Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

И точно: сын Туманного Альбиона был облачён в синий шёлковый халат, голые ноги покрывал рыжеватый пушок. Выглядел при этом доброжелательным: губы улыбались, глаза в круглых очках тонкой оправы смотрели приветливо. Они с Клавой обменялись десятком фраз на английском, одна из них касалась меня: мелькнуло вопросительное «Бойфренд?» и ответное «Йес». Из кармана халата появилась стопка купюр – фунты стерлингов. Англичанин протянул деньги Клаве, Клава передала их мне и коротко сказала: «Две тысячи». Я пересчитал стофунтовые бумажки и кивнул: двадцать штук. После указующего взгляда сообщницы спрятал их во внутренний карман пиджака.

В своём кабинете моя девушка, прежде чем положить денежную стопку в ящик письменного стола, отделила от неё две купюры и протянула их мне:

– Вы пока нигде не работаете – вам же надо на что-то жить, – объяснила она то, что казалось ей лежащим на поверхности. – Или нужно больше?

– Нисколько не нужно, – я достал из кармана потрёпанный конверт с суммой, оставшейся после закрытия фирмы, и попросил взять мои сбережения на хранение: всё время носить их с собой – некомфортно, оставлять в комнате общежития – опасно (мало ли: выбьют дверь и украдут). – Здесь полторы тысячи.

Конверт с долларами без проверки содержимого отправился в стол вслед за фунтами. После задумчивой паузы сообщница попросила меня протянуть руку и снова сжала её ладошками – сильнее, чем в прошлый раз.

– Знаете, что меня удивляет? – она не сводила с меня своих карих глаз. – Разговор – всего лишь обмен звуками. Почему-то одни звуки заставляют людей враждовать, другие – дружить.

– Интересная мысль.

– А есть звуковые комбинации – их надо один раз услышать и запомнить. Сможете?

– Это вы о чём?

– Не вздумайте голодать, – негромко произнесла Клавдия-младшая так, будто была старше меня на полторы тысячи лет. – Не знаю, чем у нас с вами закончится. Мы можем стать друг другу чужими, неинтересными, долго не видеться. Десять, двадцать, сорок лет – не имеет значения. Пока есть я – не смейте, вы меня поняли?

От её слов меня кинуло в жар и сдавило горло, как от грозного пророчества, сулящего невзгоды и испытания. Передо мной была другая Клавдия – незнакомая, скрываемая в повседневности за маской дурачеств и несомненно более подлинная.

– Если вам когда-нибудь понадобится умереть, —ответил я, сглатывая сухую слюну, – позовите меня: я постараюсь сделать это вместо вас.

Обмен сильными звуками привёл к небывалому эффекту: на какое-то время мы оба лишились дара речи (видимо, гипотеза моей соседки по парте Кумы о горловой коробочке с конечным количеством слов всё же не лишена научного обоснования). Клава ушла на кухню. Я задумчиво ходил туда-сюда по её кабинету.

Наружу меня выманила негромкая фортепианная музыка, льющаяся из недр квартиры: моя девушка разбудила старый «Беккер». Стараясь ступать, как можно тише, я прошёл коридором, пересёк столовую и кухню, осторожно приоткрыл дверь и некоторое время стоял, прислонившись к косяку и глядя на новогоднюю ёлку, которая скрывала исполнительницу. Клавдия играла русские романсы – «Утро туманное», «В лунном сиянии», «Ночь тиха» – один за другим, без пауз. Музыка, извлечённая из времён, когда в обиходе свободно мелькали фразы «С Вашего благоволения» и «Честь имею», делало эту потомственно-интеллигентскую квартиру, со стильной старой мебелью, старыми книгами, лепниной в духе сталинского классицизма ещё более старинной – словно это и не московская квартира в доме, построенном пятьдесят-шестьдесят лет назад, а загородная усадьба, родовое гнездо мелкопоместных дворян, где по выходным собираются большим кругом друзья и родственники и после душевного ужина с самоваром обсуждают новый рассказ Чехова или поют романсы – как модные новинки вокального искусства, современные им шлягеры.

Постояв у косяка, я обошёл ёлку, встал у Клавдии за спиной и положил руки ей на плечи, ощущая сквозь тонкую ткань зелёной водолазки еле заметные движения плечевых мышц и улавливая терпковатый запах её духов. Я чувствовал себя до воспаления влюблённым и знал, что не должен об этом говорить, чтобы не обнажать и без слов ясную ситуацию, когда один любит, а другая позволяет себя любить (в довольно-таки платонических пределах). Закончив музицировать, она выгнулась на стуле, запрокидывая голову назад и ища глазами мои глаза. Я еле заметно растянул губы в полу-улыбке и похлопал себя по плечу, предлагая прокатиться. По-прежнему не произнося ни слова, Подруга взобралась ко мне на закорки. Проезжая мимо ёлки, она привстала в «стременах» и указательным пальцем качнула серебристый дирижаблик.

Вскоре вернулась с работы Клавдия Алексеевна. Её появление вывело нас из немоты. Через несколько минут мы уже болтали, как ни в чём не бывало.

«О языке с удивлением»:

«Ни один учебник грамматики не рассматривает молчание как часть речи, отдавая его на откуп менее строгой инстанции – фольклору. Молчанию посвящено немало пословиц – чаще положительных («Слово – серебро, молчание – золото»), иногда отрицательных («Молчанием город не возьмёшь»), но в целом, разделяющих грамматический взгляд на молчание, как на противоположность слову. Отсюда проще простого прийти к выводу: если молчание не есть слово, то и частью речи оно быть не может.

Такой взгляд имеет право на существование, однако трудно отрицать, что молчанию случается выступать эквивалентом частиц «да» и «нет» – выражая согласие или отказ. Также оно играет роль усилительных наречий «очень», «много», «сильно» – подчёркивая уважение, близость, холодность, неловкость, обиду, интригу и достигая символических высот в церемониальной Минуте молчания.

При расширении контекста следует констатировать, что ни один вид общения – на уровне семьи, дружбы, коллектива, поколений и целых культур – не обходится без фигур умолчания. Всегда находятся темы, на которые в конкретном сообществе не принято говорить – как в доме повешенного о верёвке. Нарушение табу через пресловутое «окно Овертона» приводит к необратимому изменению стиля и сути культуры. Когда в патриархальном обществе начинают публично обсуждать вопросы сексуальности, оно перестаёт быть патриархальным. У либерального общества также имеется свой список тем, обсуждение которых не приветствуется. Отличие между первым и вторым обществами – лишь в стилистическом отношении к запрету. Консерваторы при нарушении приличий, как правило, не скрывают своих уязвлённых чувств. Либералы предпочитают не замечать альтернативную точку зрения, наделяя её статусом молчания и всячески маргинализируя оппонентов, – до тех пор, пока их голос не начинает звучать достаточно громко. В последнем случае либеральный порядок затыкает неугодные рты не менее охотно и жёстко, чем консервативный. Свободу слова нельзя назвать константой – её параметры могут различаться хотя бы по такому существенному критерию, как суровость наказания за озвучивание нежелательного. И всё же – вопреки декларациям о ней – свобода слова не столько расширяет пространство дозволенных речей, сколько сдвигает существующие границы: раньше не принято было говорить об одном, теперь о другом. Абсолютная свобода слова возможна лишь в ситуации, где все говорят, никто никого не слушает, и ценность высказывания определяется не смыслами, а децибелами.

Умолчание не ограничивается личными и общественными табу: оно соучаствует во всех видах намёка (скрытии прямого смысла), включая иносказания, и является главным принципом контекста, который позволяет опускать детали сообщения, как заведомо подразумеваемые и понятные.

С рассмотренных ракурсов молчание следует признать языковым аналогом тёмной материи в физике и такой же специальной частью речи, каким в математике является специальная цифра ноль. Сам по себе ноль ничего не значит или, говоря точней, означает ничто. Однако эта пустота создаёт порядки чисел (десятки, сотни, тысячи и т.д.), служит центром системы координат, применяется в уравнениях и выполняет ряд других важных функций. Математиков нет необходимости убеждать, что ноль – число. Возможно, лингвистам стоило бы перенять схожее воззрение на молчание».

– Всеволод, вы завтра у нас?.. – за обедом Клавдия-старшая вопросительно посмотрела на меня, затем перевела взгляд на внучку. – Клавочка, вас ещё не спрашивала?..

– Точно! – Клавдия-младшая слегка подпрыгнула на стуле. – Алфавит, вы ведь не сошли с ума?.. Новый Год с нами будете встречать? Или собираетесь огорошить «другими планами»?..

Почему-то жутко стесняясь, я ответил: меня пока никуда не приглашали, но когда такая мелочь останавливала наглецов, желающих отпраздновать приход Нового Года вместе со своей девушкой и её бабушкой?

– Вот видишь, – доложила бабушке «внучь», – Алфавит Миллионович знает толк в хороших компаниях и выбирает лучшую из лучших…

Обе удовлетворённо кивнули и тут же уточнили, будет ли мне комфортно спать на раскладном кресле, стоящем тут же в столовой? Оно мягкое и в отличие от кожаного дивана вполне подходит для моего роста.

– Э-э… Да зачем?.. – всё глубже проваливаясь в смущение, я объяснил: такие хлопоты ни к чему. Метро завтра будет работать до трёх ночи: посидим за столом, отпразднуем, и я прекрасно успею вернуться в общежитие.

Ещё ничего не случилось, а Клавдия Алексеевна уже распереживалась: как же они отпустят меня одного в ночь, когда вокруг много пьяных, и мало ли что? Можно попробовать вызвать такси по телефону, но в новогоднюю ночь до них вряд ли удастся дозвониться. К тому же общежитие («Клавочка говорила») не рядом с метро: как я собираюсь добираться от станции? Пешком – среди стольких опасностей?

– Бабуля, не волнуйся, – моя девушка решительно остановила поток возможных злоключений. – Он останется.

В кабинете она устроила мне выволочку: что я за бука такой? Мог бы и пощадить пожилого человека: бабуля не сможет уснуть и будет страшно переживать, пока я не доберусь и не позвоню. Зачем устраивать такую нервотрёпку?

– Вы всё ещё обижаетесь? – Клава испытующе заглядывала мне в лицо. Я пожал плечами: как объяснить, что нам с ней лучше не ночевать в соседних комнатах? – Погодите, – она выскочила из кабинета и вернулась меньше, чем через минуту. – Рвите!

Я повертел в руках тонкую бирюзовую блузку и вернул её хозяйке: когда-нибудь потом. Если у нас дойдёт до «сладкого», мне хотелось бы разорвать эту одёжку непосредственно на Клаве.

– Говорят: сильно заводит.

– Хм, – словно примеряя, она прислонила блузку к зелёной водолазке, и посмотрела так, словно я уже учудил нечто несуразное. – Какие у вас, однако, фантазии. Ладно. Я обещала вам сюжет. Садитесь. Только потом не говорите: «Боже, с кем я связался!»

– Не прошло и тридцати пяти лет, – фраза прозвучала не так добродушно, как я хотел.

– Не сбивайте меня, – сообщница подтолкнула меня к кожаному дивану, а сама начала вышагивать перед ним вправо-влево, как лектор перед публикой. Я выжидающе следил за её перемещения, переплетя руки на груди. – Мне надо собраться с мыслями. Вы читали «Игру в бисер»?

– Не довелось. А что?

– И Борхеса тоже нет? Жаль, мне было бы проще объяснить…

Её сюжет сложился из трёх разных частей – таково было вступление. Они никак не связаны друг с другом. Оттого, наверное, всё вместе производит странное впечатление.

Первая часть идёт с отроческих времён, когда её поразил рассказ об египетской царице Клеопатре. На одном из пиров та пообещала провести ночь с любым желающим мужчиной и подарить ему всё своё искусство любви, но с условием, что на утро его казнят. И таким соблазнительным показалось её предложение, что сразу несколько человек вызвались стать любовниками на одну ночь.

Кровожадность и жестокость моей девушке уже тогда не были присущи. Она ни секунды не хотела оказаться на месте египетской царицы. И всё же не столько понимала, сколько чувствовала: венценосная распутница оставила в истории идеал желанности, а такого рода идеалы притягательны – особенно для неокрепших умов. Как совместить карающее условие Клеопатры с гуманистическими ограничениями – чтобы никто не умирал, и желание возникало не у всех подряд, а только у тех, кто и ей симпатичен? Клава раздумывала над этим совмещением несовместимого до тех пор, пока не начала ходить на свидания с мальчиками. На пути к спальне (пришлось узнать ей) встречается столько мелких неидеальных препятствий несовместимости, что идеал, как правило, тускнеет задолго до сексуальной проверки.

Она уже почти и забыла о подростковых мечтаниях, но тут в её жизни появился человек, сильно смахивающий на героя из Достоевского (это уже вторая составная часть сюжета). Когда мы с ней разругались с намерением больше не видеться, Клава решила для утешения оскорблённых чувств найти моего книжного прототипа и поначалу взялась просматривать самые известные романы – «Униженные и оскорблённые», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы»…

– «Идиота», – вкрадчиво подсказал я.

– «Идиота», – кивнула она на ходу.

Результаты поисков оказались противоречивыми: в целом похоже, в частности – нет. И тогда её осенило: конечно же, «Игрок»! Она начала перечитывать, и наткнулась на предложение, которое в при первом прочтении (ещё в школьные годы) прошло незамеченным.

– Вы читали «Игрока»? – посреди очередного прохода туда-сюда Клавдия, остановилась напротив меня. Я помотал головой. – Да что ж вы ничего не читали? – упрекнула она. – А ещё Алфавитом зовётесь!.. Если коротко: главный герой по уши влюблён, одновременно одержим страстью к рулетке и из-за этого весь такой взвинченный, постоянно на нервах.

– Чем же это похоже на меня?

– Помните, вы предложили мне сыграть в игру? И проигрались в пух и прах? Прямо как он: всё совпадает! С учётом обстоятельств, конечно.

– И что там за предложение?

– Необычное, – она приподняла нос кверху, припоминая, и процитировала: «И однажды в твоей жизни появится новое имя, которое превратит предыдущее в пыль».

– Разве имя сделано из земли? Как оно может превратиться в пыль?

– Это же метафора, Гений!

Третья часть идёт от её теперешних размышлений о жизни и искусстве – где они пересекаются и пересекаются ли вообще. Например, музыка. Нельзя сказать, что какие-то сочетания звуков – пенье птиц или шум городского транспорта – композитор подслушал в жизни и переработал их в произведение. Есть исключения вроде «Полёта шмеля», но очень редкие. Понятно, что композитором движут личные переживания и размышления, но он изначально имеет дело с нотами – искусственно разработанной системой звуков, и ориентируется на музыкальные инструменты – специально изготовленные предметы. Звучание скрипки, рояля, саксофона, гитары – уникально, его не извлечёшь ниоткуда, кроме, как из них самих же.

В литературе есть свои условности, но искусственность не так очевидна. Автор сочиняет реалистичную историю, читатель может считать её очень жизненной, но могла ли она произойти на самом деле – ответа по большому счёту нет. В жизни – так да не так. Её материал где-то нужно урезать, что-то к нему добавить – обработать по законам эстетики и драматургии. Но жизнь-то течёт совсем по другим законам – социальным, экономически, политическим, непредсказуемым и ещё куче неизвестно каких. Попав в пространство искусства, жизненный материал тоже меняет свои свойства – как продукты питания после тепловой обработки.

И вот одно у неё сложилось со вторым и третьим: парень и девушка разыгрывают сюжет о Клеопатре, только за каждую ночь он расплачивается не жизнью, а одной буквой своего имени. Его имя выступает в роли клепсидры, из которой вытекает вода, и в конце он остаётся без имени. А потом, возможно, обретает новое.

Только не надо спрашивать: что значит «расплачивается»? Она понятия не имеет. Сцену придумать легко: утром девушка сжигает бумажку с буквой на пламени свечи, например. В кино или романе это действие можно наделить тайной силой. Но что оно будет означать в реальном мире? Что-то или ничего? По сути мы не знаем, что такое имя. Для одних – это простой набор звуков, с которым человек привык себя идентифицировать, и ничего больше. Поэтому, к примеру, далеко не все Петры отличаются твёрдостью характера, и не все Ирины – миролюбивы. Другие утверждают, что у имени есть своя метафизика, и его нельзя выдумать – ни одно придуманное имя не приживается. Кто тут прав, мы не знаем.

Вот и получается, сомнительное заигрывание с мистикой с неясными последствиями. Если ничего за звуками имени нет, то при разыгрывании сюжета, ничего не произойдёт. Если всё же есть… то что-то может произойти, но непонятно что.

– Собственно, всё, – Клавдия остановилась и сунула руки в передние карманы джинсов. – Ничего не говорите: сама знаю, что бредово. Мне очень неловко, довольны?

Запрокинув голову вверх, я некоторое время изучал потолок. Когда сообщница в театральном буфете упомянула свой сюжет, мне представилось что-то более изощрённое и проработанное. На поверку оказалось длинное предисловие и совсем короткая основная часть – даже не сюжет, а лишь завязка. И всё же разочарования не было – я чувствовал, как предлагаемые обстоятельства захватывают меня. По-видимому, в каждой девушке живёт Клеопатра: в ком-то почти явно, в ком-то – настолько тайно, что она и сама не разглядит, пока не возникнут соответствующие условия. Если разобраться: напичканная книжками московская студентка, которую при рождении могли назвать Клеопатрой, – не самый экстравагантный вариант. Мне предлагается роль её любовника: когда ещё такое сыграешь?

Может быть, в другое время, с другой девушкой, при другом положении вещей и мне предложенная затея показалась бы странноватой. Но не сейчас. Неожиданный подарок, о котором даже не мечтаешь, потому что не подозреваешь о его существовании, вдруг падает в руки в самый необходимый момент – как не удивиться такому совпадению? И как от него отказаться? Семь букв имени – семь ночей. Кое-чего о своём сюжете Клава не знает: я могу использовать его, чтобы сообщить ей, как меня зовут на самом деле. Всё равно когда-нибудь это придётся сделать – через месяц, через два. И лучше постепенно, буква за буквой, как в игре-угадайке, чем при завершении эссе, смущаясь и мямля. Пусть будет Игра – как в утро нашего знакомства, когда вредная девчонка предложила мне отгадать её имя, а потом сказала, что правильный ответ – Клеопатра.

– Мне нравится, – медленно произнёс я. – Так и сделаем. Появятся временные рамки – как вы и хотели. И вообще – отличная идея…

Носком тапка она начала вырисовывать на паркете невидимый узор.

– Так и знала, что вы будете хвалить.

– Неужели?

– Предсказуемо. Я понимаю: ваш внутренний людоед и всё такое. Но знаете, – она оторвала взгляд от пола и направила в меня, – вам совсем не обязательно соглашаться с любым моим бредом. Если вам так не терпится, мы можем заниматься любовью и без сюжета. И хватит об этом.

В груди сладко ёкнуло. И в то же время подумалось: что-то тут не так.

– Вы же хотели подождать?

– Хотела, а что делать? Придётся перехотеть. Я же вижу: вы начали психовать. А дальше будете психовать ещё сильнее. Видимо, мужчин не переделать. Какой смысл обсуждать с вами эссе, если у вас на уме только одно: как бы побыстрей затащить меня в постель?

– Какая вы деликатная! – усмехнулся я. – А могла бы и по-простому: «Так и быть, отдамся тебе, несносный зануда!»

– Не искажайте мои слова.

– Уж кто бы говорил, – я тихо рассмеялся. – Я и не думал к вам подлаживаться. Мне ваш сюжет действительно нравится. Просто мы по-разному на него смотрим. Вы – как на эксперимент, я – как на игру.

– Игру?

– Если хотите, как на спектакль. Никаких зрителей, никакой сцены: играем друг для друга. Театр без подмостков. Есть основная канва, остальное – импровизация. Помните, вы говорили, что хотите написать слегка странную пьесу и что я – подходящий для неё персонаж? Вперёд! Согласитесь, наши отношения обычными не назовёшь. Пусть будут ещё странней!

Сообщница задумалась.

– Хм. Спектакль? И какое он имеет отношение к эссе?

– Довольно-таки прямое. Неужели не видите? Секс – то, что уравнивает нас с первобытными людьми. Это – наша связь времён с ними. Способ размножения с тех пор ничуть не изменился. Мы и ценим в сексе древнее животное удовольствие. Это – с одной стороны. А с другой: личные имена, возможно, и стали первыми словами человеческого языка. В какой-то момент до-людям в поисках еды пришлось разбредаться по лесу на большие расстояния, и им понадобилось друг друга окликать. Не просто орать всем подряд: «Ау!», а звать конкретного человека. Тогда-то каждому и понадобилось лично имя. Как вам такая версия?

– Хм. Вот вы с какой стороны зашли, – произнесла она задумчиво.

– Всё сходится, как вы и говорили.

– Так вы думаете: здесь нет никакого эксперимента?

– Трудно сказать, – пожал я плечами. – Как бы есть, но как бы и нету. Чистый кот Шрёдингера. Вам это так важно?

– А вдруг с вами что-нибудь случится? Я этого очень боюсь!

– В том-то и дело: если случится, то откуда нам знать, что причиной – Игра? «После того» не значит «вследствие того». Будущее неизвестно: теоретически с каждым из нас может случиться куча неприятных вещей – без какой-либо Игры. Разве не так?

Она еле заметно кивнула: соглашаясь и продолжая сомневаться.

– Идите сюда, так удобней секретничать, – я привстал, потянул Клаву за руку, и после секундной заминки она опустилась ко мне на колени. – Если вас это беспокоит, я знаю, как придать сюжету другой смысл.

– И как?

– Не могу вам сказать. Пока. Когда начнём разыгрывать, обязательно скажу.

– Это у вас называется «секретничать»? – её брови возмущённо устремились ввысь. – «Не могу сказать» – и есть ваш секрет? Алфавит, вы здоровы?

– Поймите, это очень неловкая вещь, – пустился я в объяснения. – Поступление в театральный перед ней – цветочки. Зачем мне рассказывать без необходимости?

Некоторое время мы в упор разглядывали друг друга. Внезапно сообщница обняла меня за шею и притянула к себе.

– Теперь рассказывайте, – потребовала она, когда долгий поцелуй закончился.

– Да что рассказывать?.. – Обнимая Клавдию, я лишь крепче сцепил руки, чтобы она не вздумала выскользнуть. – Вы ведь в курсе, что ваша любимая царица Клеопатра была из Египта?.. Ну так вот: в древнем Египте люди скрывали свои имена – боялись сглаза, порчи, всяких магических атак. Считали: если кто-то знает твоё имя – ты уязвим. А в жизни пользовались прозвищами. Вы знали об этом?

– Нет. И?

– Иногда такое бывает и в наши дни. Причём не только в Египте…

В утро нашего знакомства, признался я, мне было очень неловко, и я назвался другим именем – для психологической защиты что ли. За что приношу свои извинения. Меня зовут не Всеволод, короче. А как меня зовут – она может узнать из нашей Игры. Каждую ночь я буду сообщать одну из букв своего настоящего имени. Так у сюжета появится другой смысл.

– Так я и знала: что-то с вами не так, – Клава задумчиво провела рукой по моим волосам. – Знаете, кто вы? Горе луковое. Чем дольше смотришь, тем сильнее глаза щиплет. Можете меня ещё немного покатать? Мне нужно подумать.

Задумчиво побродили по кругу между столом и диваном (сначала по часовой стрелке, потом против). В коридоре задержались недолго – два-три прохода от выходной двери к двери столовой. Столовую и кухню миновали транзитом, без осмотра достопримечательностей. В комнате с ёлкой Клавдия соскользнула с моей спины и снова села за фортепиано. На этот раз она просто рассеянно перебирала пожелтевшие от времени клавиши, не останавливаясь ни на одной мелодии, и внезапно обернулась ко мне: куда я подевался? Я положил ладони на её плечи, и она продолжила музицировать. Зазвучала «Лунная соната».

На музыку вышла Клавдия Алексеевна. При её появлении мне понадобилось специальное усилие, чтобы преодолеть инстинктивный порыв отдёрнуть руки. Дочь академика впервые видит, как я прикасаюсь к её внучке, и может счесть эту вольность первым поползновением растлить девушку.

– А мы тут Бетховеном балуемся, – я чувствовал необходимость что-нибудь сказать, чтобы затушевать тот факт, что мои ладони всё ещё лежат на Клавиных плечах.

– Вот молодец, давно за инструмент не садилась, – похвалила внучку бабушка и озвучила то, что казалось ей очевидностью, которую сам я в силу общей мужской непонятливости разглядеть не в состоянии: – Это она для вас играет.

– И вовсе не для него, – не оборачиваясь, возразила пианистка. – Мы с Алфавитом испытываем новый способ игры в четыре руки…

Когда вернулись в кабинет, план ближайших действий в голове Клавы обрел чёткость. Деловым тоном, словно речь шла о вещах повседневных и привычных, она мне его изложила: бабуля долго за праздничным столом не засиживается, в начале второго её потянет спать, и завтра у нас будет время до утра – это первое. Второе: я не должен называть её Клеопатрой. У нас немного другой сюжет, и пусть будет Клео – просто Клео. Третье: последнюю ночь Игры ей хотелось провести в моём родном городе: я же не против?

– Если вам так хочется, – произнёс я осторожно. – Только что это даёт?

Ну, как что, пожала она плечами. Я же хотел везти её в гостиницу – пусть один раз так и будет. В отличие от московских платных ночлегов, гостиничный номер в незнакомом городе не вызовет у неё никаких ассоциаций с супружеской изменой, потому что идти в отель в родном городе, где у тебя есть квартира, противоестественно, а на выезде – вполне норм. Сюжет при этом получит достойную концовку: финальная ночь должна отличаться от предыдущих – хотя бы местоположением. К тому же я всё равно собираюсь после завершения эссе ехать домой. Так почему бы не совместить?

– Вообще-то, – сказал я, – гостиница – не то, что мне хотелось. У меня не было других вариантов.

К моему удивлению, сообщница тут же отступила: если её просьба слишком бестактна, то и не надо. Она думала, мне будет приятно показать ей город, где я вырос. Поводить по любимым местам. Наконец, хоть что-то рассказать о себе. А ещё ей очень хочется увидеть моего отца – хотя бы издали. Но лучше – вблизи, чтобы услышать его голос и посмотреть, какой он в жизни.

– Зачем? – я нахмурился. – Для вашей коллекции?

Эта мысль была неприятной.

Для себя, ответила она. Если есть возможность увидеть человека, придумавшего телеграммы с незнакомыми словами, за неё надо хвататься.

– А-а, ладно, – пожал я плечами.

И снова мы смотрели друг на друга в упор. У меня возникло странное ощущение, будто завтра нам предстоит пожениться. Ещё несколько часов назад ничто не предвещало, и вот стало неотвратимым. Оставалось лишь гадать: каким чудом мне это удалось?

– Тогда что? – уточнил я. – Мы начинаем Спектакль?

– Мы начинаем Спектакль, – подтвердила она задумчиво и с затаённым азартом прикусила нижнюю губу. – Да будет театр!

2.17. Первая ночь с Клео

Утром – а было уже пол-одиннадцатого – в пустынных коридорах общежития ничто не указывало на подготовку к веселью. Оживление ожидалось ближе к вечеру. По дороге на кухню мне встретился только Олежек. Ближайший сосед шествовал, гордо расправив плечи и сунув руки в карманы спортивных штанов. Увидев меня, он деловито ускорил шаг и, поравнявшись, спросил, не хочу ли я присоединиться к компании, которая в полночь соберётся у Ирины и Дарины? Отрицательный ответ его устроил более чем. Свойским тоном, подразумевающим мужскую солидарность, Олежек попросил (раз уж я не собираюсь ночевать в общежитии) оставить ему ключ от моей комнаты. У Олежека появились виды на Дарину, и он надеялся на новогоднее чудо.

Я предупредил: «Только не на моей кровати», разрешил пить чай и кофе из моих запасов, но бардак не разводить, сунул в рюкзак несколько нестиранных рубашек и футболок (Клава сказала: «Хватит стесняться, несите»), пожелал коридорному казанове удачи, отдал ключ и поехал в центр Москвы. Прежде чем появиться у Вагантовых, следовало позвонить домой и купить новогодние подарки для обеих Клавдий.

Родителей я не видел уже больше года – непривычно огромный срок. Из телефонных разговоров два-три раза в месяц трудно было понять, как они ладят между собой и с какими проблемами (из тех, о которых я ранее был не в курсе) сталкиваются. Постепенно у меня выработалась общая реакция на отсутствие заметных новостей: не голодают, не болеют – уже хорошо. Мама продолжала работать во французской фармацевтической фирме, отец по-прежнему преподавал в университете. О моей жизни у родителей, надо думать, было ещё более расплывчатое представление. Обе стороны, чтобы не волновать друг друга, старались приукрасить собственное положение.

В пункте международных переговоров, неподалёку от Центрального телеграфа, к телефонным кабинам выстроилась очередь с полсотни людей – я проскучал в ней с полчаса. Аппарат по случаю праздника глотал жетоны с удвоенной скоростью – пригоршни хватило минуты на четыре. Мы обменялись поздравлениями, я получил очередной привет Растяпе и, решив, что дальше скрывать бессмысленно, сообщил, что у меня теперь другая девушка. Родители немного удивились-огорчились, попытались выведать что-нибудь о Клавдии-младшей и зазывали нас обоих на каникулы. Я твёрдо пообещал: где-нибудь в середине-конце февраля.

Тротуары тонули в лужах и снежной каше, но вот повалил густыми хлопьями снег, и стало праздничнее. Новогоднее украшение центра Москвы ещё не приобрело того размаха, который стал появляться через десять-пятнадцать лет – с возведением массивных сказочных декораций и десятками тысяч светящихся гирлянд на пешеходных улицах. Сейчас всё убранство, в основном, сводилось к установке высоких елей на центральных площадях, поздравлениям на рекламных билбордах и спорадической иллюминацией. По-настоящему праздничная суета и народные гуляния ощущались в магазинах: покупатели лепились к прилавкам, как пчёлы к сотовым ячейкам, продавцы разрывались между спросом и предложением, в воздухе витал дух приятной суматохи – сродни подготовки к отъезду в долгожданный отпуск.

Идея новогодних подарков родилась легко, как никогда: ёлочные игрушки. Впервые я покупал их самостоятельно, без родителей, да и когда это было в последний раз – классе в третьем? Отыскать то, что нужно, не удалось ни в ГУМе, ни в ЦУМе. Выручил всё тот же Дом книги. Сделав нужные покупки, я ещё с час гулял по переулкам, чтобы не заявляться к Вагантовым слишком рано, а когда всё же заявился (было всего три часа дня), моя девушка сделала мне выговор за позднюю явку: нам давно пора в магазин прикупить кое-что из продуктов.

Мои рубашки и футболки тут же отправились в стирку. Про подарки Клавдия-младшая сказала: они были совсем не обязательны, но раз уж так, то я могу положить их под ёлку.

Мы сходили в магазин. Вернувшись, приступили к готовке «оливье», винегрета и «сельди под шубой»: я чистил варёные овощи, Клава нарезала их мелкими кубиками и смешивала. Клавдия Алексеевна хлопотала над будущим тортом и в процессе кухонной толкотни чуть было не назвала меня Алфавитом (уже произнесла: «Алфа…») – над чем позволил себе немного посмеяться даже я. Клавдия-старшая и сама над собой над собой посмеялась, а её внучь так и вообще пришла в восторг.