Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

Здесь, на улице, за чашкой кофе, мы и познакомились: парня из троллейбуса звали Севдалин. Я решил проявить осведомлённость:

– Болгарское имя.

Он удивлённо повернул голову в мою сторону и даже слегка отстранился:

– Первый раз вижу, чтобы не спрашивали: «Что ещё за Севдалин? А что – есть такое имя? С какой стати – Севдалин?»

– У нас в детском саду был Севдалин, – объяснил я. – Как раз болгарин. Потом в параллельном классе учился.

– А-а, – новый знакомый кивнул. – У меня мать – наполовину болгарка. В честь деда назвали – на войне пропал. Каждый раз объяснять – влом. Иногда говорю: «Сева» – и всё.

– Никогда не встречал других Севдалинов?

– Ни разу, прикинь? Не знаю, как здесь, а за Уралом, кроме меня, их вроде бы нет.

– Ты с Урала?

– Можно и так сказать…

Он родился на Дальнем Востоке, несколько лет жил в Сибири, а потом переехал в Свердловск / Екатеринбург – его отца-железнодорожника два раза переводили по службе.

– Здорово! – оценил я.

Биография Севдалина чем-то напоминала мой сценарий идеальной жизни – с периодами, окрашенными в цвета разных местоположений, и я только поинтересовался: в каком из городов ему больше нравилось жить?

– С чего ты взял, что мне там нравилось?

– Как это? – удивился я. – Я вот свой город люблю: там родители, друзья – много чего!

– Повезло. А я всегда радовался, когда уезжал.

Внезапно я ощутил прилив гордости за то, что у меня есть целый мир, который мне дорог, а у Севдалина, хоть он и сын миллионера, такого мира, как выясняется, нет.

– А что там не так?

– Всё, – произнёс Сева после недолгой паузы и уточнил: – Для меня всё не так.

Его раздражал климат с долгой зимой, трамваи и автобусы с заиндевевшими окнами, вид домов и улиц, вся советская действительность, друзья, с которыми приходилось ходить драться «школа на школу» и «район на район», иногда даже анекдоты. Среди всего этого он чувствовал себя инородным телом, попавшим сюда по недоразумению, а на самом деле его место – не там.

О неприязни к родным местам – что было удивительно – Сева говорил ничуть не смущаясь. Впрочем, и не бравируя – просто сообщал, как факт.

– И где твоё место? Где бы ты хотел жить?

– Хороший вопрос…

Вообще-то, с детства его тянуло за океан, поведал Севдалин. С двенадцати лет он тайком слушал «Голос Америки», а в пятнадцать – когда ещё никто не думал, что СССР распадётся – всерьёз разрабатывал план побега в Соединённые Штаты.

– Сейчас это вполне реально, – я решил поддержать нового знакомого. – Думаю, у тебя получится!

– Я только что оттуда.

У меня уже были знакомые, уехавшие в США, но приехавших оттуда – ещё не было.

– И как там?

– Супер.

Упреждая мой следующий вопрос, Севдалин пояснил: он учится в Нью-Йорке – изучает экономику и менеджмент. Мне понравилось, что говорил он об этом без тени превосходства – как о чём-то обычном для наших мест.

– Так ты теперь на каникулы?

– Типа того.

Откровенность рождала откровенность: в ответ я рассказал, что бросил университет и приехал поступать в театральный. Уход из университета удостоился отдельного Севиного «Супер!» – он и сам, чтобы поехать на учёбу в США, бросил институт министерства путей сообщения в Екатеринбурге, точней, во время сессии завалил экзамены – чем вызвал большое неудовольствие своего отца, некогда закончившего этот же институт.

Идея с театральным его не удивила:

– Супер: буду ходить на твои фильмы, – пообещал он как о чём-то таком, в чём не может быть сомнений.

Впоследствии я не раз подмечал, что Сева легко раздаёт одобрения, и их ободряющая сила почему-то выше, чем у среднестатистической словесной поддержки. Поначалу мне казалось, что именно этим он привлекает людей. Я уже чувствовал и сам, что мой новый знакомый обладает даром притягательности, но этот факт подтвердился и в применении к другим людям: в разговоре с ним многие из наших общих знакомых начинали придавать своей интонации непривычную для их речи весомость и значительность, хотя и вряд ли могли бы объяснить, чем вызвано их желание вырасти в глазах Севдалина – никакой видимой выгоды эта дутая крутизна им не сулила. Позже я пришёл к выводу, что дело не в раздаваемых одобрениях, а в том, что сам Севдалин в них не нуждается – ни с чьей стороны. Его магнетизм – лишь внешнее проявление непробиваемой внутренней уверенности. Казалось, ничто в мире не может заставить его усомниться в себе, и я никогда не видел Севу, сожалеющим о том, что он сделал что-то не то или не так.

А пока после его слов пришла лёгкая и естественная мысль, что заранее бояться провала нет никаких причин, и я почувствовал приближение загулявшего где-то куража.

– Знаешь, на кого мы сейчас похожи? – неожиданно спросил Севдалин.

– На кого?

– На американцев – они обожают рассказывать о себе. Первому встречному – который их ни о чём не спрашивал. В автобусе, в парке на скамейке, на остановке – где угодно. Только уши развесь и сразу получишь: «Я – Джим Браун из Кентукки, мне сорок два, я торгую подержанными автомобилями, у меня жена Мэри и двое детей – Дик и Рэйчел».

– У нас так тоже бывает.

– У нас не так, – не согласился он. – У нас – в поезде. Ехать далеко, говорить о чём-то надо. У нас – пьяные. Засадит бутылку и рассказывает, как его все уважают. А у них – на трезвую голову. Мне раз двадцать рассказывали. И мэн, и вимэн. Закончит и идёт дальше по своим делам – через минуту тебя уже не помнит.

– И зачем же они рассказывают?

– Понятия не имею, – он пожал плечами. – У них так принято. Гордятся, наверно: вот я – честный американец, мне нечего скрывать, у меня есть семья и работа, живу достойной жизнью… Не знал, что это заразная привычка. Оказывается, я заражён, прикинь?

– Получается, теперь и я заражён?

– Похоже на то…

С появлением собеседника время ускорилось: следующие два часа прошли почти незаметно.

Мы оказались ровесниками. У нас совпали вкусы в современной музыке, и нашлись общие любимые фильмы. Оба знали толк в женщинах. Севин джентльменский список состоял из двенадцати женских имён, мой – поскольку привирать в подобных разговорах допустимо – был завышен до восьми.

– Знаешь, что я понял? Самые сладкие – мулатки, – поведал мне лидер гонки. – У меня была – Дженис. Я её всегда хотел – даже, когда уже не мог. Месяц назад… нет, полтора… мы с ней поехали к океану. На уикенд. Сняли номер в гостинице и сутки из него не выходили. Потом решили искупаться. Выходим, и, прикинь, я на улице свалился. Сознание потерял на несколько секунд. Только что шёл и вдруг уже лежу. «Ну, – говорю, – ты перестаралась. Когда вернёмся в номер, я тебе задам».

– И задал?

– А куда деваться? Сам удивлялся, откуда только силы берутся. Нашим до них – как до неба.

– Ну, почему же? – мне стало обидно за моих прежних девушек и даже за тех, кого ещё предстояло встретить. – У нас тоже…

– Я не о русских, – отмахнулся Севдалин, – я вообще о белых. Знаешь, что прикольно? Белые американцы об этом не в курсе. Не все, но почти все.

– Почему?

– Не знаю, – он пожал плечами. – Но точно не в курсе: когда я с Дженис замутил, Стив решил, что я сошёл с ума.

– Кто такой Стив?

– Сосед по комнате.

– Почему он решил, что ты сошёл с ума?

– Ну, из-за неё я расстался с Кэтрин, – словно речь шла об очевидном, объяснил Сева, – Стив до моего приезда на Кэтрин целый год облизывался. Она такая – кукла Барби. Блондинка, голубые глаза, длинноногая. Многие американцы почему-то с ума сходят по блондинкам – эталон красоты. Не только Стив, короче.

В этот момент мне показалось, что рассказ Севдалина – из области несбывшихся грёз. Как-то легко и просто у него всё получалось: тут тебе и горячая мулатка, и первая красавица-блондинка. Но, мельком глянув в его лицо, я понял, что, скорей всего, он делится реальными воспоминаниями. По идее где-то и должны быть такие люди – у которых подобные победы случаются легко, сами собой. Возможно, Сева как раз из таких. И ведь по внешности не скажешь, что какой-то особый плейбой: ростом чуть ниже меня, обычная фигура – не хилый, но и не атлет, лицо, пожалуй, симпатичное – узкое, с тонким изящным носом, молочно-белая кожа, почти чёрные глаза – но всё же не писанный красавец.

– Знаешь, что у меня с ней впервые было? – неожиданно вспомнил Севдалин.

– С кем?

– С Кэтрин. Лежим, два часа ночи, уже засыпаю, вдруг утыкается в моё плечо, носом хлюпает, вздрагивает. Плачет, короче. Спрашиваю: обидел? Говорит: от счастья.

– Да ну! – не поверил я. – Разве так бывает?

– Сам первый раз увидел! Потом рассказала: она о чём-то таком давно мечтала. Ну, как «мечтала»? Их в школе ядерной войной пугали: на уроках учили под парты прятаться, противогазы надевать, тренировали бежать в бомбоубежище. Запугали, короче. Перед сном лежит и боится: а вдруг, пока я буду спать, сбросят атомную бомбу, и я уже не проснусь? Душ принимает: а вдруг сейчас сирену воздушной тревоги включат – как я голая выскочу на улицу? И однажды подумала: пусть лучше придут злые русские и отымеют её, как последнюю балалайку, только бы ядерной бомбой не шарашили. А потом, в пятнадцать лет, ей приснился сон: русский солдат срывает с неё одежду. И тут она кончила. Во сне. Такого сильного оргазма, говорит, потом никогда в реальном сексе не испытывала. Даже близко ничего подобного. А мне сказала: с тобой почти, как в том сне.

– Получается, ты оказался тем самым «злым русским»?

– Вроде того. Я ещё удивился: раздеваю её, а она мне: «Спик рашен, спик рашен!» – говори по-русски, типа. А до этого про медведей расспрашивала: правда, что в России их много? Ну, я рассказал, как с отцом зимой на медведя ходил. Не вдвоём, конечно, – человек двадцать. И шрам мой её пугал: потрогать боялась. Потом один раз поцеловала и такая довольная: вот какая я смелая…

– Какой шрам?

– Вот этот, – Сева приподнял футболку: на его животе белела точка диаметром в сантиметр. – Кэтрин спросила: пуля? «Нет, – говорю, – заточка». Она: «Что такое zatochka?» Пришлось объяснять.

– Это когда «район на район»?

– Ага. Мне эти разборки никогда не нравились, но как не пойти? «Ты что – не с нами?»

– У нас такого не было, – вставил я. – Ну, то есть: где-то, может, и было, но редко…

– Да? – немного удивился он. – А я четыре раза участвовал. Запросто могли убить – цепочками дрались, ножами, нунчаками… У меня сейчас четыре одноклассника в бандитской группировке: уралмашевские – слыхал?.. Так я о чём: с Кэтрин так не получалось. Как с Дженис, имею в виду. Тоже ездили к океану, снимали номер – побалуемся перед сном полчаса, и всё. Первые месяца два-три ещё как-то куда-то, а потом ей как будто ограничитель поставили – сколько раз надо. Или ежедневник. Точно – ежедневник. Намечен секс на вечер: выполнила – галочку поставила. Типа: зачем одно и то же дело два раза делать? Это для неё – как два раза подряд пообедать. Дело не в количестве – нет такого сексуального таланта. Психологически мы с ней здорово совпадали – в каких-то тонких моментах. Настроение друг друга чувствовали, оттенки чувств. Но в постели: чем дальше, тем скучнее. У неё какие-то представления в голове – как правильно это должно происходить. И она им следует – не своим желаниям, а этим представлениям. Словно закрыла для себя тему со злым русским, излечилась, типа, и решила заниматься сексом, как правильная американская девочка.

– И как она среагировала, когда ты её бросил?

– С чего ты взял, что я её бросил? Я же не подонок – она меня бросила.

– Постой: это ведь ты с Дженис замутил?

– Она мне и устроила сцену из-за Дженис. Я ей говорю: «Представь: ты в своей жизни из фруктов ела только яблоки. Яблоки, яблоки – одни только яблоки. И тут ты попадаешь в супермаркет, а там – персики, манго, ананасы, киви, виноград. Яблоки тоже есть, но ты бы их взяла?»

– А она?

– Лицо такое жёсткое сделала: «Сам ты банан! Это ты в моей стране, а не я в твоей! Это я тебя бросаю, а не ты меня!» Я так хохотал – она в меня даже книгой швырнула! «Конечно, – говорю, – бэби, это ты меня бросила – так всем и будем говорить. И ещё – что мы расстались друзьями, о′кей?»

– Так ты теперь с Дженис?

Севдалин отрицательно цыкнул языком, и я ждал продолжения, но его не последовало.

Момент истины, между тем, приближался. Первым в моём списке театральных вузов значилось Щукинское училище – расположенное в одном из арбатских переулков. Севе предстояла встреча в пол-одиннадцатого на Красных Воротах, у памятника Лермонтову. Он сказал: отлично, всё равно пока делать нечего, провожу тебя на первое испытание.

В начале девятого мы вышли из метро «Смоленская» Арбатско-Покровской линии. У театра имени Вахтангова я сказал: надо ещё перекурить – чтобы унять волнение. Держа сигарету, я заметил, что правая рука слегка подрагивает. Я твердил себе, что сегодня у меня прослушивания, скорей всего, не будет – мне нужно всего лишь записаться – и всё равно волновался.

Перед зданием училища – старинного трёхэтажного здания – уже собралось десятка три парней и девчонок. Они стояли компаниями и по одиночке, что-то обсуждали, смеялись, кто-то заглядывал в книгу, а затем, закрыв глаза, повторял текст – знакомая предэкзаменационная картина. Я помнил: держаться надо уверенно. И громко спросил:

– Привет всем! Где здесь записываются на прослушивание?

Общий гомон смолк. Я оказался в центре внимания – в лучшем случае снисходительного. Одна из девушек – она стояла метрах в пяти и держала в руках открытую тетрадь – свысока объяснила:

– Записываться надо было в марте и апреле.

Как назло, она была очень красивой – правильное кукольное личико, роскошные каштановые волосы с обесцвеченными кончиками, мини-юбка почти полностью открывала великолепные загорелые ноги – такие стройные и точёные, вблизи аж дух захватывало. Сногсшибательная внешность придавала её словам какую-то неотвратимую убедительность.

– А сейчас нельзя?

В ответ она, легко вздёрнула плечами, хмыкнула («Что за странные вопросы?») и отвернулась. Видимо, она не сомневалась, что уж её-то в театральный мир точно возьмут, и обливала меня высокомерием как бы от его имени. Внезапно я почувствовал себя тем самым махровым провинциалом из историй про поступление в театральные училища и подумал: если сейчас под ногами разверзнется асфальт – это будет не худший вариант.

Неловкая пауза затягивалась. Теперь я не знал, как быть дальше: дождаться, когда двери училища откроются, и пойти к ректору с просьбой записать меня на прослушивания вне правил, или развернуться и отправиться в следующий театральный вуз, где маловероятно, но всё же возможно, запись ещё открыта.

На несколько секунд я забыл о существовании Севдалина, но он никуда не делся – он был рядом.

– Я думал, в театральный поступают красотки, – послышался сбоку задумчивый голос, – а тут такое…

Мой новый друг оценивающе переводил взгляд с одной девушки на другую, и как будто думал вслух. Конечно, это была неправда: девчонки во дворике стояли симпатичные, а некоторые – и очень. Однако никто из парней ему не возразил. Моя недавняя собеседница снова обернулась. Её сын миллионера разглядывал чуть дольше – секунд пять – и внезапно перешёл на английский. Свою речь он сопроводил пренебрежительным кивком, указывающим на ноги красотки и её мини-юбку. Из его тирады я понял только «Бруклин» и ещё концовку на русском:

– Скромней надо быть.

Девица снова хмыкнула и снова отвернулась, но на этот раз она, кажется, смутилась.

– Надо позавтракать, – Севдалин, как ни в чём ни бывало, повернулся ко мне. – Потом что-нибудь придумается.

Мы вернулись на Арбат. Я продолжал гореть от стыда – и от пережитой сцены унижения, и от того, что опозорился не сам по себе, а в присутствии нового друга. При всём, при том я был страшно благодарен Севе – за то, что он одёрнул надменную красавицу и, главным образом, за то, что не стал задавать дурацких, замаскированных под сочувствие, вопросов типа: «А ты что не знал, что записываться надо заранее?»

Даже в этот относительно ранний час Арбат уже был полон людей. Москвичи от туристов легко отличались темпом движения: первые спешили на работу, вторые – неторопливо прогуливались, разглядывая арбатские дома и фотографируясь. Я чувствовал, что мы застряли где-то между первыми и вторыми.

Далеко идти не пришлось: ближайший ресторан находился как раз на углу Арбата и переулка. С виду он тоже казался малодоступным – вероятно, ещё фешенебельнее, чем на Садовом кольце – но сейчас я промолчал. Заведение только-только открылось: мы стали первыми и пока единственным посетителями. Одна из двух скучающих официанток, девушка в изумрудном фартучке и того же цвета кокошнике, направилась к нам, поздоровалась, предложила занять столик у окна, подала две папки с меню и удалилась, давая время выбрать.

К своей папке я даже не притронулся, а Сева сразу же углубился в изучение.

– Не хочешь есть?

– Я только кофе… Что ты ей сказал? Этой – только что?

– «Скромней надо быть».

– А на английском? Я в школе французский учил – ничего не понял.

Сева на миг оторвался от списка блюд.

– Да то же самое… Сказал: она даже не понимает, что вырядилась, как проститутка в Бруклине, а понтов, словно уже стала продавщицей на Пятой авеню. Как-то так.

– Ты думаешь, она поняла?

– Да какая разница?

В этот момент в ресторан вошёл ещё один посетитель, – я много раз видел его в кино и по телевизору. И теперь с некоторым удивлением наблюдал Знаменитого Артиста в живой реальности. Судя по всему, здесь он бывал регулярно – здороваясь, назвал официанток по именам, а они (сразу расплывшись в улыбках) обращались к нему по имени-отчеству. Знаменитый Артист сказал одной из официанток: «Зиночка, мне, как всегда» и прошёл в глубину зала, чтобы быть не таким заметным для окружающих. С нашего места можно было рассмотреть лишь его спину и затылок.

Севдалин Знаменитого Артиста, конечно, тоже узнал. Но на него появление живой кинозвезды произвело куда меньшее впечатление, чем на меня. Он задумчиво разглядывал спину знаменитости, потом неожиданно встал.

– Ты куда?

– Я же говорил: что-нибудь придумается.

Если бы я успел – ухватил его за руку. Но Сева уже пересекал зал. Во мне снова загорелась надежда и одновременно сильное смущение, что из-за меня человеку не дают спокойно позавтракать.

Он обошёл столик Знаменитого Артиста, кивнул, что-то произнёс (понятно, что). Выслушал ответ. Снова заговорил, рукой указал в мою сторону. Знаменитый Артист даже не стал оборачиваться. Видимо, что-то сказал Севдалину – тот несколько раз кивнул, показывая, что всё понимает. Опять что-то произнёс и после небольшой паузы махнул мне рукой, призывая подойти.

Я встал и зашагал, больше всего опасаясь споткнуться обо что-то невидимое. Сочтя свой долг выполненным, Сева отправился обратно к нашему столику: когда мы поравнялись, он легонько хлопнул меня по плечу.

Я предстал перед Знаменитым Артистом – теперь он был кем-то вроде приёмной комиссии. Его лицо выглядело сильно старее, чем в фильмах десяти-двадцатилетней давности, что было и понятно, и всё же непривычно. Кивком головы Знаменитый Артист предложил мне занять стул напротив него.

– Опоздал на прослушивание? – спросил он знакомым экранным голосом.

На несколько мгновений возникло ощущение, что нас снимают в фильме.

– Да.

– Вот и хорошо, – произнёс он негромко, глядя мне прямо в глаза. – И правильно. Не иди в артисты – несчастная профессия. Зачем тебе?.. Артисты – люди подневольные. Что дадут, то и играют. Редко кому хорошее достаётся: ролей – мало, артистов – много. А сейчас и зрителей почти не осталось. Нищенствовать будешь, жёны станут уходить, спиваться начнёшь. Ты на меня не смотри – мне повезло. Да и время другое было. Я и своих детей отговорил, а у них имя было бы и связи: на какую-никакую работу хватило бы. Но зачем им эти крохи? Пусть дома, с семьями, живут, а не мотаются по съёмкам и гастролям, как я. Твои-то родители знают?

Тут стоило соврать: да, знают. Но почему-то в этот раз у меня не получилось – и голос, и взгляд Знаменитого Артиста были наполнены какой-то усталой-усталой от многолетнего употребления жалостью. Очевидно, она адресовалась не только мне, но ещё сотням людей, которых Знаменитый Артист повидал на своём творческом веку – людей, чья артистическая карьера не задалась, и судьбы оказались сломлены.

Я кашлянул:

– Нет, не знают.

– Вот видишь…, – я подтвердил его худшие опасения. – Раньше мальчишки на фронт сбегали – так они за Родину готовы были погибнуть. А ты ради чего в артисты сбежал? Кому станет лучше, если ты свою жизнь погубишь? С чего ты вообще взял, что ты – артист?

Последний вопрос поставил меня в тупик: над ним я просто не задумывался. И теперь, понятно, не собирался рассказывать ни о женитьбе Шумского с Сухановой, ни о расставании с Натальей, ни о встрече с Кумой – ни даже о нашей студенческой труппе.

Ответ всё же нашёлся (он показался мне убедительным): в разных обстоятельствах я веду себя по-разному: в одних компаниях – так, в других – иначе, в-третьих – ещё как-то: я склонен к лицедейству.

– А кто так не делает? – в голосе Знаменитого Артиста неожиданно послышалась добродушная усмешка. – Почти все так себя и ведут – подстраиваются под окружение. «Весь мир – театр. В нём женщины, мужчины – все актёры» – читал у Шекспира?.. Не всем же в театральный поступать! Ты про социальные роли говоришь – их и играешь. Для сцены этого мало. Нужна индивидуальность, свои яркие особенности – чтобы зритель тебя замечал, запоминал, хотел увидеть снова. Знаешь, как бывает в театре? Играют два актёра одну и ту же роль по очереди: одному аплодируют, другому нет. Почему? Второй вроде бы и всё правильно делает, профессионально, а реакции – ноль. Иногда может даже копировать жесты и мимику первого. Но зрителя не обманешь: он чувствует, где талант, а где посредственность, где оригинал, а где подражатель. Уверен, что у тебя это есть?..

Прямой вопрос требовал такого же прямого и решительного ответа. Но я вдруг испугался, что Знаменитый Артист спросит, давно ли мне пришло в голову податься в актёры. Правда про три недели его рассмешит, а, может, и рассердит: чего я морочу ему голову? А соврать – так ведь речь обо мне. Какой смысл врать самому себе?

– Знаешь, что самое страшное в нашем деле? – донеслось до меня. – Актёры живут чужими жизнями – и когда есть роли, и когда их нет. Когда они есть – это профессия. А когда их нет и не предвидятся – до безработного актёра начинает доходить: он никому не нужен потому, что выбрал не свою жизнь. Мог бы стать инженером, учителем, строителем, врачом – приносить людям пользу. Но ему уже сорок и поздно что-либо менять – вот где трагедия. Так что ты подумай: средних актёров и подражателей в театре и без тебя хватает – зачем тебе становиться ещё одним?..

Секунд десять мы смотрели друг другу в глаза. Я чувствовал себя прилипшим к стулу и не способным произнести хоть слово. Зато хорошо ощутил, как накатывает новая волна стыда – ещё более жгучего. Появление на прослушивании, не зная, что запись давно закончена, теперь виделась небольшой оплошностью. Знаменитый Артист не мог знать моих частных обстоятельств, но общую суть ухватил точно. То, что мне внезапно показалось призванием, на самом деле было скоропалительной мечтой, сладкой иллюзией, рождённой чувством безысходности.

Мне вспомнились слова деда, когда он рассказывал о солдатике из деревни, который считал, что театр – скукота: «Зато проживёт в своей деревне обычную счастливую жизнь». Их следовало вспомнить раньше – ещё дома. И я бы вспомнил, если бы мог хоть на каплю допустить, что они – и обо мне. Получается, я настолько плохо себя знаю, что впору усомниться: есть ли у меня собственное «я»? Какое-то, разумеется, есть, но, по-видимому, слишком тусклое и расплывчатое.

Неожиданно Знаменитый Артист по-доброму усмехнулся и ободряюще кивнул: дескать, ты чего нос повесил – всё хорошо!.. В этот момент ему принесли завтрак – кашу, два варёных яйца на подставке, тосты, масло, джем и чай.

Я встал.

– Лучше выкинь из головы, – напутствовал меня сердобольный человек. – Нормальной жизнью жить будешь.

– Спасибо, – выдавил я. – Извините за беспокойство.

Официантка у нашего столика принимала заказ. Мне казалось: я возвращаюсь из немного другой реальности – со съёмочной площадки, что ли. Должно быть, по моему лицу всё было понятно без слов: Сева ни о чём не спрашивал, а я старался не смотреть в его сторону.

В голове – словно в насмешку – стали всплывать обрывки монолога, который я готовил к выступлению. И кусочки басни Лафонтена. И обрывок песни Ива Монтана. Сейчас они казались никому не нужным информационными мусором и свидетелями моего фиаско. Одновременно мне было неловко перед Севдалином – он, конечно, рассчитывал, что мой разговор с Знаменитым Артистом даст противоположный результат. Видимо, я зря проболтался, что собираюсь поступать в театральный – мог бы сказать, что приехал переводиться на исторический…

– Не расстраивайся, – словно услышав моё сожаление, отозвался Севдалин.

Я поднял взгляд: Сева сидел, откинувшись на спинку стула, сложив руки на груди. Он сощурил глаза, повернул голову в сторону окна и задумчиво вздохнул:

– Если бы ты знал, что ждёт меня…

2.03. Новый план и новое слово

Я не мог не сопроводить нового друга к памятнику Лермонтову. Его неприятности не тянули на мировоззренческую катастрофу, как у меня, но по эмоциональному накалу обещали сильно превзойти мою беседу со Знаменитым Артистом. Севдалину предстояло встретиться с отцом – пряников от этой встречи не ожидалось.

Кое-что Сева от меня поначалу скрыл: он, действительно, прилетел из Америки, но не на каникулы. Его выгнали из США за плохое поведение – как бы смешно ни звучало. Он решил отметить своё двадцатилетие и, хотя знал, что по американским законам употребление алкоголя до двадцати одного года запрещено, уговорил одного из старшекурсников за небольшое вознаграждение купить три бутылки виски. Вечеринка удалась на славу, виски разлили в пластиковые бутылки, смешав с кока-колой, коктейль раздали только особо доверенным лицам. В финале празднества нагрянула полиция кампуса: она застукала двух доверенных лиц на улице, когда они вышли подышать свежим воздухом, а заодно решили полить кустарник во дворе влагой из собственных шлангов. В коридоре один из полицейских поскользнулся на блевотине спешащего на улицу Стива (санузел оказался занят, а алкоголь неудержимо просился наружу).

Наутро всем пришлось предстать перед администрацией колледжа. Главным виновником, который сбил правильных юношей и девушек с пути истинного, ожидаемо определили Севдалина. Его вину усугубило нежелание сообщать, как и где ему удалось купить виски, что рассматривалось, как неуважение к администрации и отсутствие раскаянья. Последовало исключение из колледжа и выселение из кампуса. Срок его годовой визы истекал. Оснований для нахождения на территории Соединённых Штатов у него теперь не было: в продлении визы ему отказали. Севе ничего не оставалось, как купить билет на самолёт и вернуться домой.

Вся эта история здорово рассердила его отца – и сама по себе, и «выброшенными на ветер» деньгами за год обучения, и тем, что родители собирались навестить Севдалина в конце июля и уже начали оформлять документы на въезд в США. Сегодня утром отец прилетает по делам в Министерство путей сообщения, и перед совещанием они встречаются на площади Красных ворот, у памятника Лермонтову, откуда до здания Министерства – минута ходьбы. А завтра с самого утра они вместе отправятся домой.

Мы снова сели в троллейбус «А». С лица Севы не сходила кривая, задумчивая усмешка, он всё сильнее щурил глаза и в какой момент стал напоминать мне Ромку Ваничкина, когда мы ехали к дому Иветты. Внезапное сходство ненадолго ошеломило. Через остановку-две ему нашлось объяснение: отправляясь в Москву поступать в театральный, я тем самым пытался запустить по второму кругу свою студенческую жизнь: ничего удивительного в том, что теперь мне станут попадаться люди, так или иначе напоминающие друзей и знакомых из родного города.

Прибыв на место, мы зачем-то дважды обошли памятник – словно хорошее знание окрестностей могло как-то пригодиться Севдалину на предстоящей встрече. До прибытия его отца оставалось ещё минут двадцать – их мы скоротали в небольшом сквере за бронзовой спиной поэта, заняв первую попавшуюся скамейку. Сева беспрерывно курил. Мне захотелось его как-то поддержать:

– Слушай, но ведь с любым такое могло произойти! Неужели твой отец этого не поймёт? Он что – в свои двадцать лет не пил? Особенно в день рождения?

– Про это лучше не начинать, – не меняясь в лице, Сева покачал головой так категорично, словно я предлагал ему вызвать заклинанием ураган. – А то опять начнётся: каким он был в моём возрасте, а какой я. Любимое воспоминание: как он в детстве с матерью жил в вагончике на станции и после школы сначала шёл к диспетчеру – узнать, куда дом на колёсах перегнали. Ну, знаешь: станционные манёвры – то в один тупик загонят, то в другой. Тысячу раз слышал… Ты к Дарвину как относишься?

– В общем-то, никак, – я удивился неожиданному вопросу. – А ты?

– Ненавижу, – вздохнул он. – Всю жизнь только и слышу: утром ты просыпаешься обезьяной и должен к вечеру опять стать человеком! А для этого надо работать, работать и работать.

– Так это ведь Энгельс сказал: труд создал человека.

– Да? Значит, его тоже ненавижу… Знаешь, что меня прямо убивает? Думаешь, я сказал: «Папа, хочу учиться в Америке», и он: «На, сынок, бери денег, сколько надо»? Хрена! Американское консульство объявило грант на обучение – надо было написать эссе на английском. Я – написал. Грант не выиграл, но прислали ответ: вы нам, в принципе, понравились, если захотите учиться в США на платной основе, будем рады видеть вас среди американских студентов – что-то в таком духе. Так отец даже слышать не хотел! Это ему друзья-коллеги объяснили: «Ты чего, Михалыч, за такую возможность надо хвататься!» Тогда – резко передумал. Что сказал родной сын – ему вообще фиолетово. Важно, что скажут на друзья-коллеги на работе, ты понимаешь?

– Да уж…

Теперь, когда мы должны были, как думалось, расстаться навсегда, мне открылась новая и странная сторона жизни: случайно встреченный в троллейбусе человек ощутимо повлиял на мою судьбу – чего я не мог припомнить ни за Шумским, ни за Зимилисом, ни за Ваничкиным, да и ни за кем из ближайших друзей. Не познакомься я с Севдалином – не было бы и разговора со Знаменитым Артистом. И прямо сейчас я торчал бы под стенами театрального училища, чтобы правдами и неправдами попасть на прослушивание, потом бы поехал в следующее заведение, где учат на артистов, и ещё, как минимум, несколько дней жил бы в театральных грёзах. А если бы (такого нельзя исключать) где-то меня отобрали бы во второй тур, то счёт пошёл бы на недели. И всё это, как выяснилось, было бы дорогой, ведущей в тупик.