Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 44 страниц)

– Вот-вот, – Вася, соглашаясь, закивал головой. – Часок покатал на лодке и нате-бросьте – поволок в сосны. Мы с Зёмой тоже умеем грести, но нам прекрасные незнакомки почему-то не предлагают посмотреть их грудь. Несправедливо, верно, Зёма?

– Думаю, твоя Вероника – эмоциональная и, так сказать, увлекающаяся натура, но у неё сильно развиты понятия «правильно-неправильно». Сначала она поддалась порыву, а потом вступили в силу социальные установки, связанные с воспитанием, и она стала себя корить за нравственное падение, въезжаешь?

– Ну, въезжаю, – сказал я. – Дальше-то что?

– Она просто сбежала с места преступления – как все преступники. Ты же понимаешь, это не я так говорю «место преступления», это она так подумала.

– Нет, я про то, что ещё дальше – она теперь не захочет со мной видеться, как думаешь?

– Не знаю, – Зимилис сочувственно вздохнул, – у меня мало информации. Если бы я сам мог поговорить с ней хотя бы полчаса, тогда можно было сказать точней. Вообще-то преступников иногда тянет на место преступления, но не уверен, что твоя Вероника относится к такому типу людей.

– Так думаешь – нет?

– Всё может объясняться совсем по-другому, – утешил меня Вася, – гораздо проще. Вдруг ей в туалет сильно приспичило, а тебя она ещё стесняется, чтобы сказать. Или ей не хотелось, чтобы ты её до дома провожал.

– Почему?

– Откуда я знаю! Может, она живёт в таком районе, что тебе на обратном пути могли накостылять? Всё может быть...

Мы строили догадки ещё несколько дней. Втайне меня страшила одно предположение и, наконец, я решился его озвучить:

– А вдруг… вдруг ей не понравилось?

Вася с Димкой переглянулись. Они не знали, что сказать.

– А сам ты что думаешь?

– Как чувствуешь?

– Не знаю, – помялся я, – я ничего такого не заметил. Но вдруг?

– «Вдруг» – не считается, – убеждённо сказал Вася. – Не накручивай себя.

В начале августа мы всей семьёй по обыкновению собирались в Балабановку, на море.

– Это тебя, – мама передала мне телефонную трубку и, намекая на всё сразу и ни на что в отдельности, сообщила отцу: – Это уже не твои любовницы. Уже – его.

Отец, как бы соглашаясь, развёл руками и философски вздохнул.

– Смешно, – признал он. – Это ты смешно сказала.

Я чуть свысока хмыкнул, но, услышав голос Вероники, поспешно повернулся к родителям спиной.

– Привет, – произнесла она немного нараспев. После короткой паузы последовало поясняющее: – Это я.

– Привет! – я заторопился, словно связь в любой момент могла прерваться. – Ты куда пропала? Ты где?

Показалось, она вздохнула с облегчением.

– Как дела?

– Дела? – переспросил я. – Нормально. Да что дела… Ты где?..

– Здесь.

Мы договорились о встрече – через час, в парке Победы.

Мать провожала меня взглядом «Ну, вот: я так и знала».

– Только не допоздна, – предупредила она. – Ты ещё вещи не собрал.

По пути я лихорадочно сочинял оправдательную речь. Мне предстояло признаться: в прошлый раз я слегка завысил свой возраст, но в этом нет ничего страшного, потому что… потому что… Эту речь я собирался обдумать в тонкостях и довести до блеска к сентябрю. А она понадобилась раньше.

На углу парка Победы я купил у торговцев цветами букет астр и встал у Триумфальной арки, под часами. Место оказалось неудачным – слишком жарким. Часы на арке показывали четыре часа дня, солнце пекло, а раскаленный асфальт площади Победы ещё больше поддавал жару. Я курил и нервно смотрел по сторонам.

Она появилась – в лёгком цветастом платье и с прежней косичкой. Я пошёл навстречу и с ходу попытался поцеловать: в последний момент Вероника подставила щёку и легким движением высвободилась из объятий.

– Пойдём куда-нибудь сядем, – сказала она, принимая букет, – в тень, здесь невозможно разговаривать.

– Куда ты пропала? – задал я всё тот же вопрос. – Я тебя часа два потом искал.

– Никуда не пропала. Лучше ты рассказывай: как твои успехи? Поступаешь в университет?

– Э-э… видишь ли, в чём дело… Короче говоря… Понимаешь, тут такое дело…

– Ладно, не мучайся, – сказала Вероника, не глядя на меня, – я всё знаю.

– Что «всё»?

– Сам знаешь, что.

– Откуда?

– Оттуда. Вспомнила. Когда ты вышел с кафедры, Вера Сергеевна спросила твоего отца, в какой класс ты перешёл, он ответил – в десятый. Потом ты сбил меня с толку, сказал, что поступаешь в университет. А у вышки я вспомнила. Понятно?

Мы вошли в тенистую аллею, нашли свободную скамейку. Вероника положила пионы себе на колени. Она упорно не смотрела на меня.

– Вот, оно что!.. – протянул я. – А я всю голову сломал… Так ты поэтому ушла?

– Ты меня обманул.

Видимо, Вероника тоже готовила речь – только обвинительную.

– Ну… в общем…

– Ты хоть представляешь, как я себя чувствовала?..

Дальше у неё пошло без запинки: я даже не представляю, как гадко она себя потом чувствовала – обманутой, использованной, как будто её обокрали; она мне поверила без всякой задней мысли, университет мне показывала, а я её обхитрил, как маленькую, да ещё так досадно: я же с самого начал показался ей моложе семнадцати, остаётся только удивляться, как она не догадалась, что я прибавил себе возраст; к тому же я сразу показал себя обманщиком.

Когда она говорила, её лицо раскраснелось, она не смотрела на меня и только увлечённо кивала головой в такт своим словам, словно заучивала стихи.

– Но это ещё не самое плохое, – произнесла она, немного отдышавшись.

– А что… самое плохое?

Самое плохое заключалось в том, что Вероника при всём, при том – при том, что я её обманул – она же и чувствовал себя виноватой, ужасно виноватой: совратила школяра.

– Надеюсь, ты никому… не рассказывал? – спросила она неожиданно.

– А кому я мог рассказывать? – я попытался рассмеяться.

– Ну не знаю, кому… родителям, например.

– Ты с ума сошла? – возмутился я. – Кто ж о таком родителям рассказывает?

– Сама не знаю, что на меня тогда нашло. А тут ещё ты… с этим своим…

– Чем?

– Чем-чем… цветочком аленьким… В общем, так, солнышко, то, что произошло, нам обоим лучше забыть. Больше этого не будет. Обещай мне, что забудешь.

– Вот ещё! С чего вдруг?

– Потому что ты должен. Ты меня обманул. И если ты джентльмен… ты – джентльмен?

– Ничего я не должен. Ни-че-го.

Должно быть, на меня подействовала горячность, с которой Вероника произносила свою обвинительную речь. Я тоже заговорил горячо и даже слегка разозлённо. Меня понесло. Я рассказал, как мельком увидел её на кафедре, а потом минут сорок просидел под каштаном, надеясь увидеть ещё раз, потому что она мне понравилась, очень сильно понравилась, устраивает такое объяснение? А потом, как я пал духом и пошёл в столовую, и это было чудо, когда она тоже потом туда пришла, и мы в результате познакомились, настоящее чудо, никак не меньше. Потому-то я и удивлялся, что она не хочет идти в парк, когда чудо уже произошло. Да, я её обманул, но не такой уж это был большой обман, просто я выдавал желаемое за действительное, с кем не бывает.

Всё это я выпалил, не глядя на Веронику, а только чувствуя правой щекой её взгляд.

– Ты хочешь сказать, что… влюбился в меня с первого взгляда?

Я пожал плечами.

– Какие замечательные цветы, как приятно пахнут! – Вероника поднесла букет к своему лицу. – Спасибо, солнышко, я люблю астры! – она потрепала меня по руке. – И не сердись, что ты как ёжик?

– Ты же говорила – чижик.

– Чижики добиваются и хорохорятся, – объяснила она. – Зайчики – трусливо убегают, только речь заходит о чём-то серьёзном. А ёжики – выставляют колючки и обижаются.

– Я не обижаюсь.

– Обижаешься, я же вижу. Знаешь, – сказала она неожиданно, – я Кафку читала…

– Да ну, – хмуро удивился я. – И?

– …мне всего на два дня дали – его давно не издавали, в библиотеке не найти. Ты не читал? Почитай, гениальный писатель, ни на кого не похожий. Читала и всё время тебя вспоминала.

– Неужели?

– Да-да, не удивляйся, тебя. Помнишь, ты сказал о Шекспире: если бы он не считал весь мир театром, то, возможно, не стал бы великим драматургом? Так вот, я разгадала секрет Кафки. Представляешь, не в учебнике прочитала, не в критической статье, а сама поняла, здорово?

Было видно, что она очень гордится собой.

– Здорово, – сказал я не совсем искренне. – А что за секрет?

– Понимаешь, вот роман «Замок» – там персонажи разговаривают не так, как в жизни. Например, хозяйка постоялого двора – она целую главу обвиняет главного героя за то, что он женился на девушке Фриде и тем самым погубил её карьеру в Замке. Обвиняет в эгоизме и всём таком прочем – пункт за пунктом. Как, ты думаешь, реагирует главный герой? Спорит, перебивает? Нет! Он просто её внимательно слушает, представляешь? В жизни он бы её уже сто раз перебил, чтобы возразить, а здесь просто слушает. А потом целую главу, пункт за пунктом, отвергает и опровергает её обвинения. И вообще его, этого главного героя, все вокруг обвиняют, а он всё время защищается. Как ты думаешь, почему?

– Понятия не имею.

– Да потому, что Кафка был юристом! И, похоже, он и на весь мир смотрел, как на судебный процесс, где выступают прокуроры, адвокаты и свидетели. Для Шекспира весь мир – театр, для Кафки – судебное заседание. Благодаря такому специфическому взгляду на мир он и стал гениальным писателем. Я хочу сказать: если бы не ты, я бы этого, наверное, не поняла.

– Правда?

– Ага, – она взяла мою руку и зажала её сверху и снизу ладошками. – Давай будем друзья, а? Мне с тобой интересно, ты мне нравишься. Но три года разницы – это очень много. Сам подумай, ну какая из нас пара: тебе ещё в школе учиться, потом в университете, а мне уже сейчас замуж пора.

– Вот так прямо пора?

– А ты как думал? Это вам можно хоть до тридцати не жениться, а нам приходится об этом рано задумываться. Ещё год-два, и надо замуж.

– Через два года мне будет восемнадцать. Вот тогда и выходи замуж… сколько душе угодно.

– Ты мне что – предложение делаешь? – изумилась она.

Я застеснялся:

– А что тут такого?

– Солнышко, ничего не получится, – она отчаянно замотала головой, – нас никто не поймёт. Ни твои родители, ни мои, никто. И обвинять, между прочим, будут меня. Никто же не знает, что ты такой настырный, будут говорить: «Вот подлая сучка, охмурила ребёнка!». Да именно так и будут говорить – на чужой роток не накинешь платок. К тому же, если бы мы с тобой просто так познакомились, это ещё куда ни шло. А так будут думать, что я из-за твоего отца – чтобы поступить в аспирантуру и всё такое прочее.

– Мне кажется, ты преувеличиваешь. Год, конечно, придётся скрывать. А когда я поступлю в университет, кому какое будет дело?

– Что ты как маленький…

Вероника задумалась и вдруг неожиданно согласилась.

– Хорошо, давай вернёмся к этому разговору через год. Если, конечно, тебе ещё захочется возвращаться. А пока будем друзьями, идёт?

– Не идёт, – возразил я, – ты за этот год найдёшь себе кого-нибудь.

– Да с чего ты взял? Знаешь, я не люблю загадывать. Может, и найду. А, может, и ты найдёшь. Пока у меня нет желания кого-то искать, я же сказала – ты мне нравишься. Но пока мы будем друзьями. Можешь не соглашаться, но это последнее условие. И мне было бы жаль терять такого друга.

– Хорошо, – сказал я, подумав. – Только дай мне слово: если ты кого-нибудь найдёшь, ты мне об этом сразу же сообщишь.

– Конечно, солнышко, разве я могу тебя обманывать? Слушай, что мы всё сидим и сидим? Пойдём прогуляемся! Кстати, – она взяла меня под руку, – и ты мне такое слово тоже дай.

– Ага. В смысле: даю. Только у меня никто не появится. И всё-таки – где ты пропадала полтора месяца? Не звонила и всё такое? И как ты мой номер узнала?

– На кафедре узнала. И никуда я не пропадала – домой ездила.

Когда я довольно поздно вернулся домой, родители уже спали. Наутро я сообщил, что дела ещё на несколько дней задерживают меня в городе – пусть они пока едут без меня, а потом я сам прибуду в Балабановку.

– Вот что, дорогой, – решительно сказала мать, – брось эти фокусы. Какие у тебя дела? Илья, скажи ему!

– Да, – сказал отец, – какие дела?

– Так, помочь надо кое-кому.

– Кое-кому? Из-за этого ты не поедешь на море?!

– Я поеду, только немного позже – дня на два, на три. Что тут такого?

– Это из-за той девушки, которая тебе позвонила вчера?

– Да какая разница?

Мы препирались минут десять, потом мама всплеснула руками: «Ну, я не знаю, что делать с этим сыном!» и ушла на кухню. Отец последовал за ней, и они о чём-то стали тихо совещаться.

– Но ведь у тебя не остаётся еды, – сказала мать, когда они вернулись. – Я специально разгрузила весь холодильник!

– Подумаешь, не умру же я от голода за три дня. Вы оставите немного денег, я сам себе что-нибудь куплю.

– «Что-нибудь», – передразнила меня мать. – А горячее?

– Сделаю себе яичницу.

– «Яичницу»! А первое?

Она достала из сумки уже упакованную дорожную провизию, которой было не так много, потому что ехать предстояло три-четыре часа. Потом, как я ни убеждал, чтоб обойдусь, стала срочно варить суп.

– Тебе действительно надо? – спросил отец.

Я кивнул. И для убедительности чиркнул себя ладонью по горлу.

Через час они уехали.

Глядя, как наш «жигуленок» выезжает со двора, я испытал настолько огромное чувство свободы, что даже то, что случилось потом, не смогло его превысить. Оно переполняло меня, сладко звенело в животе и подкатывало к горлу. Нечто подобное я пережил годом раньше – когда мы с одноклассниками без сопровождения взрослых уехали за двести километров от дома и три дня прожили в палатках на песчаной косе между морем и лиманом.

Но сейчас чувство свободы было гораздо сильней. Впереди было несколько полных дней с Вероникой, от утра и до вечера: два или три, а, может, даже и четыре – больше, чем всё наше знакомство.

Вероника жила в районном центре, в четырёх часах езды от нашего города, и сейчас приехала подыскать себе комнату для проживания.

– Понимаешь, – объяснила она мне накануне, когда мы гуляли по городу, – мест в общежитии на всех не хватает, обеспечивают только первокурсников и второкурсников, а дальше уже смотрят – как человек учится, принимает ли участие в общественной деятельности…

– Ты же хорошо учишься! – удивился я.

– Да, – вздохнула она, – но мне сказали: у твоих родителей зарплата выше среднего, они могут себе позволить снимать для тебя жильё. Вот – буду искать.

Отец Вероники работал главным инженером консервного завода, а мама – завучем школы.

– У тебя строгие родители? – спросил я зачем-то.

– Вообще-то да. Не так, чтобы слишком. В принципе, нормальные. А почему ты спрашиваешь?..

Мы посетили один из рекомендованных Веронике адресов. Это был сектор одноэтажных домов в Центре.

– Тебе лучше постоять за воротами, – сказала Вероника. – Знаешь, этих хозяев: они не очень любят, когда постояльцы кого-то приводят. Вот и подумают – уже сразу с парнем заявилась.

Я послушно остался стоять у ворот.

– Да-а, – разочарованно протянул она, вернувшись минут через пятнадцать. – На всякий случай попросила подержать это место за мной, но, честно говоря, не хотелось бы. Туалет на улице, душ очень сомнительный. Как они тут живут?

– Куда теперь?

– Теперь никуда. Надо звонить. В одном месте беспробудно занято, а ещё в двух не брали трубку. Какой-то кошмар с этим телефоном – в общаге к телефону не очень подпускают, говорят – он служебный, звони из автомата, а автоматы – один просто монету глотает, и не соединяет, из другого почти ничего не слышно…

– А поехали ко мне, – предложил я, волнуясь, – сядешь спокойно и дозвонишься, кому хочешь.

– К тебе? Ты с ума сошёл! А что скажут твои родители? Илья Сергеевич? Нет, это исключено!

Я объяснил: родители раньше, чем через две недели домой не вернутся.

– А ты почему с ними не поехал?

– Не взяли. Плохо себя вёл.

– Постой, это из-за меня?

– Я поеду, только чуть позже.

– Ну вот, – почему-то она расстроилась, – теперь ты из-за меня на море не поехал. Я тронута – правда, очень, ты такой милый… Но что твои родители теперь будут думать? И вообще – неудобно.

– Поехали, – сказал я. – Заодно пообедаем.

– А вдруг они вернутся?..

– Ну, вот ещё.

Первым делом Вероника – должно быть, справляясь со смущением – кинулась рассматривать отцовские книги. Водила пальцем по корешкам, некоторые доставала с полки и листала.

– Шикарная библиотека, – было резюме, – столько интересных книг! Илья Сергеевич их все прочитал?

– Понятия не имею, – я пожал плечами. – Он старается следить за тем, что я читаю, а я за его чтением совсем не слежу. Так исторически сложилось. Иди мыть руки, будем обедать.

– Ты распоряжаешься, как хозяйка, – засмеялась она.

На кухне я открыл холодильник, бодро произнёс: «Так-так-так» и достал оставленные родителями бутерброды.

– Давай я тебе помогу. Что надо – нарезать хлеб, почистить картошку?

– Всё уже готово. Только суп подогреем.

– Очень вкусно, – оценила Вероника суп. – Твоя мама готовила? Знаешь, я тоже неплохо готовлю – если хочешь, сделаю тебе мою фирменную картофельную запеканку с мясом. Раз уж я тебя объедаю... Хочешь?

– Конечно, хочу. Только ты меня не объедаешь, а составляешь компанию. Жаль ничего выпить нет – родители всё с собой забрали, а о ребёнке не подумали.

Вероника прыснула:

– Ты забавный! Я тебя таким ещё не видела!

После еды она немного освоилась и даже сделала книксен своему отражению в высоком зеркале в прихожей. «Вероника, – пропела она скрипучим голосом, – ты сегодня выглядишь просто ужасно!». И сама себе ответила, но уже тоненьким голосочком: «Ах, я просто забыла умыться росой с лепестков незабудки!»

– Ты, наверное, здесь… репетировал? – вдруг обернулась она ко мне.

– Что репетировал? – не понял я.

– Что-что… произносить… Ты же говорил, что порепетируешь, помнишь? Или ты не репетировал?

– А-а, – сказал я, – ты про это… Почему же: репетировал. Только без зеркала. В своей комнате.

– У тебя уютная комната, – оценила она. – Ой, рыбки! – она кинулась к аквариуму. – У меня тоже были – шикарные! Вуалехвостки, сомики, гурами… Когда поступила в универ, пришлось отдать – родителям некогда ухаживать… Так где ты тут репетировал?

– Иногда стоял перед окном, иногда ходил по комнате. Но чаще лежал и смотрел в потолок.

– А ты просто репетировал или представлял… кого-нибудь?

– Представлял. Одну знакомую Веронику.

– Здорово! Можно посмотреть, как ты репетируешь? То есть меня как будто здесь нет, а ты просто репетируешь?

– С чего это вдруг?

– Мне же интересно. А если я буду участвовать, то могу не устоять, – объяснила она. – А мы ведь с тобой договорились, да? Но очень хочется посмотреть. Ну, пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста!

– И ты ещё говоришь, что я странный?

– Что тебе стоит? Ну, хорошо, я немного подыграю. Даже интересно – себя проверить. Давай, говори.

Она встала напротив меня и чуть улыбнулась, как бы показывая, что всё это простое дурачество. Затем переступила с ноги на ногу. Я скрестил руки на груди, представил, будто в левом уголке рта у меня сигарета, и разглядывал её с головы до ног – от блестящих глаз к розовеющей шее, останавливая взгляд на груди и скользя им ниже, ниже. Я чувствовал, как к сердцу приливает сладкая кровь.

– Так вот он ты какой, – медленно выдыхая произнёс я, – так вот он ты какой цветочек… аленький…

На мгновение она закрыла глаза, прислушиваясь к себе. Потом довольно покивала головой.

– Хорошо, солнышко, очень хорошо. Но и я молодец – видишь, устояла.

– Ну, это мы ещё посмотрим!

Я шагнул к ней, обхватил за талию, и мы начали целоваться.

14. Год с Вероникой

Перестройка перевалила за середину. После снятия табу с запретных тем коммунистическая идея начала ветшать. Никто и ранее особо не верил в возможность построения коммунизма – хотя бы потому, что никто толком не объяснил, каким он будет в повседневности, а картинка «приходишь в магазин и берёшь, что хочешь и сколько хочешь» виделась слишком фантастичной. Но в целом считалось, что наш экономический строй – правильный и справедливый. Теперь, когда со всей очевидностью выяснилось, насколько лучше живут люди в западных странах, становилось понятно: что-то пошло не так.

Место коммунистической идеи начали занимать другие – уже необязательные для всех и воспринимаемые, скорей, как новые увлечения. Почему-то тогда мало кто задумывался, что разные идеи разводят людей в разные стороны.

По телевизору стали показывать экстрасенсов – они лечили людей на расстоянии (говорили, что кому-то становилось только хуже, но это не афишировалось), энергетически заряжали воду, которую надо было предварительно набрать из-под крана, чтобы потом принимать её для хорошего самочувствия, и вообще творили чудеса из области, которую официальная наука то ли не признавала, то ли считала малоизученной. Вместе с экстрасенсами возник интерес к астрологии и древним магическим практикам – в некоторых газетах стали печатать гороскопы, а в разделе частных объявлений – предложения о гадании и приворотах.

Неожиданно возродился интерес и к религии – её больше не называли опиумом для народа и перестали препятствовать посещению культовых учреждений. Однажды к нам домой зашёл дядя Аркадий – его макушку прикрывала небольшая матерчатая нашлёпка. Я спросил: что это у вас на голове? «Лысину прячу», – отшутился дядя Аркадий. «У вас же нет лысины!» – удивился я. «Для того и ношу, – невозмутимо отвечал он, хлопая меня по плечу, – чтобы не появилась». Позже отец объяснил: дядя Аркадий начал ходить в синагогу, там так положено, а нашлёпка называется кипа. «А для чего она? – поинтересовался я. – Какой в ней смысл?» Отец пожал плечами: тема деликатная, он не лезет в неё с праздным любопытством.

Зато сам он пришёл в восторг, купив по дороге с работы Евангелие – репринт с издания 1912 года, ещё с дореволюционной орфографией, с двумя параллельными текстами, на старославянском и на русском.

– Представляете, – делился отец со мной и мамой, показывая синюю книгу с золотым тиснением на обложке, – в обычном газетном киоске! Год-два назад – не достать, а тут так свободно! Глазам не поверил, когда увидел!

– А зачем тебе? – с долей скепсиса уточнила мама. – Ты же не верующий!

– Как «зачем»? – заволновался он. – Ты, правда, не понимаешь? Это же такой памятник письменной культуры! Образованный человек, тем более лингвист, просто обязан знать!

– Тогда, почему его запрещали? – спросил я.

– Что говорить, много хамского было, – вздохнул отец. – Кому, спрашивается, храмы мешали? Ведь там фрески, иконы – памятники изобразительного искусства. Наши предки с ними века жили! Зачем же их взрывать? А если не взрывать, то склады какие-нибудь устраивать? Не бережём своего наследия!

Маму новые веяния из телевизора тоже не обошли стороной: советским телезрителям стали доступны бразильские сериалы. Раньше никому не приходило в голову, что любовные страсти можно гонять по кругу в разных вариациях на протяжении ста и более серий. Оказалось, очень даже можно, и на многих чередование разделённых и неразделённых чувств, тайных влюблённостей и коварных измен действует заразительно. Мама делал вид, что интересуется переживаниями бразильских героинь не всерьёз, как бы изучая новое культурное явление, и чуть ли не смеха ради. Что не мешало ей после просмотра очередной серии живо обсуждать сюжетные перипетии по телефону с подругами, которые (так уж счастливо совпало) испытывали к бразильским сериалам аналогичный культурно-исследовательский интерес.

Кого достижения Перестройки не радовали ни в каком виде, так это профессора Трубадурцева. Скептическое отношение к происходящему сменилось в нём на раздражительное, даже желчное. При нём лучше было не произносить само слово «Перестройка», а также те, что могли о ней напоминать: модное, часто употребляемое «плюрализм» и, казалось бы, безобидные «прожектор» и «прораб» – из-за новостной телепрограммы «Прожектор Перестройки» и выражения «прорабы Перестройки», которым гордо обозначали видных перестроечных деятелей.

– Скажи мне, дорогой историк, – сказал он мне на одной из наших прогулок в начале сентября, – сталинских репрессий уже пятьдесят лет как нет, а с ними всё борются и борются. Ты можешь мне это объяснить? Они там все «Дона Кихота» начитались? Никак не могут с ветряными мельницами навоеваться – так я должен понимать? Или как-то по-другому?

– Просто не хотят, чтобы тридцать седьмой год повторился, – привёл я расхожий аргумент. – Ну, то есть не сам год, а репрессии – наверное, для этого…

Мой голос звучал миролюбиво – мне хотелось показать, что и в «борьбе с мельницами» есть рациональное зерно, пусть и не такое большое, как, возможно, хотелось бы профессору.

Но вскоре я пожалел о том, что не промолчал.

– «Повторился»?! – возмущённо поразился дед. – Да как он может повториться? Как, я спрашиваю? Вы теперь, даже если очень захотите, повторить не сможете – руки у вас коротки! Кто извлёк главный урок из тех событий? Нынешние горлопаны? Как бы не так! Чекисты! Это же их руками зачистку проводили, а не вашими! И теперешние хорошо помнят, чем для предшественников дело кончилось. Дурных больше нет! Дураки с чекистскими шевронами на расстрельных полигонах давно истлели! Теперешние ни за какие коврижки на такое не согласятся – сколько ты им ни приказывай! Как этого можно не понимать? Так с чем же вы тогда боретесь, если повторение массовых репрессий невозможно?

Я пожал плечами: мне казалось, всё идёт небезупречно, но, в целом, правильно, за исключением небольших перегибов вроде роста национализма, которые можно исправить, когда начнутся экономические успехи.

– А я скажу тебе, – дед в негодовании затряс бородкой, – да скажу! Сталин – это не только репрессии. Отнюдь! Уж мне-то не рассказывайте – о семиотике представление имею! Очень, знаешь ли, полезная наука для оценки политиков – знаки изучает. Если мы хотим напротив имени Сталина поставить знак «репрессии», то рядом должны стоять и другие – «индустриализация», «агропромышленный комплекс», «Победа в войне», «дисциплина и порядок». Вот по ним и бьют, а вовсе не по репрессиям! Нельзя ударить по одному, не задев другого. Выстрели в печень – мозги и почки тоже отомрут: по-другому не бывает!

– А зачем это им? – я снова пожал плечами. – Бороться с индустриализацией и порядком?

– Вот и мне хотелось бы знать: зачем? – эмоционально подхватил профессор так, будто тут была и моя вина. – Это же абсурдно!

Впрочем, у деда имелось объяснение, почему всё идёт так, как идёт. Что ж такое, сетовал он, третий раз застаю восторженное время! Первый раз, ещё мальцом, в начале 1920-х, когда горячие головы предлагали разрушить старые фабрики и заводы, а заодно и железные дороги – на том, основании, что они построены в результате эксплуатации рабочих, а надо бы возвести новые – уже свободным трудом. Второй раз – при хрущёвской «оттепели», когда в уже оправившейся от войны стране разразился голод. И вот снова на арене истории – те же восторженные вредители! Только теперь им наши предприятия кажутся неэффективными – опять хотят всё ломать!

– Откуда они только берутся, дорогой историк?..

В немилость профессору попало даже слово «свобода» – его он произносил так, словно ругался:

– И ещё, скажи на милость: почему, когда очередной правитель всё, что можно профукает, доведёт страну до ручки, так все придворные подпевалы начинают твердить о глотке, литре, кубометре свободы? Причём тут свобода, господа хорошие? Если бы я на лекциях говорил студентам: «Делайте, что хотите, а кто хочет, может и уйти» – для них это была бы свобода. Только меня на работу не для того брали! Водитель автобуса может в дороге арии для пассажиров распевать – оно не возбраняется, если вовремя по маршруту доставит, и вокал имеется. А если врежется в столб или стену – тогда как? За пение хвалить? Нет уж, увольте! Если уж возглавил страну, то твоя первая обязанность – безопасность граждан обеспечивать и их благосостояние наращивать! А свои песни о свободе вы восторженным идиотам оставьте! Чтобы сказать: «Разрешаю» ни ума, ни труда не требуется, да!

Желчность деда объяснялась не только и, возможно, не столько общественными событиями, сколько личными обстоятельствами: из-за регулярных болезней он вынужден был оставить преподавание в университете, уступив место молодому специалисту. Окончательный переход на заслуженный отдых дался ему нелегко: дед как-то весь погрустнел, стал задумчивым и рассеянным и однажды даже проговорился: видимо, пришла пора умирать, потому как жить – одно расстройство. Мама сказала: надо что-нибудь придумать, чтобы отвлечь профессора от тяжёлых мыслей.

– Надо, – согласился я, – но что?

У матери был план – она тут же изложила его по телефону:

– Да, папа: он сам так сказал – хочет прослушать курс лекций по сравнительно-историческому языкознанию и исторической грамматике. Конечно! Конечно! Будущему историку просто необходимо! Тогда надо и введение в языкознание? Ну, вы сами договоритесь? Вот и отлично!

– Неужели дедушка поверил? – усомнился я, когда она положила трубку. – А если он догадается, что это из сочувствия?

Тут всё зависит от меня, заметила мама. Если ученик прилагает усилия, то и преподавателю работать интересно: мне нужно всего лишь постараться и отнестись к занятиям со всей серьёзностью.

– А что, если Зимилиса и Шумского привлечь? – осенило меня. – Для массовости?

Она согласилась: так будет ещё лучше.

Димка от лекций по языкознанию мягко отказался – будущему психологу это ни к чему. Он бы и поучаствовал за компанию в нашей благородной миссии, но боится всё испортить скучающим видом и зевотой. Вася же сразу согласился и на первое занятие захватил большую тетрадь конторского формата – в школе мы такими не пользовались. Он слегка волновался, хотя и пытался это скрыть. После школы путь Шумского лежал на наш филфак, где по Васиным ожиданиям, должна начаться его настоящая поэтическая слава – когда его стихи начнут переписывать в заветные тетради и, возможно, кем-то даже заучиваться наизусть (от нас с Димкой подобных любезностей было не дождаться). Визит к настоящему, пусть и отставному, профессору лингвистики, вероятно, ему виделось предварительной вылазкой в звенящее будущее. Когда мы оказались в доме, он раскраснелся и то и дело приглаживал волосы. А когда за предварительным чаепитием я счёл нужным честно предупредить деда, что лингвистика Шумского интересует поскольку-постольку: его призвание – литература, он пишет стихи, причём, классные, Вася ещё больше засмущался и лягнул меня под столом.

Его волнение оказалось напрасным: деду он сразу пришёлся по сердцу – небольшим ростом, смущённым видом, целеустремлённым взглядом и даже фамилией.

– Я тоже маленький и шумный, – пошутил он. – Если с ростом не получилось, будем голосом брать, верно, Василий? На том и стоим!

А что касается призвания, добавил профессор, то одно другому не мешает. Стихи – это очень хорошо, и вообще подавляющее большинство людей поступает на филологический факультет из любви к литературе, но уже на третьем курсе, когда начинается специализация, практически половина из них выбирает лингвистику, а не литературоведение.