Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 44 страниц)

– Не парься, – посоветовал Севдалин. – Нет ничего бессмысленней доказывать, что ты не верблюд.

– Скажи им, – предложил я, – «У меня у одной – два любовника, а у вас на двоих – ни одного». Увидишь – они заткнутся.

– Я так не могу, – пробормотала она.

– Тогда терпи.

В свою очередь у нас появились своё представление о Растяпиных сердечных делах: она влюблена в одного из нас. Другие кандидатуры не рассматривались по причине их нелепости (Растяпа просто не способна на такую чудовищную наглость). Но в кого? Оказаться предметом тайных Растяпиных воздыханий казалось нам комичным и даже в чём-то позорным – мы охотно уступали эту честь друг другу.

– Ты за неё заступаешься, – говорил Сева. – Конечно, в тебя.

– Во мне она видит брата, – парировал я, – а в тебе – мужчину, который выдаёт ей деньги продукты. Классический прототип будущего мужа.

– Не отказывайся: у неё неплохая фигура.

– Ты заметил? А я не обращал внимания.

– Не обижайся, но я для неё – журавль в небе, а ты – синица в руках.

– Я не обижаюсь, только кто ж влюбляется в «синиц»?

На всякий случай, чтобы пресечь на корню возможные Растяпины иллюзии, мы раза два в её присутствии обсуждали наших юридических однокурсниц – с кем из них стоит замутить. В октябре у Севдалина в наших пикировках появилось преимущество: он обзавёлся подружкой. Я подобным достижением похвастать не мог: у девчонок с нашего курса, которые нравились мне внешне и с которыми завязывались неплохие приятельские отношения, либо уже были бойфренды вне института, либо они предпочли однокурсников-москвичей. Впрочем, сами по себе наши успехи на личном фронте ничего не доказывали в предполагаемых Растяпиных симпатиях – она по-прежнему могла быть влюблена в кого угодно или не влюблена вовсе.

И всё же Ирина с Дариной нарвались. В один из вечеров мы столкнулись с ними внизу у лифта и стали специальными слушателями светского диалога.

– Как ты думаешь, чья сегодня очередь, – спросила одна, – его или его?

– Думаю, она принимает обоих за ночь, – ответила другая.

Обе захихикали.

– Ну, мы-то терпеть не обязаны, – сказал мне Севдалин, – как считаешь?

– С какой стати? – согласился я.

Мы втиснулись с ними в кабину лифта, и когда она поднялась над вторым этажом, я нажал кнопку «стоп». Наши визави переполошились:

– Ты что делаешь?!

– С ума сошёл?!

– Мы были с вами вежливы, – улыбаясь, произнёс Севдалин, – и культурны…

– …ничего плохого вам не делали, – продолжил я, – а вы хамите…

– …за такое морду бьют, но мы…

– …как цивилизованные люди и юристы…

– …обратимся в суд…

Перед Ириной и Дариной предстало мрачное завтра: мы подадим иск от имени Растяпы о том, что они её травят и распускают о ней грязные слухи, найдём свидетелей, подтверждающих их вину, сами тоже обязательно выступим как свидетели и выиграем это плёвое дело в одно заседание. Их ждёт чувствительный штраф за причинение морального ущерба, исключение из института и неслыханный позор на всю общагу. Психологическая атака удалась: Ирина с Дариной перепугались и, когда мы вышли из лифта, на всякий случай проехали ещё несколько этажей вверх.

Но уже через полчаса они обнаружили в нашей позиции слабое место: Растяпу. После ужина она, ни о чём не подозревая, мыла на кухне посуду. Тут-то Ирина и Дарина и зашли с двух сторон: неужели она не понимает шуток? Они просто шутили – может быть, неудачно и больше так шутить не будут, но у них и мысли не было её обидеть, и зачем доводить дело до суда, если всё можно мирно решить на месте?

Перспектива иска о защите её чести и достоинства устрашила Растяпу не меньше, чем потенциальных ответчиц. Ей категорически не хотелось прослыть жертвой травли, оказаться в фокусе общего внимания, и она, стоя перед нашими кроватями, поворачиваясь то в мою сторону, то в Севину, уговаривала нас махнуть рукой на этих сучек, убеждая, что они того не стоят, пусть подавятся своими сплетнями. Мы продолжали читать.

– Ну, пожалуйста! – взывала она к Севдалину.

– Ну, пожалуйста! – взывала она ко мне.

Похоже, ей и в голову не приходило, что без её согласия, подобный иск невозможен. А, может, она боялась идти против нашей суровой воли, готовясь «через не хочу» подчиниться, если мы не передумаем. И всё же надеялась отговорить.

– Ладно, расслабься, – произнёс я через минуту-другую. – Никто ничего писать не собирается.

– Что? – не поняла она.

– Мы тоже умеем шутить, – как об очевидном, сообщил Сева, – И наши шутки – круче.

– Правда, не будете? – осознав, что опасность похода в суд миновала, Растяпа машинально побрела к письменному столу, обессиленно опустилась на стул и уже оттуда огорошила: – Можно я вас обниму?

– Меня – нет, – Севдалин небрежно перелистнул страницу. – Обними два раза Ярчибальда.

– А Севского просто поцелуй.

Она помолчала.

– Так это было хао?

– Типа того.

Постичь, что мы подразумеваем под хао, стало для Растяпы не то интеллектуальным вызовом, не то экзистенциальной задачей. Похоже, она считала, что приобщение к этой тайне возведёт её в новое качество и соединит с нами неразрубаемыми узами. Её догадки шли по всему спектру бытия, проверяя наличие хао у погоды, еды, одежды, книг, политиков, конкретных поступков и, наконец у себя самой: «Почему ты сказал, что я – хао?» Мы отвечали ей: «Да», «Нет», «Типа того» или «Это не поддаётся логическому объяснению». Но обычно отделывались простым: «Не парься». Поначалу «Нет» звучало куда чаще, чем «Да». Ничто не предвещало, что благодаря Растяпе хао приобретёт концептуальную завершённость.

Недели через три после заключения соглашения о совместных обедах и ужинах мы взяли её с собой на воскресную прогулку в центр Москвы – открывать для себя новые места и поесть пиццы. Дружеский жест сочетался с исследовательским интересом: какова Растяпа вне общежитских стен? В ответ на приглашение она не стала восторженно прыгать, а просто сказала: «Ага» и пошла переодеваться из синего байкового халата в голубые турецкие джинсы, розовую китайскую футболку и коричневую кофту собственной вязки. Однако, когда мы покидали общежитие, трудно было не заметить: Растяпа – в распрекрасном настроении. Её губы пребывали в улыбке (не очень широкой, но не уходящей с лица), глаза поблёскивали – словно Растяпу отпустили на летние каникулы и пообещали отличный подарок за хорошую учёбу. По пути к троллейбусной остановке она оказалась между мной и Севдалином, и что-то случилось с её походкой: обычно она мелко семенила по коридору, а тут поплыла, стараясь ступать в одну линию, и раза три плавно взмахнула полусогнутыми руками – как лебедь крыльями. Сева спросил: куда собралась лететь?

– Мы, как рок-группа, – произнесла она задумчиво-счастливым голосом, – только музыку не играем.

От неожиданности мы остолбенели. Такая фраза могла прийти в голову кому угодно, только не Растяпе.

Наша спутница, как ни в чём ни бывало, сделала ещё несколько шагов вперёд и, удивлённая нашей внезапной остановкой, обернулась:

– А что – разве не похоже?

Мы продолжали рассматривать её во все глаза.

– Держу пари, – сказал я, наконец, Севдалину, – она и сама не поняла, что сказала.

– Скорей всего, – согласился он. – Только напутала: не рок-группа...

– …точно: хао-группа. Как мы раньше не сообразили?

– Мы играем хао? – догадалась Растяпа.

– Типа того.

В награду за открытие мы позволили себя обнять.

В конце сентября в Москве начались хао-события, прогремевшие на весь мир. Президент Ельцин под предлогом того, что Верховный Совет народных депутатов мешает проводить либеральные реформы, издал указ о его роспуске. Конституционный суд признал действия Ельцина неконституционными, а изданный указ – основанием для прекращения президентских полномочий. Верховный Совет принял основание за руководство к действию и отрешил Ельцина от должности, назначив главой исполнительной власти вице-президента Руцкого. Но Ельцин и не думал отступать.

Это было странное противостояние тех, кто «за народ», с теми, кто «за демократию». Драматическую пикантность ситуации придавала спираль взаимного предательства – политической анафеме друг другу предавали вчерашние соратники. Обвиняя Верховный Совет, Ельцин назвал его коммунистическим – хотя ни у одного депутата не было за плечами столь успешной карьеры в КПСС, как у самого Бориса Николаевича. Сверх того, именно Съезд народных депутатов способствовал возвращению Ельцина в большую политику – возвращению триумфальному. Скинутый Горбачёвым с руководящего олимпа и отправленный в политическое небытие, Ельцин был избран на съезде председателем Верховного Совета. Позже депутаты учредили должность президента России и выдвинули Ельцина кандидатом на этот пост. Теперь президент устраивал гонения на структуру, которая воскресила его политическую жизнь, и которую он сам ещё недавно возглавлял.

В свою очередь среди его главных оппонентов оказались как раз те, кто только благодаря Ельцину из никому неизвестных на федеральном уровне фигур превратились в первых лиц властной иерархии. Депутат от Чечено-Ингушской автономной республики Руслан Хасбулатов в самых смелых снах вряд ли видел себя председателем Верховного Совета, пока Ельцин не сделал его своим первым заместителем – когда сам занимал ту же должность. Александр Руцкой так и остался бы одним из многих пошедших в политику и впоследствии забытых генералов, если бы Борис Николаевич на первых выборах президента Российской Федерации не взял его своим вице.

Как стало ясно годами позже, к осени 1993-го сильно ослабшая Россия подошла без хороших вариантов: выбор шёл между очень плохим и самым худшим, которое всё же не настало. Победа сторонников Ельцина привела к разграблению страны, исчезновению высокотехнологичных отраслей экономики, неположенных сырьевому придатку Запада, тотальной нищете и стремительному вымиранию населения. Результатом локального успеха сторонников Верховного Совета с неизбежностью стал бы дальнейший распад России – с ещё более гибельными последствиями. Иначе и быть не могло: ельцинские оппоненты попали в политику лишь под конец Перестройки, имели поверхностное представление о работе государственного аппарата, у них не было общепризнанного сильного лидера, а те, что имелись, действовали каждый по своему усмотрению – нередко ради личной славы, и закономерно, что после поражения в их среде посыпались взаимные обвинения в провокациях. Они не обладали тем, чем в избытке был наделён Ельцин – инстинктом власти, готовностью ради неё идти до конца. А потому и не смогли представить, что в ход пойдут танки, и полетят снаряды.

Спустя несколько лет тот же Руцкой, забыв, что именно после его призыва идти штурмовать телецентр началось большое кровопролитие, стал поговаривать, что его «рассорили с президентом» некие анонимные интриганы, а сам он вовсе не хотел конфликтовать с Борисом Николаевичем. За покаянные речи Руцкому позволили выиграть выборы губернатора Курской области: на этой должности он проявил весьма умеренные управленческие способности и нескрываемую тягу к сибаритству.

Ещё раньше, когда о противостоянии с Ельциным речи не шло, Хасбулатов, едва став председателем Верховного Совета, занял и тут же бесплатно приватизировал роскошную квартиру в центре Москвы, от которой, как писали в прессе, в своё время отказался сам Брежнев – как от чрезмерной для себя.

Такие люди не годились на роль народных вожаков и руководителей восстания – ни по нравственным, ни по волевым, ни по умственным, ни по организаторским качествам. Они лишь призвали на напрасную гибель сотни отчаявшихся людей.

Главное же: на стороне Ельцина выступил победивший в Холодной войне Запад. Вопреки публичным заявлениям либеральные реформы не подразумевали строительство процветающей экономики. Они создавали механизм взимания контрибуции с побеждённых и утверждали проигравшую сторону в статусе не способного к сопротивлению бессрочного плательщика дани. В этом и только в этом заключалась их истинная цель.

Управление колониальными де факто территориями поручалось узкой прослойке выгодоприобретателей нового положения – крупным собственникам, которых теперь предстояло создать путём тотальной приватизации, декоративному политическому классу и верхушке силовых ведомств, предоставив им возможность для коррупционного обогащения – с последующим выводом денег в западные банки. Наличие заинтересованной управляющей прослойки придавало существующему порядку видимость независимости и гарантировало его защиту надёжнее, чем присутствие иностранных войск.

Воспрепятствовать уничтожению экономики и выкачиванию громадных ресурсов в тот момент, когда на Западе приготовились десятилетиями осваивать то, что они считали своей законной военной добычей, означало – начать новую войну на несопоставимо худших условиях, чем были у СССР в конце 1940-х. Отыграть эпическое поражение всего соцлагеря, со всеми войсками Варшавского договора, одной лишь победой в городских стычках в пределах Садового кольца, было заведомо невыполнимой задачей и несбыточной мечтой – блоку НАТО, в лице колониальной администрации, которую и возглавлял Ельцин, пытались противостоять несколько тысяч практически невооружённых и плохо организованных людей.

Независимо от того, насколько это осознавал сам Борис Николаевич, он пытался действовать примерно так же, как древнерусские великие князья, которые исправно отсылали дань в Орду и подавляли внутреннюю оппозицию, ратующую за военное решение вопроса при отсутствии предпосылок для победы. Теперешнее положение отличалось в худшую сторону тем, что потомки Чингисхана не лезли во внутреннюю жизнь покорённых народов, тогда как завоеватели последних времён стремились закрепить свой успех тотально. Двух лет после распада СССР хватило Западу, чтобы взять под свой контроль ключевые политические и экономические структуры России, в том числе основные СМИ, – тогда как у Верховного Совета отсутствовала какая-либо внешняя поддержка, и, следовательно, не было ни малейшего шанса удержать ситуацию в стране от сваливания в хаос. Захват власти в столице, вопреки расхожему постулату, в этом случае не дал бы депутатскому корпусу ровным счётом ничего: наиболее вероятным ответом Запада стал бы новый «парад суверенитетов» – только теперь, в отличие от 1991-го года, о своей независимости заявили бы уже не Союзные республики, а, как минимум, Урал, Сибирь, Дальний восток и ряд национальных автономных республик. Нет сомнений, что появление новых государств было бы моментально признано «мировым сообществом».

А пока вокруг здания Верховного Совета на Краснопресненской набережной, которое в обиходе стали называть Белым Домом, выставили вооружённое оцепление, установили бетонные блоки и уложили кольцами колючую проволоку Бруно: Верховный Совет готовился к осаде – на тот случай, если войска подконтрольные президенту пойдут на штурм. На площадях и улицах в центре Москвы возникали митинги: приверженцы одной и другой сторон собирались для выражения решимости низвергнуть противников.

В институте, где мы учились на юристов, политические разговоры были временно запрещены административной волей сверху. Директриса выступила перед каждым факультетом с короткой внушительной речью. Её смысл сводился к тому, что в это трудное время наш общий долг – сделать всё для сохранения учебного процесса и избежать дестабилизации. На переменах разговоры всё же возникали, но до споров дело не доходило – подавляющее большинство наших однокурсников болело «за демократию». Если и были редкие сторонники Верховного Совета, то они помалкивали. Впрочем, и горячих приверженцев демократии (профессор Трубадурцев назвал бы их восторженными) набралось человека три. В целом, старались держаться так, будто ничего не происходит.

– А мы за кого? – осторожно поинтересовалась у нас Растяпа.

Без рентгена можно было определить: сама она (как и многие в общежитии) на стороне тех, кто выступает против шоковых реформ и говорит о страданиях народа.

– За ЦСКА, – ответил я. – За кого выступит армия, тот и победит. А армия пока предпочитает не вмешиваться.

Севдалина подобные разговоры, видимо, задевали за живое – теребя какую-то чувствительную струну его мировоззрения.

– С чего ты взяла, что политики – хоть те, хоть другие – хотят сделать тебя богатой и счастливой? – он направил в Растяпу скептический взгляд. – Ты им родственница, подруга детства – кто?

– Ну, а как? – растерялась она.

– Да вот так, – пожал он плечами. – С чего ты взяла, что они в принципе на что-то способны – даже если захотят? Ты как будто не в Советском Союзе росла! Помнишь, коммунисты «Продовольственную программу» принимали – и? Полки в магазинах стали ломиться от продуктов? Чёрта лысого: наоборот, всё исчезло.

– Но тогда хотя бы зарплату платили, – еле слышно пролепетала Растяпа, стыдясь, что косвенно жалуется на бедность. – А сейчас задерживают по несколько месяцев. И на неё ничего не купишь…

Сева вздохнул, сокрушённо помотал головой и, немного подумав, спросил Растяпу, видела ли она когда-нибудь фарфоровых слоников.

– Каких слоников? – не поняла она.

– Раньше таких покупали, – объяснил он, – на комод ставить. У моей бабушки были. Кому-то они нравятся, кому-то нет. Здесь та же схема. Какая разница, за кого?.. Наши мнения ничего не значат – как те слоники. Их хоть ставь на комод, хоть убирай – ничего в мире не поменяется. Они – так, для красоты. Ты можешь считать, что бесполезное мнение – зашибенное украшение. На здоровье – я не против. Только не спрашивай, почему и я такое же не ношу.

– Забудь про «власть принадлежит народу», – посоветовал я. – Это полная туфта. Власть принадлежит тем, кому принадлежит в данный момент, и больше никому. Всегда так было. То, о чём ты говоришь, – только способ придать власти вид законности. Сидя на штыках, править неудобно. Нужны правила, которые признаёт абсолютное большинство, чтобы не было постоянной войны всех против всех. Скажем, приходит какой-нибудь Рюрик, завоёвывает Киев, сажает в нём на правление своего сына Игоря, приставив дружинника Олега, и идёт грабить дальше. Но через двести лет надо объяснить, почему княжить должны Рюриковичи, а не представители других родов. Вот и выдумывают легенду, будто киевляне, создав довольно успешный город, оказались настолько глупы и упёрты, что не смогли договориться, кому из них этим городом управлять. Зато каким-то чудом договорились позвать чужака: «приходите и володейте нами» – словно наперёд знали, что этот чужак станет хорошим правителем, а не обдерёт их, как липку. И так было везде – только вид легитимности менялся. В древности цари придумывали, будто они – потомки богов или легендарных героев, римский император носил титул «божественный», египетские фараоны тоже себя объявляли богами, китайцы придумали Небесный Мандат, который выдаётся для правления конкретной династии. И тогдашним людям такое обоснование права на власть казалось убедительным. Наши придумали «призвания варягов». Когда папа Римский стал короновать германских вождей, появилась концепция монархов, как помазанников Божьих – ещё один вид легитимности. Потом он перестал работать, и начали говорить, что источник власти – народ. «Глас народа – глас Божий». Вот за это сейчас и идёт борьба. Не за наши сытые желудки, а за власть. Обеим сторонам для захвата власти нужна военная сила – с неё начинается любое государство. Каждая сторона хочет произвести впечатление массовой поддержки – чтобы показать генералам «народ с нами, а не с теми редисками». Потом победители наймут целую свору летописцев, которые будут доказывать, что победа состоялась потому, что такова была воля народа. Вот и всё.

– Короче, – подвёл итог Севдалин. – Мы – за себя.

– А-а, – протянула Растяпа. – Это хао?

– Нет.

В начале октября противоборствующие стороны два раза попытались провести переговоры, но оба раза не достигли результата. Стали приходить сообщения о погибших при уличных стычках манифестантов с милицией.

К воскресенью, на тринадцатый день противостояния, неопределённость начала закипать, и несмотря на отстранённую позицию нас всё же понесло в город – исследовать хао-обстановку в непосредственной близости. Решению способствовала погода – стоял один из последних солнечных деньков. Просидеть такой дома было бы преступно.

Растяпа для экспедиции, чреватой опасностями, по умолчанию не годилась – на то она и Растяпа. Но ей отчаянно хотелось отправиться с нами: пока мы обсуждали будущий маршрут, она подходила то ко мне, то к Севдалину, твердила: «Я тоже хочу!» и пыталась заглянуть в глаза – словно так её было лучше слышно. «Тебе нельзя, – с печатью суровой озабоченности на лицах отвечали мы. – Лучше сделай нам с собой бутербродов».

Пробить нашу непреклонность ей удалось почти случайно – очень смешным доводом.

– Я не могу отпустить вас одних, – Растяпа встала спиной к двери и развела руки в стороны, как бы преграждая путь. – Вдруг с вами что-нибудь случится?

Решительность на её лице сочеталась с неуверенностью, что на нас она произведёт должное впечатление.

Мы посмеялись.

Капитуляцию озвучил Севдалин.

– Ладно, – сказал он, – собирайся.

На Пушкинской площади защищали демократию. Толпа концентрировалась вокруг памятника поэту: энергичные люди с узнаваемой комсомольской закваской призывали не допустить «красного реванша» и пытались отдавать распоряжения. Никто из них, при этом, не мог сказать, где именно должна проходить линия демократической защиты. Кто-то предлагал взять под свою охрану расположенное по соседству здание «Известий».

У Тверского бульвара, с другой стороны площади, жизнь текла в обычном режиме – гуляли компаниями, парами и даже семьями с детьми. Добрая половина повседневного люда состояла из таких же зевак, как и мы – ожидающих нечто такого, что никак нельзя пропустить. Как ни в чём не бывало, работал «Мак Дональдс». Факт беспрепятственной продажи гамбургеров, картошки фри и кока-колы сигнализировал, что пока всё не так уж и плохо.

Настоящие события развивались на Садовом кольце. Мы вышли к нему в районе Смоленской площади и застали пешеходным. Противники либеральных реформ двигались плотным потоком. Бросалось в глаза: одеты они беднее, чем защитники демократии, многие выглядят побитыми жизнью, но сейчас чувствуют себя силой, способной переломить ход истории. Редкими всполохами над головами над головами виднелись красные знамёна. Мы пристроились сбоку, идя по тротуару. Рядом со мной шёл мужчина лет пятидесяти, в сером, поношенном плаще, я спросил его: откуда и куда? И он поведал: на Октябрьской площади состоялся большой митинг. Мэрия его пыталась запретить и разогнать с помощью отрядов милиции особого назначения, но милицейские заслоны удалось опрокинуть, и теперь протестующие идут на Новый Арбат – захватывать мэрию.

Отсюда идти было недалеко – каких-то пятнадцать-двадцать минут, но очевидно мы влились в шествие ближе к арьергарду. К моменту нашего прибытия на место штурм успешно закончился. Перед высоткой бывшего СЭВ, где теперь располагалась мэрия, всё ещё стояли, выстроенные в линию, поливальные машины, используемые в качестве препятствия, кольцами валялись фрагменты колючей проволоки Бруно. На балконе третьего этажа в сопровождении прочих лидеров восстания появились Руцкой и Хасбулатов – толпа приветствовала их восторженными криками. Начался ещё один митинг. Выступающие призывали покончить с «либеральным фашизмом» и свергнуть «ельцинскую банду».

Из любопытства мы решили обогнуть здание – посмотреть, что делается на задворках. Там оказалось почти так же людно, и на узкой улочке стояло ещё одно оцепление – с целью не допустить восставших к Белому дому. Сомкнув щиты в единый ряд и держа наготове дубинки сотрудники милиции в белых касках чем-то напоминали римских легионеров или фалангу Александра Македонского.

Далее случилось то, что заставило нас поспешно убраться восвояси. Уже слегка утомлённая Растяпа прислонилась плечом к дереву, и через несколько секунд что-то ударило по его стволу чуть выше её головы – так, что кусочки коры осыпали Растяпину макушку. Рядом раздался вскрик.

– Ой, – сказала она, удивлённо задирая голову, – что это было?

Секунды три мы с Севдалином смотрели на неё в оцепенении, а затем оба, не сговариваясь, подскочили и повалили Растяпу на землю.

Стреляли со стороны Белого дома, и огонь, судя по всему, оказался «дружественным» – он скоро прекратился. Знать наперёд, этого никто не мог. Пролежав на земле минуту-другую, мы стали отползать, а потом, привстав, кинулись за соседнее здание.

В этот вечер из нашего чёрно-белого телевизора исчезло изображение. От здания мэрии часть протестующих по призыву Руцкого направилось в Останкино, требовать для себя выхода в эфир, но дело свелось к ещё одному штурму – бестолковому и кровавому. Вход телецентра зачем-то протаранили грузовиком, а изнутри раздались автоматные очереди.

Тем же вечером в наше общежитие нагрянул спецназ: люди в балаклавах проверяли документы, искали оружие и наркотики. Подобные проверки проводились по всей Москве. В отличие от граждан РФ Севдалина и Растяпы, я как человек без гражданства вызвал у них некоторое подозрение, но дальше пристального разглядывания и вопросов с нажимом дело не зашло.

На следующее утро армия – по крайней мере, некоторые части – наконец, определилась со стороной конфликта. На Ново-Арбатском мосту, по которому мы накануне шли к мэрии, появились танки: Верховный Совет начали обстреливать из орудий. В ответ вёлся неравноценный огонь из стрелкового оружия. Через два дня последовала капитуляция. Официальные данные о погибших, как водится, оказались сильно занижены – чуть более полторы сотни жертв. Но говорили, что на самом деле счёт идёт на тысячи.

Поглазеть на обстрел Белого дома со всей Москвы съезжались толпы любопытствующих – одни кучковались почти рядом с танками, другие забирались на крыши ближайших пятиэтажек. Среди жаждущих зрелища оказалось несколько человек и с нашего этажа – в частности, Анатолий.

Но нам хватило и одной вылазки: после инцидента у мэрии, возвращаясь в общежитие, мы всю дорогу ругали Растяпу: почему она нас не послушалась и не осталась дома, как ей было велено? Растяпа виновато молчала и даже не пыталась оправдываться: её могли убить, и это был бы непоправимо растяпский проступок.

2.06. Путь к богатству

С самого начала было понятно, что в нашем предприятии по зарабатыванию ста тысяч Севдалину, как единственному инвестору, отойдёт ведущая роль. И всё же мне хотелось – для удержания зыбкого равенства – отсутствие вклада в основной капитал компенсировать интеллектуальной компонентой. На второй день нашего знакомства я стал изобретать средства заработка – мысленно препарировал вещественно-предметный мир в поисках товара, который бы принёс скорейшую и наибольшую прибыль и оказался при этом не очень хлопотным. Одну из своих идей я даже высказал вслух – на тот момент она казалась мне очень перспективной.

– Давай займёмся специями! – предложил я. – А что? Покупаем мешок чёрного перца, сами его перемалываем в кофемолке, фасуем по пакетикам: магазины с руками оторвут. И места много не надо – никаких складов и специальных помещений. Как тебе?

Надо отдать Севе должное: он не стал смеяться, а просто объяснил, что в моей придумке не так: вперёд нам платить никто не станет, в лучшем случае возьмут на реализацию, и мы неделями/месяцами станем ждать возвращение своих денег – в условиях высокой инфляции продавцы будут тянуть с выплатой до последнего. Как итог: большие капиталовложения, медленный оборот и постоянное мотание по торговым точкам.

– И вообще, – изрёк он задумчиво, – продавать нужно не вещи, а услуги.

– И какие же услуги мы можем продавать? – удивился я. – Я вот репетитором подрабатывал: точно тебе говорю – так миллионером не станешь.

– Не нужно ничего выдумывать, – поморщился Севдалин. – Нужно посмотреть и выбрать.

Смотреть, как выяснилось, нужно в газету бесплатных объявлений. В ближайшем газетном киоске мы купили номер и тщательно его изучили. Больше всего Севу привлёк раздел с продажей квартир.

– Ну, вот, – сказал он, – отличная тема: недвижимость. Новый рынок. Низкая конкуренция. Высокий спрос. То, что надо.

И в самом деле: уже год, как была разрешена бесплатная приватизация государственного жилья, что открывало дорогу для свободной купли-продажи недвижимости.

– А ты в этом что-нибудь понимаешь? – осторожно поинтересовался я.

– Нет, – ответил он, – но у нас есть время научиться.

На следующий день мы под видом потенциальных клиентов побывали на платных консультациях в трёх агентствах недвижимости. От посещений осталось двоякое впечатление. С одной стороны, профессия риелтора показалась нам вполне посильной – не требующей особо длительной подготовки. С другой, подготовка всё же требовалась. Например, мы ничего не смыслили в сериях панельных домов и типах планировок, в том, какие районы Москвы считаются престижными, а какие нет.

– Надо социализироваться, – резюмировал Севдалин.

В том же номере газеты нам попалось объявление о наборе в частный вуз.

Первого сентября мы отправились учиться на юристов. Бизнес-проект частного образования стартовал не в лучших условиях: весь институт умещается в небольшом трёхэтажном здании на периферии центральной части Москвы. Лет ему где-то сто, может, чуть меньше. Полы под синим линолеумом при ходьбе прогибаются и скрипят – в доме деревянные перекрытия. Лестницы с этажа на этаж – тоже деревянные, хотя и не такие старые. Вентиляция в аудиториях довольно условная, а открыть окна во время лекции для проветривания нельзя: в четырёх шагах – проезжая часть, так что из-за гула транспорта голос преподавателя становится неслышен. Кстати, открываются окна с трудом и не полностью: от старости деревянные створки рассохлись и перекосились. При этом в здании нет обаяния старины. Снаружи оно выглядит, как обычная кирпичная коробка, без намёка на архитектурную примечательность.

Всё это не помешало ректору – стильной, ухоженной даме лет сорока пяти – перед началом занятий залить наши уши оптимизмом. По её словам, нам в истории института принадлежит совершенно особое, неповторимое и уникальное место первого набора – как курсу Пушкина в истории Царскосельского Лицея. Мы станем основателями институтских традиций, навсегда останемся в сердцах преподавательского состава и так далее, и так далее. Она и вправду приподнято волновалась и, кажется, сама себе верила – если не полностью, то процентов на семьдесят. Несомненно, перед каждым факультетом ректорша произносила примерно один и тот же спич: юристам, как обитателям первого этажа, вероятно достался, самый эмоционально свежий вариант.