Текст книги "Земля обетованная"

Автор книги: Владислав Реймонт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

– Нет, сударь, не изменник, а человек, который видит дальше собственного носа. Он Венгрию спас.

– Предал, как Иуда.

– Та-та-та! Для вас благоразумные люди всегда или изменники, или Иуды. А что ему оставалось делать, как не спасать то, что еще можно спасти.

– Сражаться до последней капли крови, пока хоть один солдат жив.

– Не было у него солдат: вы к тому времени деру дали. Ясек, сорванец, огоньку, трубка погасла!

– Что, что? Это мы-то дали деру? Побойтесь Бога, что вы городите? Мы – удрали?! Когда это было? – кричал пан Адам, привстав с кресла.

Лицо у него побагровело от возмущения, глаза метали молнии, голос срывался, зубы выбивали дробь. И даже успокоившись немного, он не мог удержать в дрожащих руках чашку, и кофе выплескивалось на сюртук и манишку.

Между тем Кароль и Макс удалились, чтобы собраться в дорогу, а они продолжали отчаянно спорить.

Зайончковский поддерживал пана Адама. Он ударял кулаком по столу, вскакивал с места и бегал по комнате в поисках шапки, потом снова садился, но ксендз не сдавался; он говорил все тише, все чаще приказывал Ясеку дать прикурить и все чаще колотил чубуком об пол, что служило у него признаком крайней степени раздражения.

Спор был прерван Карчмареком. Сначала на крыльце послышалось громкое шарканье, шмыганье носом, а потом он вошел в комнату, поставил в угол кнут и, потерев руки, степенно со всеми поздоровался.

– К обеду вы опоздали, но выпейте с нами кофейку.

– Покорно благодарим. Я уже отобедал, а от кофею не откажусь.

Он сел рядом с паном Адамом, вытер полой сюртука потное лицо и стал обмахиваться фуляровым платком.

– Ну и жарынь нынче! Гроза будет, потому как скот на выгоне беспокоится. А кофий-то горячий?

– Прямо кипяток, – сказала Анка, пододвигая к нему чашку и сахарницу.

– Холодный кофе все одно что сломанное кнутовище: грош ему цена.

– Вы, я вижу, большой знаток по части кофе.

– Да ведь все время приходится эту дрянь пить! Сделку ли заключаешь или так просто беседуешь, лучше черного кофе ничего нет, а если еще рюмочку коньяку добавить, то и совсем хорошо.

Анка принесла коньяк.

Карчмарек полчашки кофе долил доверху коньяком и, прикусывая сахар, стал медленно пить, одновременно оглядывая присутствующих.

– Добрый день! Вот уж никак не ожидал встретить вас тут, – входя в комнату, сказал Кароль.

– Ты знаком с паном Карчмареком? – спросил старик Боровецкий.

– А как же! Пан Карчмарский поставляет кирпич для нашей фабрики. Отец говорил мне о ваших намерениях относительно Курова, но он назвал другую фамилию, и я не догадался, что речь идет о вас.

– Дело в том, что в Лодзи у меня одна фамилия, а в деревне – другая, – объяснял тот с хитрой улыбкой. – Люди глупые: встречают по одежке и еще – по фамилии. Хоть и говорится: прозванье – не званье, в жизни не подспорье, но это неверно. Когда я в Лодзи прозывался по-старому, всякий жид, шваб, всякая городская шваль говорили мне: «Эй, Карчмарек, поди-ка сюда»! А как переиначил я фамилию на шляхетский лад, ко мне обращаются так: «Пан Карчмарский, будьте любезны!» С какой стати немчура будет помыкать мною. Я, поди, не под забором родился. Мой прадед и дед землю уже пахали, а немцы еще на карачках по лесу ползали и сырую картошку, как свиньи, жрали.

– Браво, пан Карчмарек! Замечательно! – смеясь, воскликнул Кароль.

– Истинную правду говорю. Эти Мюллеры да Шульцы такие же дворяне, как я – король!

Он подлил себе еще коньяка и хотел продолжать, но пан Адам, заметив тень недовольства на лице Макса, поспешил переменить разговор.

– Что, кирпич в этом году хорошо идет? – спросил он.

– Так себе. Но сдается мне, скоро в Лодзи начнется такое строительство, какого еще не бывало.

– Это почему же? Ведь сейчас жизнь в Лодзи совсем замерла, и такого количества банкротств никто не припомнит. Многие фабрики позакрывались, на остальных сокращают рабочих. Еще один такой сезон – и пол Лодзи разорится.

– А тем жидкам, что из России понаехали, разве не нужно делать гешефт? Я приметил, как они шныряют по городу, участки свободные присматривают да кирпичные заводы приискивают. Вот увидите, скоро все придет в движение. Десять лет назад такое уже было. Это еще ничего не значит, если одну зиму в Лодзи затишье. Вол тоже наработается и лежит, отдыхает, жвачку пережевывает. Глянешь на него и подумаешь: издыхает, ан нет, отдохнет маленько и как начнет работать, только держись!

– Давно у вас кирпичный завод? – поинтересовался Кароль.

– Без малого шесть лет.

– А раньше чем вы занимались? – спросила Анка, с улыбкой глядя, как Карчмарек угощает сигарами.

– Курите, господа! Отличные сигары! Есть у меня один знакомый жидок, так он, бестия, их контрабандой через границу проносит.

Откусив острыми зубами кончик сигары и не спеша закурив, он продолжал:

– До этого, барышня, мыкался я, темный мужик, на своем наделе. Земля у меня – глина пополам с песком. В засушливое лето ветер песок метет, глину солнце жжет. В дождливое – на глине сгниет, на песке не взойдет. Скотина с крыши солому ела, семья с голоду пухла, вот какое у меня хозяйство было. Признаться, был я тогда дурак дураком, да и откуда мог я ума набраться? Кто меня учил, кто дельный совет дал? Барина нашего, видно, Бог умом обидел, коли немец его слопал, так что мужикам ничего путного он присоветовать не мог. Бедствовал я, как отцы наши и деды, как крестьянскому сословию на роду написано. В Лодзи ставили фабрики, батраки и хозяева победней нанимались на работу, извозом занимались, а я держался старого. Лодзь тогда еще далеко от деревни была. Но как-то раз глянул я с порога – вижу, фабричная труба торчит, а через год их уже пять было. Лодзь наступала на деревню. Раньше, помню, до Лодзи четыре версты было, потом три, а теперь и версты нет. Лодзь все ближе подступала к деревне, да у беды, видно, ноги длиннее – она обгоняла ее, и так меня прижало, что стал я подумывать: не продать ли землю и не податься ли отсюда? Но я все еще выжидал: боязно было. И вот встречаю я как-то кума из Хойнова с возом песка.

– Куда везешь? – спрашиваю.

– В город, – отвечает.

– Это зачем?

– На продажу.

– Сколько же тебе дадут за него?

– Господа когда целковый, когда и больше, а евреи, те – поменьше.

Пошел я с ним. Он полтора целковых выручил. Увидел я это и прозрел, будто ученую книжку глупой своей башкой одолел.

Был у меня за хатой пригорочек, морга этак с четыре. Землю ту жаворонки унавозили да собаки, что со всей округи там по весне сходились. Прибежал я домой, телегу наладил и – на пригорок: песок искать. А там песок – чтоб ему неладно! – чистое золото! Ему на панском дворе место, не в поле.

Приехал я в первый раз с песком, меня в Старом городе жиды избили, потом еще наши мужики, что давно этим занимались, добавили, и от полицейского мне досталось, и от уличных мальчишек. Ну, ничего, все-таки песок я продал. С тех пор стал я тот пригорок срывать и два года изо дня в день в город песок возил. На третий год сына к этому делу приспособил и еще батрака нанял. В город – песок, а из города – кое-что другое… Сперва жена на меня с кулаками кинулась: землю, дескать, паскудишь, вонь разводишь. Ясное дело, не духами пахнет. Тут стали ко мне разные прощелыги из города наведываться, осмотрят мою землю и говорят: «Продай!» Приходили евреи и тоже просили: «Продай, Карчмарек!» Но я не продал, хотя под конец за морг пятьсот рублей давали. «Что-то тут не так, – подумал я, – раз они такие деньги предлагают». Пошел к адвокату, – он надзирал, когда нам землю нарезали. Порядочный человек оказался.

– Дурак ты, Карчмарек! – сказал он мне прямо. – Не понимаешь, что они на твою глину зарятся. Поставь кирпичный завод, а если у тебя денег нет, возьми меня в долю.

Я без него обошелся: поставил печь, нанял мастера-кирпичника. Сам помогал ему и жене и детям велел. Работали мы, как волы, ну и сколотили немного деньжат. Приехал как-то адвокат, посмотрел-посмотрел и говорит:

– Глупый ты, Карчмарек! Сам изведешься, детей замучаешь и самое большее в год тысячу рублей заработаешь. Что делать, спрашиваешь? Паровую машину надо установить.

Целую зиму думал я, наконец решился, принял адвоката в долю, и дело идет помаленьку.

– А что с тем пригорочком? – полюбопытствовала Анка.

– Срыт до основания, и на подошвах разнесли его люди по всему свету.

– Вы по-прежнему в деревне живете?

– И в деревне при заводе, и в городе. Я там хибару построил для жены и ребятишек – они у меня в школу ходят.

– Ничего себе хибара в четыре этажа, да еще четыре флигеля!

– И еще одну для зятя собираюсь поставить… место у меня есть.

– А Куров вам зачем понадобился?

– Старшего сына женить хочу. Парень в школе не обучался, к торговле и к фабричному делу неспособный, вот я и решил купить ему небольшую усадьбу поближе к городу, чтобы догляд за ним иметь.

– Я сейчас уезжаю, а вы тут с отцом обо всем договоритесь и насчет цены условьтесь. А потом приезжайте в Лодзь, и мы оформим сделку. Ну, Макс, нам пора!

– Мы проводим вас полем до шоссе.

Прощание не заняло много времени, так как все, кроме Карчмарека, вышли через сад в поле на дорогу с примятой кое-где телегами травой.

Анка, Кароль и Макс шли впереди, за ними – Зайончковский с ксендзом, пан Адам отстал: его кресло с трудом преодолевало рытвины и кротовьи кочки.

– Чтоб тебе неладно было! Спотыкается, как свинья! – ругался Валюсь.

День клонился к вечеру; на озимях и травах, точно иней, лежала обильная роса, над полями распростерлась великая тишина, нарушаемая лишь завораживающим шелестом колосьев да стрекотом кузнечиков. Над головами с тихим стеклянным писком кружили комары, из зеленой чаши хлебов по временам кричали перепелки: «Жать пора! Жать пора!» Ласточка, щебеча, прочерчивала по небу зигзаги, из отливавших чернотой и пестревших желтой горечавкой овсов вылетал жаворонок и, трепеща в вышине крылышками, заливался песней; с жужжанием проносилась труженица-пчела.

– Да, сударь любезный, Карчмарек этот – удивительный человек.

– В Лодзи немало таких. Он, ваше преподобие, всего года два как выучился читать и писать.

– Холопу состояние ни к чему, у него ум за разум зайдет, и он возомнит еще, будто нам ровня.

– А разве нет? Чем же мы лучше него, сударь любезный? – обратился ксендз к Зайончковскому.

– Вы еще, чего доброго, скоро прикажете холопам руки целовать.

– Если они будут достойны этого, я первый пример подам. Ясек, огоньку!

Поскольку Ясека рядом не было, прикурить дал ему Макс. Он присоединился к ксендзу и Зайончковскому, но их разговор не доходил до его сознания. Он смотрел на Анку, которая шла впереди с Каролем, и, напрягая слух, пытался уловить, о чем они беседуют вполголоса.

– Вы не забудете зайти к Высоцкой? – Ее тихий голос звучал просительно.

– Завтра же зайду. Она в самом деле ваша родственница?

– Да, и надеюсь, скоро будет вашей.

Некоторое время они шли молча.

Ксендз с Зайончковским продолжали спорить, а пан Адам распевал во все горло.

 
Гей, мазуры с горки мчатся,
В окошко стучатся;
Отвори, девица,
Коням дай напиться! —
 

разносилось далеко вокруг.

– Вы скоро приедете?

– Затрудняюсь сказать. У меня столько дел, что не знаю, за что сперва приняться.

– У вас теперь для меня совсем не остается времени. Совсем не остается… – тише и еще печальней прибавила она и провела рукой по незрелым ржаным колосьям, которые, колыхаясь, склонялись к ее ногам и кропили их росой.

– Спроси у Макса, есть ли у меня хоть один свободный час в день? С пяти утра и до поздней ночи я на ногах. Ты ведешь себя совсем как маленькая, Анка! Ну посмотри на меня!

Она подняла на него печальные глаза, и губы у нее нервно подергивались.

– Приеду через две недели, хорошо? – сказал он, чтобы ее утешить.

– Ладно, но, если это в ущерб делам, не приезжай. Потерплю, не в первый раз…

– Но в последний. Этот месяц пролетит быстро, а потом…

– А потом?

– Потом мы будем вместе. Что, деточка, тебе немного страшно? – с нежностью прошептал он.

– Нет, нет! Ведь я буду с тобой… с вами, – краснея, поправилась она с такой милой улыбкой, что ему захотелось расцеловать ее.

А она замолчала, мечтательным, обращенным в себя взором блуждая по просторам полей. Как по широко разлившейся воде ветер гнал темно-серые волны, воронками завивал рожь, и она то пригибалась к земле, то поднималась снова. А волны бежали к лежавшей под паром земле, откатывались назад, с шелестом обрушивались на дорогу, словно силясь снести эту преграду и слиться с низкой еще пшеницей, которая блестела и переливалась, как подернутое золотой рябью огромное озеро.

Они подходили к шоссе, и пан Адам прикрикнул на Валюся:

– А ну, пошевеливайся, бездельник!

– Я и так взмок!

– Уже? – прошептала Анка, увидев ожидавший на дороге экипаж.

– Жалко, что время пролетело так быстро, – сказал Макс.

– Посмотрите, какая красота! Господь Бог воистину щедро украсил землю! – воскликнул ксендз, указывая на озаренные закатными лучами поля.

Огромное пурпурное солнце опускалось по перламутровому небу за лес, подергивая поля красновато-лиловой дымкой.

Как ярко начищенные медные щиты, блестели в низинах пруды, текущая на восток извилистая речка на фоне зеленых лугов казалась синей муаровой лентой, отливающей червонным золотом.

– Да, очень красиво! Только вот любоваться некогда.

– Ничего не поделаешь. Езжайте с Богом! Дайте-ка я вас поцелую, мальчики! Пан Баум… пан Макс, мы полюбили вас, как родного.

– Очень приятно. Признаться, в жизни не встречал я таких милых людей. Сердечно благодарю за гостеприимство и прошу не забывать Макса Баума!..

– Солидная фирма… Отпускает товар с шестимесячным кредитом, – с насмешкой сказал Кароль и стал со всеми прощаться.

Макс замолчал и назло Каролю раз десять подносил к губам то одну, то другую Анкину руку, расцеловал в обе щеки пана Адама, приложился к руке ксендза, и это так растрогало старика, что он обнял его за шею, чмокнул и перекрестил.

Лошади с места тронулись рысью.

Анка, стоя на пригорке, махала им платком.

А пан Адам напевал какой-то бравурный марш.

Макс смотрел на светлый силуэт Анки, пока он не скрылся из вида, и, повернувшись к Каролю, сердито сказал:

– Вечно ты меня на посмешище выставляешь.

– Чтобы ты немного протрезвился. Не люблю, когда упиваются моим вином и вдобавок еще в моем же доме.

Оба замолчали.

II

– Блюменфельд, в воскресенье играли у Малиновского?

– Играли. Сейчас расскажу, – вполголоса отвечал тот, подходя к окошку, чтобы обслужить клиента.

Стах Вильчек лениво потянулся и вышел на улицу.

На Пиотрковской, как всегда, было шумно; огромные товарные платформы громыхали по мостовой, и в конторе дребезжали стеклянные перегородки, забранные медной сеткой, с прорезями для окошек, у которых теснился народ.

Вильчек равнодушно посмотрел на строительные леса, опоясывающие дом напротив, на запрудившую тротуар толпу и вернулся к своему столу, мимоходом скользнув взглядом по склоненным головам конторских служащих, – в тесном пространстве между стеной и стеклянной перегородкой, их было десятка полтора, отделенных друг от друга невысокими деревянными барьерами.

– А что вы играли? – снова спросил он у Блюменфельда; тот худыми, нервными пальцами приглаживал рыжие волосы, глядя голубыми глазами на еврея, который вертелся во все стороны посреди конторы.

– Касса направо! – крикнул он, высовываясь из окошка. – Первую часть сонаты Cis-moll Бетховена. Пожалуй, так хорошо у нас еще никогда не получалось. Малиновский был…

– Блюменфельд, счет Эйхнера и Переца! – послышалось с другого конца конторы.

– Четыре, семнадцать, пять. Задолженность шесть тысяч, – перелистав скоросшиватель, быстро ответил он и продолжал: – Потом репетировали мое сочинение, которое я недавно закончил.

– Что это, полька, вальс?

– При чем тут польки и вальсы! Я не сочиняю музыку для шарманщиков и танцулек! – возмутился он.

– Значит, опера? – ироническим тоном спросил Вильчек.

– Нет, нет! По форме есть некоторое сходство с сонатой, хотя это не соната. Первая часть – впечатление, навеянное молкнущим, постепенно засыпающим городом. Понимаешь, глубокая тишина, нарушаемая едва уловимыми звуками, – их передают скрипки, – и на этом фоне флейта выводит щемяще-грустную мелодию, в ней словно слышатся стоны бездомных людей, замерзающих деревьев, изработавшихся машин, животных, которых завтра погонят на бойню.

И он стал тихо напевать.

– Блюменфельд, к телефону!

Он вскочил со своего места, а когда вернулся, у окошка его ждали два клиента.

Потом он записывал что-то в гроссбух и при этом бессознательно выстукивал пальцами мелодию.

– И долго вы сочиняли?

– Около года. Приходи в воскресенье, услышишь все три части. Я отдал бы два года жизни, чтобы услышать свое сочинение в исполнении хорошего оркестра. Да что там, полжизни бы не пожалел! – прибавил он, облокачиваясь на стол и глядя отсутствующим, невидящим взглядом на черневшие в окошках головы своих товарищей.

Вильчек принялся за работу. Служащие тихо разговаривали между собой, перебрасывались шутками, иногда раздавался взрыв смеха, но стоило хлопнуть входной двери или зазвонить телефону, и они тотчас замолкали. Звякали стаканы: между делом и болтовней пили чай, – в углу конторы на газе кипел чайник.

– Still [48]48
  Тихо (нем.).


[Закрыть], господа, старик приехал! – раздался предостерегающий голос.

Воцарилась тишина; все смотрели, как из экипажа вылез Гросглик и, стоя перед конторой, разговаривал с каким-то евреем.

– Кугельман, просите сегодня отпуск: старик смеется, значит, в хорошем настроении, – шепнул Вильчек своему соседу.

– Я вчера говорил с ним, он сказал: после баланса.

– Пан Штейман, напомните ему о наградных.

– Чтоб он сдох, этот черный собака.

Раздался тихий смех, который тотчас оборвался: в контору входил Гросглик.

Во всех окошках показались почтительно кланявшиеся головы, и в конторе наступила глубокая тишина, нарушаемая лишь шипением кипящего чайника.

Рассыльный принял у банкира шляпу, подобострастно помог снять пальто.

– Господа, произошло страшное несчастье, – сказал банкир, потирая руки и разглаживая иссиня-черные бакенбарды.

– Избави Боже, не с вами? – послышался чей-то испуганный голос.

– Что случилось? – воскликнули все разом, изображая беспокойство.

– Что? Большое несчастье, очень большое… – повторил банкир плачущим голосом.

– На бирже упал курс акций? – тихо спросил поверенный фирмы, выходя из-за перегородки.

– Сгорел кто-нибудь незастрахованный?

– Красавцев американских рысаков украли?

– Не болтайте глупостей, пан Пальман, – строго сказал банкир.

– Но что же все-таки произошло, пан Гросглик? – умоляющим тоном допытывался Штейман. – Мне даже нехорошо сделалось.

– Ну, упал…

– Кто? Откуда? Где? Когда? – послышались тревожные вопросы.

– Со второго этажа упал ключ и выбил себе зуб… Ха-ха-ха! – засмеялся довольный Гросглик.

– Как это остроумно! Как остроумно! – смеялись конторские служащие, хотя слышали эту глупую шутку раз десять в году.

– Шут гороховый! – пробормотал Вильчек.

– Ну что ж, он может позволить себе такую роскошь, – прошептал Блюменфельд.

Гросглик прошел через контору в обставленный с большой роскошью кабинет с окнами во двор.

Красные обои с золотым багетом гармонировали с мебелью красного дерева, инкрустированной бронзой.

Большое венецианское окно, задрапированное тяжелыми портьерами, выходило в узкий двор, стиснутый с двух сторон служебными постройками, а с третьей замкнутый квадратным зданием фабрики.

Гросглик с минуту смотрел на беспрерывно движущиеся поперек двора трансмиссии, на длинную очередь мужчин и женщин с большими узлами за спиной у одной из дверей. Это были надомники: они брали на фабрике пряжу и на ручных станках ткали платки.

Потом открыл вделанную в стену большую несгораемую кассу и, проверив ее содержимое, выложил пачки бумаг на стол у окна, предварительно заслонив его желтым экраном. И лишь затем сел и позвонил в звонок.

Тотчас явился поверенный фирмы с толстой папкой бумаг.

– Что слышно, пан Штейман?

– Ничего особенного. Ночью сгорел А. Вебер.

– Знаю. А что еще? – спрашивал он, внимательно просматривая бумаги.

– Прошу прощения, но мне больше ничего неизвестно, – извиняющимся тоном отвечал тот.

– Немного же вы знаете, – буркнул банкир и, отодвинув в сторону бумаги, нажал два раза кнопку электрического звонка.

Вошел главный кассир.

– Что нового, пан Шульц?

– В Балутах убили двух рабочих, у одного распорот живот.

– А мне какое дело? Этого товара всегда хватает с избытком. Что еще?

– Я слышал утром: у Пинкуса Мейерзона дела плохи.

– Двадцатью пятью процентами отделаться хочет. Принесите его счет.

Шульц поспешил исполнить распоряжение своего патрона.

– Несостоятельным задумал себя объявить? На здоровье! Нам это ничем не грозит, – посмеиваясь, прошептал Гросглик, внимательно просмотрев счета. – Я уже полгода видел, что он мается: не знает, как подступиться к этому, – прибавил он.

– Верно, я сам слышал, как вы говорили Штейману.

– У меня на это нюх. Я всегда говорю: лучше один раз вычесаться хорошенько, чем все время скрести голову. Ха-ха-ха! – рассмеялся он, довольный своей шуткой. – Ну, а еще что?

– Ничего. Мне кажется, вы сегодня неважно выглядите.

– Вы дурак, пан Шульц, и я вынужден буду снизить вам жалованье! – раздраженно вскричал он, а когда тот вышел, стал внимательно разглядывать в зеркало лицо, легонько пощипывая пухлые щеки, потом высунул и осмотрел язык.

«Да, что-то он мне не нравится. Надо посоветоваться с доктором», – подумал он и позвонил три раза.

Вошел Блюменфельд с пачкой корреспонденции и счетов.

– Что новенького, пан Блюменфельд?

– Вчера умер Виктор Гюго, – робко сказал музыкант и стал громко читать какой-то отчет.

– А наследство большое оставил? – воспользовавшись паузой, спросил банкир, рассматривая свои ногти.

– Шесть миллионов франков.

– Немалые деньги. В каких бумагах?

– В трехпроцентных французских облигациях и акциях Суэцкого канала.

– Бумаги солидные. А чем он занимался?

– Литературой…

– Литературой? – удивленно переспросил банкир, разглаживая бакенбарды и вскидывая глаза на Блюменфельда.

– Это был великий поэт, великий писатель…

– Немец?

– Нет, француз.

– Ах да, вспомнил: это он написал роман «Огнем и мечом» [49]49
  «Огнем и мечом»– роман Генрика Сенкевича, известного польского писателя.


[Закрыть]. Мери мне как-то читала, очень интересно.

Блюменфельд не стал возражать; он прочел письма, набросал под диктовку ответы и, собрав бумаги, направился к двери, но банкир кивком головы задержал его.

– Кажется, вы играете на пианино?

– Я кончил консерваторию в Лейпциге и фортепианный класс Лешетицкого [50]50
  Лешетицкий Теодор (1830–1915) – пианист и композитор, профессор консерватории в Петербурге и Вене.


[Закрыть]в Вене.

– Очень приятно. Я очень люблю музыку, особенно нравятся мне восхитительные куплеты, которые Патти пела в Париже. О, вот это… – и он стал тихо напевать арию из какой-то пошлой оперетки. – У меня хороший слух, не правда ли?

– Великолепный! – сказал Блюменфельд, глядя на его большие уши в синих прожилках.

– Мне вот что пришло в голову: почему бы вам не позаниматься с моей Мери. Уроки ей давать не надо – она и так хорошо играет, – просто вы будете сидеть рядом и следить, чтобы она не ошибалась. Сколько вы берете за час?

– Сейчас я даю уроки дочери Мюллера. Он платит мне три рубля в час.

– Три рубля! Зато вам приходится тащиться на другой конец города, в халупе сидеть… и разговаривать с этим хамом Мюллером тоже удовольствие небольшое… а у меня вы во дворце будете сидеть.

– Там я тоже сижу во дворце, – промямлил Блюменфельд.

– Ну, ладно, там видно будет. Как говорится: свои люди, сочтемся, – сказал он в заключение.

– Когда мы начнем?

– Приходите сегодня после обеда.

– Хорошо, пан Гросглик.

– Позовите ко мне Штеймана.

– Сейчас, пан Гросглик.

Вошедший Штейман с беспокойством ждал распоряжений патрона.

Гросглик, засунув руки в карманы, молча прохаживался по кабинету, потом долго разглаживал бакенбарды и наконец решительно заявил:

– Я давно хотел вам сказать: меня раздражает постоянный звон стаканов и шипение газа.

– Пан Гросглик, мы приходим очень рано и вынуждены поэтому завтракать в конторе.

– И кипятите чай на газе. А кто за газ платит? Я! На мои деньги вы целыми днями распиваете чаи. Это какая-то нелепость! С сегодняшнего дня вы будете платить за газ.

– Но вы ведь тоже пьете…

– Да, и сейчас выпью. Антоний, принеси мне чаю! – громко крикнул он в переднюю, которая выходила в подворотню, и прибавил – Мне вот что пришло в голову. Так и быть, пейте, но за газ платите – вас много, и обойдется вам это недорого, а мне давайте чай в виде процента за пользование газовым устройством и помещением: ведь чай вы пьете в служебное время.

– Хорошо, я передам товарищам.

– Я делаю это для их же блага, потому что сейчас им неловко пить чай: их мучает совесть. А когда каждый заплатит за газ, он будет смело смотреть мне в глаза. Я забочусь об их нравственности, пан Штейман.

– У меня к вам просьба от имени товарищей.

– Говорите, только поскорей: мне некогда.

– Вы обещали в конце полугодия выдать наградные.

– А баланс как?

– Будет готов к сроку: они работают сверхурочно.

– Присядьте, пожалуйста, пан Штейман! Вы, наверно, устали, – вкрадчиво сказал банкир.

– Спасибо, пан Гросглик, меня ждет работа.

– Работа не гусь, из нее сало не вытопишь. Сядьте и послушайте, что я вам скажу: они очень рассчитывают на наградные?

– Они их честно заработали.

– Это я и без вас знаю.

– Простите, пожалуйста, пан Гросглик, – униженно и робко прошептал он.

– Я буду с вами откровенен, как с другом. Ну, сколько я могу им дать?

– Этого я не знаю.

– Допустим, тысячу рублей, – больше при всем желании не могу. Боюсь, мы закончим год с большим убытком.

– По сравнению с прошлым годом оборот увеличился вдвое…

– Ша! Раз я говорю с убытком, значит, так оно и есть. Итак, допустим я выдам тысячу рублей. Сколько у нас в конторе служащих?

– Пятнадцать.

– А в филиале?

– Пять.

– Значит, двадцать человек. Если разделить эту сумму да еще за вычетом процентов в штрафной фонд, сколько придется на каждого? Каких-нибудь тридцать – пятьдесят рублей! А теперь я вас спрашиваю: что можно сделать на такой мизер? Какая от них будет польза?

– При том небольшом жалованье, какое мы получаем, и эти несколько десятков рублей – большое подспорье.

– Пан Штейман, вы глупый человек и к тому же не умеете считать! – Банкир рассердился и забегал по комнате. – Раздать эти деньги все равно что швырнуть их в грязь. Сейчас я вам скажу, кто на что их потратит. Вы приобретете выигрышный билет, – я знаю: вы играете в лотерею. Перельман купит себе новую пиджачную пару, чтобы обольщать работниц. Блюменфельд накупит кучу дурацких нот. Кугельман подарит жене новую шляпку к весеннему сезону. Шульц отправится к мамзелькам. Вильчек… этот их не промотает, а даст в долг под хороший процент. А остальные? Растранжирят до последней копейки! Зачем же зря бросаться деньгами? Нет, как честный гражданин, я не могу этого сделать! – вскричал он, ударяя себя в грудь.

Штейман иронически улыбнулся.

Банкир заметил это и, сев за стол, сердито сказал:

– И вообще нечего рассуждать: не хочу и не дам! Лучше куплю на эти деньги новую мебель для столовой. И вы будете иметь удовольствие говорить: «У нашего патрона столовый гарнитур за тысячу рублей!» Это производит хорошее впечатление! – Он издевательски засмеялся.

Штейман уставился на банкира блеклыми, словно выеденными чернилами, глазами с красными веками и смотрел на него до тех пор, пока тот не стал ерзать на стуле.

– Ну, ладно, так и быть, выдам вам наградные. Знайте, что я умею ценить добросовестный труд, – сказал он, несколько раз пройдясь по комнате.

Затем, порывшись в несгораемой кассе, извлек оттуда пачку пожелтевших векселей и, внимательно просмотрев их, сказал:

– Вот тут векселя на полторы тысячи рублей.

– Фирмы Вассерман и К°, – бегло взглянув на них, заметил Штейман. – Они гроша ломаного не стоят.

– Это еще неизвестно. Правда, фирма объявила о своей несостоятельности, но дела ее еще могут поправиться. И она заплатит все сто процентов.

– Хорошо, если они за сто рублей заплатят пять, но они ни гроша не заплатят.

– Вот векселя, и я желаю вам получить по ним сто пятьдесят рублей за сто. Сейчас я перепишу их на вас.

– Спасибо, пан Гросглик. – Штейман с унылым видом отступил к двери.

– А векселя?

– В конторе и так бумаги хватает.

В конце концов он взял их и вышел.

Прежде чем приняться за дела, банкир вынул из кассы конторскую книгу и в графе «наградные» написал: «Тысяча пятьсот рублей».

Проделав эту операцию, он долго улыбался, с довольным видом разглаживая бакенбарды.

Вскоре в кабинет проскользнул высокий худой, франтовато одетый еврей с золотым пенсне на горбатом носу; у него была рыжая бородка клинышком, разделенные на прямой пробор волосы завивались мелкими завитками, как овечья шерсть, а карие глаза беспокойно перебегали с предмета на предмет. Он беспрестанно облизывал вывернутые, потрескавшиеся губы синеватого цвета и кривил их в презрительной усмешке.

Это был Клейн – близкий родственник банкира и его доверенное лицо.

Он вошел так тихо, что банкир не услышал. Окинув взглядом кабинет, бросил на кресло перчатки, на стул – шляпу и небрежно развалился на диване.

– Как поживаешь, старина? – закуривая папиросу, спросил он.

– Так себе. Ты меня напугал, Бронек! Крадешься, как вор.

– Ничего с тобой не сделается!

– Что нового?

– Много чего. Сегодня стало известно, что Фишбин прогорел.

– Пусть себе прогорает на здоровье. Ну что из себя представлял этот Фишбин? Он как музыкант, который головой, локтями, коленями, руками и ногами одновременно играет на десяти инструментах. Разве так дела делают? У одного заработал десятку, а другой его за дверь вытолкал.

– Говорят, на этой неделе на фабрике Гольдберга будет пожар, – шепотом сообщил Клейн.

– Такое несчастье богатому только на пользу.

– А что с Мотлем?

– Не говори мне о нем! Этот негодяй, мошенник, пройдоха хочет платить тридцать процентов!

– Ему тоже жить надо.

– Не болтай глупостей, Бронек! И ничего смешного тут нет: ведь я теряю около трех тысяч рублей.

– Ха-ха-ха! Ему как раз столько нужно, чтобы жениться! – Он, смеясь, расхаживал по кабинету и с любопытством заглядывал в несгораемую кассу.

Поймав его взгляд, Гросглик запер ее.

– Бронек, ты заглядываешься на кассу, как на свою невесту! – воскликнул он. – Даю тебе слово: она никогда тебе не достанется, и ты даже не поцелуешь ее! Ха-ха-ха! – Его позабавила мина Клейна.

А тот, усевшись рядом, стал что-то нашептывать ему на ухо.

– Мне это уже известно. Надо переговорить с Вельтом. Пан Блюменфельд!– крикнул он в открытую дверь конторы. – Телефонируйте Морицу Вельту и скажите, что я прошу его зайти по очень важному делу!

– Но об этом, Бронек, молчок! Мы съедим Боровецкого, прежде чем он успеет свариться.

– А я тебе говорю: вам его не съесть, потому что…

Договорить помешал вошедший служащий.