Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 44 страниц)

Моментами на меня накатывало тихое блаженство – с лёгким неверием в происходящее. Я вспоминал, как оказался этой квартире впервые, как приходил сюда с клепсидрой и орхидеей, сравнивал с теперешним положением и не мог отделаться от ощущения, что второе почти не следует из первого. Сами по себе приготовления к празднику не отличались оригинальностью – они напоминали детско-подростковые времена, когда Новый Год отмечался в кругу большой семьи, с родителями и родственниками. Видимо, по этой домашней атмосфере я затосковал в последние месяцы и теперь испытывал благодарность обеим Клавдиям за то, что они принимают меня, как часть своего мира. Себя же я мог похвалить за то, что вписываюсь в этот мир, никому не доставляя неудобств, как давний друг, и только чрезмерная готовность выполнять поручения (помочь с нарезкой мяса или вынести мусор) выдаёт во мне свежего знакомца.

То и дело трезвонил телефон: бабушку и внучку поздравляли с Наступающим. Кладя трубку, они сообщали друг другу, кто звонил. Мне все эти имена, понятное дело, ни о чём не говорили, что исподволь напоминало: нет ничего более временного, чем встреча Нового Года. Ровно двенадцать месяцев назад у меня были Растяпа, Севдалин и немного Кэтрин. Хао-команда казалась дружбой на много лет вперёд, и, если бы кто-то сказал, что следующей моей новогодней компанией станут люди, с которыми ещё только предстоит познакомиться, а хао-друзья окажутся далеко в Европе, как было бы в такое поверить?

Всему задавал тон Клавдия-младшая: она была оживлённа, деловита и выполняла роль центра, вокруг которого вращались мы с Клавдией-старшей. Глядя на неё, я иногда впадал в сомнение: помнит ли она, вся такая хозяйственная и кулинарная, о том, что должно произойти ночью? И если помнит, не передумала ли —по каким-то причинам, о которых объявит позже? Я нащупывал в нагрудном кармане рубашки небольшой квадрат бумаги с выведенной на нём буквой «А» – входной билет на встречу с Клео, предвкушал и тревожился.

К семи вечера основные приготовления новогоднего стола завершились. Дочь академика сказала, что перед полночными посиделками всем надо немного вздремнуть. Мне постель отводилась на кожаном диване (где ж ещё). В кабинете стоял полумрак, горела только настольная лампа. Мы вдвоём с Клавой запихивали одеяло в пододеяльник – занятие с отчётливым признаком совместного быта. Я спросил: может, начнём сейчас, а ночью продолжим? «Какой вы нетерпеливый», – она покачала головой и добавила, что первый раз – это первый раз, и всё должно быть красиво. После её ухода я ворочался на диване, слышал, как скрипит кожа, сомневался, что удастся заснуть и всё же заснул.

По пробуждении до наступления Нового Года оставалось чуть больше часа. Я принял душ и прошёл в столовую. Бабушка и внучка уже давно были на ногах и успели переодеться в нарядное. Клава снова была в своём ретро-гимназическом платье, Клавдия Алексеевна по обыкновению – в строгом, кофейного цвета, костюме с белой блузкой. Мне передали привет и поздравления от Клавиных родителей, которые звонили из Германии минут пятнадцать назад. Я подумал, передавать ли привет от моих родителей, и решил промолчать.

Празднование намечалось в комнате с ёлкой. С этой целью из кладовой при моём непосредственном участии был извлечён небольшой складной стол, где-то метр на метр, я же его и собирал. Крышка раскладывалась надвое, и всё равно закускам было тесновато – их пришлось раскладывать в махонькие тарелки. В центр водрузили бутылку шампанского. В полночь на каждый удар курантов Клавдия и Клавдия глотали по виноградине, загадывая желания. Мне тоже предложили гроздь, но я отказался, сославшись на то, что у меня столько желаний не наберётся (выяснилось: ту же отговорку использует Клавин папа). Чокнулись, выпили шампанского. Новый Год наступил.

Настал черёд извлечения подарков из-под ёлки. Бабушку и внучку Дед Мороз одарил большими красивыми книгами, по живописи и средневековому театру, и ёлочными игрушками – Дюймовочкой и серебристым воробьём (последний указывал на любовь Клавдии Алексеевны к акварельным птицам и тонко намекал на серебристый дирижабль). Мне достались кожаные перчатки и книга по истории письменности за авторством Давида Дерингера – с говорящим названием «Алфавит». Несложно догадаться, от кого что.

– Спасибо, Всеволод, – Клавдия-старшая держала воробья в ладошке, словно предлагая ему взлететь, – очень трогательно.

– Спасибо, Гений, – Клава бросила в меня косой взгляд. – И как вам было догадаться, что меня всю школу дразнили Дюймовочкой и малявкой?

– Меня и сейчас ещё Алфавитом дразнят – что с того? – возразил я, приобнимая сообщницу. – Сэ ля ви…

Продолжили праздновать. Дочь академика вспоминала: перед войной на новогодние ёлки (их после революции запретили, как буржуазный предрассудок, и разрешили только перед 1936-м) вместо дефицитных игрушек часто вешали конфеты, баранки, яблоки, иногда просто кусочки сахара, обёрнутые в цветную бумагу. И, что ни говорите, те ёлки были намного праздничней.

Новогодний сюрприз: бабушка – вопреки прогнозу моей девушки – не подавала никаких признаков сонливости. Она хорошо отдохнула вечером и давно так славно не сидела в компании молодёжи. Мне показалось, что Клавдия-старшая кое-что заподозрила и решила воспрепятствовать. А как ещё это понять?

Минул час ночи, два.

В начале третьего Клава зевнула. Тогда и Клавдия Алексеевна сказала: пора на боковую. Быстро убрали остатки пиршества. После того, как дочь академика удалилась в свою спальню, та, которой вскоре предстояло обернуться в Клео, сказала, чтобы я шёл в кабинет и ждал.

Прошло минут сорок, прежде чем в коридоре послышался лёгкий шорох одежды. Я встал с кожаного дивана и растёр ладонями лицо. Спектакль начался.

Она вошла, держа в правой руке высокий тройной подсвечник с зажжёнными свечами, тёмно-малиновыми, заострёнными кверху. Длинное чёрное платье едва прикрывало плечи. Спереди шёл длинный, расходящийся кверху треугольный разрез, скреплённый посредине змеевидной золочённой пряжкой. Густо накрашенные брови, тёмные тени и длинные стрелки, словно вылетающие из уголков глаз, довольно точно воспроизводили макияж Элизабет Тейлор в фильме «Клеопатра» – разве что добавились блёстки на лбу и под глазами. Я протянул ей бумажный квадратик. Быстрый взгляд на него и внимательный на меня.

– Ваше имя начинается с «А»?

– Может быть, да. А, может, и нет. Если сказать, с какой буквы начинается имя, то догадаться – дело техники.

– Надеюсь, вы не собираетесь подсунуть мне весь алфавит?

– Хорошая идея, но нет.

– И сколько букв в вашем имени?

– Может быть, пять, а, может быть, восемь. Четыре или девять. Семь или одиннадцать. К сожалению, не тридцать три. Перед последней ночью я вас предупрежу.

Некоторое время она задумчиво покусывала губы.

– Идёмте.

Мы прошли в спальню. Переделанное из кухни помещение казалось почти коморкой. Треть его площади занимала кровать, стоявшая поперёк у задней стены, во всю ширину комнаты. Ещё здесь присутствовал платяной шкаф, стул и небольшой туалетный столик с высоким зеркалом. На него Клео опустила подсвечник и подтолкнула меня в зрительный зал, к кровати. Из небольшого кассетного магнитофона полилась негромкая музыка.

Она хорошо танцевала – изящно, выверено, с плавными движениями рук и резкими разворотами. Её бедра ритмично покачивались, маленькие босые ступни легко скользили по паркету, то приближая Клео ко мне, то удаляя к туалетному столику. В зеркале мелькала её голая спина, левая нога то и дело выглядывала из-под платья и снова пряталась. Я чувствовал, как меня накрывает сладкое опьянение, и когда Клео оказалась совсем рядом, обхватил её за талию и привлёк к себе.

– Отпусти.

– Потом дотанцуешь.

– Но я не…

– Молчи, женщина.

Золочёная пряжка никак не хотела расстёгиваться: Клео сама помогла мне с ней справиться. Платье легко соскользнуло с плеч и опустилось до пояса. «С вами я и хотел познакомиться», – пробормотал я.

Много раз воображаемое тело явилось воочию – узнаваемое и незнакомое. Кое-что я в нём не угадал и не мог угадать: светло-коричневые соски (меньше и светлей, чем воображалось), родинку возле пупка, потрясающе нежную кожу живота.

На первый раз прелюдии были недолги. Потом лежали, переводя дыхание, и ждали, кто первый спросит: «Ну, как?..» или просто заговорит.

– Случилось.

Кажется, это слово произнёс не я.

– В какой дикой природе тебя воспитывали? – опять не я.

– В очень-очень дикой, – я.

– Заметно.

– Рад, что не разочаровал.

Она открыла глаза и повернула голову в мою сторону:

– Грубовато. У тебя получается развязный хамоватый тип. Придумай другую реплику.

– Ты прекрасна.

– Хм. Звучит как дежурный комплимент: «Ты сегодня прекрасно выглядишь!» Какой-то скучный Спектакль. Тебя самого впечатляет?

– А что не так?.. – с минуту я раздумывал. – Вот тебе ещё: «Клаша кушает кашу…»

– Какую кашу?

– «Каша становится Клашей…»

– И?

– «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой».

– Хм. Красиво. Кто это написал?

Написал мой друг поэт Вася, ответил я. Но у него фигурирует абстрактная Маша, а у меня подразумевается конкретная Клаша. Поэтому я могу считаться полноправным соавтором озвученного варианта.

– «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой», – повторила Клео. – Достойная программа. Не обижайся: у меня пока не получается стать тобой. Может, попробуешь быть не грубым, а нежным?..

Клепсидра. О ней-то мы и забыли. А когда вспомнили, выяснилась неприятная штука: в порыве нетерпения я, раздеваясь, отшвырнул джинсы с трусами метра на два, и теперь рукой с кровати до них не дотянуться. Мне хотелось продемонстрировать бесстыдство бывалого кобеля: откинуть одеяло и, как ни в чём не бывало, пройтись голым по комнате. Мешал досадный пустяк: я стеснялся.

– Отвернись, пожалуйста.

– Кинь мне свою рубашку. И тоже не смотри.

Рубашка доходила ей почти до колен. Клео закатала рукава, застегнула две пуговицы в середине и покрасовалась перед зеркалом.

– Я оставлю её себе? – обернулась она ко мне.

– Очень тебе идёт, – одобрил я. – У меня ещё трусы ничего так. Привезти из домашних запасов?

– Обойдусь.

Клепсидра пряталась тут же – в платяном шкафу, под висящими на «плечиках» платьями, блузками и кофточками. В ванной комнате наполнили её водой и оставили на краю умывальника: тоненькая струйка стекала в раковину.

– Ты её не проверяла? – спросил я. – На сколько времени она рассчитана?

– Понятия не имею. Будем считать: на всю ночь.

Вернулись в постель. Обнялись. Клео тоже хотелось продемонстрировать некоторую бывалость. Она спросила: какой секс у меня был самый красивый, а какой – самый мерзкий?

– Самый красивый? – переспросил я. – Ты прямо, как месье де Журдэн: он не подозревал, что всю жизнь говорил прозой.

– Спасибо, – она благодарно погладила меня по животу. – А на втором месте?

– Весной, в черешневом саду. Вокруг всё белое-белое. Нереальное чувство.

– Здорово, – оценила она. – А какой самый мерзкий?

– Тоже в саду. Только осенью – когда уже убрали яблоки. Сыро, темно, и мы были сильно пьяны.

– Это с одной и той же девушкой?

– С разными, конечно. Мерзкий – на первом курсе. Красивый – на третьем.

– Твоя очередь спрашивать, – напомнила она после затяжной паузы.

Вообще-то, мне хорошо с ней и без этого довеска, сказал я, подумав.

– Ты такой не ревнивый?

– Вообще-то ревнивый. Просто неинтересно. Не хочется.

– Хм. А чего тебе хочется?

– Ещё Клео.

Она требовала, чтобы я не молчал – её уши жаждали красивых слов. Мне же в голову лезли банально-пошловатые фразы вроде «давай, крошка, давай», не без труда заменяемые на не выдающиеся, но приемлемые «ты моя сладкая», «как же ты мне нравишься», и, наконец, сменившиеся на бесконечно повторяемое заклинание: «Когда ты становишься мной, я становлюсь тобой!» Я слышал её учащённое дыхание, видел покусывания губ, но так и не решился спросить, достигла ли она оргазма или хотя бы чего-то близкого к нему.

В начале седьмого пошли проверять клепсидру: время истекло.

– Вообще-то, дно ещё влажное, – сказал я, зевая.

Захватили клепсидру с собой в спальню. Бумажный квадратик с буквой «А» по-прежнему лежал на туалетном столике. Клео поднесла его к одной из оплывших свечей, повертела над опустевшей клепсидрой и, когда огонь подобрался к самым пальцам, бросила клочок на дно. Через несколько мгновений от ночи «А» остался лишь серо-чёрный пепел. Две сумрачные фигуры отражались в зеркале: обе с усталыми лицами и опухшими глазами.

– Первое отделение получилось очень даже ничего, – сказал я зеркалу, – как считаешь?

– Худшая ночь в моей жизни, – ответило отражение Клео.

– Э-э… Ну, знаешь ли… – я не сразу сообразил, что реплика, по-видимому, символизирует утреннюю казнь любовника. – Всё так плохо?

– Кошмар.

– Не переживай: в следующий раз у тебя получится лучше.

– Что ты сказал?.. – отражение Клео развернулось в профиль и припало ртом к моему плечу. Следом за укусом в ход пошли ногти, проехавшиеся сверху-вниз по спине.

– Извини: ляпнул, не подумав, – поспешно добавил я, уворачиваясь и теряя из виду зеркало. – Хотел сказать: главное – стараться…

Её кулачки обрушились на плечи и грудь, а яростный шёпот сулил страшные кары – вплоть до смертоубийства. Я хихикал, прикрывался руками, отступал к кровати и, наконец, быстро шагнув вперёд, обнял драчунью, прижал к себе и погладил по голове.

– Всё, всё, успокойся.

Она продолжала яростно ругаться, барабанить кулачками по спине и снова пыталась укусить.

– Знаешь, чем отличается комплимент от наблюдений за природой?

Колотёжка по спине прекратилась.

– Чем? – Клео заинтересовано задрала голову вверх.

– Я никогда не видел у тебя такого красивого лица, как во время секса, – объяснил я. – Оно и днём красивое, но ночью – что-то невероятное. Так вот: это – не комплимент. Это – наблюдение за природой.

На мгновение её лицо просияло, но тут же стало суровым.

– Можешь, когда захочешь, – пробормотала она, вздохнув. – Ладно, отпусти.

Ворочаясь на кожаном диване и перебирая в памяти события ночи, чувствуя, как слегка саднят царапины на спине, я вдруг кое-что понял и испытал запоздалое раскаяние за слова, которые поначалу показались жутко остроумными. В постели моя маленькая подружка именно что старалась – не столько проявляя чувственность, сколько подражая ей, видимо, держа в голове примеры из эротических фильмов (не хотелось думать, что она смотрела и порно, но тут я склонялся больше к «да», чем к «нет»). Психологическая ценность секса, судя по всему, для неё выше физической, и в интимной сфере она чувствует себя далеко не так уверенно, как среди книжек. От мысли, что я мог причинить своей девушке боль, и сейчас она мучается в сомнениях, стало не по себе.

Клавдия-старшая, кажется, ничего не заподозрила: я проспал часа на полтора дольше Клавдии-младшей. В двух шагах от кожаного дивана на стуле лежала стопка моих футболок и рубашек – постиранных и уже поглаженных. Их аккуратный вид почему-то вызвал комок в горле.

Обедали вчерашними яствами. Мы с Клавой снова были на «вы». Поначалу я думал: для словесной маскировки перед бабушкой. Не требуется быть дочерью академика, чтобы сделать определённый вывод, когда твоя внучь и ночной гость утром ни с того, ни с сего переходят на «ты». Но нет: «вы» осталось и наедине – и в этот день, и в последующие. Спектакль – это Спектакль (получил я глубокое объяснение), а жизнь – это жизнь. «Ты» с Клео не означает автоматическое «ты» с Клавдией.

(Ближайшее будущее показало, что эстетическое чувство моей девушки обладает большей точностью и прозорливостью, чем моё. Через неделю-две мне и самому стало нравиться, что мы с ней на «вы»).

После обеда Клава зазвала меня в кабинет и потребовала снять рубашку, чтобы проинспектировать нанесённые ногтями раны.

– Вы этого, конечно, заслужили, – говорила она, смазывая царапины мазью. – Ещё как заслужили!.. И всё равно мне очень стыдно. Сильно болит?.. Видите, до чего вы меня довели? Не знала, что я на такое способна. Посидите так минут пять, пусть мазь впитается.

Я чувствовал её осторожные прикосновения и остро жалел, что уже надо уходить. Зачем? Почему? Все очевидные объяснения казались – глупей не придумаешь.

– Спасибо за праздник! – при прощании в прихожей, сам того не ожидая, я выдал странную штуку – приобнял Клавдию Алексеевну и чмокнул её в щёку.

– Что вы, Всеволод, – Клавдия-старшая приняла мою фамильярность, ничуть не покоробившись, – мы очень вам рады.

Спокойное выражение лица Клавдии-младшей выдавало полноценную собственницу, чьё право на меня не может быть оспорено в судах высшей инстанции – оно несомненно, несокрушимо, абсолютно, всеохватно и твердокаменно. Ей даже не требовалось говорить обычного: «Позвоните вечером» – и так ясно, что позвоню. Уже назавтра нам обоим предстояли экзамены.

– Ни пуха, ни пера, – наставительно пожелала она мне на ухо. – Берегите себя, гражданин Людоедов!

Хао-пара перебралась в Италию, откуда и поздравляла меня с наступающим Новым Годом. Античный Рим оказался меньше, чем думал Севдалин. Жаль, он не побывал здесь лет в 12-13: масштаб восприятия был бы в самый раз. Сейчас знаменитые триумфы в честь римских побед рисуются его воображению чем-то вроде праздника селян после уборки урожая – смешно и умилительно. «Прошлое всегда провинциально, ты замечал?»

Заодно он сообщал, что в полёте из Афин пересказал сеньорите Растяпини «Римские каникулы»: та рыдала на весь самолёт. Хао по-итальянски.

Его спутница привычно опровергала и оправдывалась: «После бокала кьянти синьор Севдалинаре начинает сочинять, как Севин мерин». Фильм они посмотрели уже по прилёту, в номере гостиницы, на английском, и да, она прослезилась. Рекомендует и мне, если я ещё не видел, но «лучше смотреть его в Риме». Вечный город прекрасен, и ей до сих пор не верится, что она здесь находится.

С Олежеком новогоднего чуда не случилось. Его загадочная улыбка и уклончивый ответ сообщали: цель не достигнута, однако подвижки есть. И вправду: вскоре его всё чаще можно было встретить в компании с Дариной. Они вместе вертелись на кухне, готовя еду, или шествовали в магазин – Дарина держала Олежека под руку. Поначалу их неизменно сопровождала Ирина, но было понятно, что её отпадение от новой парочки не заставит себя ждать.

2.18. Ледовый месяц

И снова я смотрел на экзамены, как на что-то необязательное, но при этом вызывающее лёгкую тревогу. А ведь были времена – сейчас они казались далёкими и беспечными – когда период сессии, зимней и особенно летней, обладал для меня особым обаянием. Жизненный ритм резко замедляется, с утра никуда не нужно бежать и ехать, по уши погружаешься в чтение, и время делится на отрезки не от выходных до выходных, а от экзамена до экзамена. Ещё не каникулы, но уже близко. Теперь же я чувствовал себя кем-то вроде боксёра, ещё недавно ходившего в перспективных, но в последние полгода растерявшего спортивную форму, и на предстоящих соревнованиях его главная задача – не улететь в нокаут.

Первый же сдача показала, что чудес в сфере постижения юриспруденции не бывает: я едва дотянул до «удовлетворительно». Мизантроп сидел расстроенный. В прошлом году у меня были почти сплошь «отлично», и он не ожидал, что я могу так низко пасть – при всех жизненных неурядицах. Мне стало неловко, и чуть позже, встретив декана в коридоре, я попытался оправдаться: эта сессия – уж как получится, а к летней всё нормализуется. Мизантроп покивал, показывая, что принимает мои слова к сведению, но не более того, – как и полагается прожжённому правоведу выслушивать заверения, не имеющие юридической силы.

Уже через несколько минут, удаляясь на троллейбусе от здания института, я жалел, что пустился в объяснения. И сам Мизантроп, и прилагающийся к нему факультет олицетворяли мир разумных действий – обычный и правильный, как таблица умножения. Чтобы материально преуспевать, нужно делать карьеру – истина банальная, как дважды два. Показатели моих успехов здесь болтаются возле околонулевой отметки. До получения диплома юриста – целая пропасть времени. Удастся ли её преодолеть – найти работу на полдня, которая покроет расходы на обучение, крышу над головой и еду – жирный вопрос. Допустим, я его решу – и? Моя юридическая зарплата вряд ли поразит чьё-то воображение – по крайней мере, в первые годы после окончания вуза. Объективно говоря: для любого симпатичного прилагательного с мало-мальски прагматичным восприятием жизни я – никудышный глагол. Ни собственного жилья, ни приличного заработка, ни богатых родителей, ни вразумительных перспектив. Довольно скоро мне придётся в этот рациональный мир вернуться – и необязательно в скрипучий особняк.

А пока я ощущал себя обитателем параллельного пространства, где двое сообщников совпадают друг с другом, как существительные, и упиваются своей бунтарской неправильностью. Подругу Гения нельзя прельстить наличием недвижимости или разочаровать отсутствием квадратных метров. Но она же не простит, если в Гении не отыщется ни капли гениальности, и идея с эссе обернётся пустышкой. Таковы правила Игры.

Размышления о двух непохожих мирах выводили к теме первичных и вторичных слов – конкретных и абстрактных. Наша с Клавой связь (если уж отношения между людьми уподоблять словам) определённо не относилась к числу приземлённых понятий, описывающих предметную реальность. Мы сооружали витающий в культурологических облаках неологизм и испытывали сильнейший кураж от его необычности. Наверное, нечто подобное переживают актёры на съёмках фильма, когда получают огромное удовольствие от происходящего на площадке и при этом чувствуют, что вносят в искусство кинематографии новое слово. Мысль «Такого ещё не было!» – серьёзное топливо для полётов к новым высотам, особенно если не испытываешь большой нужды проверять свою оригинальность на соответствие действительности, и внешние подтверждения вполне заменимы внутренней убеждённостью. Если такого не было ни у меня, ни у Клавдии, то с чего бы быть у кого-то ещё?

– Знаете, какая забавная штука? – сказал я на одной из наших встреч. – Абстрактные слова на самом деле конкретны. К примеру, слово «абулия» означает только абулию и ничего больше. Слово «абляция» – только абляцию. А конкретные слова наоборот стремятся улететь в расплывчатую многозначность или абстракцию. Слово «путь» может означать и конкретную дорогу – железную или автомобильную. И оценку расстояния – «путь неблизкий». И время передвижения – «три дня пути». И арифметическое действие – «сумма достигается путём сложения». И характеристику – «непутёвый парень». И совсем уж отвлечённые – «жизненный путь», «путь победы», «путь самурая».

– Хм. Неплохо подмечено, – моя девушка не заподозрила, что я подразумеваю не только слова, но и нас с нею. – Назовём это «законом сохранения конкретности-абстрактности». По типу закона сохранения энергии. Отлично, Гений, отлично! Кстати: что такое «абулия» и «абляция»?

– Без понятия, – пожал я плечами. – Видел в словаре, а потом забыл. Какие-то специальные термины.

Следуя незнакомыми тропами, мы допускали, что, иногда наступаем на чьи-то следы – некоторые из наших идей уже давно могут быть кем-то описаны. Проверять, так это или нет, часами сидя в библиотеке и перебирая десятки монографий, не было ни времени, ни желания. Нам требовался не просто результат, а быстрый результат. Отсюда напрашивалось простое решение: наше дело – написать эссе. Проверкой пусть займутся матёрые специалисты, когда мы представим свой небольшой зажигательный опус на их взыскательный суд. Под «матёрыми специалистами» подразумевались Клавдия Алексеевна и Клавина мама (я, конечно же, дополнительно держал в уме и своего отца). Не исключено, понадобится компетентное мнение кого-то из их коллег.

Позиция, увиливающая от дискуссии, позволяла, впрочем, относиться к будущей возможной критике с философским хладнокровием и, возносясь над схватками, разносить в пух и в прах устоявшиеся аргументы и кое-какие непреложные истины. Иногда они относились к лингвистике лишь по касательной.

Клава вспомнила, как в одном из писем я сравнил загадку возникновения слов с яйцом и курицей, что из них появилось раньше, и сказала: куриный вопрос вообще-то мошеннический – он сформулирован так, что на него и невозможно ответить.

– Вы в курсе, – спросила она, – что курица может снести яйцо и без петуха?

– Да ладно! – городской житель во мне пережил потрясение. – Правда, что ли?

– Правда-правда, – закивала Подруга. – Только из него никогда не вылупится цыплёнок: оно неоплодотворённое.

Она и сама узнала об этом случайно. В девяностом году, когда из магазинов исчезли практически все продукты, её папа с друзьями поехал в деревню на край Подмосковья к чьим-то родственникам или знакомым и привёз мешок картошки, несколько качанов капусты, лук, морковь и целую коробку яиц – штук сто. Она обрадовалась, захотела сделать себе яичницу, разбивает яйцо, а там – бе-е-е! – кровавый сгусток на желтке. Тогда-то бабушка ей и объяснила про оплодотворённые и неоплодотворённые яйца. Потом она узнала, что на одного будущего петушка из кладки вылупляется пять-шесть будущих курочек – одно яйцо, как и одна курица, сами по себе ничего не решают.

– Поэтому корректно формулировать: «Что было раньше: курица и петух или пять-семь яиц?» Согласитесь, в таком виде вопрос выглядит совсем иначе.

– Вы хотите сказать: некорректно спрашивать, что появилось у слова сначала – конкретное или общее значение?

– Ну да, – кивнула она. – Оно становится словом, когда получает и то, и другое. Вы же сами сказали: физики не парятся, что возникло раньше протоны или электроны. Забыли?

Раздача пинков «музыкантам» по-прежнему доставляла Клавдии отдельное удовольствие. Она обдумала тему «язык как тело» и ниспровергла гипотезу о возникновении языка с жестов и мимики.

– Язык начинается с речевого аппарата, – спокойно разоблачала она. – Который – что? Который – часть тела. А в теле – что? В теле всё взаимосвязано: человеку весело – он улыбается, человек сердится – его брови нахмурены, кулаки сжимаются, и так далее. В театре на этом всё построено – и у Станиславского, и у Михаила Чехова. Обычную моторику принимают за до-язык, глупо же?

– Глупо, – согласился я. – Но разве наша мысль не в том, что у языка нет единого начала? Язык начинается с речевого аппарата – это верно. А ещё можно сказать, что язык начинается с грамматики. Особенно тут интересны языковые параметры, у которых нет аналогов в природе – скажем, синтаксис. Есть языки без синтаксиса? Вроде бы нет. Можно обнаружить синтаксис в окружающем мире? Тоже нет. При этом без него язык – недо-язык. И это не всё: точно так же можно сказать, что язык начинается со способности определить в наборе звуков смысл. И тут мы снова приходим к речевому аппарату. Учёные считают, что человеческий аппарат позволяет издавать членораздельные звуки, а обезьяний не позволяет, и поэтому у нас возник язык, а у тех же шимпанзе и орангутангов – нет. Смешной аргумент, вам не кажется? Кто скажет, что такое членораздельный звук? Мы отличаем «р» от «л», а японцы – нет. У нас есть отдельные «б» и «в», а у испаноязычных – нет. Для корейцев и китайцев наша речь или речь испанцев – набор нечленораздельных звуков, которые и повторить трудно. Мы аналогично воспринимаем их речь. Тут первичны не сами звуки, а смысловой слух, согласны?

– Хорошая идея, – оценила сообщница. – Обязательно добавим раздел «С чего начинается язык?» Сразу за вступлением. Празднуем?

Когда открытие настигало нас в квартире Вагантовых, в честь него устраивались скачки по комнатам. На улицах по сложившейся традиции очередное достижение отмечалось внезапными для прохожих объятиями.

Никогда не гулял столько по центру Москвы зимой. Теперь мы виделись три-четыре раза в неделю, каждый раз выбирая новую точку для встречи. Вместе выныривали из метро и не повторяли прежних маршрутов, чтобы впоследствии у каждого воспоминания имелся свой антураж, и они не сливались друг с другом.

Идея была моя:

– В моей голове – полно пустого места, – сказал я. – Хочу отвести отдельный зал под вашу портретную галерею. Но у меня мало образцов. Где я вас вижу? У института, по дороге домой, дома – и всё. Итого в наличии Клавдия Тверского бульвара, Клавдия Арбата, Клавдия Смоленской площади, домашняя Клавдия. Скудновато, согласитесь. Неплохо бы заполучить Клавдию Чистых прудов, Клавдию Кадашевской набережной, Клавдию Маросейки и так далее. Ну, вы понимаете.

Сообщница похвалила мой изысканный вкус и высокие устремления, скромно добавив, что её притязания не столь амбициозны: ей достаточно заполучить Колымажного Гения и Гения Огородной слободы.

Почти сразу нас потянуло с исхоженных магистральных направлений в дебри переулков и узких проходов, куда без причины люди обычно не забредают. На «Третьяковской», мы, не пропуская ни одного поворота, брели «змейкой» между Ордынкой, Пятницкой и Новокузнецкой, а, гуляя по Сретенке, в конечном итоге углублялись в путаные дворы у Цветного бульвара. Мест, где ещё не ступала нога моей девушки, оказалось больше, чем можно было ожидать. Меня это поражало: будь мы с Шумским и Зимилисом из Москвы, давно бы уже здесь всё исходили!

Я так и сказал Клаве и заодно деликатно поинтересовался: чем она занималась, когда всех честных старшеклассников, если им не чужд дух приключений и романтики, тянет бродяжничать по незнакомым улицам? Поди, балду гоняла в музеях, театрах, библиотеках, взращивая в себе пай-девочку?

Так и есть, кивнула она. Слоняться без дела – не её стиль. Хороший концерт, спектакль, лекция приносят куда больше впечатлений и пищи для ума, чем шастанье по подворотням. Она любит гулять по Москве, но у неё никогда не было цели заглянуть в каждый закоулок. Набережная Яузы, Бульварное кольцо, парки, наиболее знаковые места – вот её обычная программа. И, уж конечно, арбатские переулки она знает, как свои пять пальцев.

– А сейчас, – уточнил я, – мы шастаем по подворотням или как?

– Сейчас у нас Игра в шастанье по подворотням…

Из-за Москвы мы иногда слегка ссорились. При виде очередной типовой многоэтажки, лет двадцать назад втиснутой в историческую застройку, я с досадой заметил: понятно, что Москву строили по принципу «Молодца и сопли красят», но всему же есть предел! Клавдия была полностью согласна со мной по сути вопроса, но формулировка её обидела. Суховато кашлянув, она достала из кармана носовой платок и протянула его мне: «Вам он точно пригодится».

Когда нас занесло на Остоженку, мне вспомнилась славная эпопея с Петровичем. Везде, где бы мы ни гуляли, недвижимость по определению стоила ого-го – центр он и есть центр. Но здесь мне вдруг захотелось показать себя человеком, не лишённым практической хватки. Со знанием дела я сообщил спутнице: в этом районе страшно дорогие квартиры. И совсем не ожидал, что моя девушка не то вспылит, не то расстроится: её неприятно поразила моя, вырвавшаяся из-под спуда, меркантильность.