Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 40 страниц)

IV

– Пойдемте к нам пить чай! Тетя рассердится, если узнает, что я вас отпустила, – сказала Кама, когда они пришли на Спацеровую улицу к их дому.

– Не могу. Я должен разыскать Малиновского. Он уже три дня не был дома, и меня это очень беспокоит.

– Ну ладно. Но когда найдете, приходите вместе.

Они пожали друг другу руки и расстались.

– Пан Горн! – окликнула его Кама, уже стоя в воротах.

Он обернулся и ждал, что она скажет.

– Вам хоть чуточку лучше? Вы уже не чувствуете себя таким несчастным, правда?

– Да, лучше, значительно лучше. От души благодарю вас за прогулку.

– Не горюйте! Идите завтра к Шае, и все будет хорошо! – тихо сказала она и материнским жестом погладила его по щеке.

Он поцеловал кончики ее пальцев и медленно, как бы нехотя, побрел домой, хотя его всерьез беспокоило долгое отсутствие Малиновского, с которым они близко сошлись за те несколько месяцев, что он сидел без работы.

Малиновского дома не оказалось. В квартире на всем лежала печать запустения и крайней нужды. Горн-старший поссорился с сыном и перестал давать ему деньги, рассчитывая таким образом склонить упрямца к возвращению под родительский кров.

Но расчеты его не оправдались: сын уперся и решил сам зарабатывать себе на жизнь, а пока делал долги, брал деньги под залог, продавал мебель, вещи и жил любовью к Каме.

Сладостная любовная истома, овладевшая его существом, подобна была этому июньскому вечеру, исполненному тишины и осиянному мириадами звезд, далекими грезами мерцавшими на пугающе таинственном небе, вечными, как оно, и, как оно, непостижимыми.

Отогнав мысли о себе, он решительно направился в город разыскивать друга.

Малиновский, правда, уже не раз исчезал таинственным образом и возвращался бледный, расстроенный, не говоря, где был, но так долго он еще никогда не отсутствовал.

Горн обошел знакомых в надежде что-нибудь разузнать, но Малиновского в последние дни никто не видел; визит к родителям он отложил напоследок: не хотел их волновать.

Ему пришло в голову справиться у Яскульских: Малиновский часто наведывался к ним. Они жили теперь между линией железной дороги, лесом и фабрикой Шайблера на одной из вновь возникших улиц.

Улицу эту с равным правом можно было назвать и городской, и деревенской, и просто свалкой: там между домами зеленели полоски полей, высились груды мусора и зияли огромные ямы, из которых выбирали песок.

Рядом с деревянными хибарками, сколоченными на скорую руку дощатыми складами возвышались уродливые коробки пятиэтажных домов из красного неоштукатуренного кирпича.

Под пригорком, на котором стояли дома, протекал зловонный ручей, отливавший всеми цветами радуги, – в него спускали фабричные стоки. Петляя между длинными заборами и кучами мусора, он обозначал границу между городом и начинавшимися сразу за ним полями.

Яскульские обитали около леса, в деревянной развалюхе со множеством окон по фасаду; сбоку лепились к ней пристройки, а на покосившейся крыше громоздились мансарды. Жилось им теперь значительно лучше: он зарабатывал пять рублей в неделю у Боровецкого на строительстве фабрики, жена торговала в лавчонке, получая от ее владельца-пекаря десять рублей жалованья и даровую квартиру.

Перед дверью лавки сидел закутанный в одеяла Антось и печальным мечтательным взглядом смотрел на лунный серп, который выглянул из-за туч и посеребрил мокрые от росы железные крыши и фабричные трубы.

– Что, Юзек дома? – спросил Горн, пожимая худую руку чахоточного.

– Дома… Дома… – с усилием прошептал он, не выпуская его руки.

– Ты лучше себя чувствуешь, чем зимой?

– А туда кто-нибудь попадет? – спросил больной, указывая широко открытыми глазами на луну.

– Разве что после смерти… – сказал Горн, входя в лавку.

– Мне кажется, там очень тихо… – вздрогнув всем телом, прошептал больной, и на лице его застыла бесконечно печальная, страдальческая улыбка.

Он замолчал и сидел, прислонясь головой к двери, с повисшими, точно лохмотья, бессильными руками, а душа его устремилась ввысь, в пугающую, таинственную бездну, по которой плыл серебряный серп луны.

Горн нашел Юзека в маленькой комнатушке за лавкой, заставленной кроватями и разной рухлядью; несмотря на открытые окна и дверь, там было очень душно.

– Ты давно видел Малиновского?

– В воскресенье, но у нас он уже недели две не был.

– А Зоська когда у вас была?

– Зоська к нам больше не приходит. Мама на нее рассердилась. Марыська, осторожней, стекло выбьешь! – крикнул он в выходившее в маленький садик окно, за которым виднелась женская фигура.

– Что она там делает? – спросил Горн, глядя на лес, темной стеной стоявший так близко к дому, что полоса света от лампы золотила стволы сосен.

– Землю копает. Это Марыська-ткачиха, родом из наших мест. Мама уступила ей огород, и она после работы целыми вечерами там копается. Воображает, дурочка, будто она в деревне.

Горн не слушал, думая о том, где искать Адама. Отсутствующим взглядом окинул он комнату, лавчонку с блестящими бидонами из-под молока, вдохнул душный, пыльный воздух, пахнущий табачным дымом и хлебом, и на прощанье спросил шутливо:

– Что, опять любовное послание получил?

– Да… – сказал Юзек и густо покраснел.

– Ну будь здоров!..

– Я с вами выйду.

– На свидание собрался? – пошутил Горн.

– Да… Тише, а то мама услышит.

Он быстро оделся, и они вместе вышли на темную улицу.

Теплый июньский вечер выгнал людей из домов и жалких нор, служивших им жильем. И они сидели в полумраке сеней, на порогах, прямо на земле или на подоконниках. В открытые окна видны были низкие, тесные комнаты, заставленные кроватями и топчанами и, как ульи, кишащие людьми.

Фонарей на улице не было, и она освещалась луной и светом, падавшим из окон и открытых дверей трактиров и лавок.

По мостовой с криками бегали ребятишки, из кабака доносился нестройный хор пьяных голосов, мешаясь с грохотом мчавшихся мимо поездов и со звуками гармошки, игравшей где-то на чердаке залихватский краковяк.

– Где у тебя рандеву? – спросил Горн, когда они вышли на тропинку, через большое картофельное поле ведущую в город.

– Здесь, недалеко, около костела.

– Желаю успеха!

Горн направился к родителям Адама, чтобы справиться о нем, и застал семейную сцену.

Мать, стоя посреди комнаты, громко кричала, около печки судорожно рыдала Зоська, у стола, закрыв руками лицо, сидел Адам.

Горн вошел и тотчас в растерянности ретировался. Следом за ним выбежал Адам.

– Дорогой, подожди меня, пожалуйста, минутку в воротах. Очень прошу тебя! – взволнованно прошептал он и вернулся в комнату.

– Еще раз спрашиваю, где ты пропадала три дня? – громким, визгливым голосом кричала мать.

– Я уже говорила: в деревне под Пиотрковом у знакомых.

– Не ври, Зоська! – бросил Адам, и его зеленые добрые глаза сверкнули гневом, – Я знаю, где ты была, – прибавил он тише.

– Ну, где? – испуганно спросила девушка и подняла заплаканное лицо.

– У Кесслера! – сказал он с такой болью в голосе, что мать всплеснула руками, а Зоська вскочила со стула и, гордо, с вызовом глядя на них, замерла посреди комнаты.

– Да, у Кесслера! Да, я его любовница! – с отчаянной решимостью выкрикнула она.

При этих словах мать отступила к окну, Адам сорвался с места, а Зоська с независимым видом постояла с минуту молча, но нервное напряжение было так велико, что у нее подкосились ноги, и, рухнув на стул, она разрыдалась.

Мать, придя в себя, подскочила к ней и подтащила к лампе.

– Ты, моя дочь, – любовница Кесслера?! – как в бреду говорила она и, схватившись за голову, с отчаянным воплем заметалась по комнате. – Иисусе, Мария! – кричала она, ломая руки. Потом снова подбежала к дочери и, тряся ее изо всех сил, зашептала хриплым, глухим от волнения голосом: – Так вот что означали поездки к тетке, прогулки, хождения с подругами в театр, наряды! Теперь мне все понятно! А я позволяла, ни о чем не догадывалась! Иисусе, Мария! Боже милосердный, не карай меня за слепоту мою, не наказывай за грехи детей моих, ибо я не повинна, – словно в беспамятстве, молила она и в порыве раскаяния упала на колени перед иконой, освещенной лампадой.

На миг водворилась тишина.

Адам хмуро смотрел на лампу, Зоська стояла у стены жалкая, подавленная, несчастная, и по ее лицу градом катились слезы. Вздрагивая всем телом, она машинально откидывала падавшие на лоб и плечи волосы и глядела вокруг невидящими глазами.

Мать встала с колен, и ее бледное, опухшее от плача лицо выражало неумолимую суровость и ужас.

– Сейчас же снимай с себя этот бархат! – заорала она.

Зоська, не понимая, чего от нее хотят, не шелохнулась, тогда мать сорвала с нее бархатный корсаж и разодрала в клочья.

– Вот твой позор, уличная ты девка! – кричала она и, в бешенстве срывая с нее одежду, рвала на части, с ненавистью топтала ногами. Потом бросилась к комоду, выгребла Зоськины вещи и тоже порвала.

– Он меня любит… обещал жениться… – задыхающимся голосом шептала Зоська, тупо глядя на этот погром. – Я больше не могла выдержать на фабрике!.. Не хочу умереть в прядильне!.. Не хочу всю жизнь быть ткачихой!.. Мамочка, милая, дорогая, прости, сжалься надо мной!.. в отчаянии крикнула она и упала матери в ноги.

Самообладание покинуло ее – она была словно не в себе.

– Убирайся к своему Кесслеру! У меня больше нет дочери, – сухо сказала мать, вырываясь из ее объятий и распахивая дверь.

Слова матери и темневшая перед ней горловина коридора повергли Зоську в дикий ужас, и, отпрянув, она с нечеловеческим криком повалилась матери в ноги.

– Лучше убей, только не гони из дома! Люди, убейте меня, сил моих нет больше терпеть! Братик, Адам, отец, сжальтесь надо мной!

Она хватала мать за руки, за платье, обнимала ноги, ползала перед ней на коленях и исступленно умоляла прерывающимся от плача голосом сжалиться над ней и простить.

– Немедленно убирайся вон! Чтобы ноги твоей здесь никогда не было! Не то выгоню, как собаку, в участок отведу, – злобно прошипела мать.

Она словно окаменела от горя и не испытывала никаких чувств – даже жалости.

Адам с безучастным видом наблюдал эту сцену; в его зеленых глазах гнев уже угас – их застилали слезы.

– Вон! – еще раз пронзительно крикнула мать.

Зоська замерла на миг посреди комнаты, потом метнулась в коридор, который тянулся вдоль семейного барака, и промчалась по нему с таким диким криком, что из дверей стали выглядывать соседи. Выскочив во двор, она, как затравленный зверь, забилась в дальний угол под цветущую акацию и потеряла сознание.

Адам выбежал за ней и, приведя в чувство, ласково зашептал:

– Зоська, пойдем ко мне! Я не оставлю гебя!

Не говоря ни слова, она вырывалась у него из рук, пытаясь убежать.

Он с трудом успокоил ее, накинул на висевшее клочьями платье предусмотрительно захваченный из дома платок и, взяв под руку, подвел к извозчику.

Поджидавший в подворотне Горн, присоединился к ним.

– Зоске несколько дней придется пожить у меня. Не могли бы вы на время куда-нибудь переехать?

– Конечно, могу. Переберусь к Вильчеку: у него большая квартира.

Дорогой они молчали. Только когда проезжали мимо особняка Кесслера, Зоська сильней прижалась к брату и начала тихо всхлипывать.

– Не плачь, все уладится! Мать тебя простит, с отцом я поговорю сам! Не плачь! – утешал Адам сестру, целовал заплаканные глаза, гладил по растрепанным волосам.

Ласковые слова брата так подействовали на нее, что она обняла его, уткнулась головой в грудь и, как ребенок, тихим, прерывающимся голосом стала жаловаться на свою несчастную долю, не обращая внимания на Горна.

Они устроили ее в комнате Адама, а он перебрался к Горну. Зоська закрыла дверь и даже не вышла к чаю.

Адам принес чай ей в комнату, она отпила несколько глотков, бросилась на кровать и мгновенно уснула.

Брат поминутно заглядывал к ней, накрывал, чем только мог, вытирал платком лицо – слезы и во сне струились из-под опущенных век.

– Догадываетесь, что произошло? – тихо спросил Адам, выйдя от сестры.

– Нет, нет! И очень прошу, ничего мне не говорите. Я вижу, как вам тяжело, и сейчас ухожу.

– Подождите минутку. Вы ведь слышали, не могли не слышать, что говорила Зоська?

– Я никогда не слушаю сплетни и никогда им не верю, – уклончиво отвечал Горн.

– Это не сплетни, а правда! – резко ответил Адам и встал.

– Что же вы намерены предпринять? – сочувственно спросил Горн.

– Я немедленно иду к Кесслеру! – решительно заявил Адам, и его зеленые глаза угрожающе сверкнули, как вороненое дуло револьвера, который он сунул в карман.

– Это ни к чему не приведет: со скотами нельзя разговаривать по-человечески.

– Попытаюсь, а не удастся, тогда…

– Что «тогда»? – перебил Горн, встревоженный его грозным тоном.

– Тогда поговорю с ним иначе… Там видно будет…

Горн пытался урезонить его, но Адам ничего не желал слушать, и только когда они прощались в воротах, в знак благодарности молча пожал ему руку и поспешно направился к дому Кесслера.

Но не застал его, а где он, никто сказать не мог.

Адам с ненавистью посмотрел на роскошный дворец, на блестевшие в лунном свете башенки и золоченые решетки балконов, на белые шторы на окнах и пошел к отцу на фабрику.

Старик Малиновский, как журавль, неутомимо ходил вокруг махового колеса; а оно огромной, чудовищной птицей металось в мрачной содрогавшейся башне и, отсвечивая холодным стальным блеском, то выныривало из темноты, то исчезало под полом, вращаясь с такой безумной быстротой, что невозможно было различить его контуры.

В башне стоял невообразимый грохот, и старик на ухо спросил сына:

– Нашел Зоську?

– Привез сегодня вечером.

Старик пристально посмотрел на него, еще раз обошел маховик, бросил взгляд на манометр, вытер поршни, которые, сочась маслом, с шипением ходили взад-вперед, прокричал что-то в рупор работавшим внизу машинистам и приблизился к сыну.

– Кесслер? – сдавленным голосом проговорил он, хищно скаля зубы.

– Он! Но предоставь это мне.

– Дурак! У меня с ним давние счеты. Не смей его трогать, слышишь?

– Слышу, но не отступлюсь.

– Посмей только! – угрожающе проворчал старик, поднимая, как для удара, огромный черный кулак. Где она?

– Мать выгнала ее из дома.

Он зашипел сквозь стиснутые зубы, и на его сером, изможденном лице из-под клочковатых бровей зловеще сверкнули темно-карие глаза.

Сгорбившись, медленно обходил он колесо, а оно, грозно рыча, слагало гимн укрощенной силе, с бешенством рвущейся на волю из содрогавшихся стен.

В маленькое пыльное оконце заглядывала луна, и в ее серебристом свете, как синий призрак, с воплем кружилось в дикой пляске огромное чудовище.

Не дождавшись от отца больше ни слова, Адам направился к выходу.

Тот вышел за ним и, стоя в дверях, сказал:

– Позаботься о ней… Как-никак наша кровь течет в ее жилах…

– Я взял ее к себе.

Отец обнял его железными ручищами и прижал к груди.

Зеленые глаза сына ласково, с безграничной любовью смотрели в карие затуманенные слезами отцовские глаза; они постояли так, глядя в упор друг на друга, словно хотели проникнуть взглядом в самую душу, и молча расстались.

Старик вернулся к машине и, обходя ее, вытирал замасленными пальцами глаза.

V

– Дело это верное, тут большими деньгами пахнет, понимаете? Я приобрел земельный участок, который купит – слышите! – непременно купит у меня Грюншпан, причем за такую цену, какую я запрошу, – толковал на другой день утром Вильчек ночевавшему у него Горну.

– Почему? – сонным голосом спросил Горн.

– Потому что к его фабрике с двух сторон примыкает мой участок, с третьей – Шаи Мендельсона, а с четвертой проходит улица. Грюншпан хочет расширить фабрику, но у него для этого нет места. Сегодня он явится ко мне, и вы увидите, какая у него будет забавная мина! Он три года торговался из-за этого участка с прежним владельцем, каждый год набавляя по сто рублей. Ему было не к спеху, вот он и выжидал, рассчитывая купить подешевле. Я случайно узнал об этом, заплатил, не торгуясь, сколько запросил мужик, и потихоньку приобрел землю. Теперь ждать буду я, мне спешить некуда, ха-ха-ха! – облизывая толстые губы и моргая глазами, весело смеялся Стах и потирал от удовольствия руки.

– А участок большой?

– Целых четыре морга. Пятьдесят тысяч рублей почитай что у меня уже в кармане.

– Мечтать, конечно, никому не возбраняется, – шутливо заметил Горн, ошеломленный этой цифрой.

– У меня нюх на такие дела! Грюншпан намерен возвести еще два корпуса примерно на две тысячи рабочих. И если ему придется строиться в другом месте, хотя бы на несколько сот метров дальше, расходы на строительство и устройство возрастут вдвое. Налить вам еще чаю?

– Не откажусь, если он горячий. Однако будущему миллионеру не пристало иметь такую выщербленную посуду, – сказал он, постучав ложечкой по фаянсовой чашке.

– Ничего! Придет время, из севрских пить будем, – небрежно ответил тот. – Я вас на несколько минут оставлю, – прибавил он, посмотрев в окно, и вышел в сени.

Из-за росших перед домом полузасохших вишневых деревьев показалось несколько бедно одетых старых женщин с кошелками в руках.

Горн тем временем оглядел жилище будущего миллионера.

Это была простая крестьянская изба с покосившимися, беленными известкой стенами, с убитым глиняным полом, покрытым кусками дешевого бумажного ковра с ярко-красным узором; через кривое оконце, занавешенное грязной занавеской, проникало так мало света, что комната с жалкой, точно подобранной на свалке, мебелью тонула во мраке, и только в устье деревенской печки блестел большой самовар.

На столе среди железного хлама, обрывков кожи и шпулек с образцами разноцветной пряжи валялось несколько книжек.

Горн стал листать книги, но, услышав через стекло плачущий женский голос, отложил их и прислушался.

– Пан Вильчек, одолжите десять рублей! Вы ведь знаете: Рухля Вассерман бедная, но честная женщина! У меня дело станет без денег, и нам всю неделю жить будет нечем.

– Без залога не дам!

– Пан Вильчек, я ведь верну! Всеми святыми клянусь, верну… Нам есть нечего… Дети, муж, старая мать ждут, что я принесу им хлеба. А откуда я возьму его, если вы не дадите в долг?..

– Пусть подыхают, мне-то какое дело!

– Ах, какие нехорошие слова вы сказали! Разве так можно! – запричитала еврейка.

Вильчек, сидя на скамейке под окном, пересчитывал деньги, которые принесли ему другие женщины. Они извлекали из потайных карманов, узелков и клали перед ним медяками, гривенниками рубль, два, изредка пять рублей.

Вильчек внимательно считал и время от времени отбрасывал в сторону какую-нибудь монету.

– Гитля, этот гривенник не годится! Давай другой!

– Чем же он плох? Клянусь здоровьем, это хороший гривенник! Мне его одна пани дала. Она всегда покупает у меня апельсины. Смотрите, как он блестит! – говорила она и, послюнив монету, вытерла об фартук.

– Ну живо, давай другую! Некогда мне с тобой валандаться!

– Пан Вильчек, вы благородный человек, вы дадите мне в долг… – просила между тем Рухля.

– Пани Штейн, пятнадцати копеек не хватает, – сказал он, обращаясь к низенькой старой еврейке в грязном, засаленном чепце на трясущейся голове.

– Как не хватает? Быть этого не может! Там точно пять рублей, я несколько раз пересчитывала.

– А я говорю: не хватает! Вы всегда так говорите, знаем мы ваши штучки!

Старуха продолжала стоять на своем, и это так разозлило Вильчека, что он сгреб деньги и швырнул на землю.

Еврейка с плачем подобрала их и положила снова на скамейку.

Рухля Вассерман опять подошла к Вильчеку и, тронув его за локоть кончиками пальцев, тихим, жалобным голосом умоляла:

– Я жду!.. Вы добрый человек, я знаю…

– Без залога не дам ни рубля, – отрезал он. – Попросите взаймы у своего зятя!..

– Не говорите мне про этого мошенника! Я целых сорок рублей выложила в приданое за дочерью, а он через полгода промотал их. Промотал до копейки. На что он потратил такой капитал!

Не слушая жалоб, Вильчек брал деньги с процентами за неделю, давал в долг на следующую и аккуратно вписывал фамилии и цифры в записную книжку.

Он с нескрываемым презрением относился к этим нищим, жалобно причитавшим женщинам.

Его не трогали их лохмотья, покрасневшие, поблекшие от зноя и стужи глаза, лица с печатью вечной заботы и голода, выглядывавшие из-под грязных париков и платков; не пробуждал жалости этот хор нищих, взывавший к состраданию в беспощадном свете солнца посреди засохших деревьев с чахлой листвой и бурьяна, из которого высовывались кое-где стройные царские свечи и большие бледно-зеленые лопухи.

По другую сторону дороги морем красных домов, труб, блестевших на солнце, железных крыш раскинулся город; от шума, грохота, свиста, сливавшегося в сплошной гул, содрогались ветхие стены дома.

Горн всем сердцем сочувствовал толпившимся перед дверью горемыкам и, с негодованием наблюдая эту сцену, начинал догадываться, чем занимается Вильчек.

И когда тот, покончив с делами, вошел в комнату, он взял шляпу и направился к двери.

– Обождите!

– Мне надо идти к Шае. И откровенно говоря, все, что я только что видел и слышал, глубоко меня возмутило. Я не желаю иметь с вами ничего общего. Считайте, что отныне я и вся наша компания с вами не знакома, – резким тоном сказал он, окинув его презрительным взглядом.

– Я вас не выпущу, пока вы меня не выслушаете! – загородив дверь, спокойно сказал Вильчек, хотя и покраснел от гнева.

Горн посмотрел ему прямо в глаза и сел не снимая шляпы.

– Слушаю вас, – сухо сказал он.

– Я хочу объясниться с вами. Вы ошибаетесь, если считаете меня ростовщиком. Я работаю на Гросглика, и весь доход поступает ему. Вы первый, кому я об этом говорю. До сих пор я не считал нужным кому-либо отдавать отчет в своих действиях, а тем более оправдываться.

– Что же заставляет вас делать это сейчас? Я ведь не следователь!

– Мне не хочется, чтобы обо мне судили превратно. Вы можете не считать меня своим знакомым – это ваше дело, но я не желаю прослыть ростовщиком.

– Заверяю вас: мне это безразлично.

– Как мне презрение, которое я слышу в вашем голосе.

– Тогда зачем же вы задерживаете меня?

– Задерживал!– произнес он с ударением. Я уже сказал в свое оправдание, что служу у Гросглика. Он дает мне деньги, и весь доход поступает ему. Конечно, я делаю это не задаром.

– Даже за большое жалованье немного найдется охотников обирать бедняков.

– Так только говорится в гостиных при барышнях, потому что это звучит красиво и ни к чему не обязывает.

– При чем тут это? Ведь речь идет об элементарной порядочности.

– Хорошо, назовем это так. Не в словах дело! Вы считаете меня негодяем, который помогает Гросглику обдирать бедняков, верно? Так вот, я сейчас докажу вам, что этот самый негодяй делает для бедняков больше, чем все вы, вместе взятые: интеллигенты и шляхтичи. Взгляните, пожалуйста: вот сумма выданных ссуд и процентов за истекший год. Эти записи делал мой предшественник. А вот эту книгу с Нового года веду я. Теперь сравните, сколько выдано и какой получен процент.

Горн нехотя глянул и увидел, что сумма доходов  во второй книге вполовину меньше, чем в первой.

– Что это значит?

– То, что я беру на сто пятьдесят процентов меньше моего предшественника. И, как следует из счетов, выплачиваю беднякам из собственного кармана от ста до двухсот рублей ежемесячно, которые и составляют мое дополнительное вознаграждение. Но я этого не ставлю себе в заслугу.

– Отдаете им их же собственные деньги. Нашли чем гордиться!

– Так может говорить только человек, не сведущий в делах.

– Нет, просто человек, который не считает возможным гордиться тем, что вместо трехсот процентов берет сто пятьдесят.

– Хорошо, оставим этот разговор! – воскликнул Вильчек и, с досадой швырнув бухгалтерские книги в несгораемую кассу, забарабанил пальцами по стеклу, уставясь на раскачивавшиеся за окном деревья.

Он приуныл, испугавшись, что слухи о его махинациях разойдутся по Лодзи и перед ним закроются двери знакомых домов, в том числе и на Спацеровой, где столовалась вся их компания.

Забыв о своем намерении, Горн не уходил; возмущение уступило место любопытству: он приглядывался к Вильчеку и внимательно его слушал. И неожиданно для себя обнаружил, что от него исходит огромная сила. Раньше он не замечал этого, да, по правде говоря, тот никогда не вызывал у него особого интереса.

– Вы смотрите на меня так, будто впервые видите.

– Признаться, я впервые присмотрелся к вам внимательно.

– Удивительный экземпляр, не правда ли? Некрасивый, ничтожный, бесчестный холоп с низменными инстинктами, готовый исполнять любое поручение своих хозяев. Ничего не поделаешь, не во дворце родился, а в крестьянской хате. И ни красотой, ни обходительностью не отличаюсь и к вашему кругу не принадлежу, поэтому даже мои добродетели, если таковые у меня имеются, кажутся вам пороками, что, впрочем, не мешает вам занимать у меня деньги, закончил он с иронией, и глаза его насмешливо блеснули.

– Пан Вильчек, Вассерманша пришла! – крикнул из-за двери мальчишка-слуга.

– Войтек, отдай квитанцию Антеку, пускай едет на станцию. Я буду там через полчаса. Скажи Вассерманше, чтобы зашла.

Рухля принесла ритуальные подсвечники и янтарные украшения под залог десяти рублей, которые ей тотчас выдал Вильчек, удержав один рубль процентов за неделю.

– По-вашему, это ростовщичество? Но если я не дал бы ей денег, она умерла бы с голоду. В Лодзи десятки женщин живут на деньги, взятые под залог, и у каждой дети, старухи-матери, мужья-недотепы, которые только и умеют что молиться.

– Значит, общество должно быть вам признательно за столь щедрую благотворительность, так, что ли?

– Во всяком случае, могло бы оставить нас в покое за наше бескорыстное стремление осчастливить его, – сказал Вильчек с циничным веселым смехом.

– Грюншпан идет! – крикнул слуга из-за двери.

– Подождите несколько минут, и вы станете свидетелем забавной сцены.

Горн не успел возразить, так как в комнату вошел Гюншпан.

– Добрый день, пан Вильчек! У вас гость! Я не помешаю? – воскликнул он в дверях и, не вынимая изо рта сигару, протянул руку.

– Познакомьтесь, пожалуйста: мой приятель, пан Горн, – представил Вильчек.

Грюншпан быстро вынул изо рта сигару и окинул Горна проницательным взглядом.

– Вы работали у Бухольца? – надменно спросил он и, не дожидаясь ответа, прибавил: – Ваш отец компаньон фирмы «Горн и Вебер» в Варшаве?

– Да.

– Очень приятно. Мы ведем дела с вашим отцом. – Он милостиво протянул Горну кончики пальцев.

– Я, пан Вильчек, заглянул к вам гуляючи, по-соседски.

– Сегодня очень хорошая погода. Присаживайтесь, пожалуйста, – с преувеличенной любезностью говорил Вильчек, не скрывая радости от этого визита.

Откинув полы лапсердака, Грюншпан сел, вытянув на середину комнаты ноги в высоких сапогах. Его хитрое откормленное лицо лоснилось от жира. Маленьке глазки беспокойно забегали по сторонам; оглядев мельком комнату, он посмотрел в окно на красные фабричные стены, скользнул равнодушным взглядом по лицу Горна и с тревогой уставился на Вильчека.

Не зная, как приступить к делу, Грюншпан пускал клубы дыма, покашливал, ерзал на стуле.

А Вильчек молча ходил по комнате, облизывал от удовольствия толстые губы и заговорщически поглядывал на Горна, а тот, нахмурившись, наблюдал за ним.

– У вас в доме прохладно – это приятно в жару, – сказал фабрикант, вытирая потное лицо клетчатым платком.

– Деревья заслоняют солнце. А мой сад вы видели, пан Грюншпан?

– Нет. Мне некогда было его осматривать. Я работаю как вол, столько у меня дел.

– Может, выйдем на свежий воздух? Я покажу вам свой сад и поле.

– С удовольствием, с большим удовольствием! – обрадованно откликнулся Грюншпан и первым направился к двери.

Они обошли тесный двор с выгребными ямами, кучами навоза, заваленный трухлявыми бревнами и досками, ржавым железом, старыми чугунами и кухонными плитами. Весь этот хлам два человека грузили на подводу.

По одну сторону двора стояли дощатые, крытые соломой сараи, в которых хранились бочки с цементом, по другую – вдоль стены фабрики Грюншпана – обшарпанные конюшни.

– Ну да, не рысаки, конечно! – смеясь, сказал Вильчек, заметив, как неприятно поражен Горн видом худых, изнуренных одров, понуря головы стоявших перед яслями.

– Здесь плохо пахнет! – сказал фабрикант, зажимая нос.

Потом они осмотрели клочок поля, с которого выветрилась вся земля, и теперь оно представляло собой пустырь, покрытый желтым, как охра, песком.

До половины поля тянулась фабричная стена и городская свалка, на которой рылись голодные собаки.

– Не земля, а чистое золото! Луковицы величиной с булыжник вырастают, – насмешливо улыбаясь, заметил Вильчек.

– И вид отсюда красивый! – Горн показывал рукой на пригородные леса, опаловые в солнечном свете, на желтоватые волны, бегущие по нивам, среди которых торчали красные выи фабричных труб.

– При чем тут вид! Это земельные участки для продажи, – с раздражением сказал Грюншпан, задетый насмешкой Вильчека.

– Да, вы правы, и мой участок расположен особенно хорошо: и ваша фабрика рядом, и до города рукой подать. Самое подходящее место для общественного сада.

– Ну что ж, моим рабочим будет где отдыхать по праздникам…

Они вернулись к дому и присели на лавочку.

Горн раскланялся и ушел, а они еще некоторое время сидели молча, делая вид, что наслаждаются свежим воздухом, хотя он был отравлен дымом и зловонными испарениями из глубоких канав, в которые спускали ядовитые фабричные стоки.

По дороге нескончаемой вереницей тянулись подводы с кирпичом, поднимая красноватую едкую пыль, которая оседала на листьях вишен и на траве, а фабрика Грюншпана непрестанно извергала клубы черного дыма; он обволакивал деревья, повисая над ними грязновато-серым балдахином, сквозь который с трудом пробивались солнечные лучи.

– У меня к вам маленькое дельце, – первым нарушил молчание Грюншпан.

– Мне даже известно, от моего приятеля Морица Вельта, какое.

– Тогда не будем терять даром время и перейдем прямо к делу, – высокомерно сказал фабрикант.

– Хорошо. Сколько вы дадите за этот участок, который вам так нужен?

– Он мне совсем не нужен! Я купил бы его только затем, чтобы снести эту безобразную лачугу и вырубить деревья: они заслоняют вид на лес. А я очень люблю лес.

– Ха-ха-ха!

– Очень приятно слышать, как вы смеетесь, пан Вильчек. Смех признак хорошего здоровья! – с трудом сдерживая раздражение, сказал Грюншпан. – Но мне некогда, – прибавил он, вставая.

– И мне тоже, меня уже давно ждут на станции.

– Ну так как же?

– Сколько вы дадите?

– Я люблю быстро улаживать дела: так вот, я даю вам в два раза больше, чем вы заплатили мужику, – сказал он, протягивая руку, чтобы скрепить сделку.

– Вы шутите, пан Грюншпан. Мне некогда.

– Ну ладно, пять тысяч, по рукам?

– Очень вам признателен за то, что вы меня навестили, но мне правда некогда: подводы давно ушли на станцию и ждут там.