Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 40 страниц)

XIV

Кесслер, владелец расположенной в нескольких верстах от города огромной красильной фабрики, рядом с которой он жил, был одновременно главным акционером и директором компании Кесслер и Эндельман.

Особняк, верней замок в готическо-лодзинском стиле, стоял на холме на фоне высокого соснового бора, а перед ним обширный английский парк спускался по крутому склону в глубокий, заросший ветлами и ольшаником овраг, на дне которого бежала речка, с укрепленными фашинами берегами.

Справа за парком сквозь деревья виднелись кирпичные стены и трубы фабрики; слева, утопая в зелени садов, серели вдалеке соломенные стрехи – там, на дне яра, по обе стороны речки раскинулась деревня.

– Ты живешь прямо-таки по-царски! – выпрыгивая из экипажа, воскликнул Мориц.

– Делаю все возможное, чтобы устроиться более или менее сносно в этой варварской стране, – говорил Кесслер, провожая его в комнаты.

– Никак у тебя званый прием? – спросил Мориц, так как Кесслер был во фраке.

– Да нет! Просто я ездил в город с деловым визитом и не успел переодеться…

– Кто у тебя?

– Вильгельм Мюллер – он тайком от отца специально приехал из Берлина, барон Оскар Майер, Мартин – ты не знаком с ним? – этакая беспардонная французская свинья, несколько лодзинских и берлинских знакомых. Ну и обещанные сюрпризы…

– Интересно. А кто у тебя за хозяйку?

– Увидишь…

На большой обращенной в сад веранде, служившей летом гостиной, собралось все общество.

Цветные индийские циновки из трав устилали пол; на диванах и креслах из золоченого бамбука лежали шелковые подушки.

Со стен скрепленная наверху широким золотым фризом свободно свисала солома с нанизанными разноцветными бусинами – это китайское изделие напоминало длинные пряди волос, которые переливались всеми цветами радуги и тихо позванивали при малейшем колебании воздуха.

Мориц поздоровался и молча сел.

– Ты что будешь пить? Мы утоляем жажду шампанским.

– Я тоже не имею ничего против шампанского.

Минуту спустя слуга принес вино, а за ним вошла Зоська Малиновская; в роли хозяйки дома она наполнила его бокал и села рядом на качалку.

На веранде воцарилось молчание – гости пожирали глазами ее красивое лицо, обнаженные плечи, стройную фигуру.

Смущенная любопытными взглядами, Зоська слегка покраснела.

– Покачайте меня! – повелительно сказала она, обращаясь к Морицу.

– Думаете, мне это будет неприятно? – прошептал он, надевая пенсне: девушка очень ему нравилась.

– Ничего я не думаю, просто мне хочется покачаться, – без тени смущения отвечала она, глядя сквозь незанавешенную часть веранды на парк, спускавшийся по склону к лазорево-серебристой речке, за которой темно-зеленым ковром расстилались луга, а дальше на холме протянулись длинные полоски полей, окрашенные в разные оттенки зелени.

– Может, пройдемся немного? – предложил Кесслер. – Я покажу вам свой парк и зверинец.

Все, кроме Мюллера, встали.

– Мне что-то лень двигаться. Я устал с дороги… – сказал он в свое оправдание.

– Этот номер у вас не пройдет, – указывая глазами на Зоську, прошептал Кесслер.

– Что такое? У меня и в мыслях не было!.. – поспешил отпереться Мюллер.

Он разозлился, что от Кесслера не укрылись его тайные помыслы, но от своего поползновения не отказался, и, как только все вышли, подсел к Зоське.

– Этот Мюллер совсем еще jugend [59]59
  молод (нем.).Здесь: молокосос, зеленый юнец.


[Закрыть], – сказал Кесслер, идя за Морицем напрямик по роскошным газонам.

– Warum? [60]60
  Почему? (нем.).


[Закрыть]

– Он остался умышленно, рассчитывая переманить мою девицу.

– У женщин бывают разные причуды.

– Но предпочтение они всегда отдают тому, у кого больше денег.

– Не всегда… не всегда, – прошептал Мориц: ему вспомнилась история Мелиной любви. – Где ты ее откопал? Роскошная самка!

– Что, нравится?

– Красивая и, видно, темпераментная…

– Даже чересчур и к тому же глупа как пробка. И вообще она мне надоела. – Он сделал недовольную гримасу, ударил тростью по кустам и, понизив голос, прибавил: – Хочешь, уступлю тебе?

– Предложение заманчивое, но принять участие в этом аукционе не могу – денег маловато.

– Ты заблуждаешься. Не забывай, что она – полячка, а значит, хочет, чтобы ей с утра до ночи клялись в любви, не изменяли и в конце концов женились на ней. Говорят тебе: она – дура. Целыми днями ревет, жалуется на свою судьбу, для разнообразия устраивает мне сцены, и я вынужден успокаивать ее по-своему. – У него сверкнули глаза, и он изо всей силы полоснул палкой по кустам, – Тебе это не будет накладно, а я все равно должен от нее избавиться, потому что собираюсь жениться.

– Говорят, на дочке Мюллера?..

– Это еще только проект, и ничего определенного пока сказать нельзя. Во всяком случае, я буду признателен тому, кто избавит меня от Зоси. Ну что, по рукам?..

– Покорно благодарю! У девицы есть брат и отец, которые наверняка не отличаются изысканными манерами, а мне жизнь дорога. К тому же я тоже женюсь…

Они присоединились к остальному обществу, и разговор прервался.

Кесслер подвел гостей к большим железным клеткам с обезьянами и, просунув сквозь решетку длинную палку, стал их дразнить. Едва завидев его, обезьяны метнулись в глубь клетки и, напуганные палкой, подпрыгивали до потолка, цеплялись за боковые стенки и пронзительно кричали от страха и злости; это вызывало у Кесслера веселый смех и побуждало дразнить их еще больше.

Звери в других клетках – а их было немало – при приближении хозяина начинали беспокоиться или злобно скалились.

Два токинских медведя – совершенно черных с белыми галстуками – с таким страшным ревом бросились на решетку, когда Кесслер ударил тростью по клетке, что все в страхе отпрянули, только он не двинулся с места и стал бить по огромным оскаленным мордам, наслаждаясь бессильной яростью животных.

– Это они, завидев меня, так ласково мурлычат, – с улыбкой заметил Кесслер.

Потом он подвел гостей к загородке, за которой паслись олени, – к ним он относился дружелюбно. Показал клетку с одичавшими собаками, которые при виде чужих, пришли в неистовое бешенство. Но хозяина они признали и, когда он вошел внутрь, стали лизать ему руки и лицо.

Были в зверинце и белые павлины с чудесными многоцветными хвостами.

Кесслер издал гортанный звук, и они, распустив хвосты, побежали по зеленому газону, затем остановились на значительном расстоянии и закричали пронзительными, какими-то металлическими голосами.

Компания не спеша направилась к дому.

На землю опускался вечер, закатные лучи еще золотили холмы, а над долиной пасмами синей пряжи висел, слабо колеблясь, туман, разрываемый верхушками деревьев и острыми коньками крыш.

Плеск речки, шелест деревьев и трав сливались в тихий монотонный звук, заглушаемый порой жужжанием майских жуков, пролетавших над головой.

За деревней, в канавах и прудах громко квакали лягушки.

Теплый влажный ветерок доносил издалека протяжный, печальный, точно погребальный колокольный звон, и глухие, тяжелые, как молотом по наковальне, звуки растекались, замирая в лесной чаще среди красных сосновых стволов, стеной стоящих за домом.

На веранде Вильгельм Мюллер покачивался в кресле-качалке; Зоськи там не было.

– Красивая, не правда ли? – с издевкой спросил Кесслер.

– Не столько красивая, сколько вульгарная…

– Что, не удалось сманить?..

– А я и не пытался, – со злостью ответил Мюллер и, чтобы скрыть замешательство и покрасневшую правую щеку, отвернулся и стал покручивать усы.

Кесслер насмешливо улыбнулся и пригласил гостей в столовую, так как лакеи распахнули настежь двери, за которыми виднелась анфилада с необыкновенной роскошью обставленных комнат.

Пальмы и множество цветов делали большую, овальной формы столовую похожей на сад где-нибудь в тропиках, а круглый стол посередине, словно витрина ювелирного магазина, сверкал хрусталем и серебром и, как драгоценными камнями, пестрел розами и орхидеями.

У окна сидели две из отобранных на фабрике работниц, две другие не пришли; разряженные, оробевшие, они сидели неподвижно, с испугом глядя на входивших мужчин.

А по столовой медленно прохаживались и непринужденно смеялись танцовщицы.

Это и был тот самый импортный товар, о котором поминал Кесслер и который Мюллер привез на один вечер из Берлина. Их было трое, но шумели они за десятерых, наполняя комнату вульгарной, развязной болтовней.

Сильно накрашенные, в безвкусных платьях с большими, до половины груди, декольте, обвешанные дешевыми украшениями, – тем не менее это были красивые, прекрасно сложенные женщины.

Ужин тянулся долго, и атмосфера за столом была натянутая.

Приятная расслабленность еще не наступила, и только танцовщицы громко отпускали циничные замечания и подшучивали над работницами, а те, подавленные, растерянные, вне себя от нервного напряжения, не поднимали глаз, не смели прикоснуться к еде и вообще не знали, как себя вести.

На помощь им пришла Зоська, а сидевший рядом с ней Мориц, чтобы приободрить их, заговорил с ними по-польски.

Кесслер, насупившись, втянув голову в плечи, молчал и с ненавистью поглядывал то на Зоську, которая оживленно болтала с Морицем, то на лакеев, и те под его грозным взглядом двигались еще проворней.

Его терзала ревность. Он хотел уступить ее Морицу, но глядя сейчас на ее веселое, улыбающееся лицо – такое красивое и открытое, на то, как, наклонясь к своему соседу, она внимательно слушает его, поминутно заливаясь румянцем, и с очаровательным кокетством подливает ему вина, он почувствовал, что ревнует ее.

Он велел бы ей сесть рядом с ним, если бы не боялся насмешек. И не в силах справиться с внезапно нахлынувшим чувством, которое к тому же приходилось скрывать, злился и хмурился.

После ужина перешли в гостиную, обставленную в восточном стиле: вдоль стен, обитых зеленым с золотой искрой штофом, стояли широкие, обтянутые шелком тахты со множеством подушек; зеленовато-желтый ковер устилал пол.

Низкие, квадратной формы столики перед тахтами лакеи уставили батареей бутылок, затем раздвинули занавес и на некоем подобии сцены появился и тотчас заиграл скрипичный квартет.

Развалясь, кому где заблагорассудится, гости запивали коньяком и ликерами кофе, которым беспрерывно обносили их лакеи; потом в ход пошли вина, стольких сортов и в таком количестве, что скоро все перепились.

Музыка продолжала играть, танцовщицы убежали переодеваться, а тем временем посреди гостиной расстелили натертый мелом линолеум.

Слышался громкий говор, смех, с шуточками и остротами из рук в руки передавали работниц, их целовали, щипали, тискали и они под воздействием вина и музыки, которая тоже возбуждала и горячила кровь, окончательно потеряли голову.

– Танцевать! – заорал Кесслер, держа в объятиях вдрызг пьяную Зоську, а она вырывалась и, вопя от восторга, каталась по тахте.

Появились танцовщицы в кисейных юбочках, не прикрывавших наготы, с поднятыми над головами маленькими тамбуринами.

На середине сцены они замерли на миг и дружно ударили в тамбурины; оркестр заиграл нежно, чуть слышно, пианиссимо, и на этом фоне флейта выводила мелодию танца, и ее томные звуки напоминали весеннее токование птиц.

Поначалу танцовщицы исполняли danse du ventre [61]61
  танец живота (фр.).


[Закрыть]вяло, в медленном темпе, но флейта и вино, которое в перерывах буквально вливали в них, сделали свое дело: они разгорячились и стали с воодушевлением исполнять этот бесстыдный восточный танец, дергаясь, как в эпилептическом припадке, судорожно извиваясь всем телом и возбуждая похотливое желание.

Не умолкая, нежно и страстно пела флейта, и всех охватило безудержное желание предаваться безумствам.

Глаза горели, дыхание становилось прерывистым, руки тянулись к танцовщицам, раздавались пьяные выкрики, и дикий гомон разврата, воцарившийся в гостиной, заглушал бесстыдно-громкие звуки поцелуев.

Среди звона бокалов, смеха, говора, воплей, сливавшихся в невообразимый дурманящий гам, выделялся лишь голос флейты, а женщины танцевали все сладострастней, откровенно-бесстыдней. Их обнаженные тела извивались в неистовой пляске в белом облаке кисеи на фоне зеленых стен. Это была доподлинная вакханалия.

Одна только Зоська не принимала участия в безудержном разгуле и, подняв голову, молча уставилась мутными глазами на танцующих.

– Свинство! Настоящее свинство! – в порыве бессознательного возмущения вскричала она и расплакалась пьяными истерическими слезами.

Кесслер приказал лакею отнести ее в спальню.

А лодзинская золотая молодежь продолжала веселиться…

XV

– Пан Юзеф, может, еще чаю?

– Нет, спасибо, – краснея, отвечал Юзек.

Он встал из-за стола, поклонился и читал дальше газету пану Адаму.

Анка рассеянно слушала, покачиваясь в глубоком кресле-качалке, и в ожидании Кароля поглядывала на дверь веранды.

– Матеуш, смотри, чтоб самовар не остыл! Хозяин вот-вот придет! – крикнула она в кухню и, переходя от одного окна к другому, прижималась лбом к стеклу и глядела в темноту. Потом опять села в кресло – нетерпение ее возрастало. За два месяца, прошедших с тех пор, как они переселились в Лодзь, так бывало уже не раз.

Для Боровецкого это время пролетело быстро, а для них с паном Адамом оно тянулось страшно медленно.

Дом и чахлый садик не могли заменить им Курова с его необозримыми просторами, и они, с трудом привыкая к новой жизни, безмерно тосковали по деревне.

Анка осунулась, томимая тоской, которую усугубляли разные огорчения, главной причиной которых был Кароль.

Сколько ни взваливала она на себя дел, как ни уставала, безотчетная печаль терзала душу, а мысли о Кароле повергали в растерянность.

Она знала, верила, что он ее любит, но со времени переезда в Лодзь иногда начинала сомневаться в этом.

И, стыдясь своих подозрений, гнала их от себя, но сердце подсказывало ей горькую правду.

Ежедневно с грустью и изумлением убеждалась она, что тот, кто был для нее идеалом, кого эта благородная натура, гордясь и восхищаясь им, наделила всеми мыслимыми достоинствами и любила со всей силой первого чувства, чьей женой должна была стать, – этот ее «дорогой мальчик», как она его называла про себя, на самом деле был далек от совершенства.

Убеждаясь в этом ежедневно, она невыносимо страдала.

Иногда он был с ней добр, предупредительно-заботлив, но порой бывал холоден, резок, высмеивал ее деревенские вкусы и привязанности, иронизировал над ее отзывчивостью, состраданием к бедным и провинциальными, по его мнению, понятиями. В такие минуты он хмурился, и его стальные глаза смотрели на нее с холодной отчужденностью, причиняя ей невыразимую боль.

Она объясняла себе его поведение, как, впрочем, и он сам в хорошие минуты, раздражительностью и множеством хлопот по строительству фабрики.

Поначалу она верила этому и терпеливо сносила его плохое настроение и даже упрекала себя в неумении его успокоить и так привязать к себе, чтобы при ней он забывал обо всех своих неприятностях и заботах.

И даже попыталась вести себя так, но, поймав однажды его насмешливо-снисходительный взгляд, отказалась от этого.

Притворство было ей глубоко чуждо: она любила искренне и бесхитростно и готова была всем пожертвовать ради него, но не умела выставлять напоказ свою любовь, завлекать взглядами, многозначительными фразами, прикосновениями, недомолвками, всем тем, что так ценят мужчины, принимая за подлинное чувство, тогда как на самом деле, это не что иное, как бессовестное притворство и кокетство, к которому прибегают девицы, желая набить себе цену.

Сама мысль таким образом привлекать, пленять мужчину претила ее прямой, благородной натуре.

Гордая, наделенная чувством собственного достоинства, она ощущала себя прежде всего человеком, а не только женщиной.

«Почему его так долго нет?» – с горечью думала она.

Юзек читал тихим, монотонным голосом, время от времени поднимая потное лицо и испуганно поглядывая на Анку. Но стоило ему замолчать, как пан Адам стучал палкой об пол и кричал:

– Читай, читай дальше! Это, сударь мой, весьма любопытно! Бисмарк – такая штучка, ого-го! Жалко, ксендза нет… Ты слушаешь, Анка?

– Да, – отвечала она, прислушиваясь к шелесту листьев и глухому гулу мюллеровской фабрики, которая не переставала работать и по ночам.

Время тянулось мучительно медленно.

Раз за разом били часы и наступавшая затем тишина, нарушаемая лишь сонным голосом Юзека, казалась особенно гнетущей. Но вот газета была прочитана, и Юзек собрался уходить.

– Где ты ночуешь? – спросила его Анка.

– В конторе у пана Баума.

– Ну, как не лучше ему?

– Он говорит, что совершенно здоров. Сегодня приходил пан Высоцкий: хотел осмотреть его, но он рассердился и чуть не выставил его за дверь.

– А фабрика еще работает?

– Только десять машин на ходу. Спокойной ночи! – Он поклонился и вышел.

– Пан Макс говорил вчера, что в октябре фабрика остановится. Старик, кажется, совсем выжил из ума: все ночи напролет пропадает на фабрике и приводит в действие машины. Третьего дня Макс видел, как он работал, переходя от одной машины к другой. О, Кароль идет! – вскакивая, радостно воскликнула Анка.

Войдя в комнату, Кароль молча поклонился и сел.

– Ты где был? – спросил отец.

– Там же, где всегда, – буркнул он, раздраженный тем, что должен давать отчет, но, заметив тревожный взгляд Анки, постарался придать лицу приветливое выражение. – Ну, а что у вас слышно? – ласковым голосом спросил он. – Я не пришел к обеду, так как неожиданно уехал в Пиотрков. Простите, что не смог заранее уведомить. Пани Травинская приходила?

– Да, приходила. А после обеда нам нанесли визит пани Мюллер с Мадой.

– Мюллерша с Мадой? – удивленно переспросил он.

– Сказали, что пришли по-соседски навестить нас. Обе очень симпатичные и в один голос расхваливали вас. И сокрушались, что вы их совсем забыли.

– Странные претензии! Я и был-то у них всего раза два. Он нетерпеливо передернул плечами.

Анка была поражена: по словам Мады, весной он почти ежедневно пил у них чай.

– Не правда ли, она – глупая гусыня?

– Напротив, она показалась мне рассудительной, простой и откровенной, по-моему даже чрезмерно… Странно, отчего пан Макс отзывается о ней с такой неприязнью.

– Макс вообще склонен к предубеждениям, – сказал Кароль, хотя прекрасно знал, почему Макс недолюбливает ее.

Он отхлебывал чай из стакана, хотя пить ему не хотелось, но он боялся обидеть отказом Анку и думал об этом странном визите.

«Зачем они приходили? – ломал он голову. – А может, это сама Анка хотела познакомиться с ними поближе?»

Он с пристрастием выспросил Анку, и она со всеми подробностями до мелочей описала их визит и сама была неподдельно удивлена.

«Значит, это Мада подстроила! Девица не промах!» – подумал он с неодобрением.

Кароль еще не отказался окончательно от мысли стать зятем Мюллера, и сближение барышень поставило бы его в затруднительное положение.

– Надо будет отдать им визит, – бросил он небрежно.

– Мне бы не хотелось заводить новые знакомства.

– Понимаю. Тем более неподходящие.

– Как-нибудь на днях зайду к ним с отцом, но поддерживать отношений не стану.

Он снисходительно-брезгливым тоном заговорил об их грубых манерах, о присущей, как всем нуворишам, претенциозности, умышленно выставляя в смешном свете, чтобы отбить у Анки охоту, если у нее таковая имелась, сойтись с ними поближе. Затем перевел разговор на свои дела.

Анка внимательно слушала, с жалостью поглядывала на его утомленное лицо и темные подглазья.

– А конец скоро? – спросила она, когда он замолчал.

– Через два месяца фабрику надо пустить в ход, в крайнем случае, хотя бы один цех. А дел еще невпроворот, и я даже боюсь думать об этом.

– Но потом вы непременно должны отдохнуть.

– Легко сказать: отдохнуть! Потом дел будет еще больше. Чтобы встать на ноги, понадобятся годы напряженного труда, изворотливость, благоприятное стечение обстоятельств, обеспеченный рынок сбыта, капитал. Тогда только можно будет подумать об отдыхе.

– И всегда вести такую лихорадочную, изнурительную жизнь?

– Да, и вдобавок постоянно опасаться, как бы все не пошло прахом.

– В Курове не пришлось бы так надрываться.

– Вы это серьезно говорите?

– И я тоже так считаю, – заметил пан Адам, отрываясь от пасьянса.

– Я много об этом думала, – прошептала Анка и, склонив голову на плечо жениху, с одушевлением и тайной тоской заговорила о спокойной, мирной жизни в деревне.

Он снисходительно улыбался. «Пускай фантазирует, если ей это доставляет удовольствие», – думал он и, взяв в руку толстую косу, вдыхал дивный аромат ее волос.

– Мы так славно зажили бы там, и никто не мешал бы нашему счастью, – с жаром продолжала Анка.

Кароль сравнивал ее слова с тем, что слышал от влюбленных в него женщин, тоже мечтавших о счастье с ним. И Люция, с которой он час назад расстался, говорила нечто подобное.

Он улыбнулся и, коснувшись кончиками пальцев холодных рук невесты, подумал: они не так красивы, как у той, и не вызывают такого чувственного возбуждения.

Анка посвящала его в свои печали, сокровенные мечты, и нить ее рассказа сплеталась в красочный узор.

«Когда и от кого я все это уже слышал? А-а!» – И он вспомнил жену Ликерта и долгие вечера, проведенные с ней, вспомнил других женщин, их лица, плечи, объятия, поцелуи, заверения в любви.

Сегодняшнее свидание утомило его, и та, другая женщина еще владела всеми его помыслами; слушая Анку, он то нервно вздрагивал, то совсем обессиленный погружался в полное оцепенение, и ему чудилось, что говорит кто-то другой, что его окружает сонм оживших в воображении возлюбленных. Он видел их тонкие профили, жесты, улыбки, чувствовал их прикосновения, ему даже мерещился шорох платьев, слышались обольстительные речи. Они, словно в яви, предстали перед ним…

Он вздрогнул, обнял Анку и губами, еще горевшими от поцелуев другой женщины, прикоснулся к ее виску.

Удивленная неожиданной лаской, она повернулась к нему, и он, невольно сравнив ее с Люци, впервые заметил, что она отнюдь не красавица, хотя у нее очень милое, привлекательное и благородное лицо.

Его холодный, оценивающий взгляд смутил Анку. Она покраснела и, вынув у него из нагрудного кармана шелковый носовой платок, стала обмахиваться.

– Что это за духи? – обескураженно спросила она просто так, лишь бы что-нибудь сказать.

– Кажется, фиалка.

– Не фиалка, а гелиотроп с розой! – с улыбкой возразила она и безотчетно стала рассматривать платок.

Этот изящный, шелковый платочек, обшитый кружевами, с монограммой посредине, он взял у Люции и забыл спрятать подальше.

– Да, пожалуй, и правда гелиотроп, – заметил он, отнимая у нее платок и с излишней поспешностью пряча в карман. – Никак не могу отучить Матеуша от скверной привычки душить мои вещи. Лучше бы следил, чтобы у прачки не пропадало белье! – небрежно сказал он, но почувствовал: Анка не поверила этому наспех придуманному объяснению.

Он посидел еще немного, попытался даже завязать непринужденную, доверительную беседу, но, встречаясь с недоверчиво-настороженным взглядом Анки, умолк и стал прощаться.

Анка, по обыкновению, вышла с ним на веранду, где уже поджидал Матеуш с фонарем.

– Матеуш, не душите, пожалуйста, платки пана Кароля, – сказана она тихо.

– Что вы, барышня! У нас и духов-то нет, – сонным голосом ответил тот.

Анка слегка вздрогнула, взглянув на смущенное лицо Кароля.

– Может, вы поедете завтра с нами в костел?

– Если смогу, утром дам знать.

На этом они расстались.

Анка не спеша вернулась в дом, велела погасить свет, распорядилась по хозяйству и, пожелав пану Адаму спокойной ночи, прошла к себе. Долго стояла она у окна в своей комнате и, вглядываясь в темную бездну ночи, думала о случившемся.

«Собственно, мне это уже безразлично», – прошептала она. Но на самом деле это было далеко не так; унизительные, мучительные подозрения и чудовищные факты оскорбляли ее достоинство, больно задевали, и она ничего не могла с собой поделать.

«Я не стану препятствовать его счастью», – решила она после бессонной ночи. И замкнулась в себе: гордость не позволяла ей плакать и сетовать на судьбу.

Она затаила горе в глубине души. И за завтраком была спокойна, словно ничего не произошло.

Когда служанка доложила, что пришли рабочие и непременно хотят ее видеть, Анка, не зная, в чем дело, вышла на веранду. Следом за ней выкатили пана Адама.

Празднично одетые мужики и бабы с торжественными лицами столпились на веранде.

При появлении Анки вперед выступил Соха – он теперь работал у Боровецкого возчиком – и, поцеловав ей руку и по извечному обычаю поклонившись в ноги, крякнул, утер рукавом сюртука нос и, оглянувшись на жену, громко сказал:

– Сговорились мы это промеж себя и пришли поклониться тебе, барышня, благодетельница ты наша, поблагодарить за парнишку того, что убился, а ты его выхаживала, за жену Михалову, что вдовой осталась с малыми ребятишками опосля того, как Михала лесами придавило насмерть. Низко кланяемся тебе за твою доброту, – выпалил он одним духом и посмотрел на жену и сотоварищей. А те согласно кивали головами и, точно повторяя за ним слова, шевелили губами.

Передохнув, он продолжал:

– Сироты мы несчастные, а ты, барышня, как сестра, к нам, бедным, добра. Вот и пришли мы это… поблагодарить тебя от чистого сердца. Без подарков пришли… потому как… подарки… Целуйте, стервецы, у барышни ручку да в ножки поклонитесь! – крикнул он в заключение и, не находя слов, замолчал.

После этой прочувствованной речи Анку обступили рабочие, – одни подходили к ручке, а у кого не хватало смелости, целовали в локоть.

Растроганная, обрадованная Анка от волнения не находила слов, и вместо нее к рабочим обратился пан Адам, а потом велел угостить их водкой.

Кароль, пришедший в конце этой сцены и узнавший, в чем дело, распорядился поднести им еще водки и выставить угощение. Он сердечно пожимал рабочим руки, но при этом иронически улыбался.

– Трогательная сцена! – насмешливо сказал он, когда они остались одни. – Совсем как в деревне на дожинках, только вместо песен и венка из колосьев – изъявления благодарности.

– Видно, вам нравится все осмеивать, иначе вы не делали бы этого так часто, – Анка была внешне спокойна, хотя внутри у нее все клокотало..

– Просто слишком часто для этого представляется повод.

– Благодарю за откровенность. Теперь, по крайней мере, я знаю, что мои поступки смешны, провинциальны, глупы и ничего, кроме насмешки, не заслуживают. И вы не упускаете случая дать мне это понять, потому что вам доставляет удовольствие огорчать меня, не правда ли? – сказала она с раздражением.

– Что ни слово, то обвинение, причем очень тяжкое, – заметил Кароль.

– Но справедливое.

– Нет, несправедливое и незаслуженно обидное.

– Незаслуженно обидное? – переспросила насмешливо Анка.

– Панна Анна! Анка! Отчего вы сердитесь на меня? Зачем отравлять себе жизнь такими пустяками? Неужели вас обижают мои невинные шутки, и вы принимаете их на свой счет? Даю вам слово, ничего подобного у меня и в мыслях не было и быть не могло! – горячо оправдывался он, искренне огорченный и задетый ее словами.

Но Анка, не дослушав и даже не взглянув на него, удалилась.

А Кароль пошел на веранду и стал жаловаться на нее отцу.

– Жить мне уже недолго осталось, и я должен сказать тебе прямо: ты обижаешь и отталкиваешь от себя Анку. Смотри, не пожалей об этом! – с горечью сказал старик.

Он упрекал Кароля за невнимание к невесте, указывал ему на тысячи повседневных мелочей, которые огорчают и оскорбляют ее.

– Антонина, спросите барышню, скоро ли мы поедем в костел? – обратился Кароль к горничной. – Экипаж давно подан. – И возмущенный упреками отца, в ожидании ответа стал прохаживаться по веранде.

– Барышня велела передать, что идет к Травинской и в костел нынче не поедет, – сообщила горничная.

Боровецкий покраснел от гнева и выбежал вон.

– Заварил кашу, теперь расхлебывай, – пробормотал вслед ему пан Адам.

Рассерженная Анка пошла к Травинской.

Нина была дома одна. Она сидела в угловой комнате перед мольбертом и рисовала пастелью чайные розы, разбросанные по красивого оттенка зеленой ткани.

– Хорошо, что ты пришла, а я как раз собиралась писать к тебе.

– Ты одна?

– Казик поехал в Варшаву и вернется только к вечеру. Рисовать мне надоело, читать не хочется, вот я и решила предложить тебе проехаться за город подышать свежим воздухом. Ты свободна?

– Абсолютно.

– А Кароль?

– Я, слава Богу, взрослая и сама могу распоряжаться собой и своим временем.

– Ах, вот как! – невольно вырвалось у Нины, но никаких вопросов она задавать не стала, тем более что слуга доложил о приходе Куровского.

Тот, узнав, что Травинского нет дома, хотел уйти.

– Останьтесь! Давайте пообедаем вместе, а потом отправимся за город. Будьте нашим опекуном и утешителем.

– Опекать готов.

– А если нам нужно, чтобы нас еще и утешали?

– Ладно, страдайте, буду вас утешать, но предупреждаю: слезам я не верю, даже если они льются потоками.

– Не верите слезам?

– Прошу прощения, женским слезам.

– За коварство одной мстите всем.

– Вот именно, месть за коварство! – весело подхватил он.

– У вас не будет для нее повода. Мы принадлежим к числу женщин, которые не плачут, не правда ли, Анка?

– Во всяком случае наших слез и страданий никто не увидит.

– Похвальная гордость! И будь на то моя воля, я всем повелел бы вести себя так.

– Никто бы вас не послушался, потому что людям доставляет удовольствие выглядеть несчастными в глазах других.

– Парадоксально, но факт! Человек – животное прежде всего эмоциональное, даже, можно сказать, сентиментальное. Новоявленный Линней отнес бы людей к классу плаксивых. Кстати, Кароль зайдет сюда?

– Не знаю, увижу ли я сегодня пана Кароля.

Куровский метнул на Анку быстрый взгляд, но лицо ее было невозмутимо-спокойно.

В конце обеда, который прошел очень весело – благодаря стараниям Куровского Анка тоже немного оживилась, – возник вопрос: куда ехать?

– Только не в Хеленов, там сегодня тьма-тьмущая народу.

– Тогда едем за город! Жаль Травинского нет, а то бы я пригласил вас к себе отужинать. У меня около дома есть сад и пруд, так что жарко не будет.

– А это далеко от Лодзи?

– Около пяти верст проселком.

– Вы, кажется, хозяйством занимаетесь?

– Я – богатый помещик: у меня сорок моргов пахотной земли! Но я предпочитаю фабричное производство, и к землепашеству у меня не лежит душа.

– Однако пан Кароль видел весной, как вы собственноручно сеяли ячмень. Значит, потянуло все-таки в поле из фабричной лаборатории?

– Пан Кароль пошутил, уверяю вас, пошутил, – поспешил он заверить, так как старательно скрывал свое пристрастие к земледелию, пренебрежительно отзываясь о нем, как о занятии для мужиков.

– Сейчас вы увидите, как в Лодзи развлекается по воскресеньям простой народ, говорил он, подсаживая дам в экипаж, и велел кучеру ехать в мильшевскую рощу.

Город словно вымер: лавки были закрыты, окна занавешены, в кабаках – пусто. Солнце палило немилосердно, заливая ослепительным светом безлюдные улицы, над которыми дрожало марево.