхание и шорох крахмальной манишки, когда он наклонялся; она видела его руку, которая опиралась на жардиньерку; она могла, подняв глаза, насладиться видом этого человека, горячо любимого и желанного, однако она этого не сделала и сидела не шевелясь.

Кароль знал, что она из тех женщин, которые любят только раз в жизни, одна из тех мечтательных, робких душ, жаждущих идеала, глухих и слепых ко всему будничному, исполненных страстного стремления любить и навеки посвятить себя любимому, но в то же время ей было присуще чувство собственного достоинства, она была горда.

Это-то и раздражало Боровецкого более всего, он предпочитал иметь дело с женщинами заурядными, которые, обладая привлекательной внешностью, были обычными самками или хлопотливыми хозяйками. Такие женщины не делают трагедий из мимолетной интрижки, – немного поплачут, ночь-другую проведут без сна и утешатся с очередным любовником или вернутся к прерванным домашним обязанностям и опять станут тем, чем были прежде, то есть ничем.

«Что ей сказать?» – думал он.

– А правда ведь она прекрасно поет? – нарушила молчание Эмма, не подымая глаз.

– Да, да! – поспешно согласился Кароль, следя за певицей, которую, когда она кончила петь, окружила толпа мужчин и увела в буфетную.

Рояль умолк, и гостиную снова заполнил шум голосов. Лакеи разносили мороженое, цукаты, печенье, конфеты и шампанское, ежеминутно хлопали пробки.

– Вы уже открыли свою фабрику?

– Еще нет, вероятно, лишь к осени сумею это сделать, – ответил Боровецкий с удивлением, он ждал совсем других вопросов.

Они посмотрели друг другу в глаза, проникая в самые недра души. Эмма первая опустила веки, слезы затуманили ее взор, и она тихо сказала:

– Я от всей души желаю вам счастья во всем… надеюсь, вы верите, что я желаю… искренне…

– Верю, как никому другому.

– И всегда так же… без перемен…

Голос ее осекся от глубокого волнения.

– Благодарю… – И Боровецкий поклонился.

– Прощайте, – сказала она, вставая, но что-то такое прозвучало в ее тоне, что Боровецкий вздрогнул и под влиянием какого-то внезапного страха, смутной тревоги стал лихорадочно ее убеждать:

– Нет, Эмма, не уходи так! Я должен тебя видеть! Если ты не совсем меня забыла, если не считаешь меня последним негодяем, разреши прийти к тебе, мне надо с тобой поговорить, я хочу тебе сказать… Ответь же мне хоть слово, умоляю!

– На нас смотрят! Прощайте! Мне нечего вам сказать, прошлое мертво в моем сердце, я его уже не помню, а если иной раз вспоминаю, то со стыдом.

Она обвела влажными от слез глазами его побледневшее лицо и ушла.

Последние ее слова были неправдой, но она вложила в них всю свою жажду мести и теперь, медленно проходя по гостиной, уже сожалела об этом, да так сильно, что едва справлялась с желанием возвратиться к Боровецкому, кинуться ему в ноги, умолять о прощении – но нет, она не возвратилась, она шла, улыбаясь знакомым, обмениваясь с ними приветствиями и взглядами, но по сути никого не видя.

К Эндельманам она приехала ради Кароля, решилась на этот шаг после долгих, трудных месяцев, после тяжелой борьбы с тоской и с любовью, сжигавшей ее душу.

Она хотела его увидеть, поговорить с ним, в глубине ее гордого сердца, после всех страданий и разочарований, тлела искра надежды, что он ее еще любит, что их лишь временно разлучили какие-то непонятные обстоятельства, но стоит их выяснить, поговорить, и все уладится.

И теперь она будто в могилу возвращалась, где истлели, рассыпались в прах последние остатки жизни, задавленные огромной, мертвенной тишиной вечного мрака.

Боровецкий пробрался сквозь толпу гостей в буфетную, чтобы подбодрить себя: последние слова Эммы были для него как пружина, проглоченная волком в комке замороженного жира, – теперь эта пружина постепенно распрямлялась и терзала его острой, невыносимой болью.

Он стерпел бы все и слезы, и отчаяние, и упреки, но это ее презрение, равносильное пощечине, было для него нестерпимо, а надо было держать себя в руках: пани Эндельман повела его показать картины и собрание других произведений искусства, расположенных без особого порядка в нескольких комнатах. Тут ей, однако, вскоре пришлось его уступить Гросглику, желавшему поговорить о каком-то деле.

После концерта гости опять разбрелись кто куда.

Шая со своей свитой расположился в буфетной, а в гостиной теперь царила Травинская, окруженная молодыми женщинами, среди которых были Меля и Ружа.

Пани Эндельман подходила то к одному, то к другому и торжествующе говорила:

– Вся Лодзь собралась у нас сегодня! Не правда ли, всем очень весело?

– Замечательно! – отвечали ей, украдкой зевая, – на самом-то деле все изрядно скучали.

– Пан Эндельман! – звала она мужа, тот танцующей походкой бежал к ней, что, при его тонких ногах и большом животе, получалось очень забавно. – Пан Эндельман, велите отнести мороженое в китайский будуар.

– Сейчас велю. А? – отвечал он, приставляя к уху ладонь.

– И шампанское для мужчин.

– Сейчас будет и шампанское для мужчин.

– Не правда ли, всем очень весело? – тихо спросила она.

– А? Чудесно, прямо чудесно, выпили почти все шампанское.

И они расстались, – Эндельман ежеминутно заглядывал в буфетную, чтобы там распорядиться и с неким горделивым прискорбием удостовериться, что гости не пьют никаких вин, кроме шампанского.

– Эти хамы пьют шампанское так, будто это мюнхенское пиво. А? – пожаловался он Бернарду.

– Но у тебя же еще достаточно в запасе.

– Да, запас есть, но у них-то нет никакого воспитания, хлещут так, будто шампанское ничего не стоит.

– Ну и чудак, надо будет об этом рассказать в городе.

– А? Ну нет, Бернард, помилуй!

Но Бернард, не слушая его, уже подошел к Руже и, смеясь, стал пересказывать этот диалог.

– Господа, дамы скучают в одиночестве! – кричал Эндельман толпившимся в буфетной молодым людям, чтобы отвлечь их от шампанского, но никто и ухом не повел.

Дам развлекал один Бернард, он сидел напротив Травинской и беседовал с нею, изрекая такие забавные парадоксы, что рыжая голова Ружи склонялась чуть не до колен, чтобы скрыть смех, а Травинская, непринужденно и деликатно улыбаясь его остротам, искала глазами мужа, который теперь стоял с Боровецким у ног Дианы, и разговаривали они так громко, что временами она слышала их голоса.

Остальные гости томились от скуки, каждый на свой лад.

Мада сонно бродила по гостиной, притворяясь, что разглядывает картины, и все старалась подойти поближе к Боровецкому.

Пожилые дамы дремали в креслах или, собравшись в будуарах, делились новостями, а кто помоложе слушали беседу Травинской с Бернардом и грустно, жалобно косились в сторону буфетной, где слышались голоса разгоряченных шампанским мужей и отцов.

Скука все сильнее завладевала обществом.

Гости взирали друг на друга равнодушно и даже как бы с неприязнью, словно виня друг друга за это всеобщее томление.

Уже были обсуждены все наряды, оценены все драгоценности, которыми были увешаны дамы и девицы, обсуждены и гостиная, и хозяева, и угощенье, и все присутствующие, – больше нечего было делать.

Собравшихся здесь ничто не объединяло, у них не было ничего общего, собрались они лишь потому, что в Лодзи считалось хорошим тоном бывать у Эндельманов, восхищаться их картинной галереей и собранием других произведений искусства, равно как полагалось бывать иногда в театре и время от времени жертвовать что-нибудь для бедных, сетовать на отсутствие светской жизни в Лодзи, ездить за границу и тому подобное.

Однако здешнее общество с трудом подчинялось принятым во всем мире условностям, которые были ему глубоко чужды.

Именно об этом и рассуждал Бернард.

– Вы не любите Лодзь? – перебила его Травинская, чтобы остановить слишком длинную тираду.

– Не люблю, но я не мог бы жить без нее – хотя нигде я не скучал сильнее, зато нигде не видел столько смешного.

– Так вы коллекционируете смешное?

– Своей насмешкой вы осудили это мое развлечение.

– Не окончательно, но я хотела бы услышать, какова цель подобного коллекционирования.

– А я-то думал, вы хотели бы услышать что-нибудь из моей коллекции.

– Ваше предположение ошибочно, я не любопытна.

– Совершенно? – спросил Бернард с некоторым ехидством.

– Во всяком случае, по отношению к ближним.

– Но если они прескучные, ах, какие скучные! – жалобно протянула Тони.

– Даже женщины вас не интересуют?

– Интересуют в той же степени, как и все люди.

– А если бы я вам рассказал что-то очень занятное, например, о супруге директора Смолинского, которая в эту минуту уходит? – тихо спросил Бернард.

– Об отсутствующих, как о мертвых, я никогда не говорю.

– Возможно, вы правы, и те и другие бывают прескучными.

– Но скучнее всех те, кто становится в позу скучающего! – с иронией глядя на него, воскликнула Ружа.

– Пусть так. Поговорим о картинах. Разве это не подходящая тема для дам? – задетый, спросил Бернард.

– Лучше уж о литературе! – горячо подхватила Тони, которая славилась своей страстью к романам.

– Вы читали «Землю обетованную» Бурже? [28]28
  Бурже Поль (1852–1935) – французский писатель, автор многих романов с морализаторской тенденцией.


[Закрыть]– робко спросила молчавшая до сих пор девица с лицом, похожим на запыленные неисправные часы.

– Я не читаю ярмарочной литературы, в детстве я прочел «Историю Магеллоны», «Розу с Танненберга» и тому подобные шедевры. Этого мне хватит на всю оставшуюся жизнь.

– Вы слишком строго судите Бурже, – заметила Меля.

– Возможно, что строго, зато справедливо.

– Благодарю за поддержку, пани Травинская, – поклонился ей Бернард. – Довелось мне читать одну из книг этого якобы великого писателя, якобы психолога, якобы моралиста, читал я внимательно, к этому меня понуждал большой успех, которым он у нас пользуется, и он показался мне похотливым старцем, повествующим в возвышенном тоне, но с циничной усмешкой гнусные истории.

– Может быть, теперь мы поговорим о женщинах? Разве это не подходящая тема для мужчин? – ехидно спросила Травинская.

– Что ж, давайте поговорим о так называемом прекрасном поле, раз уж нет у нас более увлекательной темы.

Бернард комически развел руками, но в душе был обозлен на Нину.

– Осторожней, вы начинаете нас оскорблять.

– Земные ангелы не должны обижаться, но я, к сожалению, об ангелах мало что могу сказать, эта порода в Лодзи не очень известна, так что лучше пойду и приведу вам кое-кого, кто au courant [29]29
  в курсе дела (фр.).


[Закрыть]в этой области.

Произнеся это довольно резким тоном, Бернард встал и вскоре привел Кесслера, молодого, худощавого немца с желтыми волосами, голубыми выпуклыми глазами и крупными, выдающимися вперед челюстями, также в желтой щетине.

– Роберт Кесслер! – представил его Бернард, усадил на свое место и отошел к группе мужчин, которые под руководством Эндельмана рассматривали картины в длинной комнате, служившей галереей.

– Пан Гросглик, посмотрите на эту Мадонну, это Мадонна из Дрездена!

– Красивая картина! – протяжно проговорил старик Либерман; засунув руки в карман и выпятив живот, он склонил голову и стал изучать раму картины.

– Эта картина получила медаль, вот смотрите, тут написано: «Médaille d’or» [30]30
  Золотая медаль (фр.).


[Закрыть], картина замечательная, больших денег стоит. А?

– Сколько? – тихо спросил Гросглик, поглаживая указательным пальцем левой руки, на котором блестел золотой перстень с рубином, жесткие черные бакенбарды, окаймлявшие его круглые тщательно выбритые щеки, будто косточки на двух отбивных.

Он так высоко задирал подбородок, что две складки на толстом красном затылке закрывали воротничок, и он становился похож на откормленную свинью, стоящую на задних ногах; правую руку он засунул в карман белого жилета.

– Сколько? – тихо повторил Гросглик – он всегда говорил тихо – и очень важно поднял брови, двумя крутыми дугами поползшие вверх на его выпуклом лбу, образуя своей чернотой резкий контраст с седыми волосами и румяным лицом.

– Не помню, этим занимается мой секретарь, – небрежно ответил Эндельман. – Посмотрите на эту жанровую картину, все как живое, прямо шевелится.

– Очень хорошие краски, – пробормотал кто-то.

– А капитал еще лучше. А?

– Jа, jа! Одна рама для такого ландшафта стоит немало, – произнес толстяк Кнаабе, с видом знатока постукивая портсигаром по бронзовой раме.

– Да у нашего хозяина хватило бы и на золотую, пан Кнаабе. Если хватает на шапку, должно хватить и на голову, – рассмеялся Гросглик, который всегда подкреплял свои мысли сравнениями.

– Гениально сказано, пан Гросглик, – сдерживая смех, воскликнул Бернард.

– У меня и на это хватит, – скромно проговорил банкир.

– Прошу взглянуть, вот еще одна Мадонна, это копия с картины Чимабуэ [31]31
  Чимабуэ (ок. 1240—ок. 1302) – итальянский живописец.


[Закрыть], но она лучше оригинала, даю слово, лучше, потому что стоит тысячу рублей. А? – вскричал хозяин, заметив скептическую усмешку на устах банкира.

– Посмотрим, мне очень нравятся Мадонны. Я моей Мери купил Мадонну Мурильо. Если ей доставляет удовольствие иметь в своей комнате такую картину, почему бы не купить?

Так они осмотрели несколько десятков картин и остановились перед большой мифологической сценой, занимавшей полстены и изображавшей Вход в Гадес [32]32
  Гадес – подземное царство в представлениях древних греков.


[Закрыть].

– Колоссальная штука! – с изумлением воскликнул Кнаабе.

Эндельман принялся объяснять значение изображенных фигур, но Гросглик быстро перебил его.

– Это же самый обыкновенный могильщик, и вся картина дрянная. Зачем рисовать такие печальные вещи? Я как увижу похороны, так потом лекарства принимаю, несколько дней сердце болит. Кому суждено умереть, тот не утонет!

– Второе отделение концерта, прошу в гостиную! – пригласила пани Эндельман.

– Могу вас поздравить с такой галереей, да, да, поздравить! – кричал банкир.

– Что они там будут представлять в гостиной?

– Извольте программу, здесь все напечатано.

Бернард подал банкиру длинную полоску некрашеного шелка, разрисованную вручную, на которой была по-французски написана программа.

Они вернулись в гостиную, где общество уже затихло и нанятая пара актеров выступала с французским диалогом.

Мужчины, столпившись у двери буфетной, со скучающими лицами слушали, но вскоре стали возвращаться к оставленным стаканам и рюмкам; женщины же, напротив, слушали с жадностью и пожирали глазами актеров, изображавших молодых, простодушных влюбленных, на которых в дороге напали в горах разбойники, схватили их и разлучили.

Теперь влюбленные встретились и рассказывали о своих приключениях с таким наивным цинизмом, с такой элегантной разнузданностью, что дамы покатывались со смеху и ежеминутно хлопали в ладоши.

– Ah, mon Dieu, mon Dieu! Très joli, très joli! [33]33
  Ах, Боже мой, Боже мой! Очень мило, очень мило! (фр.).


[Закрыть]– громко выкрикивала в восхищении вся увешанная драгоценностями, как ювелирная лавка, пани Кон, жена одного из фабрикантов; на ее маленьких, заплывших жиром глазках выступили слезы от хохота, она веселилась всей душой, ее толстые, одутловатые щеки и плечи, похожие на укутанные в черный шелк вальцы, тряслись, как студень.

– Во что они тебе обошлись, Эндельман? – тихо спросил Гросглик.

– Сто рублей и ужин, но они стоят тысячу, видишь, как гости веселятся.

– Хорошая идея, я на именины жены обязательно их найму.

– Наймите теперь, они вам тогда изрядно уступят, – шепнул ему через плечо Бернард и подошел к Меле, которая сидела одна позади всех, потому что Ружа села в первом ряду, чтобы не упустить ни слова из диалога.

– Проснись, Меля! О чем задумалась?

– В эту минуту я думала о тебе, – шепнула она, поднимая на него свои серые глаза.

– Вот и нет, ты думала о Высоцком! – сердито прошипел Бернард и стал обрывать цветущие гиацинты, стоявшие на столике, у которого он сел.

Меля смотрела на него удивленными и словно испуганными глазами.

– Я могла бы точно так же думать о Ландау или о другом знакомом, чьи имена ты мог бы назвать с таким же успехом, раз ты не веришь моим словам.

– Извини, Меля, я тебя обидел?

– Да, обидел, ведь ты знаешь, что я никогда не говорю того, чего не думаю.

– Дай мне руку.

Она протянула ему руку в белой перчатке с вышитым серыми нитками узором.

Бернард расстегнул пуговички и довольно крепко поцеловал ей ладошку.

– Раз Высоцкому можно, так можно и мне! – стал оправдываться он, когда Меля резко выдернула руку. – Но кстати, о Ландау. Мне сказали в городе, что ты за него выходишь. Это правда?

– И что же ты ответил тем, кто говорил о моем замужестве?

– Что это слухи, которые никогда не подтвердятся.

– Благодарю тебя, этого и впрямь не будет. Даю тебе слово, что я за него не выйду, – прибавила Меля решительней, заметив в его взгляде недоверие.

По худощавому, нервному лицу Бернарда промелькнуло выражение радости.

– Я тебе верю, я ни на миг не допускал, что ты можешь за него выйти. Ты – и такой заурядный конторщик! Да он же простой делец без всякого образования, пошлый еврей. В самом крайнем случае я бы предпочел для тебя Высоцкого.

Глаза Мели сверкнули, легкий румянец залил лицо, она опустила веки под испытующим взглядом Бернарда и, поправляя браслет, прошептала:

– Ты Высоцкого недолюбливаешь?

– Я ценю его как человека, он малый благородный и достаточно разумный, но я не выношу его в роли твоего поклонника.

– Ты говоришь вздор, ты же прекрасно знаешь, что никакой он не мой поклонник, – сказала Меля с деланной искренностью, надеясь выведать у Бернарда, если он знает что-либо о Высоцком. Она предполагала, что раз они дружат, то, наверно, делятся своими секретами.

– Я знаю, что говорю. Он сам еще не осознал этого, но он тебя любит.

– Ну и что с того? Ведь он католик! – невольно воскликнула Меля, выдавая свои тайные мечты.

– Ах, вот как обстоит дело! Поздравляю, поздравляю! – медленно проговорил Бернард, и язвительная усмешка искривила его тонкие губы.

Небрежным движением он откинул со Лба черные вьющиеся волосы, подкрутил небольшие усики и встал – его тонкое, типично семитское лицо помрачнело от досады, а может, и гнева. Ноздри трепетали от подавляемого волнения, а темные глаза тревожно блуждали по лицу Мели.

Наконец он повернулся и, ни слова не вымолвив, отошел.

– Бернард! – тотчас же крикнула Меля вслед.

– Сейчас вернусь, – сказал он, повернув к ней уже спокойное лицо, на котором теперь лишь играла обычная его презрительная усмешка.

Меля не обратила внимания на его огорченный вид – разговор о Высоцком согрел ее сердце восхитительно приятным жаром. Она сидела с закрытыми глазами и, вдыхая пряный аромат гиацинтов, в упоении шептала:

– Значит, это правда?

Но ее радостные мечты были прерваны криками «браво», которыми наградили актеров после завершения диалога.

– Très joli, mon cher Bernard! [34]34
  Очень мило, дорогой мой Бернард! (фр.).


[Закрыть]– продолжала восклицать пани Кон, утирая слезы на глазах и мокрое от пота лицо, обращаясь к проходившему мимо Бернарду.

– Она говорит по-французски, как испанская корова, – шепнул он Травинской, которая искала глазами мужа.

Нина в ответ только улыбнулась.

– Попрошу дам и господ не покидать своих мест. А? – громко возгласил Эндельман.

И впрямь лакеи тут же принесли и поставили у окна мольберт и по знаку Эндельмана сняли покрывало.

– Прошу взглянуть на картину! Новый шедевр! Прошу взглянуть! Пани Эндельман, вели поднять шторы.

Все столпились у холста, увенчанного лавровым венком; то был морской пейзаж: несколько нимф отдыхали на скале, высящейся среди спокойных голубых вод южного залива.

От цветущих магнолий, похожих на огромные букеты, падал розоватый отблеск на сапфировую воду, которая, подернутая легкой рябью, льнула к зеленым скалистым берегам.

Над нимфами кружили чайки, а рядом, в роще, среди лавров с блестящей светло-зеленой листвою, среди миндальных деревьев и магнолий виднелись огромные, покрытые рыжей шерстью кентавры с пылающими от похоти лицами.

Весь пейзаж был объят сладостной негой знойного дня, наполнен ароматами цветов, шумом моря и нежными тонами бирюзового неба, которое раскинулось огромным пологом и где-то вдали сливалось с морем.

– А почему они без одежды?

– Потому что им жарко.

– А как же вы, пан Гросглик, хотели бы, чтобы они купались!

– Это мифологическая сцена, пан Гросглик.

– Ну прежде всего – это голая сцена.

– Чудесная картина, изумительная! – восклицали дамы.

– Ну а где же их платья, почему платья не нарисованы, нет, этот художник просто халтурщик.

– Так это же нимфы, пан Кон.

– Ты, Кон, так разбираешься в нимфах, как… нимфы в тебе! – сострил Гросглик.

– Пан Кон, если бы этот художник был халтурщиком, его картина не стояла бы у меня. Как вы думаете? – с горделивым снисхождением произнесла пани Эндельман.

– Мой муж в этом не разбирается, он разбирается в бумазее, – стала так пылко оправдывать своего мужа пани Кон, что кое-кто прыснул со смеху.

– Какая красота! Как правдиво изображено море, оно точно такое, какое было возле нашей виллы в Генуе. Мы ведь были в прошлом году в Генуе.

– В Биаррице тоже много воды, но я на нее не люблю смотреть, мне сразу же делается нехорошо.

– Нет, вы только обратите внимание, кажется, будто слышишь это море! А цветы такие живые, будто искусственные, и по-настоящему пахнут, – убеждала пани Эндельман, призывая гостей смотреть на картину, так как они уже начинали уходить.

– Пахнет краской! – воскликнул Кнаабе, наклоняясь к картине.

– А я, знаете ли, приказала покрыть картину лаком.

– Из-за чего краски потеряли свежесть и потемнели, вдобавок лак сильно блестит и мешает видеть изображение, – тихонько объяснила ей Травинская, неплохо разбиравшаяся в живописи.

– А я люблю, чтобы блестело! Мне все равно – ландшафт это, жанровая, мифологическая или историческая картина, я все покупаю, мы можем это себе позволить, но я люблю, чтобы мои картины блестели. Тогда у них вид лучше, – громко и простодушно оправдывалась хозяйка дома.

Нине пришлось даже прикрыться веером, чтобы не рассмеяться ей в лицо.

– Что, Бернард, разве я не права?

– Абсолютно правы, это прибавляет картине цену. Кому приятно, когда на кухне сковородки нечищеные и не блестят?

– Mon chéri [35]35
  Мой дорогой (фр.).


[Закрыть]ты надо мной смеешься, а я честно признаюсь, что люблю, когда все имеет аккуратный вид, как новенькое…

– Знаю, знаю, для того ты и велела почистить пастой старое оружие и бронзовые китайские статуэтки.

Ружу рассмешил этот диалог, и она, чтобы не сконфузить хозяйку своим смехом, поспешно сказала:

– Схожу приведу отца посмотреть на картину.

И отправилась в буфетную, где Шая сидел с Мюллером.

– На кой мне эта выставка! – возразил Шая, когда она попросила его пойти с нею, – Мне и тут хорошо с паном Мюллером. Я море видел, чего там смотреть! Пруд, чуть побольше того, что я велел выкопать в моем имении. Кипман, я тебя когда-нибудь приглашу в мое поместье! – обратился он к сидевшему за стойкой старому другу.

– Ну как вам понравилась моя невестка? – спросил Бернард у Боровецкого.

– Как бы там ни было, она женщина незаурядная. Покупает картины, собирает коллекцию.

– Чтобы похваляться. Галерея эта, в ее представлении, возвышает ее над пошлой, темной толпой. Это делается не из потребности любоваться искусством, а просто из тщеславия.

– Повод тут не важен – каков бы он ни был, но ваши родичи собрали изрядное количество поистине ценных вещей.

– Ах, у моей невестки своя метода. Если ей картина понравилась, она долго ходит вокруг да около, расспрашивает знатоков насчет ее ценности и начинает упорно торговаться лишь тогда, когда уже уверена, что покупка будет выгодной.

– Вы придете в гостиницу? Сегодня должен был Куровский приехать.

– Приду, я не видел его уже месяца два.

– Прошу вас передать мои извинения вашим родственникам, но я должен сейчас уйти.

Боровецкий пожал руку Бернарду и незаметно удалился.

Когда он очутился на Пиотрковской, уже темнело, загорались фонари и лампы в витринах магазинов.

На воздухе он почувствовал себя лучше.

Он не ушел от Эндельманов сразу вслед за пани Ликерт, чтобы на это не обратили внимание и не возникли новые сплетни, а они уже изрядно потрепали имя Эммы.