Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 44 страниц)

– Если тебе нравится эта версия, – Сева коротко хохотнул и довольно кивнул головой, – на здоровье… Но знаешь, когда она вспомнила о тебе? Только когда я в неё вошёл. «А Ярослав? Что теперь сказать Ярославу?» Постанывает и спрашивает. Постанывает и спрашивает. Скажешь, не хао? Не понимаю: чего ты заводишься? Этот оргазм Растяпа посвятила тебе, чувак!

Сжав кулаки, я встал с кровати. Нас с Севдалином разделял какой-то метр.

– Хочешь меня столкнуть? – он иронично приподнял бровь.

– Нет, – покачал я головой. – А вот дать по морде – да. Просто жду, когда ты слезешь с подоконника.

– Ха-ха-ха! – от смеха Сева согнулся в поясе, поддавшись вперёд, и я вздрогнул, боясь, что вот-вот он сверзится. – Предположим, тебе это удастся. Я сильно сомневаюсь, но предположим. И что? Ты начистишь репу мне, я тебе. Что это изменит? Ты станешь богаче? Растяпа вернётся к тебе?

Он был отвратительно прав: драка ничего не даст. Разве что внешняя боль немного заглушит внутреннюю.

– Ну и чего завис? – Севдалин усмехнулся. – Раз начал – продолжай. Столкни меня. Если хочешь что-то изменить – попробуй!

– Обойдёшься.

– Ну же! Никто не узнает, что это ты. Растяпа поплачет и вернётся к тебе… может быть. Давай!

– Еще раз: обойдёшься.

– Давай же – столкни! Докажи, что ты способен – что ты крутой. Если сможешь это, то сможешь всё – давай!

– Сейчас ты – обкурившийся придурок, – произнёс я подрагивающим голосом. – С чего ты взял, что я поведусь на тупые разводки обкурившегося придурка?

– Тебе просто слабо, – снова усмехнулся он и упёрся руками в подоконник. – А мне нет. Смотри!

Через секунду послышался треск ломающихся веток, а вслед за ним – глухой удар о землю.

На какое-то время я застыл перед опустевшим проёмом. Казалось, картинка за окном слегка подёргивается – не только качнувшаяся туда-сюда верхушка рябины, но и покатая крыша дома напротив, и Останкинская башня, и серые облака. Страшней всего было подойти к подоконнику и посмотреть вниз.

Это и следовало сделать – чтобы убедиться, что Сева жив. И ни к коем случае нельзя – чтобы не узнать, что его больше нет. Я ещё не верил в произошедшее, но уже думал, о чём нужно врать, когда начнут спрашивать.

Наконец, оцепенение спало. Быстрым шагом я вышел в коридор, направился в туалет, постоял с расстёгнутой ширинкой над писсуаром и вернулся в комнату. По-прежнему не глядя вниз, запахнул оконные створки, снова покинул комнату и, не став дожидаться лифта, сбежал по ступенькам вниз.

В холле общежития, рядом со стойкой охраны, царило нездоровое возбуждение – здесь скопились очевидцы инцидента и те, кого они успели оповестить. Меня почти сразу опознали, как соседа пострадавшего, и накинулись с вопросом, что произошло. Так я выдал наспех сооружённую версию: Севдалин сидел на подоконнике, я его уговаривал слезть, но он не хотел; потом я вышел в туалет, а когда вернулся, его уже в комнате не было.

В ответ мне поведали о том, что случилось на земле. На дороге, рядом с нашим сквериком, на красном светофоре стояла свободная карета «скорой помощи»: её экипаж, став свидетелем падения человека из окна, тут же направил машину во двор общежития. Севу погрузили на носилки и увезли в неизвестном направлении.

– Он… живой? – спросил я у пожилого охранника.

– Был бы покойник, вызвали бы милицию, – с житейским бесстрастием рассудил тот. – Повезло дураку. Если позвоночник не повредил, считай, легко отделался. А если ноги-руки сломал, впредь наука будет.

– А если повредил, – я не спрашивал, а, скорей, рассуждал вслух, – позвоночник? Что тогда?

– Тогда дело плохо, – пожал охранник плечами, – калекой на всю жизнь недолго остаться.

Я вышел на улицу и зашагал к метро, лихорадочно пытаясь осмыслить, как быть дальше, и делая специальные усилия, чтобы не оглядываться. Севдалин жив, и это главное. С другой стороны, что с ним сталось, неизвестно. А что если его парализовало?

Растяпа. Только пройдя метров триста, я вспомнил о ней и резко остановился. Правильно было бы прямо сейчас позвонить и рассказать. Пусть даже вкратце. Так и так, Сева сидел на подоконнике и по неосторожности шлёпнулся вниз. А ты, Растяпушка, будь добра, обзвони больницы, узнай, куда его направили, и встретимся там. Конечно, она догадается, что дело не в неосторожности. А что если Севдалин прав: Растяпа стала безоговорочно его женщиной, и теперь в любых ситуациях она априори на его стороне? Тогда, не исключено, она может меня возненавидеть – даже понимая, что я ни в чём не виноват.

Нет. Разумеется, нет. Растяпа не такая. В первую она будет винить себя. Хотя… кто знает, какая она теперь – после того, как её язык стал «гением секса»?..

Нехотя я побрёл дальше и, подойдя к станции метро, ещё с полчаса кружил вокруг да около, собираясь с духом, чтобы набрать номер офиса. Выслушав меня, Растяпа тихо охнула.

– Не переживай, – мне хотелось наполнить свой голос успокаивающей уверенностью. – Думаю, ничего страшного. Просто сейчас нужно узнать, где он. Понимаешь?

Она помолчала.

– Это… не ты?

– Нет, – быстро ответил я, чувствуя, что сваливаюсь в суетливость, – не я. И не ты. Он сам. И даже не он. Это несчастный случай. Точно: несчастный случай. Так я через полчаса перезвоню, договорились?..

Через полчаса офисный телефон уже не отвечал.

В общежитие я вернулся без чего-то одиннадцать, перед самым закрытием, весь вечер прокатавшись на метро. Пожилой охранник разговаривал по телефону, – мне удалось проскользнуть мимо него без наводящего вопроса «Ну как – ты его нашёл?» Казалось, в комнате всё ещё стоит лёгкий запах «травки». Я уже устал волноваться, но и успокоиться не мог. На меня снизошло какое-то третье состояние – из него реальность виделась под новым углом. Мне захотелось поговорить с комнатой.

– Ты и сама всё видела, – произнёс я, обводя взглядом бордовые обои. – Скажи честно: у тебя такое впервые?..

Вскоре случилось ещё одно полубезумное действие —Ирина и Дарина пришли за подробностями. Словно являться друг к другу ближе к полуночи и изливать душу для нас – обычное дело. Я спросил, кто из них хочется остаться со мной на ночь, и нужна ли монетка, если хочется обеим. Как и полагается сумасшедшим, мы не поняли друг друга: ночные гостьи решили, что я сбрендил или обкурился.

– Ну, нет, так нет, – я закрыл дверь перед их носами.

Наутро мы столкнулись на кухне, и я принёс свои извинения. Вчера, объяснил я им, мне было страшновато ночевать одному, и вот поэтому. Ирина и Дарина прониклись сочувствием, простили и по-прежнему хотели подробностей, но я сказал, что опаздываю на работу.

В офисе заняться было решительно нечем. Я сел за стол, упёрся локтями в крышку и, обхватив голову ладонями, стал гипнотизировать взглядом телефонный аппарат, пытаясь вызвать звонок Растяпы. Позвонить первым, то ли не хватало смелости, то ли мешала повышенная готовность обидеться на Растяпу, если она меня проигнорирует. Не так-то трудно догадаться, что я сижу в офисе и тревожусь в неизвестности. Вчера она, узнав, в какой больнице находится Севдалин, не стала дожидаться, когда я перезвоню, и сразу рванула к своему драгоценному. Это можно понять. Но сейчас-то?.. Если она меня возненавидела, или для неё меня не существует, то с какой стати и мне её беспокоить? А, может, она не звонит, потому что сама едет в офис?..

Попутно я перебирал в голове все возможные при падении с высоты травмы и пытался забыть «две позы и… всё?». Последнее удавалось не очень, и тогда приходилось вступать в жалкую победоносную дискуссию («И вовсе не две! Если хочешь знать… хотя тебя это не касается!»). Так протянулось часа три. Растяпа не приехала и не позвонила. Вместо неё на пороге офисной комнаты материализовался человек с недобрым лицом и в сопровождении охранника Иннокентия.

Увидев отца Севы, я непроизвольно вскочил и попятился к стене. Охранник расположился у выхода – сев на один из клиентских стульев, положив локти на колени и глядя в пол. Железнодорожный миллионер занял место за столом напротив – там, где обычно сидел я или Сева. На этот раз программа его визита не включала ни приветствия, ни рукопожатия.

– Рассказывай, – коротко приказал он.

Я так перепугался, что решил почти не врать, и лишь слегка облагообразил некоторые моменты. В новой версии события Севдалин курил обычную сигарету и упал вниз, просто не удержав равновесия между комнатой и улицей.

– Значит, из-за бабы поссорились, – выслушав, подвёл итог миллионер и, раскатисто вздохнув, вынес вердикт: – Кретины.

Я чувствовал, насколько рассказанное мной не вписывается в его представление о поведении настоящих мужчин – людей дела.

– Да мы, в общем-то не ссорились, – несмело возразил я. – Просто немного отдалились…

– Где он может быть сейчас? – человек с недобрым лицо буравил меня рентгеновским взглядом.

– То есть как? – растерялся я. – А разве он не в больнице?..

Севин отец качнул головой. Из его сообщения следовало, что Севдалин покинул больницу ещё вчера: два часа полежал в палате, сказал, что ему уже хорошо, и ушёл.

– И дома нет? А где Растя… Женя? Её тоже нет нигде? Тогда без понятия – честно! Даже не представляю!

Казалось, говорить нам больше не о чем. Но незваные гости не торопились уходить. Отец Севдалина растёр крепкими ладонями своё широкое лицо.

– Вот скажи, – задал он новый вопрос, – вы с ним полтора года, как шерочка с машерочкой: что не так с моим сыном? Почему он не может усидеть на одном месте – вечно его куда-то заносит?

– Всё с ним так, – попытался я робко возразить. – Просто он очень талантлив, а талантливым людям трудно жить обычной жизнью…

– Хм! – моё объяснение вызвало у Севиного отца скептическую усмешку. – Что не дурак и без тебя знаю. Про талант впервые слышу. В чём?

– Обаяние, харизма – называйте, как хотите. Очень редкий талант. Люди к нему тянутся. Из таких, как он, получаются успешные руководители. Настоящие лидеры. Севдалин пока не нашёл свою сферу деятельности, но я уверен…

– И сколько он собирается искать? – тон моего собеседника оставался ровным, но чувствовалось, что внутри он начинает закипать. – Год? Два? Пять? Десять? Меня вот никто спрашивал: «Что тебе, дорогой, нравится, а что не нравится?» Пошёл туда, где кормили-одевали, а по окончании – хорошо платили!

– Вы же бизнесмен, – напомнил я. – Вам нужна справедливость или результат?

– Хм. Говори.

– Если вы хотите, чтобы Сева быстрее определился, отправьте его в путешествие по разным странам. Понимаю, вам может показаться это баловством и пустой тратой денег. Но если посмотреть на это, как на инвестицию…

– Думаешь, мне для родного сына денег жалко? – внезапно лицо Севиного отца оказалась почти вплотную к моему, и меня обдало волной его парфюма. – Да на – хоть обожрись! Но что дальше? Кем он станет? Варёным овощем? Наркоманом? Если будет продолжать в том же духе – так и будет. Без вариантов! А я не хочу, чтобы мой единственный сын превратился в овоща и наркомана. Это понятно?

– С Севой такого не случится, – я слегка отклонился назад. – Для него такой вариант – слишком глупый и бездарный. Думаю, дело в другом: он ещё не наелся пространства.

– «Не наелся пространства»?

– Сначала люди стремятся поглощать Пространство, – кивнул я, – гонятся за количеством. Больше приключений, девчонок, книг, фильмов, вина, одежды, движухи. Но потом наступает момент, когда человек чувствует, что всё это слегка поднадоело, хочется определённости, и надо что-то из себя представлять, достигать результатов – делать карьеру, рожать детей. Взрослеет, короче. Пространство становится вторичным, а главное – противостояние Времени. Времени всё больше не хватает, хочется больше успеть… ну и так далее. Понимаю, с вами всё было не так. Вы повзрослели очень рано. Как и мой отец. Но от нас вы чего хотите? Разве мы виноваты, что в детстве не знали голода? У нас всё по-другому. Я уверен: если Сева объедет двадцать-тридцать стран, увидит, что жизнь везде – жизнь, с примерно одинаковыми проблемами, его, в конце концов, потянет домой. Потому что там он – турист, и никому не нужен, всех интересует только его кошелёк. А здесь нужен – вам, вашей жене, родственникам, друзьям. По правде говоря, даже не знаю, сможет ли он протянуть хоть полгода в режиме переездов. Это же как – питаться только сладким. Рано или поздно начнёт тошнить и потянет к простой солёной еде. Понимаете, о чём я?

По правде говоря, я и сам не очень верил тому, что говорю, хотя и старался придать голосу горячую убеждённость. Полгода путешествий – да запросто. И год легко. Вот полтора-два – это уже да. Но озвучивать реальный срок насыщениям географическими впечатлениями не стоило из тактических соображений.

– Хм, – отец Севдалин повертел головой и медленно поднялся. Вряд ли мои слова произвели на него сильное впечатление, но было видно, что он принял их к сведению.

Вслед за начальником встал и всё время хранивший молчание охранник Иннокентий. Оба вышли в коридор, не став закрывать за собой дверь, подчёркнуто предоставив эту мелочь мне.

– Вот ещё что, – уже шагнув за порог, миллионер обернулся. – Если с моим сыном что-то случилось, тебе тоже несдобровать.

– А я здесь причём? – вырвалось у меня. – Он же сам!.. Почему?..

Но мне никто и не собирался отвечать.

Тут я впал в заунывное отчаяние. Надо же было так влипнуть! Ни за что, ни про что меня хотят, если не убить, то покалечить. Ну, что за дела?

На всякий случай, просидев в офисе ещё минут пятнадцать, я покинул его навсегда и ещё два дня с утра до вечера болтался в центре Москвы, стараясь не сильно отдаляться от Красной площади – в расчёте, что там, где полно милиции, меня не тронут. В это время я научился думать о себе в третьем лице: «Он вышел из метро и огляделся по сторонам, вглядываясь в лица прохожих, чтобы определить, кто из них может на него напасть». Наверное, так срабатывала внутренняя защита и попытка замаскироваться – представить, что всё происходит не со мной, а с кем-то другим. На ночлег воленс-ноленс приходилось тащиться в общежитие, и этот момент казался самым опасным. Перед сном я клал рядом с кроватью молоток, наперёд зная, что в случае ночной атаки никогда не пущу его в ход, но для самоуспокоения воспроизводя модель мужественного поведения.

В первый же вечер на помощь пришёл Олежек. Ирина и Дарина сказали ему, что мне страшно ночевать одному, и он был готов какое-то время пожить в моей комнате. Из Олежека пёрла брутальщина: он намеревался дёрнуть со мной пивасика и поговорить «за жизнь» – как настоящие мужики. Я сослался на головную боль и сказал, что всё уже нормально.

Нормальностью, понятное дело, и не пахло. Помимо ощущения опасности меня прямо-таки убивала глупость теперешнего положения. Я всю жизнь считал себя умным и вот должен был признать, что умный человек в такую западню ни за что не попал бы, а значит я – дурак да ещё какой. Главный глупец общежития. И если мне удастся без больших потерь выскользнуть из этой передряги, надо срочно умнеть.

Но как? Я вспоминал давний совет деда – время от времени думать, что такое ум – и остро жалел, что до сих пор им не пользовался. Определение ума, как желания умнеть, полностью совпадало с тем, что я чувствовал сейчас, но мало что проясняло. Вот я – прилежный недоумок, неистово жаждущий заполучить умище. А дальше? Что нужно делать? Я вспоминал примеры умных поступков – виденных в жизни или почерпнутых в книгах – и пытался понять, что в них умного, и как люди, их совершившие, сумели стать такими умными. Дед был прав: после размышлений об уме я чувствовал себя поумневшим. Мне удалось найти собственную формулу: «Ум – способность правильно чувствовать». Она походила на второе определение профессора Трубадурцева «Ум – это то, что ты умеешь», и так же не давала ответа – чего такого я не умел, или что неправильно чувствовал в отношениях с Растяпой и Севой? И как найти выход из глупого положения – сколько мне ещё плутать по центру Москвы, ожидая, когда всё разрешится само собой?

Ответ на последний вопрос, впрочем, бы вполне очевидным: теперешняя ситуация сохранится до тех пор, пока не найдётся Севдалин. Мысль о запропавшем друге-недруге не исчезала с задворок сознания, чем бы я ни занимался – слонялся ли без дела по улицам, читал ли для отвлечения лингвистические книги или думал об уме. Она была, как удары метронома, сопровождавшие меня повсюду:

«Где этот чёртов Севдалин?..»

«Где этот чёртов Севдалин?..»

«Где этот чёртов Севдалин?..»

«Чёртов» Севдалин нашёлся на третий вечер. Там, где я не рассчитывал его найти – в общежитии. Весь в чёрном (чёрные джинсы, чёрная водолазка) он лежал на своей кровати, заложив руки за голову. Голова была коротко, почти наголо, острижена. Увидев его, я остолбенел.

– Ты где пропадал? – вместо приветствия Сева встал с кровати, слегка прихрамывая на левую ногу, сделал два шага навстречу и протянул руку. – Уже не знали, где тебя искать: в институте нет, в конторе нет. Подумали: домой укатил. Хорошо Растяпа догадалась Ирину-Дарину спросить, ночуешь ли ты здесь. А записку оставить, нет?

– Пропадал там, где пропадал, – туманно пояснил я, всё ещё не выходя из ступора. – А ты где пропадал?

Сева не пропадал. Когда они с Растяпой вышли за больничные ворота, первое что им попалось на глаза было гостиницей. Вместо того, чтобы устраивать сафари с поиском такси в тёмное время суток, они решили в ней переночевать. К тому же Растяпа считала, что, если Севе вдруг станет плохо, он сможет, как ни в чём ни бывало, вернуться в свою палату под надзор ночных врачей. Утром они позавтракали гостиничной едой, приехали домой и очень удивились, когда после обеда туда заявились Севин отец и Иннокентий. Примерно так.

– Вот оно что…

Происходящее превосходило все мои прежние представления о жизни: мы снова вели себя, словно ничего такого не случилось. Примерно, как люди, которые наутро после забубённой пьянки не любят вспоминать, как вчера они блевали, зато с удовольствием смакуют свои пьяные подвиги.

В комнату вошла Растяпа – она уходила на кухню ставить чайник, а заодно зашла поболтать к Ирине и Дарине. Я ничуть не удивился тому, что на ней чёрные джинсы и чёрная водолазка, но её короткая – как у Севдалина – причёска меня поразила. Это была новая Растяпа, мало напоминающая прежнюю и вызывающая необратимое отчуждение. Я легко представил: если бы полгода назад я предложил ей вдвоём коротко постричься, она бы сильно удивилась и спросила: «Зачем?» А стоило то же самое сказать Севе, и вот вам – тёмный ёжик волос, выступающие бугры черепа. Она настолько не моя, настолько принадлежит Севдалину, что по-прежнему грезить о ней, пожалуй что, ненормально.

Напоследок мелькнула сильно запоздавшая догадка, вызвавшая болезненный укол: по-видимому, Растяпу с самого начала влекло к Севе, но она даже не надеялась на взаимность. А ко мне – просто хорошо относилась и честно старалась любить без влюблённости. Но её тайная страсть никуда не делась, и весь такой стильный, уверенный, недостижимый Севдалин оказался перед ней бессилен – его притянуло к Растяпе, как бы он ни воображал, что им движет только собственное желание, которому подчиняются другие. Она всегда его хотела – вот и все объяснения.

Я почувствовал, как горят щёки из-за того, что не разглядел лежащий на поверхности ответ, и одновременно не мог не отметить комичности ситуации: слабая, несуразная Растяпа в итоге уделала двух самоуверенных типов, которые учили её не суетиться.

– Ты смешная, – сказал я ей.

– А мне нравится, – весело возразила она. – Тебе тоже надо постричься!

– Зачем?

– Начинаем новую жизнь, – ответил за Растяпу Севдалин и изложил ближайшие планы.

Фирма «Лучшее решение» закрывается до лучших времён. Все её сотрудники отправляются в путешествие, как и было задумано. Мне завтра же нужно лететь домой оформлять загранпаспорт, делать визы, и воссоединение хао-группы произойдёт где-нибудь в Греции или Хорватии.

Чуть помедлив, я произнёс: они пусть едут, а мне неловко путешествовать на деньги Севиного отца.

– Так это же ты пролоббировал! – сын миллионера сильно удивился. – Кстати: как тебе удалось? Ты приковал моего отца к батарее и угрожал паяльной лампой? Как?! Если бы я сказал ему, что хочу поездить по миру, он бы, знаешь, что ответил? «Заработай и катайся, сколько влезет». К гадалке не ходи!

На протяжении всего чаепития они вдвоём с непонятной настойчивостью уговаривали меня одуматься. Спрашивали, что я за упрямый осёл. Предлагали: если мне так хочется, я могу взять с собой подругу – хотя бы Ирину или Дарину. И ушли, настоятельно посоветовав ещё раз хорошо подумать. После их ухода я обнаружил под своей подушкой два пакета – с чёрными джинсами и чёрной водолазкой.

Чуть позже снова заявились Ирина и Дарина. Их интересовало: что я имел в виду три дня назад, когда предлагал одной из них остаться у меня на ночь?

– А вы как считаете?

Переглянувшись, они скорректировали вопрос: может, одна из них мне нравится, но я стесняюсь признаться? Так вот: стесняться не надо.

Я подумал: если им сказать: «Вы обе мне нравитесь, никак не могу определиться – нельзя ли увидеть вас в купальниках?», эти милые дурочки, чего доброго, пойдут переодеваться.

– Если вы о путешествии, то я не еду.

– Почему не едешь?

Я пожал плечами.

Истинная причина крылась, конечно, не в моей щепетильности, не позволяющей пользоваться деньгами Севиного отца. Будь у меня побольше сил, или обстоятельства получше, мне следовало бы дистанцироваться от хао-друзей сразу после Растяпиного ухода, а не цепляться за них, как утопающий за уходящую лодку. Я с самого начала знал, что только так и поступают люди с минимальным чувством достоинства, и всё же цеплялся. Надломленная униженность, непрерывно пульсирующая во мне последние два месяца, требовала реабилитации в виде независимого поступка.

Пережитые страхи последних дней тоже не прошли даром: теперь я боялся иметь дело с Севдалином. Можно поддаться соблазну и уверить себя, что всё плохое осталось позади, а впереди – неизведанные страны. Но потом произойдёт нечто такое, в сравнении с чем история с падением из окна покажется школьным утренником, и я буду до тоски жалеть, что не остался в Москве.

Ещё одна причина вытекала из размышлений об уме. Главная ошибка, приведшая к глупейшему положению, видимо, содержалась в самом плане, который мы с Севой так весело утвердили в гостинице «Минск». Мне следовало задуматься о противостоянии Времени, а я по-прежнему мечтал поглощать Пространство. Казалось бы, безобидное решение, но…

– Долго объяснять.

– Это же так здорово – Греция, Италия, Испания, Франция! Неужели не хочешь?

– Точно не поедешь?

– Абсолютно. Точнее не бывает. Мне надо в туалет.

В моё отсутствие Ирина и Дарина тихо исчезли из комнаты.

На следующий день я, наконец, смог поехать в институт. На первой же перемене Мизантроп вызвал меня на приватный разговор – в уличную курилку у трамвайной остановки. Нашего декана интересовало, собираюсь ли я, как и Сева, писать заявление на академический отпуск. Отрицательный ответ его не удивил. Он длинно вздохнул и несколько раз понимающе кивнул.

– Деньги, деньги, деньги, – задумчиво произнёс Мизантроп. – Пока их нет, друзья готовы последним куском делиться. А появляются деньги, и конец дружбе.

В нашем случае всё было ровно наоборот: конфликт возник из-за того, что мы не сумели заработать запланированную сумму. Но посвящать декана в такие детали не хотелось. Я лишь ответил, что дело не деньгах.

– Да? – удивился он. – В чём же дело?

Подумав, я ответил на понятном Мизантропу примере: жизнь – боль, и справедливость здесь, кажется, не причём.

Недели через полторы я, Севдалин и Растяпа ещё раз собрались в кафе – выпить на дорожку, подвести некоторые итоги и слегка заглянуть в будущее. На эту встречу я единственный раз облачился в чёрные джинсы и чёрную водолазку.

Итак, я не передумал, а они завтра улетают.

Они будут присылать мне открытки с видами городов – так я буду знать, куда их занесло.

На происходящее следует смотреть, как на эксперимент, подобный космическому, не раз описанному в научной фантастике – когда одного брата-близнеца отправляют к далёким звёздам, а другого оставляют на Земле, чтобы потом посмотреть на изменения между ними. Мы, конечно, не близнецы, в космос не собираемся, и нас трое, но мы – хао, а это круче. Через полгода-год мы снова соберёмся вместе и определимся, что делать дальше.

Напоследок Сева выдал мне тысячу восемьсот долларов – мою долю после ликвидации фирмы.

В этот вечер общежитие казалось ещё более странным местом – настолько несовместимым со мной, что подмывало снова думать о себе в третьем лице. Размышляя о друзьях, отправившихся в кругосветное путешествие, я всё больше склонялся к мысли, что и мне нужно сделать что-нибудь глобальное. Например, какое-нибудь мировое открытие.

2.12. Неудачное начало

Я никогда не видел Клавдию-младшую в уличной одежде и, боясь не узнать её в ноябрьском потоке прохожих, пристально щурился, всматриваясь в каждую миниатюрную девушку. Несколько раз ещё загодя я начинал приветливо улыбаться, но это оказывалась не она.

Мы договорились встретиться в начале четвёртого у «Макдональдса» на Пушкинской площади – неподалёку от её института. Здесь можно было всласть навспоминаться. День знакомства с Севдалином казался давним – как слегка выцветшая фотография. А приезд в Москву с дедом и вовсе принадлежал какой-то прошлой жизни – наверное, так люди, пережившие Великую Отечественную, вспоминали довоенное время.

– Умираю от голода! – сообщила Клава сразу же после приветствия. – С утра – ни крошки!

Она была в тёмно-синем коротком пальто, стильной серой кепке, обмотана длинным красным шарфом, в тёмно-синих вельветовых брюках и с красным кожаным рюкзачком за спиной. Отдельного внимания заслуживали красные ботинки на высокой платформе – они выдавали очевидное стремление их хозяйки выглядеть выше. И то сказать: в них она была мне аж по плечо.

Пока стояли к кассе, Клавдия успел рассказать, что этот «Макдональдс» – первый на территории бывшего Советского Союза, и как только он открылся в него стояли километровые очереди. Заодно она поведала, что в институтской столовой питаться не может – у неё от тамошней еды изжога.

– Ну, а у вас, что случилось?

Я пожал плечами:

– Да ничего не случилось. У меня появилась идея…

– Опять хотите во что-нибудь сыграть?

– Почти, – кивнул я. – Вернее, это даже не идея, а предложение...

– Хотите сделать мне предложение?

– Точней, замысел. Или… Словом: как вы думаете – что такое язык? Не тот, который во рту, а на котором говорят?

Клавдия склонила голову набок, чтобы получше меня рассмотреть:

– Ничего не понимаю! Вы назначили встречу, чтобы спросить об этом? Или вы это для разминки?

– Это риторический вопрос, – заторопился я. – Вы на него не сможете ответить. И никто не может. Даже ваша бабушка.

– Хм. Громкое заявление, – она посмотрела на меня с лёгким сочувствием. – А вы ничего не путаете? Я могу сходу накидать несколько определений. «Основное средство человеческого общения». «Система словесного выражения мыслей». «Коммуникативная система выражения, приобретения и хранения сообщений». И так далее.

– В том-то и дело, – заторопился я, – в том-то и дело…

Тут подошла наша очередь заказывать еду. Клавдия пожелала два бургера с рыбой, салат, коробку наггетсов, картошку фри и молочный коктейль. Я заказал «Биг Мак» и кофе. Мы уселись за низенький столик друг напротив друга.

– Вы рассказывайте, – деловито предложила Клава, – а я пока буду есть. Что вы там придумали?..

Я обрисовал диспозицию, с которой нам, по моему замыслу, предстояло стартовать (умолчав пока, что лингвистические открытия нам предстояло делать вдвоём): посмотреть на язык незамутнённым взглядом и попытаться ответить на вопросы, которые современная лингвистика обходит стороной.

– Взять хотя бы определение языка – оно, конечно, есть, и не одно. Я могу ещё добавить: «Язык – основной предмет изучения языкознания». Зашибенно? Из энциклопедического словаря, между прочим. Только что все эти определения добавляют к тому, что нам и так интуитивно понятно? Ничего. Тогда зачем они нужны? Их придумали только потому, что каждому понятию вроде как положено иметь своё определение. Я понимаю, когда речь идёт о какой-нибудь флуктуации или супрематизме. Но в словарях, уверяю, вы найдёте определения и что такое ухо, нос, палец – то, что и трёхлетнему ребёнку известно. Понимаете, о чём я?

– Угу, – рот Клавдии был занят едой, она лишь издала одобрительный звук и несколько раз кивнула головой.

Я тоже отпил кофе и заговорил уже увереннее.

– Не берусь утверждать, но мне кажется, с лингвистикой произошла такая вещь. Как наука в современном понимании она начала формироваться в конце 18-го – начале 19-го веков. Тогда же проходило становление и других наук – химии, биологии, геологии, физики. У меня ощущение, что лингвисты как бы исподволь с самого начала хотели всем доказать, что их дисциплина ни в чём не уступает естественным наукам – такая же научная. Зоологи выявляют разновидности сверчков – лингвисты описывают все типы односоставных предложений. Зоологи не парятся, почему у ящерицы нет крыльев, а птицы не отбрасывают хвост, – принимают, как данность. Лингвисты не парятся, почему в одних языках есть категория рода, а в других нет, – тоже принимают, как данность, не пытаясь объяснить, откуда она взялась. Во всяком случае, мне такие объяснения не попадались. Зато стоит задать вопрос, по каким критериям человек оценивает своё высказывание, и понеслось: реальность – нереальность, возможность – невозможность, желательность – нежелательность, а ещё побудительная модальность, предположительная и какие-то там ещё. Наверное, в чём-то это правильно. Но в результате лингвисты стали относиться к языку чуть ли не как к природному явлению, которое надо описывать и классифицировать, как мир животных и растений, разбирать на молекулы и атомы, как вещества. Да, да, я знаю: социолингвистика, психолингвистика. Но они следуют той же тенденции, тому же стилю. Возьмите книги по лингвистике 19 века – они написаны живым, выразительным языком. А большинство теперешних авторов пишут свои труды, как техническую инструкцию к изделию. Такое у них представление о языке науки – непременно сухой тон изложения и побольше малопонятных терминов. Какая-то парадоксальная установка – писать о языке максимально бесцветным, бескровным, казённым языком. У меня впечатление, что многие современные лингвисты разучились изумляться языку – тому, что в окружающем мире его и сравнить-то не с чем. И из-за этого важные моменты остаются за рамками науки …