Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 44 страниц)

Правда и тут пробивались сомнения: гипотетически родственные люди на деле могут оказаться не очень-то и родственными. Во время нашей с дедом поездки в Москву он ни разу не упомянул дочь академика. Отсюда напрашивался вывод: с годами их дружба с Клавдией Алексеевной в лучшем случае свелась к телефонно-почтовым поздравлениям с днём рождения, Новым Годом, Днём Победы, и личные встречи для их отношений стали необязательны. А, может, их контакты в последние годы и вовсе прекратились – сейчас этого уже не проверишь. На что при таком раскладе рассчитывать мне – даже если впоследствии каким-то образом выяснится, кто я такой? Одно дело – разовый комический персонаж, в пьяном угаре несущий околесицу. И совсем другое – регулярный внук одного из многочисленных учеников академика. Всех внуков в гости не напринимаешь.

Решение созрело в один из воскресных дней, когда я забрёл на Тишинский блошиный рынок, и там среди продающейся старой посуды, не новых детских игрушек, фарфоровых статуэток, грампластинок, ношеной одежды и прочего, и прочего увидел предмет, который воспринял, как знак.

– Горшок? – удивилась Клавдия-младшая, принимая от меня полиэтиленовый пакет и заглядывая внутрь него. – Что за горшок? Почему горшок?

На этот раз она походила на правильную московскую барышню – в тёмно-синем платье с мелкими перламутровыми пуговицами и белым кружевным воротничком. Платье воспроизводило стиль ретро и чувствовалось, что на текущем витке моды оно – в самой струе. В нём Клавдию легко было представить дореволюционной гимназисткой – безупречно воспитанной и бесконечно учтивой. И только хвостики на голове, торчащие вверх и в стороны и напоминающие коровьи рожки, исподволь сигнализировали о бодливости характера их обладательницы и необходимости в общении с ней держать ухо востро.

– Девять букв, в середине «пэ».

– Клепсидра?! Та самая?! – глиняный предмет был извлечён из пакета и рассмотрен в неярком свете прихожей. – И как по ней узнавать время?

– Никак, – пожал я плечами. – Это – простейшая клепсидра, без циферблата и стрелки. По сути – хронометр. В античности такие использовали в суде при прении сторон, чтобы ограничить время выступления. Заливали в неё воду, и когда та полностью вытекала через вот это маленькое отверстие внизу, выступающего прерывали. Отсюда пошло выражение: «Время истекло».

– Не хотите же вы сказать, что этой штуке две тысячи лет?

– Нет, конечно. Чуть больше пятидесяти. Сделал дедушка женщины, которая мне её продала. Ему её заказал какой-то профессор истории, чтобы студентам показывать – незадолго до начала войны. А когда война началась, стало не до клепсидры, профессор так за ней и не пришёл. Короче, следы потерялись.

– Пронзительно, – оценила Клавдия. – Обожаю вещи с историей. Спасибо, Алфавит! Не подозревала, что вы такой тонкий даритель! Просто новыми гранями блещете! А орхидея – бабуле?..

Мы прошли в знакомую проходную комнату с овальным столом (он уже был сервирован на три персоны). Там нас приветствовала профессор Вагантова – как и в прошлый раз в белоснежной блузке и темной прямой юбке. Внучка тут же похвасталась ей клепсидрой, а я, пожав сухую профессорскую ладошку, вручил белую орхидею.

– Спасибо, Всеволод, спасибо, очень трогательно, – Клавдия Алексеевна с достоинством наклонила голову с седыми кудряшками и осторожным взглядом проинспектировала мою внешность. – Совсем другое дело, – был её вердикт, – симпатичный молодой человек!.. Ну, что, Клавочка, приглашай Всеволода к столу!

Обедали чинно и обстоятельно, как и положено при приёме гостей, без скидки на будний день и то, что гости присутствуют в единичном экземпляре. Три холодные закуски (канапе с тающей во рту брынзой и половинкой помидора черри сверху, баклажанная икра собственного приготовления, салат из варёной свёклы с кусочками грецкого ореха и сушёного чернослива). Овощной суп с фрикадельками из фарфоровой супницы. Жаркое из индейки. И яблочный пирог на десерт (бабушка и внучка называли его Цветаевским – он готовился по рецепту, который будто бы применялся в семье Марины Цветаевой).

Меня снова усадили во главе стола, бабушка и внучка расположились посередине, друг напротив друга.

– Рассказывайте, Алфавит, – вальяжно разрешила Клавдия-младшая, – кто вы, откуда вы? Где вы, как вы? Теперь вы – друг дома. Нам интересно узнать о вас побольше. Не сдерживайте себя. Мы вас внимательно слушаем, друг.

Наступил момент, который мне хотелось проскочить, как можно скорее.

– Может, поговорим о чём-нибудь другом? – я старался придать голосу непринуждённость. – Обо мне – ничего интересного. Абсолютно ничего.

Моё предложение девушка-гимназистка отвергла как нелепое.

– Бросьте, Алфавит, – произнесла она деловито. – После такой громкой премьеры, какую вы нам выдали в прошлый раз, чрезмерная стеснительность вам совершенно не идёт. Вы просто выпадаете из образа!

Дело не в стеснительности, объяснил я, теребя вилкой свекольный салат. Просто все эти анкетные данные хороши лишь для делопроизводства. Они ничего не говорят о человеческих качествах. У нас в студенческом общежитии все откуда-то приехали: условный Федя – из Саратова, условный Петя – из Челябинска. Для окружающих ровным счётом ничего бы не изменилось, если бы было наоборот: Петя – из Саратова, Федя – из Челябинска. Для повседневной жизни имеет значение, что у одного скандальная натура, а у другого при случае можно занять денег. Так и со мной: я могу быть из Тулы, Твери или Таганрога – это ничего не скажет о моём характере, интеллекте, чувстве юмора и круге интересов.

Весь спич был продуман заранее и на уровне мысленной репетиции казался убедительным, даже остроумным. Однако, произнеся заготовленные слова вслух, я почувствовал себя неловко – словно выдал на-гора что-то неприличное.

– Хм, и ведь не поспоришь, – задумчиво пробормотала Клава и посмотрела на меня каким-то новым взглядом. – Но вообще, Алфавит, если вы упорно стремитесь к оригинальности, то перед нами можете не стараться. Для нас вы и так – большой оригинал. Мы с бабулей искренние почитательницы вашей незаурядной личности и разухабистого образа жизни. Скажу больше: не только мы. Я рассказала о вас девчонкам в институте – они тоже были в восторге.

– В институте? – от неожиданности я опешил. – Вы учитесь в институте?!

– Второй курс. А что?

– Ничего. Просто я думал, вы ещё школьница.

– Маленькая собака до старости – щенок, – ласково глядя на внучку, ответила за неё Клавдия Алексеевна. – Меня тоже до двадцати пяти за школьницу принимали.

Теперь уже я смотрел на Клавдию-младшую новым взглядом: не зазорно терпеть нападки пятнадцатилетней юницы, но, если ей восемнадцать-девятнадцать, это совсем другое дело.

– Да, кстати, – моя оппонентка внезапно оживилась, – насчёт вашего хобби. В прошлый раз я так и не поняла: в чём оно заключается?

– Как это «в чём»?

– Когда человек собирает марки, – пояснила она, – он ходит в магазин «Филателия» или на почту, покупает марки, собирает тематические серии, общается с другими филателистами, обменивается, раскладывает марки по кляссерам. А у вас как это происходит?

Я ответил, как есть: листаю энциклопедический словарь по лингвистике и узнаю, как устроены разные языки.

– И всё?

– Всё.

– Хм, – она задумалась. – И давно у вас это хобби?.. Я почему спрашиваю: узнать, как устроены языки, можно за пять минут. Возьмём словообразование. В одних языках есть приставки, суффиксы, окончания – как в русском. В других нет приставок, ни суффиксов, ни окончаний – как в английском. В третьих к корню присоединяются элементы – каждый из них всегда указывает только на одну грамматическую категорию, например, множественное число или родительный падеж. Как в татарском или каракалпакском. Есть ещё классификация языков по связи слов в предложении – тут тоже три группы. В английском – фиксированный порядок слов. В нём мы узнаём, Маша дарит Коле книгу, или Коля Маше, по предлогам и тому, на каком месте Коля и Маша стоят в предложении. В русском, кто кому что подарил или сказал, узнаётся по падежным окончаниям. А, например, в языках индейцах отдельное слово – само по себе предложение. Какое-нибудь «янесукруглое». И так устроены все языки, понимаете? Берёшь конкретный язык и видишь: синтетический, флективный. Или аналитический, изолирующий. Вы в своём хобби до этого ещё не дошли?

– Почему же? Дошёл.

– Тогда что тут ещё можно узнавать?

Даже Клавдия Алексеевна посмотрела на меня с интересом.

– Ну, как что? – помялся я. – Например, как связаны соединительные союзы и гвозди.

– Простите – что? Гвозди?

– Или крючки, – уточнил я. – Вообще всякий крепёж – шнурки, пуговицы, кнопки, шурупы. Известно же, что язык меняется в зависимости от среды обитания людей, общественного строя, материально-технической базы, так? Значит, я ничего не придумываю. Что ещё известно? Теперешние предлоги, союзы, частицы, артикли, как предполагают, когда-то имели самостоятельно значение, а сейчас они – просто служебные слова, строительный материал. У них в речи такая же роль, как у гвоздей или шурупов в деревянной конструкции. И вот мне интересно, как появление служебных предметов привело к появлению служебных слов. Ведь могло такое быть? Первобытные люди сначала просто кутались в шкуры, потом сообразили, что их можно подвязывать какой-нибудь лианой или стеблем конопли. Так появились верёвки. Почему бы не предположить, что и в их речи в это же время стали появляться служебные слова?

– И вы уже что-то выяснили? – полюбопытствовала Клавдия-младшая.

Я покачал головой:

– Тут надо быть специалистом по древним языкам, да и то не факт. Такие вещи, если и происходили, то, вероятно, ещё задолго до появления письменности. Но размышлять об этом интересно. Вот такое хобби.

Неожиданно в беседу вступила дочь академика. Один из её молодых коллег, сказала она, озабочен созданием модели идеального языка. Не языка международного общения – как эсперанто или воляпюк – а на концептуальном уровне. У каждого нового потока студентов он спрашивает: что такое на их взгляд идеальный язык? Если у меня есть мнение на этот счёт, она с удовольствием передаст его коллеге.

– По идее, – медленно произнёс я, словно находился в учебной аудитории и отвечал на очередной каверзный вопрос Мизантропа, – это язык идеальных людей, живущих в идеальных условиях.

– И что же такое – идеальные условия?

– И идеальные люди?

– А это уже вопросы не к лингвистике, – развёл я руками. – Пусть философы головы ломают. Или социологи. Футурологи какие-нибудь.

Клавдии Алексеевне ответ понравился. Я удостоился нескольких одобрительных кивков и тёплого взгляда, каким одаривают внезапного единомышленника.

– Вот и я ему говорю, – подхватила она (в её настроенном на домашний регистр голосе появились профессорские нотки), – «Воля ваша, но все эти поиски идеального языка – чистая блажь. Идеал всегда субъективен. Для конкретного человека идеальный язык – его родной. Особенно, если другими не владеет». Не слушает. Ищет. Ну, пусть ищет…

Угодить Клавдии-младшей (что неудивительно) оказалось не так легко. Она подпёрла щёку ладошкой и проницала меня скептическим взглядом.

– Примите мои извинения, Алфавит, – тяжело вздохнула она. – За «никудышного юриста». Помните, я говорила?.. Каюсь: ошибалась. У вас отменные навыки казуиста. Для юриста – самое то…

Бабушка сдержанно кашлянула и заметила внучке, что ту же мысль можно выразить более вежливо. И хорошо бы называть меня по имени – Всеволодом.

– Бабуля, ты разве не заметила: он ответил тебе твоим же вопросом? – скорбно воззвала та. – И так во всём: о чём ни спроси, ничего не добьёшься. Где сядешь, там и слезешь. Я страшно разочарована. В прошлый раз Алфавит Миллионович стал нам почти, как родной. Стихи читал. С прадедушкиным барельефом душевно беседовал. Со мной в угадайку играл. Сегодня клепсидру подарил. Сплошная милота! Я думала: он – правдоискатель, весь такой прямодушный, порывистый, страстный, без витиеватости и запятых. А он, видите ли, юрист. Ведёт себя, как скользкий тип. Не знаешь, чего от него ожидать. Короче: я убита горем…

– Не обращайте внимания, Всеволод, – на лице Клавдии Алексеевны вдруг появилась застенчивая улыбка – видимо, точно такая же, как и пятьдесят-шестьдесят лет назад, и в пожилой профессорше на мгновение проглянула юная студентка со старой довоенной фотографии. – Моя внучь дурачится. Она у нас театралка: вся жизнь – игра.

– Бабуль, ну, какая же я театралка? – Клавдия-младшая тут же воспрянула из горя. – Театралки – это дамочки, которые бегают по десять раз на один спектакль и сходят с ума по известным артистам. А я – драматург! Я – демиург! Я… ну, вы поняли. Кстати, – обернулась она ко мне, – вы уже знаете слово «демиург»?

– Ещё бы, – я старался сохранять серьёзное лицо. – Деми Мург[1] – актриса такая. Модель. Красотка. На вас очень похожа. Вы – вылитый Деми Мург.

Последовала короткая пауза.

– Браво, – «драматург-демиург» три раза негромко сомкнула ладони. – Ещё чуть-чуть и будет смешно. А что скажете о аппроксимации?

– То же самое, что и сублимация, только совсем не сублимация.

– А экзистенциализм?

– Это слишком личный вопрос.

– Хм. Бабуль, как тебе?.. Друг Миллионыч, оказывается, тонкий шутник. Юрист-юморист. Кто-то мог бы сказать: его шутки слегка толстоваты, но мы не такие… Ну, что я подаю суп?..

В оставшуюся часть обеда разговор скакал с предмета на предмет. Выяснилось, что Клавдия Алексеевна уже полгода, как увлеклась писанием акварелей: она берёт уроки у знакомой художницы, сейчас работает над серией птиц и подумывает, не замахнуться ли ей сегодня «на Вильяма нашего скворца»[2]. Выплыло и про родителей Клавдии-младшей: сейчас они находятся за границей – её отца, профессора математики, пригласили читать лекции в Берлинском университете. «Зять, зять – что с него взять?» – нараспев прокомментировала это обстоятельство Клавдия Алексеевна, а Клава сочла нужным пояснить: на эту бабушкину реплику её папа всегда отвечает: «Стала тёщей – держись проще» – такая у них игра. Выяснилось также, что Клавиной маме папин заграничный контракт только на руку: она сейчас работает над докторской диссертацией (по лингвистике, разумеется). Зимой бабушка и внучка собираются в Германию – навестить ближайших родственников и заодно познакомиться со страной Гёте.

Я же сообщил, что работаю в агентстве недвижимости, с юмором рассказал, как люди, какой бы район у них ни был, считают его престижным, и услышал комментарий Клавдии-старшей: «Ну, какие же они москвичи? Приехали двадцать-тридцать лет назад. Большинство коренных москвичей, Всеволод, живёт в коммуналках».

Как только беседа переместилась на третьи темы, Клавдия-младшая сменила амплуа с вредной девчонки на радушную хозяйку: спрашивала, как мне пришлись по вкусу холодные закуски, суп, жаркое, пирог и настаивала, чтобы я ел больше – без стеснения, во весь аппетит. На какое-то время мне и вправду показалось, что я нахожусь у старых друзей – в уютном родственном мире, куда так стремился.

Но проступало и другое: этот дом как-то уж слишком благополучен, чтобы я мог появляться здесь, не чувствуя себя слегка закамуфлированным получателем благотворительной помощи. Катаклизмы последних лет, похоже, никак не задели семью Вагантовых. Она оказалась среди тех немногих счастливчиков, кому падение советского строя принесло только бонусы – возможность путешествовать по миру, покупать модные иностранные вещи и заниматься тем, к чему душа лежит, а не банальным выживанием. С моей стороны глупо воображать, будто мы люди одного круга – пусть и очень условно. Чтобы стать здесь по-настоящему своим, недостаточно иметь схожие интеллектуальные интересы и культурные ценности. Нужно ещё обладать сопоставимым запасом благополучия, причём материальный достаток в нём – лишь следствие.

А причина – в передаваемом из поколения в поколение глубинном умении жить (умении, которого лишено абсолютное большинство скоропалительных богачей, наивно отождествляющих благополучие с деньгами). Владеющие искусством жизни люди этого дома ещё на до-словесном эстетическом уровне запрещают себе быть несчастными, для них невозможны ссоры и обиды друг на друга, и во всём, что берут от жизни, они соблюдают меру, защищающую от пресыщения и разочарований. В их безупречном мире я – со своими страданиями из-за предательства Растяпы и Севдалина, с недоумением, как оказался в общежитии, среди случайных для меня людей – инородное тело. То, что происходит со мной, не может произойти с ними, и наоборот.

Вскоре после чаепития я сказал, что мне пора. Оставшаяся половина цветаевского пирога, заботливо завёрнутая в пергаментную бумагу, несмотря на все возражения, отправилась со мной в общежитие. К пирогу присоединились та самая домашняя баклажанная икра и варенье из собственной, выращенной на даче, чёрной смородины. Я ещё раз пожал сухую ладошку профессора Вагантовой. Клавдия-младшая, как и в прошлый раз, не закрывая дверь, наблюдала, как я вызываю лифт.

– Когда вас ждать в следующий раз? – спросила она. – И ждать ли вообще?

Мне вдруг вспомнились слова отца о том, что мужчины смотрят на женщин, как на прилагательные, а женщины на мужчин – как на глаголы. Я тогда спросил, кем являются другие части речи, и сейчас вдруг понял, что всё зависит от обстоятельств. Скорей всего эта девчонка смотрит на меня, как на частицу, которая хотела прилепиться к их дому, чтобы создать дружеский союз с дистанцией дефиса. Но авантюра не достигла цели, поскольку предлога снова прийти сюда у меня нет.

– Знаете, – сказал я, – на служебные слова обычно смотрят, как на мелочь и ерунду. Подумаешь, предлоги, союзы, частицы!.. Но они-то и есть язык в чистом виде. Существительные, глаголы, прилагательные – у них у всех есть связи с материальным миром. Или мыслительным. А служебным словам из языка идти некуда.

– Интересная мысль, – произнесла она озадаченно. – И к чему вы это?

– Просто так, – пожал я плечами. – Всего!

[1] Искажённое имя американской актрисы Деми Мур.

[2] Изменённая цитата из популярной советской комедии «Берегись автомобиля!» – «Не замахнуться ли нам на Вильяма нашего Шекспира?»

2.11. Прыжок в окно

Прошёл и октябрь. Жизнь без Растяпы продолжалась уже полтора месяца – пора было бы и привыкнуть. Не исключено, так бы и произошло – при другой, насыщенной, жизни. Например, если бы я обзавёлся новой подружкой. Но где с ней познакомиться? Я вглядывался в лица девушек в коридорах общежития и института, присматривался к их фигурам и не испытывал ни малейшего азарта, необходимого для нового завоевания. А опыт отношений с Лизой напоминал, что попытка залечить душевные раны новым романом лишь бы с кем может только ухудшить ситуацию.

Ещё погода и комната. На улице зависло ненастье. Окно на восток – солнце появляется только с самого утра, в три часа дня – уже вечер. Выйдешь в воскресенье днём в магазин за продуктами, возвращаешься, а в комнате – сумерки. С Севдалином, а потом с Растяпой осенне-зимняя угрюмость почти не замечалась. Сейчас она вливалась в меня удвоенной порцией – воплощая, так сказать, беспросветность текущего в никуда существования.

Ещё еда. При Растяпе мне и в голову не приходило научиться готовить. Малопочтенный факт, что мои кулинарные навыки болтаются на уровне яичницы и макарон, снова вышел на передний план. Восполнение пробела в бытовой доблести началось с жареной картошки. Недели две по вечерам и выходным я экспериментировал с нарезкой, количеством масла, солью, интенсивностью огня и моментом накрывания сковороды крышкой. Иногда для опробования результата ко мне присоединялся Олежек. Я звал его не только для получения независимой оценки моей стряпни, но и потому что сосед из комнаты напротив всем своим видом демонстрировал, что его пригласили на ужин для наиболее уважаемых в этом общежитии людей. В новом учебном году в поведении Олежека появилась вескость – она чувствовалась и в его манере говорить, и в приобретшей небрежность походке человека, знающего себе цену. Олежек стал немного шире в плечах, уже не делился грёзами о миллионах, нашёл подработку и время от времени покрикивал на тощего первокурсника, занявшего место выбывшего Анатолия. Первокурсник возвышался над Олежеком на целую голову и всё равно побаивался.

За эпохой картофеля наступила эра борща. Мне долго не давался насыщенный свекольный цвет – варево упорно получалось розовым. Секрет крылся в специальной операции: свёклу требовалось сначала сварить в кожуре и только потом, очистив и измельчив на тёрке, добавлять в поджарку. После того, как идеальный цвет был достигнут, я не без гордости подумал: когда Растяпа вернётся в общежитие, мне будет чем её удивить.

«Когда Растяпа вернётся в общежитие» – ключевая фраза на дне пиратского сундука. Причина причин, по которым у меня никак не получалось привыкнуть к тому, что мы уже не вместе. Я понимал, что ждать Растяпиного возвращения – только себя распалять. Но и не ждать не получалось. Исходя из того, как быстро Сева меняет девушек, их расставание вот-вот произойдёт. Всё получится, как я и предрекал, и стало быть… Чтобы не впадать в сладкие иллюзии, я нехотя допускал: когда Растяпа вновь окажется одна, наше воссоединение отнюдь не гарантировано. Ведь это Растяпа. Что делается в её голове, неразрешимая загадка Растяповедения. Может статься, она предпочтёт вновь стать соседкой Ирины и Дарины, и никакой «явки с повинной» от неё не дождёшься. Ещё хуже будет, если я (после долгих уговоров самого себя – заманивая сексом и угрожая одиночеством) первым сделаю шаг навстречу, а она по каким-то тайным растяпским мотивам его отвергнет (хотя бы для того, чтобы показать: её уход к Севе не был никакой ошибкой). Но и тогда в истории любовного треугольника будет поставлена точка.

А пока история всё ещё продолжается, и в ней скоро должна наступить кульминация – моментами я ощущал её приближение почти физически. Она рисовалась мне надвигающимся грозовым облаком, которое накроет нас троих, оглушит громом и промочит до нитки. После чего, не исключено, наступит хао-катарсис.

Реальность, впрочем, не спешила подтверждать верность моих ожиданий, а кое в чём и опровергала их. Количество рабочих звонков, и ранее не изобильное, в преддверии зимы перешло в разряд статистической погрешности. Дежурство двух человек в офисе стало никчёмной роскошью – и одному-то нечем заняться. Теперь я видел Растяпу раза три в неделю по пять-десять минут при пересменках в середине дня и час-другой во время традиционных субботних прогулок втроём. Определить, на каком градусе находятся отношения Севы и Растяпы в текущий момент времени, по этим коротким встречам не представлялось возможным.

В начале ноября произошло долгожданное: сын миллионера покончил с ремонтом и вселился в квартиру на Красных воротах. Переезд – удобный повод для расставания, если оно уже намечено. Говоришь: «Извини, я не готов взять тебя с собой на новое место». Можно добавить: «Если хочешь, снимем тебе отдельную комнату в общежитие». Почему Сева не сказал этих слов Растяпе? Почему позволил ей переехать с ним? Наиболее очевидный ответ («Потому что не хочет с ней расставаться») ничего не объяснял и потому не устраивал. Беспристрастно говоря, его прежние девушки выглядели эффектней, ярче, сексуальней Растяпы – значит, дело не во внешности. Но в чём?

Догадка озарила, когда в Растяпино дежурство Севдалин пригласил меня посмотреть его новое жильё. Проигнорировав последнюю пару в институте, мы выехали к Красным воротам на корпоративной «девятке» и припарковались в узком, метров шесть шириной, дворике, ограниченном кирпичным забором почтенного возраста. Здесь густо ощущался дух 1920-30-х.

Обычно в старых домах моё воображение без всяких сознательных усилий устремлялось в прошлое – к временам, когда в эти стены вселялись первые жильцы. Но сейчас произошло противоположное. Я рассматривал стильные, функционально продуманные интерьеры, где богатство не демонстрировалось, а подразумевалось (такие красивые удобные вещи не могут стоить дёшево), и вдруг легко представил в них Растяпу – не только теперешнюю, но и такой, какой она станет через десять и двадцать лет. Будущая Растяпа отлично вписывалась во всю эту обстановку – вот, что меня поразило. Она была (будет) здесь, как рыба в родном пруду.

Я почти наяву видел: вот она расслабленно лежит с книжкой под утонченным бра. Вот готовит ужин на супер-навороченной плите. Вот проверяет уроки детей.

А где Севдалин? Его рядом нет. Под видом занятости на работе он кувыркается в номере отеля с очередной красоткой. Растяпа прекрасно об этом догадывается. И хотя измены мужа по-прежнему причиняют ей боль, она к ним уже привыкла, поскольку знала о них заранее – как об одном из условий их брака.

А что если (дошло вдруг до меня) Растяпе на роду написано быть несчастной? Если в самых наиблагополучнейших условиях её счастье обречено на сильный привкус горечи, и она исподволь тянется к горьким ситуациям, как к своему истинному предназначению? Если счастье без слёз для неё – не совсем счастье? Многое в жизни мы объясняем собственными решениями или нерешительностью. Но есть ещё такая штука – судьба (кажется, есть). Она учитывает намного больше параметров, видимых и невидимых, способна заглядывать в будущее и определять его. С её высоты твой выбор – вовсе не твой, и даже не выбор, а действие, совершённое под диктовку судьбы – сколько бы тебе ни казалось, что ты пишешь собственное сочинение.

Скажем, ты едешь в Москву и мнишь, что твоя новая цель – стать актёром. Но это – лишь морковка, позвавшая в дорогу. В подлинной реальности одна из твоих задач – познакомить Севу и Растяпу, потому что без тебя им сойтись не дано. Они, в свою очередь, тоже могут заблуждаться на собственный счёт. Растяпа может думать, что сильно любит Севдалина, готова принимать его таким, какой он есть, и вот поэтому. Севдалин может думать: Растяпа – очень удобная жена, бесконечно преданная, заботливая, прощающая, и вот поэтому. А на деле одному-двум-трём конкретным людям суждено свыше прийти в мир, и у них нет другого способа появиться на свет, кроме как – стать детьми этой пары. Почему именно им предназначено родиться? Вероятно, для выполнения задач, которые могут решить только они.

Видение будущего обдало меня такой неотвратимой убедительностью, что я даже растерялся. Если Сева не собирается бросать Растяпу ни через месяц, ни через год, ни через пять, ни через десять, то что же получается?.. И как быть дальше мне?

Один из вариантов ответа озвучил собственник жилья. Перед уходом я ещё раз повторил, как он здорово всё продумал и обставил – отличная получилась квартирка. Севдалин, соглашаясь, еле заметно кивнул, и задумчиво произнёс:

– Теперь надо и тебе такую сделать.

Позже, вспоминая эти, исполненные хао-братства, слова, я не мог найти им убедительного обоснования. С самого начала они звучали, как благое пожелание, которое не стоит воспринимать в масштабе один к одному. К тому времени способность Севы притягивать деньги прошла отрезвляющую проверку жизнью, дела на работе не позволяли думать, что скоро мы вновь озолотимся, да и отношения наши теперь были совсем не те, что в начале знакомства.

При холодном рассмотрении в загадочной фразе обнаружился второй, ехидный, смысл («Я себе квартиру купил, теперь попробуй и ты»), но вряд ли Севдалин его подразумевал и даже подозревал, что изъясняется двусмысленно. Как бы то ни было, в тот момент я прощал ему всё и в прошлом, и в будущем – за то, что, пусть и всего на несколько секунд, я вновь стал для него дорог, как раньше, и он не сомневается в том, что говорит. Единственное объяснение, которое мне удалось найти: мой друг пережил кратковременное просветление духа.

Всего через несколько дней его понесло в обратную сторону. Он приехал в общежитие, открыл настежь окно, уселся на подоконник и свесил ноги наружу. В таком положении я его и застал, вернувшись после утреннего дежурства в офисе. С порога в лицо ударило холодом. Несмотря на ударное проветривание в комнате стоял отчётливый запах «травки».

– Привет! – Севдалин повернул голову и протянул папиросу. – Пыхнешь?

– Не хочется, – отказался я. – А ты как здесь оказался?

– Это и моя комната, забыл? – он похлопал по подоконнику рядом с собой. – Садись.

Я покачал головой:

– Лучше ты лезь обратно. Упадёшь ещё. И комнату выстудил.

Моих слов Севдалин предпочёл не услышать. На нём была кожаная коричневая куртка, которой я ещё не видел, – пожалуй, слишком лёгкая для такой погоды (ну да, он ведь ездит на автомобиле). Порывы ветра то и дело вздували его чёрные волосы, но он и холода не замечал.

Мы оба молчали. Постояв посреди комнаты, я прошёл к своей кровати и сел.

– Ненавидишь меня?

– С чего вдруг?

– Завидуешь, – произнёс он скучным тоном, словно констатировал твёрдо установленный факт, который и я, в общем-то, признаю. – Потому что я это я, а ты это ты. У меня всё есть и всё будет. А ты всю будешь облизываться и пресмыкаться. И сам знаешь это.

Я почувствовал, как руки зашлись в мелкой дрожи, и тоже закурил.

– Если тебе нравится эта версия – на здоровье.

Мы снова помолчали.

– Хочешь спросить о Растяпе?

– Нет.

– А я хочу, – Севдалин глубоко затянулся. – Чем ты с ней занимался все эти месяцы? Две позы и… всё??? Я просто офигел – почти как девственница! У неё же потрясающий язык – ты не заметил? Гений секса! Знал бы ты, как она сейчас…

– Мне неинтересно, – произнёс я поспешно.

Правильней было бы встать и уйти. Сева под кайфом – это понятно. С глубин его нутра попёрла чернуха. Выслушивать её – себя не уважать. До сих пор после неприятных инцидентов нам удавалось делать вид, будто ничего не произошло, – теперь уже не получится. Но что-то удерживало меня. Возможно, ощущение того, что сейчас расставляются точки над i – и с хао-братством, и с моими надеждами на Растяпино возвращение.

А Севдалина продолжало нести тёмным потоком. Он начал рассказывать, как у них с Растяпой произошло в первый раз. Они сидели в офисе. Проходя мимо её стула, он заглянул к ней в декольте, и то, что там увидел, ему понравилось.

– Что ты делаешь? – спросила она.

– Это называется – предварительные ласки.

– Не надо!

– Почему? Тебе же этого хочется.

– Ну, пожалуйста!

– Спокойно: сейчас тебе станет очень хорошо.

– Прямо здесь?!

– Так ты её изнасиловал? – меня уже всего колотило. – Бедная Растяпа… Она и не собиралась расставаться со мной. Просто ей не хотелось сталкивать нас с тобой. И что ей ещё оставалось?.. Не думал, что тебе нравится быть подонком. А ты даже упиваешься. Самодостаточные люди так себя не ведут – только закомплексованные слабаки, которые хотят что-то кому-то доказать. Ты и есть такой слабак. Это ты завидовал нам с Растяпой. Это ты не мог вынести, что твои друзья счастливы, а ты нет. Ну, и кто из нас лузер?