Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

– Логично, – согласился я. – Поздравляю: мы сделали первое открытие. Но мозг, он вообще для чего? Чтобы управлять организмом и думать – для выживания. Получается, и слова нужны человеку для выживания. Спрашивается: как человек выживал, когда ещё не умел говорить?

– Хм, – Клавдия задумалась. – Надо будет бабушку спросить. Чтобы не изобретать велосипед. И нужно всё записывать. Досмотрим фильм, и вы мне продиктуете все ваши вопросы.

– А можно вопрос по фильму: они целоваться собираются или как?

– Терпите, Алфавит, – призвала она. – Меня тоже бесит. Но это и есть искусство драматургии – вызывать в зрителе нетерпение…

Для финального поцелуя Клавдия легко скользнула ко мне на колени, а когда губы разомкнулись, так же легко попыталась высвободиться из объятий. Я её удержал. Мой взгляд пытался излучать романтическую доброжелательность, её – не скрывал пытливого скепсиса.

– Я на самом деле вам нравлюсь?

– Почему бы и нет?

– Вы – уникум! – она подалась назад, захлопала глазами и опять попыталась высвободиться. – Это что ещё за ответ? Где вас воспитывали?

– Нормальный ответ, – я снова удержал её. – Какие у меня шансы? Никаких. Остаться равнодушным, имею в виду. Вы – красивая, нечеловечески умная, зверски обаятельная. Очень добрая. Хорошо готовите. Вкусные губы. Что ещё надо? По-моему, с горкой. Можно разложить на трёх девушек, и каждая будет нравиться.

– Трёх девушек? – переспросила она, помолчав. – Вы это специально – чтобы я начала думать, как всё поделить по справедливости? Одна – очень красивая и зверски готовит, вторая – нечеловечески вкусная с добрыми губами, третья…

– У вас слишком сильное воображение.

– Отпустите меня, что вы за захватчик такой?

– Нормальный захватчик, – я попытался снова её поцеловать, но она уклонилась, и я расцепил руки.

– Прямо не знаю, как быть, – заложив руки в передние карманы джинсов, Клава прошлась по комнате, остановилась у письменного стола и резко развернулась: – Хорошо. Раз вы такой настырный, то скажите, какой вариант вы бы выбрали: быть моим молодым человеком, но без совместного лингвистического проекта, или – совместный проект, но без «молодого человека»?

– А почему нельзя и то, и то?

– Нужно расставить приоритеты.

Я задумался.

– А можно не отвечать?

– Нельзя, – отвергла она.

– Почему?

– Такой уж это вопрос, – вздохнула она философски, – хочешь-не-хочешь, а ответишь. И вы уже ответили.

– Разве?

– Если бы вы выбрали «молодого человека», то так сразу бы и сказали, – она смотрела на меня так, словно объясняла таблицу умножения. – Но вы выбрали лингвистический проект и деликатно решили увильнуть от ответа. Будете отрицать?

– Ну-у...

– Перестаньте, я ведь вас не осуждаю. Вы, как настоящий мужчина, выбрали дело. Это вызывает уважение. Но моя женская сущность оскорблена – меня, красавицу и умницу, отодвинули на задний план. Променяли на стопку учебников и копошение в словах. Отвели роль приятного приложения к интеллектуальным устремлениям.

– А если бы я ответил, что выбираю «молодого человека», но соврал? Разве было бы лучше?

– Нет, – отвергла она решительно. – Только не ложь – вот уж чего не прощаю. И это хорошо, что вы плохо разбираетесь в женщинах. Теперь я знаю ваши истинные намерения.

– С чего это я плохо разбираюсь в женщинах? – поинтересовался я уязвлённо. – Если на то пошло…

– Ох, Алфавит, что ж вы такой наивный, – Клавдия вздохнула и покачала головой. – На вашем месте человек не столь девственный, не задумываясь, ответит: «Конечно, дорогая, я выбираю тебя, а не какие-то исследования!» И не потому, что так чувствует, а из элементарного расчёта.

– И в чём тут расчёт?

– Заполучив женщину – не формально, а по-настоящему (по-настоящему, понимаете?) – мужчина получает и всё остальное, что она может ему дать. Так уж мы устроены.

– И что теперь? – спросил я.

– Разве не очевидно? Вы упустили свой шанс и остаётесь без «сладкого». Только лингвистика и ничего больше. Это, знаете ли, обидно. Мы могли бы стать намного ближе, и тогда – уверяю вас! – добились бы намного большего и в вашей концепции. Эффект синергии, слыхали про такое? Вот его у нас не будет. Жаль, но вы сами виноваты.

Моё приподнятое благодушие враз испарилось. Я не чувствовал за собой никакой вины, и выражение «вы сами виноваты» хлестнуло, как ничем не заслуженная пощёчина. Эта пигалица вела себя, как воспитательница в детском саду, ставящая нашкодившего ребёнка в угол. В мои планы изначально не входило спать с ней. Конечно, я этого не исключал, но не собирался разбиваться в лепёшку. А теперь она изображает всё так, словно я её страстно домогаюсь, но этого недостаточно, потому что в моей жизни она – не на самом первом месте.

– Ладно, мне пора, – я тоже встал с кожаного дивана. – Вообще говоря, это нечестно. Я думал, мы целуемся, потому что нам это приятно, а вы ловушку устроили. Пусть так. Я согласен работать с вами на любых условиях – хоть так, хоть эдак. Но если говорить о «сладком», то…

– То что?

– Уверен, у вас очень приятно тело, но сразу видно: в постели вы пока так себе.

– Что?!

– Не только вы умеете устраивать ловушки, – мрачно сообщил я. – Теперь попробуйте докажите, что ночь с вами – подарок небес, а не… подростковое пыхтение. На словах доказать невозможно, а от «сладкого» отказались. Видите, как неприятно? Зачем же вы меня в такое положение ставите?

Ох, она и разозлилась! И уже не притворялась, играя очередную роль, а по-настоящему: глаза расширились и засверкали, рот возмущённо приоткрылся, руки покинули карманы и упёрлись в бока.

– Так вот вы как?!..

Тут-то мне и пришлось узнать о себе кое-что новое. Вчера со своей концепцией я опять был точь-в-точь персонаж Достоевского – весь такой воспалённый и решающий мировые проблемы. Ей расплакаться хотелось от жалости! Она даже почувствовала ответственность за меня – ведь я обратился за помощью к ней, а ни к кому другому. И вот она тратит своё драгоценное время, чтобы – что? Чтобы выслушивать гадости самоуверенного типа? Для этого мне лучше поискать другую альтруистку.

– Так вот оно что?!..

Я разозлился в ответ: мне не нужны ни её жалость, ни её ответственность, ни драгоценное время. Мне казалось, что этот проект интересен нам обоим, вот и всё. Если нет, то обойдусь и без неё. И если я – персонаж Достоевского, то кем она воображает себя – тургеневской барышней, что ли? Или Наташей Ростовой? В таком случае у меня для неё пренеприятное известие: эти девушки вели себя, как нормальные – не старались всё время поддеть да подколоть.

Незаметно мы перешли на повышенный тон – чуть не орали друг на друга. Внезапно в дверь негромко постучали. Перепалка тут же стихла.

– Тс-с! – я приложил палец к губам. – Притворимся, что нас здесь нет.

Клава покрутила пальцем у виска.

Весь вид Клавдии Алексеевны говорил, что она встревожена и недовольна:

– Вы не ссоритесь?

– Всё нормально, бабуль, – для убедительности внучка улыбнулась, – все живы.

Но дочь академика настаивала, чтобы мы помирились тут же, при ней.

– Как сейчас молодёжь мирится?

Я взглянул на маленькую лицемерку, шагнул и взял её за руку.

– Простите.

– Прощаю, – кивнула она и обернулась к бабушке. – Ну, вот и помирились!

– А ты не хочешь извиниться? – спросила та.

– А мне не за что.

– Правда, всё нормально, – пробормотал я.

В прихожей Клавдия-младшая, к моему удивлению, тоже надела пальто и обмоталась красным шарфом.

– Мы погуляем с Алфавитом полчасика, – сказала она бабушке. – Не волнуйся, всё хорошо.

Но эта была лишь уловка для отвода глаз. На улице мы, не сговариваясь, двинулись к Садовому кольцу. Начало темнеть. Клава демонстративно посмотрела на часы и поздравила меня с немыслимым рекордом: три часа пятьдесят минут. Обычно её молодым людям удаётся продержаться хотя бы неделю – я переплюнул всех. В ответ я с притворным сочувствием вздохнул: бедная девочка не слыхала о слове «симметрия». А оно означает, что этот рекорд касается нас обоих: мои девушки способны к романтическим чувствам, по меньшей мере, месяца на три. «Ну да, ну да, ваши девушки…, – ехидно пропела она, словно у меня никогда не было и не могло быть подружки. – Как же, как же…» Мне захотелось щёлкнуть её по козырьку стильной кепки.

Метров сто прошли молча. Внезапно дорогу залило оранжевым светом – зажглись уличные фонари. Я спросил Клавдию: зачем она идёт со мной?

– Чтобы разойтись в разные стороны.

Дойдя до Садового кольца, так и поступили. Напоследок швырнули по камню в будущее друг друга.

– Сочувствую вашей жене, – пригвоздила меня Клавдия. – Если, конечно, она у вас когда-нибудь будет. Бедняжка!

– Бедные ваши десять мужей, – парировал я. – Мужики, вы попали!..

Далее она свернула направо и направилась в дорогущий Смоленский пассаж – исправлять сильно испорченное мной настроение покупкой какой-нибудь симпатичной вещички. Со схожей целью я устремился налево – к Новому Арбату в Дом книги.

По Садовому кольцу медленно плыл плотный поток машин. Город погружался в сырой и тусклый ноябрьский вечер. Парень-кремень: я ни разу не обернулся.

2.13. В роли гения

Мир слов подобен деревне. Говорящему здесь почти все давно знакомы – если не лично, то по внешнему виду. Пришельцы из ближних и дальних селений могут вызывать любопытство и желание подружиться, либо наоборот – недоверие и раздражение. По отношению к словам говорящий – всегда провинциал. Ещё точней назвать его провинциальным аристократом, живущим в собственном поместье: он распоряжается своими поданными и имеет дело только с теми, с кем хочет.

На московских улицах и в коридорах общежития я ощущал себя провинциалом, а при погружении в лингвистические книжки – аристократом, пытающимся найти в языке удивительное. Многое лежало на поверхности и оставалось невидимым, пока не присмотришься.

Первое, что замечалось: имена существительные. Казалось бы, несколько слов должны означать больше, чем одно. На деле же ровно наоборот: из слова «дом», как из мешка, можно вытащить и избу, и дворец, и типовую многоэтажку, и небоскрёб – все дома мира. И те, что есть, и те, что были, и те, что ещё только построят. Словосочетания «новый дом», «недостроенный дом» или «дом из красного кирпича» резко сокращают список возможных строений, а «мой родной дом» сводит его к единственному зданию.

С другой стороны, обобщённое понятие не применимо в разговоре – существительное не втиснешь в предложение, пока не уменьшишь его до конкретного значения.

Начало, где сходятся две эти крайности, лежит в мире младенца, постигающего язык снизу. Каждое слово для него соответствует всего одному предмету: «соска» – это только его соска, «кроватка» – только его кроватка. Не без удивления он узнаёт, что все эти разноцветные непохожие друг на друга штуки, которыми он забавляется, объединены словом «игрушки», и не без возмущения слышит, как друзья-карапузы смеют звать незнакомых тёток словом «мама».

Отсюда можно было бы сделать вывод, что язык начинается с конкретных значений, которые затем приходят к обобщению, если бы не одно обязательное обстоятельство: овладение речью возможно только в готовой языковой среде – в окружении грамматически обустроенной лексики, и без выполнения этого условия учиться просто нечему.

Ещё меня удивляли местоимения – и все вообще, и личные в особенности. Я никак не мог понять, откуда они взялись. Любой язык может успешно обходиться и без «я, ты, он/она/мы/вы/они». В некоторых языках и сейчас существует обращение в третьем лице как особая форма вежливости: «Не желает ли месье?» Придумать имя существительное – само по себе гениальное изобретение. Создание его заменителей – уже следующий технологический шаг, не менее гениальный.

Неделю я упражнялся в удивлении языку. Потом пошёл не первый снег. На этот раз он не растаял, а, значит, наступила зима – московская, переменчивая, долгая. Вслед за снегом пришёл декабрь. Впереди замаячил Новый Год: однажды по дороге из института я увидел над проезжей частью рекламную растяжку – она зазывала на ярмарку новогодних подарков – подумал, что в этот раз пить шампанское под бой курантов, видимо, придётся в весёлой компании самого себя, и во мне снова ожил одинокий пират, вглядывающийся в даль моря в надежде увидеть парус.

Через день парус мелькнул на горизонте, но тут же скрылся из глаз: пришла первая хао-открытка. Парадная сторона представляла один из видов Софии, на обратной давалось краткое описание Болгарии:

«Здесь полно Севдалинов, – сообщал Севдалин. – Очень странная страна».

Ниже приписка от Растяпы:

«Севскому не по себе. Пора сматываться».

Большое достижение: перечитывая эти две надписи, я не чувствовал себя несчастным. Открытка подействовала иначе: мне тоже захотелось кому-нибудь написать.

«Дорогая сообщница, – вывел я на клетчатом тетрадном листе, – я кое-что понял. Вы – чудесный человек (см. список «Три девушки»). Отсюда логически следует, что…»

На этом первое письмо обрывалось. Наутро, не прибегая к услугам почты, я отправился доставлять его по адресу. Странноватое предприятие – по образу действий оно сильно отдавало подростковыми временами. Одновременно я ощущал себя разведчиком, которому предстоит сделать закладку в тайник для передачи ценной информации, и он жутко опасается провала. О том, что будет, если в подъезде я случайно столкнусь с любой из Клавдий, не хотелось даже думать.

Операция прошла успешно. Холл подъезда старенькой, довоенной «сталинки» в этот утренний час, когда все нормальные люди разошлись по работам и учёбам, был пустынен. Возникла лишь сложность интеллектуального характера. Стоя у ряда почтовых ящиков, я запоздало сообразил, что на две квартиры Вагантовых, пусть они и объединены в одну, полагается два ящика. В какой из них опускать письмо: с номером 82 или с номером 83? Логично предположить: если дверь № 82 для жильцов – нерабочая, то и ящик они используют № 83. Но так только в теории. В жизни может быть, как угодно. Например, ящик № 82 им просто роднее, потому что через него они получали почту ещё до приобретения второй квартиры. Уповая, что проверке подвергаются оба ящика, я сделал выбор в пользу ящика № 83.

«…встреча с вами была чудом, а не просто приятным знакомством, – говорилось в втором послании. – Это даже больше, чем подарок судьбы. Сожалею, что в нашей жаркой перепалке отнесся к вам, как к обычной задире. Мог бы и потерпеть: вы – задира чудесная.

Честно говоря…»

С интервалом в сутки второе письмо ушло вслед за первым. Ради гармонии в мире почтовых отправлений оно было скормлено ящику № 82.

«…сильно по вам скучаю, – признавался я в третьем. – Хотел позвонить, но боялся, что вы сразу положите трубку.

Немного о лингвистике. Внезапно задумался, с чего начался язык – по типу яйца и курицы. С умственной ли способности объединять в одну звуковую форму различные предметы-действия-признаки, или наоборот – c умения вычленять из общей формы нужное значение?

В пользу первого пути свидетельствует опыт детей, которые учатся говорить. Сюда же можно отнести языки малых народов: они описывают мир намного конкретнее и подробнее, чем языки больших территорий. В них меньше обобщений и относительно редки омонимы.

Противоположный аргумент: никто никогда не встречал недостроенный язык – готовый наполовину или на три четверти. Вряд ли найдётся внятный ответ: что такое в принципе «половина языка» – из чего она состоит, и чего ей не хватает, чтобы стать полноценным языком. Даже языки племён, сохранивших первобытный образ жизни, по своей завершённости не отличаются от, так называемых, цивилизованных.

Что вы об этом думаете?

Ещё просьба: не могли бы вы спросить Клавдию Алексеевну…»

Четвёртое письмо – последнее из серии посланий – я отправить не успел.

«…есть ли такое понятие – «языковое чутьё» или «чувство языка»? – интересовался я в нём. – Понятно, оно существует в обиходе, но считается ли научным термином? В моём энциклопедическом словаре такой статьи нет. Есть лишь «Языковая способность». В ней – самое общее описание. В основном, о том, что американцы считают язык биологической способностью человека, а советские лингвисты – социальной.

Знаете, что забавно? Всё это копирует расхождения американских и советских биологов в 1950-х. Американцы считали, что свойства растений определяются наследственностью. Советские, что – окружающей средой.

Но я о другом. У баскетболиста есть чувство мяча и кольца. Опытный рыбак по ударам лески легко определяет окунь попался или щука. Повар чувствует меру соли и изменения в продуктах при их приготовлении. Так же и с языками. Неважно, первый, второй или пятый язык изучает человек. Прежде чем ему запомнится хотя бы одно слово, у него появляется чувство этого языка – его музыкальной стороны. Именно поэтому мы отличим речь итальянца от речи немца, не зная ни итальянского, ни немецкого.

В детстве многие дети предпочитают говорить «колидор», а не «коридор» – им кажется, что так правильней, такое у них чувство языка. Наверное, каждый может привести свои примеры. Мне в детстве казалось, что правильней говорить не «одеколон», а – «деколон», не «аккордеон», а – «кордеон». Первая буква казалась лишней, с ней эти слова звучали не столь решительно. У вас, уверен, тоже были свои «правильные» слова, которые все остальные произносят «неправильно».

Об этом можно долго писать, но лучше встретиться и обсудить.

Спросите, хорошо?

Клавдии Алексеевне мой привет. Или поклон? Передайте то, что уместно.

Ваш сообщник А-Я».

По плану, возникшему при чтении хао-открытки, за письмами предполагалась личная встреча и примирение. Как, где, при каких обстоятельствах – готовое решение пока отсутствовало. События развивались на опережение. Утром, спустившись в холл общежития с четвёртым письмом во внутреннем кармане куртки, я ощутил внезапный прилив волнения и не сразу понял, в чём её причина.

Дело, очевидно, было в девушке, одетой в короткую бежевую дублёнку и малиновые джинсы. Она сидела на одном из кресел для посетителей – деревянном, с откидным сидением – листала какой-то журнал и бросала быстрые взгляды на выходящих. Склонённое к раскрытому журналу лицо не сразу можно было разглядеть, но серая стильная кепка, красный шарф, ботинки на высокой платформе и кожаный рюкзачок выдавали их обладательницу с головой.

Увидев её, я впал в ступор. Увидев меня, она встала и сделала шаг навстречу.

– Э-э, – произнёс я. – А вы как здесь?.. Откуда узнали?..

Ответа не последовало. Вместо него я получил фирменный скептический взгляд.

– Зайдёте? – засуетился я. – Чаю попьём!

– В другой раз, – Клавдия отвергла шикарное предложение. – Я опаздываю. Идёмте.

Мы вышли на улицу, по-утреннему серую, обыденную, безрадостную, и направились к троллейбусной остановке. Я искоса поглядывал на спутницу и запоздало ругал себя, что в пьяном состоянии проболтался, где живу (наверное, требовал вызвать такси и отвезти меня по такому-то адресу). Разговор всё не начинался. Наконец, я, включив всю доступную приветливость, спросил: может, перейдём на «ты»? Клава сухо ответила: с чего бы? На этом сеанс сближения закончился.

– Не завидую девушке, которая от вас забеременеет, – вздохнула она шагов тридцать спустя. – Вы тут же исчезнете – ищи вас свищи. И будете присылать письма с моральной поддержкой.

– Э-э! – я снова впал в ступор. – Это вы к чему?.. И, кстати, куда мы опаздываем?

Опаздывает она, а не я, тут же уточнила Клавдия.

– Или у вас есть неотложные дела?

– Да вроде никаких неотложных, – пожал я плечами, – а что?

Тогда у меня – куча свободного времени, сделала вывод она. Часа полтора-два. У неё в институте сегодня день семинарских занятий – обсуждают произведения студентов. Начало в одиннадцать. Мне придётся её подождать – могу прогуляться или посидеть в «Макдональдсе». А потом она предъявит меня своей бабушке.

– Зачем?

– Затем, – хмуро пояснила Клавдия. – Бабуля расстроилась, когда узнала, что вы у нас больше не появитесь. А когда вы начали забрасывать меня письмами, сказала: «Хорошо бы вам помириться».

– Клавдия Алексеевна расстроилась? – осторожно переспросил я. – Из-за меня? Почему? Вы же уже расставались с парнями: она всегда расстраивается?

В том-то и дело, что нет, призналась Клава. Такую бабушкину реакцию она впервые видит. Всех её молодых людей бабушка, независимо от качеств каждого, называет единым словом «штаны». Новые «штаны». Очередные «штаны». Скоропалительные «штаны». И даже иногда укоряет: «Клавочка, почему тебе так необходимо, чтобы рядом обязательно какие-нибудь «штаны» вертелись? Ты без мужа не останешься. Нельзя же из «штанов» делать самоцель!» Но меня она «штанами» почему-то не называет: я для неё по-прежнему – Рыцарь Печального Образа. Отчего так – загадка. Видимо, я обладаю огромным, почти сверхъестественным, даром подлизываться – без слов и на удалённом расстоянии. Не говоря уже про общение вживую. А бабушка – человек добрый, отзывчивый, открытый, всегда старается верить в лучшие качества людей. Втереться к ней в доверие таким юристам, как я, не составляет труда. То, что во вчерашнем письме я пытался наладить с её бабулей научный контакт, сильно подтверждает эту версию.

– Я зажата обстоятельствами, – вдруг пожалела она себя. – Мне ничего не остаётся, как дать вам ещё один шанс. Пожалуйста, распорядитесь им лучше, чем в прошлый раз. Чему вы улыбаетесь?

– Просто так.

– Тогда перестаньте.

– Вы тоже по мне скучали, – сделал я вывод. – Видно невооружённым глазом. Кому ещё вы мимоходом отсыплете мелких гадостей – при вашем-то безупречном?.. Только мне. Кто ещё на вас ничуть не обидится и наоборот скажет, что вы – милая? Только я. И вы это знаете. Не отрицайте. Вы поняли? Я назвал вас милой!

– Да что ж такое! – возмутилась она. – Стоит сделать шаг вам навстречу, и у вас начинается мания величия! Хватит улыбаться!.. Вон наш троллейбус: у вас проездной?..

В троллейбусе для обстоятельного разговора было слишком тесно, в метро – слишком шумно, а дорога от метро до института – слишком недолгая. Мы обменялись лишь десятком фраз – они касались четвёртого письма. Клавдия спросила, успел ли я его накатать, и, узнав, что оно даже при мне, потребовала отдать его ей – чуть ли не праву собственности. Я отвечал: «Только через почтовый ящик» и не отступил от своей позиции ни на миллиметр. При выходе из метро она взяла меня под руку.

Чем ближе подходили к институту, тем чаще её приветствовали какие-то девушки и парни. На этот раз мне было позволено ступить непосредственно на территорию литературного творчества. Я с любопытством огляделся по сторонам. Институтский дворик включал в себя два жёлтых старинных двухэтажных здания, баскетбольную площадку, обнесённую высокой металлической сеткой, скверик и посреди него – памятник бородатому мужчине, глядящему поверх кованного забора на Тверской бульвар.

– Знакомьтесь! – Клавдия сделала приглашающий жест рукой и не без важности презентовала alma mater, как «знаковое местечко».

Здания относятся к восемнадцатому веку, поведала она, одно из них строилось, как городская помещичья усадьба, другое – примыкающий к усадьбе флигель. Здесь провёл свои детские годы писатель и революционер Александр Герцен – бородач на постаменте изображает как раз его. Впоследствии стены института не раз видели Блока, Маяковского, Есенина, Мандельштама и других классиков. Писатель Андрей Платонов и вовсе двадцать лет прожил во флигеле, занимая в нём две комнаты. А ещё их институт описывается в знаменитейшем романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита»: во флигеле, согласно роману, находился тот самый писательский профсоюз «МАССОЛИТ», в усадьбе – ресторан «Грибоедов».

Мне тоже захотелось блеснуть.

– А знаете, – сказал я, – в «Мастере и Маргарите» утверждается, что «рукописи не горят». Между тем, был такой революционер-народоволец Юрковский. В начале 1880-х полиция при аресте изъяла у него рукопись романа – потом её найти не удалось. Видимо, её всё-таки сожгли, и она, представьте себе, сгорела.

– И? – она недоумённо захлопала ресницами.

– Дело в том, как назывался сожжённый роман.

– И как же?

– «Булгаков» – по фамилии главного героя.

История произвела на мою слушательницу сильное впечатление. Её глаза распахнулись во всю ширь, рот приоткрылся от изумления.

– Мистика! – выдохнула Клавдия. – Такой народоволец был на самом деле?.. И такой роман?..

Я кивнул.

– Где вы это вычитали?.. – продолжала допытываться она. – На вас совсем не похоже! Такие вещи должна знать я, а не вы!

– Я вас умоляю, – произнёс я снисходительно. – Кто из нас учился на историческом?..

И тут же понял, что болтанул лишнего.

– Вы учились на историческом? – её интерес переключился на меня. – Какое открытие!

– Э-э… недолго, – заторопился я, – пару-тройку лет… Ничего такого… Так что – встречаемся здесь же?..

Она продолжала проницать меня пытливым взглядом.

– Ладно, вот вам письмо, – сдался я, вынимая из кармана конверт и протягивая его ей. – Приятного чтения!

Получательница приняла последнее послание, несколько секунд изучала надпись адреса, как бы убеждаясь в правильности заполнения, пробормотала, что у меня отвратительно красивый, весь такой самовлюблённо-юридический, почерк – каждая буква так и норовит подлизаться к читающему, сунула конверт в свой рюкзачок и посмотрела на меня выжидающе.

– Ну, тогда я…

– Не стойте столбом, – негромко подсказала она. – На нас же люди смотрят: целуйте меня!

– А-а, точно…

Мы наскоро соприкоснулись губами, как люди, для которых поцелуи друг с другом давно превратились в привычку, и разошлись по своим делам. Клавдия отправилась на свой семинар, а я – шататься по переулкам. Мне было о чём подумать.

Я двинулся по Большой Бронной, свернул на Малую, ещё более узкую, где на тротуарчиках, чтобы разминуться с встречным прохожим, приходилось поворачиваться боком, и вскоре достиг Патриарших. Никогда не был здесь зимой. Пруд замёрз и покрылся снегом. В прилегающих аллеях буднично гуляли мамочки с детьми, в дорогих кафе сидели немногочисленные посетители.

Живя в гостинице «Минск», мы с Севдалином по вечерам, когда спадала жара, неизменно забредали сюда, выходя к пруду почти, как на свой задний двор. Позже однажды мы побывали здесь уже втроём с Растяпой и ещё раз – вдвоём без Севы. Воспоминания о былых прогулках пробились наружу и так же быстро утекли в подсознание.

Сейчас у меня другая девушка: о ней мне и хочется думать. О маленькой кривляке с вкусными губами и потрясающими мозгами. Да, у меня опять есть девушка – вот только надолго ли?.. Моя новая девушка сказала, что не терпит лжи, и, кажется, она начала догадываться, что кое в чём я её обманываю. У моей девушки есть бабушка, которая почему-то выделила меня среди прочих «штанов». С одной стороны, приятно, с другой – с чего бы?

И это ещё дочь академика не знает, что я – не состоявшийся историк. Внучка не преминет поделиться с ней новой интересной подробностью – и что тогда?.. Если Клавдия Алексеевна и её давний товарищ Ярослав Трубадурцев в последние годы общались исключительно с помощью поздравительных открыток, то ничего страшного. В них никто не станет писать: «Мой внук поступил на исторический». Если же они хоть изредка созванивались, расспрашивали друг друга о здоровье, делах, семье, то дело швах: люди в возрасте любят сообщать о достижениях детей и внуков, даже пустяковых. Такой факт, как поступление в вуз, не мог не всплыть в одном из разговоров.

Хорошо было бы просто признаться, что с мемориальной доской академика Вагантова я заговорил далеко неслучайно – к пьяному монологу меня, можно сказать, подготовила вся прежняя жизнь, начиная с происхождения. Но после рассказа Клавы о бабушкином секрете – её долгой любви к человеку, в котором по всем приметам угадывается понятно кто, и их единственной ночи, убившей эту любовь, – путь к признанию отрезан. Невозможно появляться у них на пороге с мысленным монологом в голове: «Здравствуйте, Клавдии Алексеевна! Помните, как вы переспали с моим дедушкой, и как от ваших романтических чувств к нему ничего не осталось? Как вчера дело было, верно? Можно мне теперь переспать с вашей внучкой?»

И ещё неизвестно, какие монологи зазвучат в головах обеих Клавдий. Скорей всего, никакие: нам с маленькой кривлякой придётся расстаться, чтобы не длить неловкую ситуацию. В её памяти я ужмусь до курьёзного эпизода, а от бабушки, не исключено, получу прозвище Рыцарь Печальные Штаны.

Однако и теперешнее положение не может сохраняться долго. Скрывать, кто я, можно месяц, ну, два, а дальше? И как теперь быть?..

Пробродив полтора часа вокруг Патриарших и продрогнув, я выработал относительно согревающую стратегию: не загадывать наперёд, ни на что не рассчитывать и в любой момент быть готовым к расставанию с Клавдией-младшей. Нелегко, но и не запредельно трудно.

А пока следует по полной радоваться тому, что есть здесь и сейчас – иначе все предосторожности не имеют смысла. Радоваться и не мечтать о большем, чтобы потом не рухнуть в разочарование.

Как ни странно, задача «радоваться и не мечтать» ничуть не проще, чем «быть готовым к».

Какая бы погода ни стояла, восхитительное чувство – идти со своей девушкой по Бульварному кольцу. Улавливать дух респектабельной московской старины, думать о том, что всё ещё только начинается, и понимать, какая классная штука – жизнь.

С утра потеплело. Мы брели по влажному, присыпанному жёлтой солью, снегу, обходили лужи. Некоторые из них разливались во всю ширь аллейной дороги. В таких местах Клава, как по гимнастическому бревну, шла по боковому бордюрчику, а я, ступая по луже, для страховки удерживал её за руку. Даже в ботинках на высокой платформе и на бордюрчике она была чуть выше моего плеча.

Разговор примерял непринуждённость, как одежду на вырост – исподволь нащупывая пределы, за которые лучше не заходить, чтобы снова не поссориться. Маленькая вредина по-прежнему слегка меня задирала, язвила, ставила в тупик своими вопросами, но немного иначе, чем раньше – точно придерживалась нашего давнего, привычного обоим, стиля общения. Иногда я язвил в ответ, и это ничего не значило, кроме того, что мне с моей девушкой хорошо. Тревожные терзания отступили, как только она, ещё во дворе института, взяла меня под руку и не стала отпускать во время перехода проезжей части на зелёный свет светофора.

Поговорили о моих письмах. Клавдия уже успела прочесть последнее из них и теперь возмущалась тем, что оно – последнее. Знала бы заранее – не поехала бы утром ко мне в общежитие. Начинал я в час по чайной ложке, что было, пожалуй, неглупо, чтобы раздразнить её любопытство. Потом вроде разошёлся, и ей естественно было ожидать от меня долгой, недели этак на полторы, эпопеи. Однако для простого человеческого сочувствия – это немалый срок ожидания. Вот ей и захотелось сэкономить моё время на поездки к их почтовому ящику – поберечь мои душевные и физические силы. К тому же я не писал на конвертах обратный почтовый адрес, и она чувствовала себя бессердечной особой, надменно не отвечающей на письма. А тут здрасте – финал. Я поставил её в глупое положение, превратив благородный порыв в нелепый фарс: отдаю ли я себе в этом отчёт?