Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 44 страниц)

– Но ты же никого не убивал, – я понимал, что Ромка говорит аллегорически, но решил его подбодрить.

– Я просто спрашиваю: как быть в таких случаях? У кого просить прощения? И кому нужны твои извинения?

Я промолчал.

– Знаешь, кому? Они тебе и нужны: ты извинился, твое дело в шляпе, можно спокойно жить дальше: «Чего пристали? Я же извинился!». А то, что твои извинения остальным до лампочки, тебя как бы не касается.

Ромкины слова походили на обвинение в мой адрес – словно я перед кем-то за что-то извинился, и теперь мне всё равно, что будет дальше.

– Так-то оно так, – сказал я, – но…

– А если ещё не совсем случайно?

– Что «не совсем случайно»?

– То самое.

– А-а, ты об этом…

Мне хотелось, чтобы Ромка объяснил, как всё-таки получилось, что он задрал математичке платье – что он при этом чувствовал и так далее. Но он не собирался ничего объяснять. Наверное, думал, что и так понятно. Мне и было понятно, но как-то не до конца.

– Знаешь, – сказал я, – мне кажется, в извинениях всё же есть смысл: когда человек просит прощения, он показывает, что он не соответствует своему поступку, и это не злой умысел, а стечение обстоятельств. Или что он изменил своё отношение – вначале думал и делал так, а теперь бы так ни за что не сделал. Он сообщает, что сожалеет о содеянном. Пусть от этого и не легче, но если бы люди перестали просить друг у друга прощения, представляешь, что было бы? Всё стало бы гораздо хуже!

Мои слова Ваничкин пропустил мимо ушей.

– Я в церковь ходил, – сообщил он неожиданно, опять закрывая глаза, – свечку поставил.

– Да ты что! – поразился я. – Думаешь, поможет?

– Не знаю, – Ромка еле заметно пожал плечами. – Может, и поможет. Я просил, чтоб помогло.

– Вот оно как! – я не знал, что ещё сказать.

– Я понял, для чего Бог нужен: для таких безнадёжных случаев – когда простить нельзя.

Тон у Ромки был ровный – с видимым спокойствием. Но тут я осознал, что Ваничкин не просто не в себе, а слегка даже повредился головой – его состояние хуже, чем представлялось вначале. Он немного сошёл с ума и, возможно, скоро снова учинит что-нибудь несуразное – к этому надо быть готовым. Нам едва ли не с детского сада объяснили, что Бога нет, и это всё предрассудки отсталых людей, а природа сама всё разумно устроила (при фразе о природе мне почему-то всегда представлялась женщина наподобие Снежной Королевы и чем-то похожая на комету – на голове корона, у длинного платья шлейф из звёзд: она летала над Землёй и разумно всё устраивала). Особенно необычно было слышать про Бога от Ваничкина – уж от кого, от кого. Если бы на эту тему заговорила одна из наших девчонок, было бы ещё более-менее понятно: женщины они и есть женщины. Но Ромка – лучший в школе по математике и физике… Обалдуй, который над всеми насмехается… Правда, и ситуация была необычной.

– Бог, как космический спутник: если между людьми связь невозможна, надо обращаться к Нему. Он, как вершина треугольника, – Ромка соединил большие и указательные пальцы, показывая треугольник.

– А что Он может сделать? – в мой тон прокралась еле заметная усмешка.

Ромка её не заметил.

– Не знаю… Сделает что-нибудь хорошее... Он же – Бог... Утешит как-нибудь. Чтобы тот человек… ну тот, кого обидели… чтобы он мог простить.

Мне вдруг сделалось совестно: Ромка заговорил со мной о Боге, не задумываясь о том, как будем выглядеть в моих глазах и, уж конечно, не рассчитывая на насмешки: он не сомневался, что я его пойму, и мне надо не дискутировать, а просто поддержать его.

– А для чего это Ему надо? – спросил я осторожно.

– Не знаю. Он же – Бог…

Видимо, за день через Ромкины мозги прошли батальоны разных мыслей, и теперь он бросал их на меня:

– Наверное, для чего-то надо, – говорил он с бесстрастной уверенностью. – Он же нам необходим. Я это как-то сильно почувствовал: раз уж мы так устроены, что без Него не можем обойтись, то и Он должен быть. Обязан быть. И, значит, Ему тоже это зачем-то надо, если Он нам необходим. Всё логично. Знаешь, почему душа не умирает? Потому что нельзя, чтобы умирала. Вот ты убил кого-то случайно, и как она может простить, если умрёт?

Я пожал плечами.

– Ты, думаешь, наши предки дураки были? – спросил Ромка неожиданно.

– С чего ты взял, что я так думаю? Не думаю я так!

– Боялись молнии и выдумали Бога? Держи карман шире! Они поумней нас были… В сто раз. Я это вдруг понял. Они совсем не дураки были… Жизнь – сложная штука, а про жизнь они побольше нас знали. И чувствовали что-то такое…

– Что – чувствовали?

– Ну что?.. Это самое… Что Бог – есть… Существует.

Нашу теологическую беседу прервала мать. Она постучала в дверь:

– Мальчики, идите ужинать. Я уже накрыла.

– Я не буду, – устало сообщил мне Ромка.

Я ощутил необходимость позаботиться о беспомощном человеке:

– Ты же, наверное, ничего сегодня не ел.

– Я пробовал: не лезет, – Ромка провёл рукой по горлу.

– Может, выпьем?

Эта мысль мне и самому понравилась, а у Ваничкина вызвала интерес к жизни:

– А есть что? – он скептически приподнял бровь.

– У отца коньяк – больше полбутылки, – посулил я. – Он не заметит: можно чаем долить.

Пока Ваничкин мыл руки, я обрисовал родителям ситуацию: Ромка потерял ключи от дома, а его родители уехали к родственникам на свадьбу, так что он у меня переночует, если никто не возражает.

Никто не возражал, только мама уточнила:

– А Ромины родители знают, что он потерял ключ? Вдруг они позвонят домой и будут беспокоиться, что его нет?

– Ромка им уже звонил, – соврал я. – Они в курсе. Они завтра уже возвращаются. Или послезавтра – в крайнем случае.

Свою рюмку Ваничкин выпил не залпом, а спокойно, как воду, и ни капли не поморщился. Себе я налил совсем чуть-чуть, чтобы убыль конька была не так заметна.

– Как ты думаешь, у неё кто-то есть? – Ромка меланхолично разделывал вилкой котлету.

Как и в старые добрые времена, когда мы называли себя «они», математичка стала «она».

– Думаю, да, – сказал я. – Родители, во всяком случае, должны быть живы. Она же ещё совсем молодая.

– Да нет, – Ромка поморщился, – муж или там жених какой-нибудь. Должен же у неё кто-то быть?

– Не знаю, – сказал я, – обручального кольца у неё не было. А что?

– Это было б здорово, – задумчиво произнёс он. – Он бы просто набил мне морду. Как мужчина мужчине, понимаешь?

– Ага, – я понимал.

Коньяк делал своё дело – Ромка оживал на глазах. Его щёки слегка порозовели, брови восстановили способность хмуриться, рот – кривиться: к Ваничкину вернулась полноценная мимика. К тому же в нём заговорила офицерская кровь.

– Раньше такие вещи на дуэли решали, – вспомнил он. – Всё было просто. А сейчас…

– Да, – сказал я сочувственно, словно и сам не раз сокрушался об отмене дуэлей, – времена изменились…

– Давай ещё выпьем, – Ваничкин моих слов не заметил, – кажется, кое-что наклёвывается…

Внезапно я заметил, что мы с Ромкой чем-то похожи на отца и дядю Аркадия: у Ваничкина исчезла вера в жизнь, и я помогал ему её обрести. Это меня как-то подбодрило в плане будущей ответственности – уровень коньяка в бутылке так уменьшился, что компенсация чаем уже не могла замести следы: получился бы не коньяк с чаем, а чай с коньяком. Для отца я придумал многогранное объяснение: «Так вышло».

– Почему нет? – говорил Ваничкин, энергично расхаживая по комнате. – Почему бы и нет?

– Да, – соглашался я, – почему бы?..

– Классно ты это придумал!

– Я?!

– Ну да! – Ромка всё больше приходил в возбуждение. – Если бы кто-то твою подругу оскорбил, ты бы остался в стороне? То-то и оно! Ты бы обязательно нашёл этого чудилу. А тут даже искать не надо – я сам приду! Клянусь, я даже сопротивляться не буду – так, для видимости!

– А если он не захочет драться?

– Как это не захочет? Как это не захочет? – заволновался Ромка. – Я его заставлю! Скажу: ты мужчина или нет? Тряпка ты или мужик?

– Да, – сказал я, заражаясь Ромкой идеей, – а если не ухажёр, то брат. Брат ведь тоже годится?

– Точно! – подхватил он. – Точно-точно! У неё же может быть брат? Должен быть! Братья у всех есть! Брат – даже лучше! А ты будешь моим секундантом, – неожиданно заключил Ваничкин.

– Я – секундантом?

Ромка объяснил: ему самому идти к математичке нельзя, а я позвоню, и как только мне откроет дверь какой-нибудь мужчина, я объясню, что Ромка готов с ним встретиться.

– А если откроет не мужчина?

– Не знаю, – Ромка пожал плечами. – Спросишь: мужчины в доме есть?

– Ну да, – усомнился я, – какой-то дурацкий вопрос.

– Да ты не бойся, вот увидишь: мужчина откроет, я точно говорю!

– А если она?

– Если она, – Ромка немного помрачнел, – вообще-то это маловероятно…

Я сказал родителям: мы недолго прогуляемся, а на улице не утерпел и задал Ваничкину вопрос, беспокоивший меня с самого его прихода: почему он пришёл именно ко мне, а не к кому-то другому. Мне хотелось, чтобы он сказал – мы же братья по крови или что-нибудь в таком духе. Но у него было своё объяснение:

– Кому придёт в голову искать меня у тебя?

Я подумал: Васе Шумскому пришло бы. Но сказал другое:

– У Сапожниковой тебя бы тоже искать не стали.

– У какой Сапожниковой? – Ваничкин несколько секунд смотрел на меня с недоумением, а потом равнодушно протянул: – А-а, ты об этой…

В троллейбусе он ушёл в себя: молча, смотрел в окно и несколько раз потёр челюсть – наверное, думая о предстоящей драке. Когда мы вышли на нужной остановке, Ромкино настроение опять опустилось к нулевой отметке.

– Это всё из-за валенка, – произнёс он с неожиданной убеждённостью.

– Из-за какого валенка? – я подумал: ну вот, Ромкино безумие, наконец, начинает проявляться.

– Обычного, сибирского, – Ваничкин вздохнул. – Когда я родился, никак не могли решить, как меня назвать…

– И что?

– У тёток, у дядьёв, у родителей, у всех свои варианты. Спорили, спорили, и тогда дед сказал: хватит. Взял валенок, пишите, сказал, имена на бумажках, а я вытащу.

– И?

– И вытащил, – Ромка горько усмехнулся. – И вот вся жизнь – как из валенка…

– А знаешь, – сказал я, чтобы его подбодрить, – если бы не Ромул убил Рема, а наоборот, тебя бы сейчас звали не Ромка, а Ремка, и всё было бы по-другому.

– Это ты к чему? – в новом состоянии Ваничкин во всём искал особый смысл.

– Просто так, – я пожал плечами. – Ни к чему.

– Нашёл время для шуток, – недовольно буркнул он.

– А знаешь, – я предпринял последнюю попытку, – может, оно и к лучшему, а? Ну что хорошего всю жизнь в школе работать? Каждый день возись с такими дебилами, как мы – это же кошмар! А так она, может, что-нибудь поинтересней, получше найдёт, как думаешь?

Глаза Ваничкина широко распахнулись. Несколько секунд он смотрел на меня, как на незнакомца, потом нацелил указательный палец.

– Что такое? – забеспокоился я. – Опять не то?

Неожиданно он обнял меня и похлопал по спине.

– Спасибо! – произнёс он с чувством. – Этого я никогда не забуду!

Его настроение заметно улучшилось. В возбуждении он нанёс по воздуху сокрушительный апперкот.

– Это же всё меняет!..

– Идём, – сказал я; мне было приятно, что я так здорово придумал взбодрить Ромку, но в этой ситуации надо было держать сурово и сдержанно, не напрашиваясь на дополнительные похвалы, – а то уже темнеть начинает…

На углу математичкиного дома я заметил в мусорной урне наш букет: гвоздики торчали ножками вверх.

Это было странное чувство – входить в тот же подъезд, что и несколько часов назад, но уже не в составе делегации, а как бы из противоположного лагеря – как Ромкин секундант.

– В крайнем случае, если будет не мужчина, скажешь – ошибся адресом, – шёпотом напутствовал меня Ромка. – А если мужчина…

Он остался стоять на третьем этаже, а я поднялся ещё на два лестничных пролёта вверх.

Когда из-за двери спросили: «Кто там?», я ответил: «Это…» – и не знал, что сказать дальше. Но голос был не Иветты, определённо, не её.

Дверь открыла женщина небольшого – совсем, как математичка – роста, но ей было около пятидесяти и у неё были очки. Она рассматривала меня несколько мгновений, затем быстро шагнула вперёд и прикрыла дверь за собой – так, чтобы та не захлопнулась:

– Значит, пришёл? – это было скорей утверждение, чем вопрос. – Пришёл всё-таки…

– А-а, – сказал я, но дальше про мужчин в доме не получилось.

– Ну, и что прикажешь мне теперь делать? – женщина была ниже меня почти на голову, и она настойчиво заглядывала мне в глаза. Несколько секунд я отвечал на её взгляд, видел её встревоженные и недобрые зелёные глаза, и морщинки вокруг них, увеличенные стёклами очков, а потом подумал – если продолжать смотреть ей в глаза, она решит, что я, то есть Ромка, настолько бесстыжий, что даже не стесняется – и стал изучать свои туфли.

– Что делать прикажешь? Уже шестой час сидит и смотрит в одну точку, – говорила женщина, стараясь поймать мой взгляд. – И не ест, и не пьёт. И не отвечает. Говорю ей: «Доченька, что тебе приготовить?» – молчит. И глаза потухшие – не понять, что за этими глазами, что там внутри у неё. Как теперь её из этого состояния выводить? Она же такая весёлая, добрая, отзывчивая, и что теперь с ней стало? Можешь, мне сказать? Ты ведь хотел, чтоб тебя похвалили? – спросила она неожиданно.

Я на секунду поднял глаза.

– Ты ведь этого хотел, да? Чтобы заметили, какой ты особенный? Этого! Тогда бы ты шёлковый был! Я знаю. Я ведь и малолетних преступников учила, знаю, как с вами быть, где по шёрстке погладить, а где против. Но она молоденькая, не сообразила, за что ты её так? Ты хоть знаешь, что раньше в деревнях так гулящих девок наказывали?

Я кашлянул.

– Ничего ты не знаешь… А она у меня славная девочка, правильная, хоть и без отца росла, умница, работящая, никогда никого не обидела. И за что ей такой стыд, такую боль? Я ведь теперь её одну оставить боюсь, не знаю, что будет. Вот вышла только за хлебом, а тут твои пришли – просить. Не надо ей этого, не надо, только больнее. И ты пришёл. Зачем? Пожалейте её, оставьте в покое. Не до вас нам теперь. Уходи, – женщина слегка подтолкнула меня и повернулась к дверям. – И не приходи больше, слышишь? Дорогу забудь. Иди.

Она скрылась за дверью, а я спустился к Ваничкину. Мне казалось: сейчас он станет меня упрекать за то, что я не спросил про мужчин и не сказал, что ошибся адресом. Но Ромка ничего не стал говорить.

Вниз мы спускались медленно, словно несли фортепиано.

– Роман, за мной! – сразу за дверью подъезда мы лицом к лицу столкнулись с Ромкиным отцом.

Его появление было так неожиданно, неправдоподобно и страшно, что мы оба остолбенели.

Подполковник Ваничкин – чуть ниже Ромки, но значительно шире в плечах – окинул сына взглядом, развернулся и пошёл к военному «уазику» – тот стоял чуть поодаль, припаркованным за чьим-то «москвичом». Мы с Ромкой, когда шли к математичке, не обратили на «уазик» внимания – мы до него не дошли.

Ромка медленно повернул ко мне голову, еле заметно кивнул на прощание и побрёл за отцом. Они сели в машину цвета хаки – вроде той, на которой Груша угрожала отправить нас в тюрьму – и скрылись со двора.

Домой я снова пошёл пешком, думая о превратностях дня и судьбы, о Ваничкине и нашей странной дружбе, о разговоре с мамой Иветты и чувствуя, что запоздало слегка влюбляюсь в математичку.

Дома я сказал: всё закончилось благополучно – Ромкины родители вернулись, и нужда в ночлеге для него отпала. Но мама уже поставила в моей комнате раскладушку и застелила на ней гостевую постель. Я решил лечь спать на раскладушке – в знак солидарности с Ромкой, который переживал не лучшие минуты жизни.

[1] Сбор макулатуры и металлолома производился в советских школах на общественных началах в среднем 2-3 раз в год. Считался элементом воспитания подрастающих поколений, как ответственных граждан.

[2] Подразумевается популярная советская песня: «Если вы, нахмурясь, выйдете из дома»

9. Историческое мышление

С тех пор, как я решил стать историком, наши отношения с дедом сильно изменились. Раньше он время от времени интересовался моими успехами, но никогда не пытался повлиять на моё воспитание, держась подчёркнуто нейтрально. После того, как я первым сделал шаг навстречу и интересом к академику Марру продемонстрировал, что прихожусь профессору внуком не только по крови, но и по духу, он счёл былой нейтралитет неактуальным. Не исключено, что ему, не имевшему сыновей, все эти годы не терпелось принять участие в формировании моей личности, но он себя сдерживал из соображений деликатности, а теперь с облегчением её откинул.

Свой долг в отношении меня дед теперь видел в том, чтобы помочь мне сформировать историческое мышление. Мы стали регулярно созваниваться и чаще видеться – раз-два в месяц. Для этих встреч мне пришлось изменить своё чтение. Раньше выбор увлекательной книги на библиотечных полках напоминал поиск клада и воспринимался, как часть приключения. Теперь читать надо было системно. Если, скажем, прочёл книгу про Фемистокла и битву при Саламине, то следовало освежить в памяти древнегреческие мифы и познакомиться с «Занимательной Грецией» Гаспарова. В расставании с чтением наугад чувствовалась утрата с привольной книжной беспечностью, но для будущего историка такой подход был единственно правильным.

– Дорогой тёзка, – мимоходом заметил дед как-то раз, – тебе придётся стать интеллектуалом, ибо от сохи ты уже отказался…

Мои знания (следовало из слов профессора) теперь должны быть не урывочными и хаотичными, а упорядоченными и глубокими – иначе никак.

Обычно мы пили чай с бабушкиными пирожками или подкреплялись чем-нибудь более существенным, а потом какое-то время беседовали в кабинете профессора или, если погода располагала, шли прогуляться, что, по мнению деда, было лучшим видом физических упражнений.

На прогулках, когда мне не приходилось сидеть за столом, я ощущал себя раскованно и более равным– возможно, из-за того, что уже был выше деда на несколько сантиметров. К тому же гулять в центральной части города было намного интересней, чем в спальных районах – по узким одноэтажным улочкам, которые помнили времена до войны и до революции и даже 19 век. Мы могли пройти кварталов пять параллельно главной улице Ленина или спуститься и пересечь её, чтобы попасть в самую старую часть города, где вместо асфальта ещё встречались мостовые, выложенные тёмно-синим булыжником.

В самом начале прогулки дед ещё во дворе обстоятельно забивал трубку табаком с вишнёвым запахом, неторопливо раскуривал её и уже за воротами спрашивал: «Ну, что, дорогой историк, о чём сегодня толковать будем?» Поначалу я старательно накапливал вопросы, но потом понял, что профессор вполне может обойтись и без них, и стал просто пожимать плечами, показывая, что уступаю выбор темы ему. Он удовлетворённо кивал: «Ну что ж, тогда побеседуем о…» – и далее, например, мог спросить, в курсе ли я, что в СССР целых два года неделя состояла из пяти дней, а потом ещё девять лет – из шести? Я, разумеется, не знал, а сам он хорошо это время помнил – пятидневка пришлась на его старшие классы, а шестидневка, которую отменили всего за год до войны, – на всю юность.

– Как это – пятидневка? – поражался я. – Получается, не было ни суббот, ни воскресений?

– Понедельников со средами тоже не было, дорогой историк, – посмеиваясь моему удивлению, отвечал профессор, – говорили: «Первый день пятидневки». Или: «Третий день шестидневки».

И затем он рассказывал, для чего вводились такие календарные изменения, почему они себя не оправдали, напоминал, что реформы с календарём проводились и после французской революции, а затем переходил к календарям древности – шумерскому, юлианскому и григорианскому.

С наступлением лета я решил, что необходимый уровень доверительности достигнут, и на одной из прогулок как бы невзначай спросил: что профессор думает о репрессиях 1937-го года? Чтобы вопрос не выглядел слишком прямолинейным, в него была добавлена специальная конструкция «сейчас много об этом пишут». При столь хитро расставленной ловушке деду, по моим ожиданиям, ничего не оставалось, как поведать о пережитом – ночных допросах, долгом следовании по этапу в «столыпинском» вагоне и годах борьбы за выживание в условиях ГУЛАГа. Но он лишь издал неопределённое «Хм», окинул меня оценивающим взглядом, и с полквартала мы прошли молча.

Далее всё опять свелось к историческому мышлению.

– Да, пишут, – словно нехотя признал дед, – но как пишут?

– Как? – переспросил я и от волнения непроизвольно ускорил шаг.

– Вот то-то и оно, что «как», – всё так же неопределённо повторил он. – Не беги, я за тобой не успеваю… Так будто ничего подобного отродясь не бывало. А в истории всё уже было – и не раз…

История, не без пафоса поведал профессор, – не сборник баек и небылиц. История – это наука. Она не только устанавливает факты, но и осмысляет их, систематизирует, выявляет закономерности. И если мы обратимся к истории, то легко увидим, что Сталин в 1937-м году действовал примерно так же, как и все правители до него, когда они сталкивались с одной из самых больших опасностей для любой власти – военным заговором.

– Так вы думаете, заговор Тухачевского был на самом деле? – поразился я. – А в журналах пишут, что из подследственных показания просто выбили!

– Это не я так думаю, дорогой историк, – поправил меня дед, – это они, у себя в Политбюро, так думали. Все их действия об этом говорят. Я же помню, как люди встречали 1937-й – с оптимизмом! Думали: дальше будет только лучше – заводы строятся, с продуктами стало полегче, ёлку новогоднюю год как вернули. И вдруг пришла беда, откуда не ждали: сначала о военном заговоре сообщают и военных арестовывают пачками, потом за гражданских принимаются. Сегодня один видный деятель обвиняет других видных деятелей, а завтра, глядишь, он уже сам обвиняемый. Народ на всё это смотрит и уже не знает, кто честный, а кто замаскировавшийся враг или шпион. Думаешь, почему люди кинулись доносы писать? Их всегда, разумеется, писали, но тут – как эпидемия! Кто-то из шкурных интересов – были и такие – должность повыше занять или комнату соседей. Но их – меньшинство. Остальные – искренне бдительность проявляли. А ещё больше тех, кто хотел себя таким образом обезопасить: видите, дорогие органы, я вам помогаю – значит, я не враг, меня не трогайте. Раньше во время чумы в колокола звонили, молебны устраивали, а тут кому молиться? Отделу НКВД! Да не улыбайся, так и есть – донос вместо «Господи, помилуй»! А, может, думали: кляузу настрочить – всё равно, как прививку от ареста сделать. Сделаешь – выживешь. Только не понимали, что на одном разе уже не остановишься. С прививкой всё ясно: сделали укол – можешь не бояться. А тут один донос накатал, потом сомненья возникают – хватит ли одного? Может, нужно два для верности? Или три? А потом удивлялись, когда за ними приходили: меня-то за что – это ошибка! А какая тут может быть ошибка? Ты писал, и на тебя написали! А отдел НКВД на все доносы обязан реагировать – и на твои, и на те, что против тебя! Для них вся эта ситуация – подарок небес. Кому война, а им – мать родна. Ещё недавно – шпиона попробуй поймай, заговор – ещё отследи и выяви. А тут: что ни арестант, то – шпион, что ни месяц – то раскрытый заговор. А за них – ордена и повышения. А если не раскрываешь – становишься белой вороной и сам можешь за решёткой оказаться. Вот и завертелся порочный круг: чем больше арестов – тем больше доносов, чем чаще пишут – тем гуще сажают. Психоз, форменный психоз по всей стране! О чём всё это говорит?

– О чём? – переспросил я.

– О том, что их там, наверху, ситуация застала врасплох и страшно напугала. Факт! Ведь только что оппозицию судили при всём честном народе – в Доме Союзов. Иностранных журналистов и дипломатов приглашали, в газетах и на радио освещали. И вдруг всё меняется: вместо открытого суда – закрытые «тройки», вместо официальной высшей меры – «10 лет без права переписки». Родственники продолжают надеяться, а человека давно уже нет. Зато население не подозревает, какие расстрелы идут. Значит, не до юридических приличий им стало – быть бы живу! Но, с другой стороны, дорогой историк: кто на их месте не пугался? Пётр I при стрелецком бунте бежал из Москвы, как заяц. А потом лично стрельцам головы рубил – мстил за свой страх! Когда другой заговор возник – с царевичем Алексеем, то не посмотрел, что родной сын – до смерти запытал. Вот как, да! С декабристами – та же картина. Николай I, свежеиспечённый император, тоже до смерти перепугался – даже когда помирал, вспоминал в бреду «друзей по 14 декабря». А ведь заговор несерьёзный был – Николай это и сам скоро понял. Его в первую очередь что интересовало, когда следствие проводилось? Насколько заговором охвачена армия, и участвуют ли в нём иностранные державы. Если участвуют – значит, дело серьёзное, есть мощная внешняя поддержка, и тогда шансы заговорщиков на успех увеличиваются премного. Вдаль ходить не надо: его отца, Павла I, убили при деятельном участии английского посла. И кто убил? Собственные офицеры. Поэтому, если в заговор вовлечены генералы, то тоже – серьёзней некуда. Им крупные соединения подчиняются – займут столицу, окружат дворец, и твоя песенка спета. Второго Николая, последнего царя, по сути так и свергли: пришли высшие военные чины в его вагон и сказали: «Отрекайтесь, Ваше Величество!» И никуда не делся: отрёкся. В 1937-м это событие у многих ещё свежо в памяти было. Так что Первый Николай опасался не зря: могло быть и так. Когда понял, что всё восстание – доморощенная импровизация, и генералы тут не причём, поручики и ротмистры воду мутили, полковников среди них наперечёт, тогда немного успокоился. Головы рубить не стал, как поначалу планировалось, но сколько людей тогда убили, мы так и не знаем…

– Разве? – усомнился я. – Вроде бы знаем – пять повешенных. Муравьёв-Апостол, Бестужев-Рюмин, Пестель, Рылеев, Каховский…

– Э-э, нет, дорогой историк, – не соглашаясь, дед помотал головой, – Я же не сказал: «казнили». А как быть с теми, кто при подавлении погиб? Из пушек картечью лупили – больше тысячи человек! Были люди – нет людей. Палкиным, опять же спрошу, Николая, по-твоему, просто так прозвали? Солдатиков шпицрутенами избивать – не у нас придумали, из Европы завезли этот мерзкий обычай. Но одно дело при Александре Палыче, когда его применяли нечасто. Другое – при его младшем братце Николае, тоже Палыче. Кто решил дисциплину в армии закрутить так, что и за провинность малую через строй могли прогнать? Он! А не было бы восстания – не было бы и «палочной дисциплины». В таком масштабе, по крайней мере. И сколько их, бедолаг, забитых до смерти или покалеченных за все годы Николаева правления, оказалось – кто подсчитал? И чем, скажи мне, это отличается от тридцать седьмого? Там «тройки» всё решали, а при Николае – какой-нибудь командир полка, полковой суд. Тоже невелики птицы…

– Хм, – я был и согласен, и не согласен.

Несогласие касалось числа жертв – при Николае I и при Сталине они были не сопоставимы.

– Вот об этом я тебе и толкую, дорогой историк, – профессор на ходу полуобернулся ко мне и значительно помахал указательным пальцем. – Про 1937-й сейчас пишут так, словно он возник из ниоткуда, с Луны свалился! Словно не было ни 1914-го, ни 1941-го!

Но мне, по мнению деда, для понимания тогдашних процессов следует держать в голове целых три войны – Первую мировую, Гражданскую и Великую Отечественную.

– Это как? – не понял я.

– Это так, дорогой историк, – ответил профессор. – Первая мировая война унесла больше жизней, чем все войны и революции 19-го века вместе взятые. Если не знал, теперь знай. Никто не думал, что такая мясорубка получится. Не греша против истины, мы можем сказать: 20-й век – если принимать во внимание не календарь, а исторические процессы – начался отнюдь не в 1901-м. Он родился на полях Первой мировой, да. Сколько раньше на войне людей погибало? Ну, сотни, ну, тысячи, ну, десятки тысяч. А сейчас в сто раз больше! В тысячу раз! Сотни тысяч и миллионы! Поначалу таким потерям ужасались, а потом и привыкли. Вот эта привычка и создала человека 20-го века – человека с новым масштабом восприятия. Это понятно?

– Ага.

– Что ж, пойдём дальше, – машинально кивнул профессор, хотя мы и так уже шли. – Без Первой мировой не было бы революций – Февральской и Октябрьской. Сам Ленин признавал – он думал, до революции не доживёт. А, стало быть, и Гражданской войны не было бы. Гражданская война почему такой долгой и кровавой получилась? Потому что люди к тому времени уже озверели – от голода, лишений, похоронок. И сама война уже казалась бессмысленной: за что воюем? За что погиб мой отец-брат-муж? За Дарданеллы? Зачем мне те Дарданеллы? Будь проклята эта война и те, кто её устроил – вот как народ рассуждал. Опять же не будем далеко ходить: мой родитель, твой прадед, на той войне убит, в девятьсот пятнадцатом – под Горлицей, в Польше, и могилы не найти! Оттого отца только по фотографии и знаю – полтора года мне было, когда он уходил. А война продолжается и продолжается. Жалости у людей почти не осталось, зато ярости на такую жизнь – хоть отбавляй. С довоенными временами не сравнишь – весь жизненный уклад поменялся. И это ещё те, кто в тылу. Фронтовики – отдельная статья, их кровью и зверствами подавно не удивишь. И если такие люди пошли друг на друга – пощады не жди. А когда Гражданская война кончилась, что произошло?

– Победила советская власть, – ответил я уверенно.

– Верно, – согласился дед. – Но из кого она состояла? Кто её представлял, кто выбился в начальство? Те, кто проявил себе на Гражданской войне – так всегда бывает. А значит даже самый мелкий начальник – глава самого захолустного района – был человек воевавший. А раз воевал, значит, и стрелял, убивал. Вышестоящие, может, сами и не стреляли, но приказывали стрелять или призывали к расстрелам и беспощадной борьбе. И в кого стрелять? В Ивановых, Петровых, Сидоровых. А те стреляли в ответ – на то и Гражданская война. Вот и получается, что светлое будущее строил – кто? Люди, для которых убийство – обычное дело. После гражданских войн иначе и не бывает, кто бы в них ни победил, – жестокости творили с обеих сторон, и никак иначе, да. Вот ими Сталин и руководил – кабинетному интеллигенту они бы не подчинились. Вожаком убийц, дорогой историк, может быть только самый умный и волевой убийца – о ком остальные думают: «При нём мне будет хорошо». А когда большинству из них что-то не нравилось, ему приходилось маневрировать, отступать, пытаться внести в ряды несогласных раскол. Так и Ленин действовал, так любая власть устроена – хоть при царях, хоть при генсеках, хоть при канцлерах и президентах. Тот же Николай I: уж на что грозный император. И с поста его не снимешь на пленуме, как генсека. А крепостное право побоялся отменять, хотя и хотел – да дворяне были сильно против. Знал: они его и без всякого пленума убрать могут, если против их интересов сильно пойти. Тюкнут, как папеньку, табакеркой в висок, и заказывай отходную! И ещё учти: Гражданская война в один день не заканчивается – это не чужеземцев прогнать и принудить к капитуляции. У победителей всегда остаётся подозрение, что ещё не все враги разоружились. А среди проигравших всегда находятся те, кто готов продолжать борьбу. Как тут понять, кто мирный гражданин, а кто замаскировавшийся враг? Это же Ивановы, Петровы, Сидоровы, а не Гансы и Франсуа. Первое время, случалось, без всяких доказательств людей сажали – за одно только подозрительное прошлое, за дворянское или купеческое звание. Несправедливо? Несомненно! А когда справедливо было? При крепостном праве помещики крестьян иной раз тоже без всякой вины пороли – для острастки. Это как – справедливо? Когда у тех же крестьян неурожай, они от голода пухнут, а их барин в то же время в столицах-заграницах утонченными деликатесами наслаждается – это разве нормально? Когда рабочие по двенадцать часов в день на заводах-фабриках горбатятся с одним выходным в неделю, а фабрикантам всё денег мало – это хорошо? Правильно? То-то и оно. А теперь посмотрим на сам заговор: на скамье подсудимых – маршал, бывший начальник Генерального штаба, остальные – командармы, командующие округами, в том числе приграничными. И обвиняют их в сговоре с наиболее вероятным потенциальным противником – фашистской Германией. Так? Так. И что у нас получается? С одной стороны, самый серьёзный военный заговор, какой только можно придумать. С другой, властный аппарат состоящий из людей, для которых сражаться с врагами – это то, что они умеют лучше всего. Сотня расстрелянных для них – капля в море, они иные масштабы видывали. Им сказали: кругом враги. Они и рады соревноваться: кто больше крови прольёт. Вторая молодость! Снова, как на Гражданской войне! Шашки к бою!