Текст книги "Семь незнакомых слов"

Автор книги: Владимир Очеретный

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 44 страниц)

– Хм, – отец задумался. – А причём тут Средние века?

– Это, конечно, только параллель, – объяснил я. – Средние века называют тёмными, хотя с чего спрашивается? Они очень многое дали – тот же готический стиль, например. Просто люди тогда жили не для себя, а для Бога, для Идеи– готовились ко Второму пришествию Христа, ждали конца света. Земная жизнь не имела значения, главное – войти в Царство Небесное. А потом пришла эпидемия чёрной чумы – та, что в «Декамероне» описывается. Она и в России была, но не в таких масштабах, как в Европе – там она выкосила миллионы, от трети до половины населения. И те, кто выжил, уже не хотел жить для Идеи – им захотелось пожить в своё удовольствие. Это, собственно, и есть Ренессанс – когда в центре становится не Бог, как было в Средневековье, а человек и его житейские потребности. Так и у нас: в 1920-30-е жили ради коммунистической Идеи: строили заводы, железные дороги, повышали урожайность, готовились к войне. Жить для себя, здесь и сейчас, было стыдно – жили для будущего. Для «светлого царства социализма». А потом случилась чёрная чума – Великая Отечественная. И народ перенапрягся, устал: миллионы погибших, миллионы калек, миллионы и миллионы обездоленных – таких Побед ещё никто не одерживал. Когда ликвидировали послевоенную разруху и голод, всем захотелось спокойной, сытной, комфортной жизни. И простым людям, и руководству. Тридцать лет до Горбачёва – это и есть советский Ренессанс. О коммунистической идее ещё говорили, но, скорей, по инерции и для приличия. Вспомни, сколько замечательных книг, фильмов, прекрасных песен в эти тридцать лет создано – и о чём они? Большинство – о любви, о простых человеческих чувствах. А сейчас, по-видимому, началось Новое время…

– Так думаешь, Советский Союз – пусть уже и на новой основе – не восстановится?

– Не знаю, – я пожал плечами, – всё может быть. Тот же Египет много раз распадался на мелкие части, но потом снова собирался в единое государство. Так что исключать нельзя, но всё же полагаться я бы не стал.

– Что ж, – вздохнул отец, – будем доживать век так.

Конец первой части

Друзья, если нетрудно: напишите в комментарии свои впечатления о первой части романа – какие части текста и герои понравились вам больше, какие меньше, и почему.

Может быть, отдельные главы показались вам затянуты (какие?).

Буду весьма признателен!

2.01. Тайный план

Когда исчезает жизненная цель, события, происходящие рядом, неизбежно вырастают в размере – от них начинаешь зависеть намного сильнее, чем раньше. В какой-то момент возникает подозрение, что в своей собственной судьбе ты, скорей, зритель, чем участник, или, что ещё хуже, ты – только эстафетная палочка, передаваемая от обстоятельства обстоятельству, от случая случаю. Даже призрак новой цели в таком положении воспринимается, как спасательный круг, за который спешишь ухватиться. А если её достижение требует смены места и образа действий – тем лучше.

В середине июля – вскоре после окончания третьего курса – я забрал документы из нашего университета и отправился в Москву, чтобы попытаться начать новую жизнь. У меня было два плана – безумный и запасной.

О запасном, придуманном на всякий случай (с отчаянной надеждой, что он не пригодится), я рассказал родителям: попробовать перевестись на исторический факультет МГУ или Московского пединститута, поскольку в нашем университете образование приобрело отчётливое антирусское направление. Главное же – что делать с дипломом историка в нашем городе по окончании университета (если не рассматривать поприще школьного учителя с нищенской зарплатой) уже сейчас абсолютно непонятно. А в Москве историки, возможно, ещё понадобятся. Родители не обрадовались, но на этот раз не стали возражать – с моих школьных времён многое сильно изменилось. Отец даже выразил надежду, что мне удастся закрепиться в Москве основательно – после окончания вуза найти хорошую работу, завести семью и как-то решить вопрос с жильём.

О безумном плане – поступить в театральное училище и стать профессиональным артистом – не знал никто. Решение родилось спонтанно и пока не утратило новизны – восторг от собственной дерзости всё ещё кружил мне голову. В сложившихся обстоятельствах новая жизненная траектория выглядела единственно правильной – стоящей приложения максимальных сил и перенесения лишений.

Всю дорогу до Москвы в голове вертелась песенка, с недавних пор популярная в наших студенческих кругах, – её исполняли с весёлым отчаянием и бравадой:

Я чудесный этого город

Знаю чуть не наизусть.

Дай судьба мне поезд скорый,

И сюда я не вернусь…[1]

Покидать родной город навсегда я не собирался, но, вероятно, из-за этой песенки предпочёл наземное передвижение, а не самолёт. Мне хотелось, чтобы поездка хоть немного походила на путешествие. К тому же я ещё никогда не отправлялся в Москву по воздуху, и плохо представлял, как добираться из аэропорта.

Одним из событий, подтолкнувшим меня к обретению новой цели, стала внезапная женитьба Шумского и Сухановой. Ольга забеременела, и Васе, как джентльмену, пришлось срочно делать предложение. Он так и так собирался жениться на нашей рыжей однокласснице, но намного позже – года через три-четыре. Вася изо всех сил изображал счастье вперемешку с суровой ответственностью, однако всё равно походил на человека, прекрасно осознающего, что его жизнь кончилась, и началось дожитие.

На четвёртом месяце беременность прервалась. К тому времени Шум уже прочно осел в квартире Сухановых: не доучившись курс, перевёлся на заочное отделение и, как и полагается женатому человеку, весь устремился в добывание денег. Он и у собственных родителей не особо мог сидеть на шее, а у Ольгиных тем более. Шум-2 была единственным ребёнком в семье, её отец в советские времена работал строительным начальником среднего уровня, а в новых экономических условиях создал свою строительно-ремонтную фирму. Шумскому предстояло доказать, что в перспективе он сможет содержать жену не хуже, чем она привыкла, и с этой целью освоить комплекс строительных профессий – научиться класть плитку, паркет и ламинат, штукатурить и красить, устанавливать сантехнику и разбираться в тонкостях электропроводки – чтобы через год-другой занять должность бригадира и со временем стать правой рукой тестя. В целом, для него всё сложилось к лучшему: в родительском доме он делил комнату с братом и сестрой, спал на раскладушке, за стеной жила семья старшего брата с плачущим по ночам грудным ребёнком. Всё это само по себе не добавляло в его повседневность комфорта, а о том, чтобы уединиться для поэзии, не было и речи. Вдвоём с Ольгой ему, понятное дело, было намного уютней и счастливей.

За ближайших друзей, таким образом, можно было только порадоваться. Но неожиданно их бракосочетание произвело в моей голове устрашающую картинку: я вдруг увидел себя одиноким стариком, вовремя не женившимся и не заметившим, как пролетела жизнь: он доживает свой век в родительской квартире и рассказывает кому ни попадя о том, как тут всё обстояло пятьдесят-шестьдесят лет назад. Видение преследовало меня недели три, да и потом нет-нет да всплывало.

В конце мая мы расстались с Натальей – ещё одно событие, застигшее меня врасплох. Подспудно я был уверен, что наш полуроман продлится дольше – возможно, до того самого момента, когда Наталья отправится покорять европейские сцены, а это ещё нескоро. К тому же пришла весна. В апреле я несколько раз брал отцовский «жигулёнок», и мы ехали за город, удаляясь километров на пятнадцать-двадцать – туда, где начиналась зона садов. Сейчас шла пора цветения: яблони, вишни, черешни, сливы и абрикосы скрылись в белых цветах и стали намного заметнее – мимо них невозможно было ехать, не обращая внимания. Серая полоса асфальта казалась случайной тропинкой в белом лесу. Такое скопление красоты ошеломляло и создавало чувство нереальности, недостижимое при созерцании одного-двух-трёх цветущих деревьев – как вид пруда в парке никогда не вызовет ощущение грозной штормовой стихии. Здесь же достаточно было зайти вглубь сада метров на сто, и уже ничего нельзя было разглядеть, кроме усыпанных белыми лепестками деревьев и кусочка неба.

Выходя из автомобиля, Наталья – словно начиная раздеваться – распускала свои роскошные волосы, и с полчаса мы бродили по свадебно-сказочному пространству, переходили из ряда в ряд, стараясь не касаться веток, и фантазировали, что волшебным садам нет конца и края. Всё заканчивалось любовью на прихваченном с собой пледе.

Однажды, когда мы возвращались к «жигулёнку», я вдруг обратил внимание на то, как Наталья на ходу привычно перетягивает волосы резинкой. В этом простом действии внезапно увиделась будущая повседневность: года через два-три я не поеду ни в какую Москву, а она не поедет ни в какую Европу – у обоих найдутся веские житейские причины, которые накрепко привяжут нас к местным реалиям. Мы дозреем до вывода «от добра добра не ищут», и решение, что нам следует пожениться, станет естественным и логичным. А затем много лет я каждый день буду видеть, как моя жена производит манипуляции с причёской – вот так же привычно и буднично. Предположение несло в себе горечь отказа от больших жизненных планов – капитуляцию перед обстоятельствами и согласие на обыденную судьбу. И в то же время ощущалось, как взрослое, а потому – правильное, неотвратимое и, вероятно, лучшее из всех жизненных вариантов.

Однако где-то в музыкальном мире нашего города обитал пианист – не только талантливый и красивый, но и двадцатишестилетний. Взрослый мужчина с ангажементом в филармонии, регулярными гастролями и женой. В него моя временная подруга пламенно влюбилась за год до нашего знакомства: один его вид разгонял её пульс до бешеной скорости, и только наличие жены останавливало её от действий по сближению с предметом страсти. Теперь пианист находился в нервном состоянии развода, и Наталья решила попытать счастья. Для этого, в свою очередь, требовалось поставить перед фактом меня. Когда я, как обычно, дождался её после занятий у здания консерватории, она, взяв меня под руку, сообщила: сегодня – последний раз. А после (очевидно, для того, чтобы подбодрить меня) поведала: это был наш лучший секс.

Последний сеанс любви сильно смягчил боль от разрыва – боли как таковой не было. Я ощущал себя уязвлённым, но тому месту души, которое условно следовало бы назвать раной, вряд ли подошло бы определение «кровоточащая» – к чувству лирического сожаления о том, что ещё один светлый момент жизни остался позади, не примешивались ни ревность, ни досада. Наталья жила на другом конце города – на этот раз я не стал провожать её до дома. Мы вместе доехали до площади Победы, недавно переименованную в площадь Национального единства, я посадил – уже бывшую – подругу на нужный троллейбус и ещё немного бродил по центральным улочкам. Напоследок мы дружески обнялись, и я пожелал ей удачи с пианистом. Видимо, её дела на любовном фронте развивались, как надо: она не звонила и не пришла ни на первый спектакль в нашем студенческом театре, ни на второй.

В театре, между тем, случилось неизбежное, хотя и нежелательное: осилив в авантюрном режиме целых два спектакля, труппа распалась. По традиции после премьеры в складчину устраивался фуршет – прямо на сцене. И вот, когда мы с чувством выполненного, несмотря на все превратности, долга праздновали свой скромный успех (зрителей, состоявших в основном из друзей и знакомых, пришло ещё меньше, чем в прошлые годы) сразу несколько человек признались, что в следующем сезоне не смогу посещать репетиции. Фраза «Так театр не делают», сказанная кем-то, констатировала очевидное и могла быть произнесена чуть ли не каждым. Это была ещё одна потеря, требующая привыкания к возникшей пустоте.

Именно тогда я начал понимать – не умозрительно, а повседневно – слова отца о борьбе с временем. Неожиданно время оказалось подобным воде – по мере погружения в возраст оно уплотнялось. Я чувствовал себе переросшим мальком, который всё ещё пытается барахтаться на поверхности, вместо того, чтобы постепенно спускаться вниз, в глубины, где обитают взрослые рыбы. Уже в июле мне должно было исполниться двадцать – возраст, всегда казавшийся знаковым.

Началась летняя сессия. Я являлся на зачёты и экзамены, почти не испытывая эмоций от их сдачи: экзаменационный процесс был сродни уборке комнаты и не тянул даже на маломальское достижение.

В один из вечеров по дороге из продовольственного меня окликнула незнакомка броской наружности. Я не сразу опознал в ней былую соседку по парте: Танька Куманович перекрасилась в блондинку и вооружилась зверски ярким макияжем. Мы не виделись с выпускного бала и внезапно страшно обрадовались друг другу – в школьные годы я и представить не мог, что когда-нибудь найду в Куме родную душу.

Танька переживала звёздный час, который выдавала за тяжкую судьбину: её с самыми серьёзными намерениями атаковали многочисленные поклонники – их постоянные знаки внимания утомили Куму едва ли не до полной потери душевных сил. Вскоре в разговоре всплыла и нехитрая причина сокрушительного успеха: через месяц семья Кумановичей отбывает в Австралию, где Танькиного отца, видного специалиста по кожным заболеваниям, уже ждут в одной из клиник Сиднея. Мотивы потенциальных женихов с этого ракурса выглядели прозрачно меркантильными – женитьба на Таньке позволяла одному из них эмигрировать в страну с высоким уровнем жизни и хорошим климатом. Кума не отрицала корыстный момент, и всё же из её слов каким-то образом выходило, что прагматичность брачных соискателей находится на третьем месте, а вообще-то они без ума от её пышной внешности и бьющей наповал сексуальности.

Далее случилось странное. В подтверждение своих слов (чтобы ни у кого не осталось последних сомнений) Танька, не обращая внимания на прохожих, с видом заправской соблазнительницы ухватила пальцами подол пёстрого платья и медленно потянула его вверх – довольно высоко.

– Как тебе мои ноги?

– М-м… аппетитно, – промямлил я, испуганно заподозрив, что меня приглашают присоединиться к сомну поклонников и намекают, у кого в таком случае неплохие шансы получить окончательное предпочтение.

Не исключено, правда, что это был не аванс на будущее, а расплата за прошлое – в давешнем рассказе Оли Сухановой о трёх одноклассницах, тайно влюблённых в меня в период от букваря до аттестата, среди невинно пострадавших фигурировала и Кума. И теперь Танькины ноги сообщали то, о чём умалчивала коробочка со словами в её горле:

– «Кусай локти, простофиля!» (правая),

– «Смотри, кого ты проглядел!» (левая).

На всякий случай я соврал, что у меня есть девушка, и у нас всё замечательно. Мы проболтали с полчаса и напоследок расцеловались, понимая, что видимся, скорей всего, в последний раз.

Эта встреча – своею случайностью что ли – выбила меня из колеи. Домой я вернулся взбудораженным, словно узнал нечто действительно важное, имеющее ко мне непосредственное отношение и требующее действий. Танька была не первой и, понятное дело, не последней из нашего класса, кто отъезжал за границу. Первой, как и полагается круглой отличнице и активистке, оказалась наша штатная патриотка Ирка Сапожникова – она вышла замуж за испанца и теперь, говорили, жила в Барселоне (узнав об этом, Ромка Ваничкин философски заметил, что чувственный дон Педро, вероятно, не смог устоять перед впечатляющей Иркиной жопас). Ещё несколько человек уехали в Россию, трое в Израиль, а кое-кто и в Канаду. Названия дальних городов, многие из которых раньше воспринимались скорей абстрактно, нежданно приобрели лица конкретных одноклассников. И вот теперь Кума. Никто в мире не назвал бы её мобильным человеком, жаждущим приключений. Казалось, ей на роду написано быть пристроенной родителям в какую-нибудь медицинскую лабораторию для проведения несложных анализов и почти безвылазно всю жизнь просидеть в нашем городе. Но благодаря экземам и дерматитам далёких австралийцев и она превратилась чуть ли не в пассажирку на корабле капитана Кука.

Решение стать актёром возникло незаметно, практически из ниоткуда – ему предшествовали тоскливое нетерпение и нестройный марш умозаключений. Вылупившись из подсознания, оно сразу начало стремительно расти, заполняя меня всего и мир вокруг. Через полчаса я уже удивлялся, как не додумался до такой блестящей и в то же время естественной мысли раньше – ведь мне и хотелось менять жизненные роли и обстоятельства. Лучше артистического поприща здесь могла бы стать только профессия путешественника по миру, но где на такую учат?

Опыт студенческого театра позволял трезво смотреть на вещи: в будущем мне вряд ли удастся сыграть Ромео или Гамлета – главные роли почти всегда будут доставаться кому-то другому. Но и королём эпизода быть тоже неплохо. Есть свои плюсы – если всё пойдёт, как надо, друзья и родственники станут чаще видеть меня на сцене, а, может быть, и на экране.

Оставалось маленькое «но» – если удастся поступить. О конкурсе в театральные училища в советские времена ходили легенды – по несколько тысяч человек на место. Три тура отсева и только потом обычные экзамены. Со смехом рассказывали о наивных провинциалах, которые выходили на прослушивание с хрестоматийными произведениями, предлагая приёмной комиссии в миллион первый раз прослушать басню «Стрекоза и муравей» или монолог Чацкого и ожидаемо терпели неудачу.

Надежда на успех выглядела совсем не призрачной. Как и в многих других сферах, в театре и кино разразилась катастрофа. На спектакли и фильмы почти перестали ходить, кинотеатры из-за полной нерентабельности переделывались в мебельные салоны, многие даже именитые артисты, как иногда писали в газетах, вели полуголодное существование, соглашаясь работать за продукты или подрабатывая таксистами. Меня это не пугало: за пять лет учёбы в театральном институте положение должно исправиться. А пока желающих стать актёрами, почти наверняка, сильно сократилось, и, стало быть, мои шансы на поступление увеличились во много раз.

Я собирался записаться на прослушивание сразу в четыре вуза, включая ВГИК (хотя попасть в число киноактёров, представлялось наименее вероятным), а значит у меня – целых четыре попытки. Вдобавок я подготовил «козырь в рукаве»: затёртую многими исполнениями «Стрекозу и муравья» я собирался прочесть на французском языке – в первичном варианте Лафонтена, у которого Крылов и позаимствовал сюжет для своей басни. А если попросят спеть, у меня есть несколько песенок из репертуара Ива Монтана. По моим расчётам, такой нетривиальный ход позволит выделиться в общем потоке и задержаться в памяти членов экзаменационной комиссии, как «парень, читавший на французском».

Уязвимым местом пока виделось чтение прозаического отрывка – дома перед зеркалом я раз двадцать прочёл его наизусть и ни разу не сбился (монолог старого изобретателя, которому перестали приходить новые идеи), и всё равно не был уверен, что в нужный момент от волнения не забуду какую-нибудь фразу и не запнусь. Лёжа на верхней полке купе, я мысленно повторял его – то грустно усмехаясь, то приходя в ярость, то изображая светлую ностальгическую улыбку.

Поезд шёл в обход боевых действий. Они уже год, как прекратились, но маршрут пока не вернулся к исходному положению. В дороге возникли запланированные препятствия из реалий новой жизни. На станциях, где раньше поезда, если и останавливались, то лишь на минуту-другую, теперь возникли пункты пограничного и таможенного досмотра – остановка на них растягивалась минут на сорок, а то и на час. Позже я к ним привык, а пока глядел во все глаза, чтобы ничего не пропустить. Теперь мне полагалось смотреть на мир, как на театр, где все играют какую-то роль, и прохождение досмотра предстало актом из абсурдистской пьесы. На постсоветском пространстве всё ещё действовали паспорта с гербом СССР на обложке; какой смысл их проверять, когда они что по одну сторону границы, что по другую – одинаковые, оставалось загадкой. Но стражи границ, в которых легко угадывались вчерашние механизаторы и животноводы, перелистывали страницы документов со всей доступной им серьёзностью – словно так здесь испокон веку повелось. Между тем они выполняли работу, в которой ещё совсем недавно не было никакой нужды, и с театральной точки зрения явно переигрывали.

Из-за всех задержек поезд прибывал на конечную станцию вместо предусмотренных старым расписанием девяти вечера в три ночи. Под крышей дебаркадера, в свете синих фонарей, казалось – за пределами вокзала лежит кромешная тьма. Я вручил чемодан сонному приёмщику в камере хранения, купил в почти пустом буфете стакан кофе и вышел на улицу. Здесь оказалось намного светлей, чем я предполагал: солнце ещё не показывалось, но ночи уже не было, – в сером прозрачном сумраке легко различались жилые дома, стоящие на возвышении противоположного берега Москвы-реки. Один из них – жёлтый, построенный полукругом – я запомнил ещё с прошлой поездки и теперь отметил, как давнего знакомого.

Теперь мне предстояло – чтобы заложить традицию и придать своему поступку подобие символичности – произнести заранее заготовленные слова. Желательно примерно с того же места, где когда-то по приезду останавливались мы вдвоём с дедом. Не забыв, разумеется, почтительно склонить голову.

– Ну, здравствуй, Москва Даниловна!..

Ничего особенного после этой фразы произойти не должно было, но почему-то произошло. В тот момент, когда я предстал перед Москвой, так сказать, лицом к лицу, кураж последних двух недель внезапно стал испаряться и улетучиваться – на удивление быстро, с почти физической осязаемостью, словно кто-то откачивал его из меня невидимым насосом. А взамен – вливал неуверенность.

«Когда вероятность успеха высока, потерпеть неудачу намного обиднее, чем при мизерных шансах», – соображение, несмотря на всю очевидность, выплыло только сейчас и поразило меня.

До чего просто, оказывается, попасть в лузеры – нужно всего-то выбрать вполне реальную цель и не достичь её! Одно дело, когда претендентов – тысячи. Тогда неудачу и неудачей-то не назовёшь – просто небольшое огорчение от того, что высоко парящая мечта так и не опустилась на твоё плечо. Другое – когда тебе нужно оказаться лучше немногих. Цель похожа на особо крупный и сочный абрикос – до него уже почти можно дотянуться, и остаётся каких-нибудь пять-десять сантиметров, когда ветка под тобой ломается, и ты летишь вниз, ударяясь и царапаясь (в детстве со мной такое однажды произошло). В этом случае на тебе явно лежит печать отверженности, и вероятность оказаться в их числе – я ощутил это с полной отчётливостью – сейчас у меня высока, как никогда.

От неприятного хода мыслей можно было просто отмахнуться или выставить контраргумент: «Что с того? Тем решительней надо действовать!» Но внезапно я понял, что дело не в приёмных комиссиях: они – лишь частность. Дело в Москве в целом. В этом огромном мегаполисе я – чужак, никто меня здесь не ждёт, никто не рад, и иллюзия, что этот город – уже немного мой, потому что отсюда родом мой дед, и здесь учился мой отец, иллюзия и есть.

Я закурил, отпил кофе и, перейдя небольшую площадь перед вокзалом, остановился у гранитного парапета, ограждающего от падения в Москву-реку. Внизу, над тёмной водной поверхностью, плыла рваная дымка. Я смотрел то на реку, то дальше – на спящие (за исключением нескольких светящихся окон) жилые дома, и ожидаемо сравнивал попытку стать профессиональным актёром с прыжком в воду – отсюда оба действия выглядели одинаково отчаянными.

Но я недооценивал всё безумие тайного плана – оно простиралось дальше, чем можно было предположить, и дарило идеи, которыми нельзя делиться вслух, если не хочешь прослыть чокнутым. Минут через десять кофе был допит, выкурено две сигареты, и найден выход из глубины сомнения – иррациональный, отчасти мистический, даже бредовый. И при том – пока единственно возможный.

До открытия метро оставалось три часа, а до появления в институте – по меньшей мере пять. Спасительная идея предписывала до наступления судьбоносного момента обойти Садовое кольцо – в знак уважения к городу, от которого я ждал многого и потому готов был внести предварительную плату за будущие удачи прямо сейчас. Километр-два до Кольца и ещё шестнадцать километров – не мало, но и не так-то много. Как-никак у меня имелся опыт школьных турпоходов, с рюкзаком за плечами, а тут нужно идти налегке, и если никуда не спешить (а куда мне спешить?), иногда присаживаться отдохнуть, то не очень и устанешь.

Часть меня, всё ещё уцелевшая для рационализма, сильно иронизировала над предстоящим пешим жертвоприношением условному духу Москвы, – иронизировала без аргументов и доводов, а только несколько раз промелькнувшей в голове фразой: «Ну, ты даёшь!» Но и она, впрочем, соглашалась, что надо как-то убить ближайшие несколько часов – раз уж выспался в поезде.

Смятый кофейный стаканчик отправился в ближайшую урну. Ранее утро обдавало лицо лёгкой прохладой. Я ещё раз оглянулся на здание вокзала и с решительным ощущением «будь что будет» зашагал к Садовому кольцу. По проезжей части изредка проносились автомобили. До полноценного рассвета оставалось не меньше часа. Я снова – как и несколько лет назад – ощутил себя разведчиком, изучающим малознакомую местность, и почувствовал, как заполняюсь тревожной радостью и предчувствием счастья.

Всё ещё только начиналось.

[1] Стихотворение Надежды Зориной.

2.02. Севдалин

К девяти утра всё было кончено – и с поступлением в институт, и с карьерой артиста – без надежды на продолжение. Я прошёл километров восемь, когда правый туфель слегка начал натирать ногу. Дело могло закончиться хромотой, и, хотя прослушивание вряд ли могло состояться уже сегодня, лучше было не рисковать. Часы показывали полшестого утра.

К обеду вместо прежнего безумного плана появился новый – ещё более дерзкий. Причиной его возникновения стал троллейбус «А», совершающий свой первый рейс по внутренней стороне Садового кольца, никуда не сворачивая. Он застал меня на остановке, где я присел на отдых, раздумывая идти ли дальше, или для выражения своего уважения Москве пока достаточно? И при виде приближающегося троллейбуса, сошёлся на внутреннем компромиссе: оставшуюся половину пока можно и проехать.

В этот ранний час в салоне ехал всего один пассажир – темноволосый парень в джинсах, белой футболке и голубой рубашке с закатанными по локоть рукавами. Парень оказался соавтором нового плана – о чём догадаться, пока действовал театральный план, было невозможно. Пока же я обратил внимание на его наряд: рубашка полностью расстёгнута и свободно свисает ниже пояса. В нашем городе такой вид сочли бы слишком небрежным для появления в общественном месте, даже неряшливым. Но на парне всё смотрелось стильно и раскованно. Мой собственный серый костюм вдруг показался слишком чопорным.

Когда я вошёл через средние двери, парень – он занимал возвышенное место над задним колесом – приветственно поднял руку. Между нами было метра три. Я поднял руку в ответ. Со скучающим любопытством – будто всё вокруг было для него и в новинку, и не слишком интересно – мой визави оглядывался по сторонам: смотрел то в одно окно, то в другое, то на потолок, а иногда на меня.

– Сто лет не ездил в троллейбусе, – пояснил он зачем-то.

Я понимающе кивнул.

– Куда-нибудь торопишься? – спросил парень минуту спустя.

– В общем-то, нет.

– Тогда надо выпить кофе. Ты как?

Предложение прозвучало естественно и дружелюбно, словно мы с ним давние приятели, и походило на неожиданное приключение. И всё же оно было странным. Несколько секунд я колебался и подумал о деньгах, лежащих во внутреннем кармане пиджака: если окажется, что передо мной жулик, который захочет завести меня в дебри переулков, где у него, возможно, водятся дружки, главное – не соглашаться и никуда не сходить с Садового кольца. И не поворачиваться к незнакомцу спиной.

– Можно. А где?

Он пожал плечами:

– Найдём.

Мы высадились на ближайшей остановке и – слева Садовое кольцо, справа дома – пошли вперёд по ходу движения троллейбуса, который вскоре скрылся из глаз.

– Чего не спится? – не оборачиваясь ко мне, поинтересовался парень.

– Я только два часа, как приехал.

– Супер. А я – вчера днём.

– А тебе чего не спится?

– Смена часовых поясов.

Мы прошли метров двести, изредка обмениваясь малозначащими фразами – в основном, они сводились к тому, что найти кофе в такую рань непросто даже в центре Москвы. По пути попался ресторан: внутри помещения горел свет, но даже с улицы можно было понять, что это место не для всех – помпезные хрустальные люстры и общее ощущение фешенебельности.

– Здесь очень дорого, – предостерёг я спутника.

– Не парься, – спокойно произнёс он, – я – сын миллионера.

Сообщив эту интересную информацию, незнакомец внезапно жизнерадостно рассмеялся, словно ему и самому было невдомёк, как с ним такой сюрприз мог случиться – но вот же случился, и это классно.

Я, конечно, знал, что где-то рядом уже существуют миллионеры, и не сомневался в наличии у них детей. Но пока они мне ни разу не попадались – ни сами миллионеры, ни их сыновья. Кое-что в новом знакомом – в его необычной манере поведения – становилось понятней. Правда, пока я не мог сказать, что именно, и постарался сделать вид, будто меня услышанное впечатлило, но не слишком.

Приступ веселья закончился нелогично: отсмеявшись, парень на мгновение сморщился – как от болевого импульса. На его лице мелькнуло выражение озабоченности, даже некоторой мрачности, из чего можно было понять, что быть сыном миллионером не так легко и приятно, как кажется со стороны: на деле это – та ещё ноша.

Мы вошли внутрь. Справа от входа располагался бар, но сейчас в нём не было бармена. Одна из официанток сдирала со столов белые скатерти:

– Закрыто, – её голос звучал почти враждебно.

Словно не услышав, сын миллионера достал из джинсов бумажник, извлёк из него две купюры и положил их на стойку бара:

– Тридцать долларов – два кофе. Тебе с сахаром? – спросил он меня, по-видимому, нисколько не сомневаясь, что деньги на стойке окажут нужное воздействие.

– Без.

– Два кофе без сахара.

Официантка, подумав секунду-другую, крикнула кому-то в глубину помещения:

– Серёж, Серёж, сделай два кофе!

Из недр ресторана появился бармен – мужчина лет тридцати, в белой рубашке с бабочкой и красными от недосыпа глазами. Лёгким движением он смёл ладонью доллары и сварил нам кофе.

Мы вышли покурить на улицу. Садовое кольцо всё сильнее наполнялось машинами – до плотного потока ещё было далеко, но шум транспорта уже сливался в единый гул. Кофе оказался вкусным – намного насыщенней и глубже, чем купленный на вокзале, – его хотелось пить, не торопясь, смакуя каждый глоток.