Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)

Мне очень хотелось бы, чтобы Вы больше верили, что Ваше материальное благополучие устроится само собой. Чем меньше Вы будете бояться этого, тем больше будете беречь свои силы.

Третье – о продлении отпуска. Вы понимаете, что я не задумался бы отпустить Вас надолго, но…

В «Екатерине Ивановне» Вы играете главную роль[157] («заглавную» не можете). Репетироваться пьеса Андреева будет параллельно с «Пер Гюнтом». 16‑го я предполагаю читать пьесу и тотчас же приступать к ней. Надо ею заняться много сразу, потому что около 10 сентября мне, наверное, придется уйти в «Пер Гюнта». Вот почему я не могу дать Вам ни одного дня сверх 15‑го. Но для Вас не будет слишком утомительна осенняя работа – этим можно утешиться.

Для нервов – роль сильнее всего в первом действии, которое все на нем, – у Екатерины Ивановны всего две фразы.

Пьесу надо до начала сезона совсем заладить, чтобы потом не было с нею задержки.

Я не дал Вам пьесу умышленно – простите. Во-первых, хотел, чтобы Вы не думали летом ни о чем серьезном. Во-вторых, боялся, что пьеса начнет гулять по рукам. И в‑третьих, она такая, что ее надо сразу обнять и сыграть. Вряд ли даже следует бороться с ее недостатками. Она такая.

Я очень доволен – и старался об этом, – чтобы Вы не играли в этом году новей трагической роли. У Вас еще «Гамлет», с которым вы будете работать[158].

«Гамлет» намечается вторым спектаклем (первым «Пер Гюнт»).

Но вдруг с «Пер Гюнтом» произойдет заминка?! Тогда ведь надо открывать сезон «Екатериной Ивановной». Значит, надо быть наготове и тем более энергично не терять времени вначале.

Что будете еще играть?

Мне очень хотелось бы, чтобы Вы играли Тартюфа[159].

{93} Вот отдохнули бы от трагедии!

Но это – в зависимости от многих соображений, о которых я вчера послал Конст. Серг. целую кипу листков.

Если будем ставить «Бесов», значит, Вы – Николай Ставрогин, и тогда о Тартюфе нечего думать.

Может быть, что Тригорин[160].

Но все это гадательно.

Необходим успех «Пер Гюнта» – тогда легко будет составлять репертуар.

Отдыхайте, пожалуйста. Обнимаю Вас

В. Немирович-Данченко

Я в Ялте до 5 авг., потом должен съездить на 2 – 3 дня в деревню. В Москве 10‑го.

277. К. С. Станиславскому[161]

4 августа 1912 г. Ялта

4 авг.

Дорогой Константин Сергеевич!

Послезавтра утром я уезжаю из Ялты. А ответа от Вас на свое послание не имею[162]. Вероятно, получу его в Москве.

Там, около 25 августа, я сделаю репертуарное совещание. Приглашу Стаховича, Москвина, Лужского, Вишневского – может быть, и Леонидова. И вместе обсудим подробности. Думаю, что Ваши мнения по всем вопросам у меня уже будут.

К тому времени будет у меня и пьеса Толстого. Он заходил здесь, в Ялте, но меня не застал. Живет около Феодосии. Между нами завязалась переписка.

Может быть, его пьеса разрешит многое в смысле распределения ролей по труппе?

Уезжая из Киева, я купил его сочинения. Читал, знакомился с ним.

Правда, я не нашел одного, самого большого, его романа. Но должен сказать Вам на ухо, что рассказы его оставили меня совершенно холодным. Не заразительный темперамент.

{94} Впрочем, посмотрим, какова его пьеса[163].

Читал я и Ремизова – ввиду петербургских рекомендаций Добужинского и Бенуа. И тоже не очень обрадовался.

До чего они, все эти петербуржцы, холодны, – даже удивительно! Я думаю, что и Добужинский стал душевнее от причастности к Художественному театру. Оттого он и начал так тяготеть к нему[164].

Если в Ал. Толстом есть хоть «замысел» (хотя и всегда сочиненный, а не пережитой) и во всяком случае – красочность, то в Ремизове уж никакой драматургической жилки не чувствую. Разве только там, где он становится сентиментален.

За это время списался я и с Гуревич. Она написала мне длинное письмо, в котором просит материалов для книги о Художественном театре[165].

Я ей ответил, что материалы к ее услугам, но одно дело – она напишет книгу, какую ей захочется, а другое дело – она поработает для книги, какая нужна Худож. театру, какая должна быть историческою и какую мы давно хотим выпустить. Для последней ей надо жить в Москве и работать по нашим указаниям. И тогда театр даже войдет в соглашение с издателем в риске по изданию.

Кажется, Гуревич готова идти на это. И приедет в Москву 11 августа для вырешения этого дела.

Добужинский писал мне откуда-то из Дании, я дал ему Ваш адрес. Что он будет делать, – пока остается невыясненным. До Москвы, то есть до 25 августа. Он приедет в Москву в начале сентября.

Стахович с восторгом принял Вашу мысль играть Клеанта (в «Тартюфе»). Конечно, у него должен быть дублер[166].

В Москве с нетерпением буду искать Вашего ответа на мои вопросы.

Пока до свидания. Здоровейте, набирайтесь сил! Привет Марье Петровне и детям.

Ваш В. Немирович-Данченко

{95} 278. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[167]

17 августа 1912 г. Москва

… Хорошо еще, что я все еще с отдыхом. Сегодня начал в театре занятия, но и то ограничился чтением. «Екатерины Ивановны»[168], а потом, и вот весь вечер, молчу дома, раскладываю пасьянс, валяюсь.

Мне надо только не утомляться!

«Екат. Ив.» произвела на слушателей (а вызывал я одних участвующих в пьесе, чувствуя, что на большую аудиторию чтение сразу произведет отрицательное впечатление) – на участвующих, как я и ожидал, произвела впечатление волнительное, очень возбуждающее к спорам и смутное. Завтра назначил беседовать о пьесе, но уже вижу, что будет говориться, как и кем, и будет именно то, что я и предвидел давно.

Постановка этой пьесы требует – готов сказать – «штокманской» смелости. Пьеса будет волновать, беспокоить, раздражать, злить, возмущать. Об успехах, какие бывают на старых пьесах – Тургенев, например, – не может быть и речи. Тут до такой степени обнажаются язвы нашей жизни, и так беспощадно, без малейшего стремления смягчить, загладить, что дай бог только, чтоб публика не выцарапала друг другу глаза. Колючая пьеса. Когда публике подали такую же обнаженную пьесу под крикливо-эффектным соусом («У жизни в лапах») с музыкой, рестораном, змеей, то она была очень довольна. Чего уж ниже: дошло до «негра»! Но это так замазали, что стало прекрасным представлением, отличной «неправдой». А вот когда это будет так правдиво, да и не где-то там, в Норвегии, а у себя дома, в Петербурге, – тут будет то же, что было с «Бездной» Андреева[169].

Но я остаюсь при убеждении, что если мы все время будем идти по чистенькой дорожке «Мудреца», Тургенева и Мольера, то мы скоро станем «вчерашним театром». Актеры у нас уже вчерашние – и Качалов, и Москвин, а такие, как Вишневский, так не только вчерашнее, a Plusquamperfectum[170]. Когда театр перестает «беспокоить» и злить, он катится вниз.

{96} Может быть, в нем искусство и на высоте, но он мертвеет в своем искусстве, становится классическим, и живая жизнь протекает, обходя его.

Однако, разумеется, я уберу все специфически безвкусное андреевское и сумею поднять и углубить даже то, что у него уже значительно и глубоко.

Сегодня после чтения (в первый раз громко) мне еще яснее стали места слабые – и они второстепенны, и места сильные – они-то и наиболее важные в пьесе. 3‑е действие – самого большого волнения, а 4‑е жестоко по трагизму.

Если бы только удалось Германовой дать эти переживания! Удалось бы быть с подстреленным ангелом чистоты в душе! Ангела, правда, подстрелили и разбудили такие темные силы, которые и привели к «красному кошмару»[171].

Это поход против отношения мужчин к женщинам. Еще более, это философия М и Ж (т. е. мужчины и женщины), современных!..

Ну, посмотрим! …

279. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[172]

20 августа 1912 г. Москва

20 августа

Утро

… Пьеса Андреева не нравится, не увлекает исполнителей[173]. Я уже даже вчера делал маленькое совещаньице – не отложить ли ее подальше, нет ли тут с моей стороны увлечения, заблуждения. Я что-то вижу, чего решительно никто не видит. Но в ответ получил только выражение полного доверия. Коли, мол, вы что-то видите, стало быть, что-то есть. Но ведь и на меня наскакивает иногда заблуждение. Я живой человек, а не пифия, да еще художник! Что пьесу из 100 человек 99 будет ругать, что в зале будут злиться и говорить: «Нечего сказать! Угостили пьесой», – на это я иду, смелости у меня хватит. Но при условии, если действительно в спектакле будет то зерно высокой цельности, которое я чувствую. А как это все мое собственное сочинение?! И я все думаю, думаю. Может быть, это меня и тяготит, оттого настроение мое и не «играет», а какое-то выжидательное.

{97} Два дня я на «беседы» вызывал только Качалова и Бравича (с Лужским, который меня поддерживает). Качалов готов был отказываться от роли. А вчера я часа два говорил о том, что вижу в пьесе. И, по-видимому, сильно «сдвинул» его с мертвой точки.

– Вы простым изложением пьесы заражаете гораздо сильнее, чем вся пьеса, – закончил он.

Вот, в сущности, не только главное, а единственное мое переживание за эти дни.

Слава богу, Марджанов кипит, работает, начиная репетиции с 10 час. утра[174]. Румянцева – по хозяйственной части – я тоже взвинтил. Так что я могу не входить во все дела театра и оставаться дома иногда по целым дням. И с каждым днем становлюсь крепче…

280. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[175]

21 августа 1912 г. Москва

Вторник, 21 авг.

11 ¹/₂ час. веч.

… Познакомился с гр. Толстым, тем самым автором рассказов. Привез пьесу.

Пьеса такая же, как и рассказы. Красочная и не заразительная. Сам он производит впечатление любопытное. Молодой. Лет 30. Полный блондин. Типа европейского. Цилиндр, цветной смокинговый жилет, черная визитка. Работает много. Каждый день непременно несколько часов пишет. Говорит без интереса, скучно.

Пьесу, вероятно, не возьму. Но упустить его не хочется. Все думается, что он может что-то написать выдающееся. …[176]

281. А. И. Сумбатову (Южину)[177]

30 августа 1912 г. Москва

В ночь на 30‑е авг.

Дорогой Саша!

Сегодня все время, даже среди дела, вспоминаю о том, что было ровно 30 лет назад.

{98} Это ужасно! 30 лет!

Ты дебютировал как актер на Малом театре. На Малом театре! Храбрый был! Прямо в Чацком. Я – откуда-то, почему-то – через месяц тоже 30 лет назад, – тоже попал в дебютанты, как автор. И тоже на Малом театре. (Почему? За что? За какие такие таланты?.. Теперь такой не прошел бы, как я тогда[178].)

Ты пошел по своей поистине избранной дороге, и та мечта, которая осуществилась для тебя 30 лет назад, крепла, углублялась и выросла в истинную любовь, какая только может быть у человека, вросшую с корнями во все его существо.

Мечта, тем более пылающая, чем менее определенная, – быть актером Малого театра – не обманула тебя, а повела по тому пути, на котором только и могла вскрыться в пышном цвете твоя природа. Остальное доделали ум и настойчивость.

Со мной случилось иначе… Меня ли обманула мечта, я ли изменил ей, либо я провидел слишком скромный удел на том пути, на какой вступил почти одновременно с тобой, – скромнее того, что просилось из души.

И вот через 30 лет – как будто мы и разошлись.

А между тем я всей душой чувствую, всеми нервами, еще способными и через 30 лет трепетать по-молодому, чувствую, что мы никогда не расходились, а как раз наоборот – непрерывно шли и идем по одной дороге. И если даже толкали друг друга, то именно потому, что шли тесно по одной тесной дороге.

И любовь у нас всегда была к одному – к Театру! Мы не переставали, хотя и по-разному в проявлениях, но одинаково по существу, любить в нем все – его воздух, его запах, его ночную жизнь, его одуряющие радости, его поэтическую оторванность от действительности, – всю эту чудесную и прекрасную атмосферу, которая не перестанет волновать нас до самой смерти и без которой мы и не можем представить себе нашего существования.

Я не зайду к тебе завтра. В той сутолоке, которую я могу встретить, я почувствую голод, ревность, что-нибудь, что оставит меня обиженным и неудовлетворенным. Когда я, в одиночестве, перебираю воспоминания, связанные с тобой, я чувствую {99} себя счастливее, чем если бы присутствовал при всей отличной и трогательной, но не глубокой для меня, шумихе.

Но в течение дня я не раз вспомню о тебе и пожелаю тебе от самой лучшей части меня неиссякаемости тех радостей, которые давал тебе театр на этом длинном многолетии.

Будь здоров. Крепко тебя обнимаю и крепко целую Марусю.

Да! И с днем ангела!

Твой Вл. Немирович-Данченко

282. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[179]

17 сентября 1912 г. Москва

17 сент. Понедельник

… По-видимому, вообще сезон не обещает быть захватывающим. «Пер Гюнт», вероятно, будет лучшею постановкой. Но боюсь, что окажется для публики немножко «чужим». Волновать, пожалуй, не будет. «Екатерина Ивановна» – не скоро. И можно сказать наверное, что в лучшем случае произведет в публике раскол. И то, если мне удастся очень углубить пьесу, как я ее понимаю, и облагородить – не в смысле удаления из нее рискованностей, а в смысле обращения этих рискованностей в важное и значительное. …

283. В. В. Лужскому[180]

28 декабря 1912 г. Берлин

Freitag

Милый Василий Васильевич!

Во-первых, спасибо, что не забываете обо мне и пишете.

Во-вторых, очень, очень и очень жалею Вас за 25‑е: первый день праздника, маленькая передышка – и все-таки замучили Вас.

К сожалению, Гзовская так слилась с пьесой Тургенева, что оправдывает самую поговорку: где тонко, там и рвется[181].

{100} Самое же грустное в Вашем письме: уныние, которое и Вас начинает охватывать. Но «возьмите разум в руки». Как Вы взялись за администрацию, – Вам неминуемо страдать от мелочей, но если не забывать, что, право, это все мелочи, то можно и меньше страдать. А в конце концов, конечно, все это мелочи. Ну, не повезло с Тургеневым, убытки – 5, 6, 7 тысяч… Ну, с Барабейчиком что-то вышло. Ну, Конст. Серг. в 20‑й раз говорит, что самое важное в театре спектакли – миниатюры с молодежью, – пусть говорит… А мы все-таки не будем унывать! Вот возьмем, да и не будем! Возьмем, да и отмахнемся! Разве от этого мы потеряли здоровье, силы, талантливость, любовь к сцене? Разве в будущем нет чего-то, что может согреть? Какая-то новая работа, которая всколыхнет, освежит.

Посмотрите на Вашего старого товарища, на меня. Уж как я треснулся с «Екатериной Ивановной»![182] А ничего! Довольно бодр. И не потому бодр, что передохнул, – я и в Москве ни на один час не терял бодрости. А потому, что, во-первых, в самой работе у меня было очень много радостей, во-вторых, театр остался на высоте – и постановкой и исполнением, в‑третьих, неуспех не поколебал меня, то есть вот ни чуточки не поколебал: так же считаю пьесу талантливой, так же считаю себя понимающим.

А ведь неуспех «Екатерины Ивановны» гораздо крупнее, чем отмены из-за Гзовской и прочие частности.

Да посмотрите и на Конст. Сергеевича: у него и с «Гамлетом» и с Тургеневым дело обстояло не лучше, а разве он приуныл?

Вы чересчур добросовестно, чересчур принимаете близко к сердцу частности текущих дел. Это хорошо, так и надо. Но в минуты уныния надо вдруг вспомнить, что это только частности, – и как рукой снимет. Энергия и добросовестность останутся, а меланхолия улетучится.

Вы проходите весь путь, пройденный мною. И потому, что за мной – опыт, Вы должны мне поверить.

Для того, чтобы сохранять известную долю оптимизма, нельзя полагаться только на ту жизнерадостность, которую нам дала природа, – надо еще самим освежать ее, эту жизнерадостность, – {101} выветриванием, выкуриванием мошек, комаров и других насекомых, беспокойных, но не злых и не крупных.

Когда-нибудь Вы повторите мне все это: я впаду в уныние, а Вы мне будете говорить то же самое, да еще напевая из разных опер[183].

Так и будем друг друга поддерживать.

Теперь о делах.

Разумеется, роль в «Где тонко» теперь уже окончательно надо передать. И, по-моему, – только Барановской. Во-первых, она скорее приготовит, чем Коренева, никого не измучит, а во-вторых, я с Барановской лучше умею заняться и приготовлю ее в три дня. Пусть она только выучит слова за праздники. (По моей системе можно выучить слова отдельно от переживаний), и платье ей пусть сошьют.

Словом, скажите Константину Сергеевичу, что я берусь и отвечаю за исполнение больше чем приличное.

Без Тургеневского спектакля нам нет возможности вести репертуар. Я не передавал роли до самых крайних пределов, хотя уже получал «запрос» от пайщиков, – почему я этого не делаю? Гзовская не может быть на меня в претензии…

В конце концов, чего бояться? Барановская актриса крепкая, и «Где тонко» имеет очень много достоинств вне исполнения роли Веры, – тут и обстановка, и ансамбль, и Качалов.

Ничего не имею против того, чтобы роль была передана Кореневой, но при условии, чтобы кто-нибудь ответил за то, что это дело не затянется: либо К. С., либо Москвин. Но ведь К. С. уйдет в Мольера[184], а Москвин в «Царя Федора»[185], Вы – в Оргона[186].

А Тургенева надо прямо ставить на афишу на неделе между 7 и 13 января, в четверг, пятницу или субботу. Ну, хоть в пятницу.

Хотите – об этом прочтите мое письмо Константину Сергеевичу.

Я, разумеется, целые дни думаю о репертуаре. Приготовил список обсуждаемых пьес, чтоб выслать его в Москву и, вероятно, завтра-послезавтра вышлю. Но вперед вижу, как, {102} обсуждая этот список, никто ни на одной пьесе не остановится…

Обнимаю Вас.

Привет от меня и Ек. Ник. – Перетте Александровне.

Ваш В. Немирович-Данченко

284. В Совет МХТ[187]

26 февраля 1913 г. Москва

26 февр. 1913 г.

Театральная практика множество раз обнаруживала, что при несомненных и крупных достоинствах коллегиального управления театром есть вопросы, решению которых такое управление вредит.

Одним из таких вопросов – если управление находится в руках самих артистов – является распределение ролей.

Нет возможности ожидать от актера такой, почти противоестественной, объективности к самому себе, чтобы при распределении ролей быть совершенно свободным. Желание или нежелание играть ту или другую роль должно связывать решение актера, а может быть, и иметь влияние даже на решение при выборе пьесы.

И если нужно исключительное мужество, чтобы отрешиться от личных чувств, то не проще ли Совету отклонить от себя эту часть управления театром?

Но для того, чтобы избегнуть ошибок, возможных при единоличном праве на распределение ролей директора-распорядителя, я предлагаю, в виде инструкции, чтоб этот вопрос решался тремя лицами: директором-распорядителем, главным режиссером и председателем Совета. А в острых случаях он может передаваться решению Совета.

Конечно, Совет не может отказаться от предположительного распределения, которое производится невольно при обсуждении пьесы. Это даже необходимо. Иногда вопрос о том, кому следует играть ту или другую роль, может быть даже условием выбора самой пьесы. Это все остается правом Совета. Но решение должно быть предоставлено лицам менее заинтересованным. {103} Тем более что распределение ролей в сильной степени зависит от режиссерского замысла.

Вл. Немирович-Данченко

285. Из письма А. Н. Бенуа[188]

6 июля 1913 г. Карлсбад

6/19

… Дальше, – больше всего думаю о «Бесах». Боюсь еще утверждать, но я вдруг почувствовал в самое недавнее время, выражаясь высоким штилем, какое-то озарение насчет именно революционной части романа. Почувствовал, что во мне разодралась какая-то завеса и освободила меня от разных соображений, вследствие чего трагическое в этой части романа получило ту духовную ширь и глубину, при которых нет места специфическим тенденциозным соображениям общественного характера. Мне не только стала не страшна «актуальность», как Вы выражаетесь, этой части романа, а явился непоборимый соблазн осветить с высших точек зрения именно то, что еще кажется свежими ранами. В этом-то как бы и счастье, что я овладел исторической перспективой для событий, не лишенных интереса жгучей современности.

Повторяю, боюсь утверждать. Хотя знаю по опыту, что стоит только немного раздвинуть рамы, как потом все опасения, долго державшие в цепях, быстро начинают отпадать одно за другим.

И мне хочется по возвращении в деревню скорее приняться за роман, чтобы скомпонировать сцены, в центре которых – Шатов, Кириллов, Петр Верховенский и отчасти Николай Ставрогин. Для светового фокуса – Степан Трофимович. Разумеется, уж и губернатор, с салоном его жены, и фабрика, и Федька.

Все шепчу себе: смелее, смелее!..

Если мне это удастся, я не остановлюсь перед заменой для первой постановки «Коварства и любви» – «Бесами».

Но как их инсценировать?[189]

Вот вопрос Вам.

{104} Не на фоне же, как мы поступили с «Карамазовыми». Высшей точкой развертывающейся драмы будет сцена убийства Шатова. Тут надо декорацию. А между тем вряд ли устроиться без 12 – 14 картин.

Это письмо было прервано ванной и проч. Да. В этой части романа – главным образом в Шатове, его вере в народ-богоносец, его истории с женой и смерти, в Кириллове – вот в них, около них, источник того обаяния, которое так захватывает в «Карамазовых». В «Бесах» это обаяние засорено тоном рассказчика и какими-то сатирическими судорогами, которые вовсе не лучшее у Достоевского. А в Кармазинове это даже просто очень плохо. Вот тут около Шатова (Москвин!) у меня и разодралась завеса. А кроме того, в 54 года, я уже не могу по-настоящему смотреть на всех таких, около которых прошло много моих молодых лет (движение 70‑х годов).

И уж если наши сердца еще могут биться крепко, не вялым пульсом, и если мы хотим сильных эмоций в театре, то лучшего материала не найти.

… Но чтобы быть готовым, надо придумать, как инсценировать «Бесов», а я должен «свести» сцены.

Все это я пишу одному Вам. Даже Станиславскому не напишу, потому что от него, т. е. от Марии Петровны, это моментально разнесется по всем курортам и санаториям, где проводят лето наши[190].

Я буду теперь думать о тексте спектакля «Бесов» (не переставая готовиться к «Коварству и любви»), а Вы – об инсценировке (не бросая «Мирандолины»[191]).

Если у меня вырвется мысль совершенно решительная, – я Вам протелеграфирую. До свидания. Крепко жму Вашу руку и целую ручки Анне Карловне.

Вл. Немирович-Данченко

286. Из письма А. Н. Бенуа[192]

1 августа 1913 г.

1 авг.

… Если бы случилась необходимость отложить «Коварство», то не удастся ставить «Шатова и Кириллова», – так у меня называется вторая пьеса из «Бесов», а придется – {105} «Николая Ставрогина». Причины две: Шатова должен играть Москвин, а его не будет. И цензура. Она может задержать, и мы не поспеем открыть вовремя сезон.

К «Николаю Ставрогину» я очень готов и могу заняться им даже с увлечением, предчувствуя художественные «возможности».

Посылаю Вам в беглом очерке план этой «пьесы». После того как я Вам его набросал, прошло несколько дней. Я в него вдумывался и прихожу к убеждению, что этот захватывающий всех исполнителей тон я чувствую. Сумеем ли мы зажечь им и Добужинского с его сотрудниками, не знаю. Он, правда, мягок для Достоевского. Однако у него большой материал, он долго готовился к «Бесам».

Организовать спешную работу я сумею, захватив в нее весь театр. В два месяца были приготовлены два спектакля «Карамазовых»!

Словом, к случайностям я готов.

Насчет «Грозы».

Вы меня не поняли. Я не боюсь вообще заигранности пьесы. А вот именно в последнее время…

Впрочем, я всегда готов и рад ставить «Грозу». Нужна не столько Катерина – ее Германова еще может сыграть (она ее даже готовит, собираясь показать). А вот Кабанихи нет у нас. Разве Бутова. (Да, правда. Я забыл о Бутовой, пока она болеет.) И чудесный Тихон! (Москвин).

Во всяком случае, «Гроза» – дело будущего[193]. Успеем обговорить.

Когда Вы к нам приедете?

Крепко жму Вашу руку и шлю привет А. К. и всему дому Вашему.

В. Немирович-Данченко

Я в Москве с 10 августа.

Николай Ставрогин

(Отрывки из романа Ф. М. Достоевского «Бесы»)

Отделение I.

{106} 1. На паперти. Народ. Окончание службы в церкви. Приезд расфранченной Марии Тимофеевны (хромоножка, жена Ставрогина). Выход Варвары Петровны с лакеем. Марья Тимофеевна на коленях и т. д. Губернаторша, Лиза. Вся сцена по тексту, без переделок. Финальный эффект – когда Варвара Петровна увидела, что Марья Тимофеевна хромает, и побледнела.

2. Почти без всяких поправок весь акт в гостиной Варвары Петровны, в сценическом отношении блестяще развивающийся у автора. Все сцены хромоножки. Приход Прасковьи Ивановны (мать Лизы) и Маврикия Николаевича (жених Лизы), Даши. Вся сцена Лебядкина (брат хромоножки). Приезд Петра Верховенского (провокатор). Наконец Николай Ставрогин. Его эффектное поведение – на вопрос матери, правда ли, что «эта особа» его жена, Николай увозит хромоножку. Пытание Петром Верховенским Лебядкина. Хохот и истерика Лизы. Возвращение Николая. Пощечина Шатова.

(Можно, кажется, обойтись совсем без Степана Трофимовича. Во всяком случае, в этих частях романа он совершенно отодвинут.)

Это первое отделение очень сценично и эффектно. Интерес действия сосредоточивается на отношениях Николая, Лебядкиных и Лизы, его таинственной женитьбе и влюбленности между Николаем и Лизой. На этом и вся пьеса. Нет сомнения, что на сцене эти линии должны получить остроромантический интерес. Внутренний же интерес – на отдельных фигурах. Правда, не без мелодраматического налета.

Отделение II. Ряд интимных сцен в одну ночь, последовательно развивающих таинственность связи Николая с Лебядкиными, участие Николая в революционных кружках, разогреваемых Петром Верховенским. Последним подготовляется и развязка романа…

3. В кабинете у Николая. Николай, Варвара Петровна, Верховенский и камердинер Алексей Егорыч.

4. У Шатова. Эта сцена для развития сюжета не очень нужна. Но она ярко рисует Николая, кроме того, это одна из самых замечательных сцен романа вообще, как по силе, так и по идее (народ – богоносец).

{107} 5. На мосту: Николай и Федька-каторжник.

6. У Лебядкиных. Николай, Лебядкин и Марья Тимофеевна. В романе эти сцены, в двух разных комнатах. В крайнем случае, можно свести в одну комнату.

Замечательная роль у Марьи Тимофеевны.

7. Опять на мосту, под дождем – Николай и Федька. Оба эти отделения идут так, как будто Достоевский только и писал пьесу «Николай Ставрогин».

Отделение III, а может быть, III и IV.

Это отделение труднее слепить. Слишком импрессионистично. Но это и интересная сценическая задача.

8. У Лембке (губернатора). Лембке, губернаторша. Петр Верховенский и Блюм (фактотум Лембке). Провокаторская деятельность Петра.

Отношения Лембке с женой.

9. В кабинете у Николая. Сцены Николая с Дашей, с Маврикием Николаевичем, пришедшим объясняться по поводу Лизы – ему Николай в первый раз говорит, что женат, и большая сцена с Петром Верховенским, перенесенная сюда из другого места, в которой Верховенский в экстазе говорит Николаю о его роли в народном бунте («Иван-царевич») и о своих деяниях для революции.

10. У губернаторши в салоне, где Николай объявляет о том, что женат. Тут «вызов» Лизы, тут салонные гости (хочется исключить и Кармазинова и Степана Трофимовича). Это, вероятно, хорошая сцена.

11. Бал и пожар. Короткая сцена, исключительно режиссерско-живописная, с известиями о том, что Лиза бежала с Николаем в Скворешники, и кончающаяся пожаром в городе (во время которого найдут убитыми Лебядкиных).

Отделение IV (или V?).

12. В Скворешниках, в доме. Утро, после ночи Лизы с Николаем. Их большое объяснение. Алексей Егорыч; Петр Верховенский, приехавший сообщить о смерти Лебядкиных. Безумие Лизы и т. д.

13. В саду под дождем. Маврикий Николаевич и Лиза (и Петр Верховенский).

14. На пожарище. Народ. Убийство Лизы.

{108} 15. Не знаю, как поступить с эпилогом. У Варвары Петровны: Даша читает письмо Николая Ставрогина. И в Скворешниках, где находят Николая повесившимся. Можно дать две сцены (вторую трудно), можно дать сцену и чтеца, можно только чтеца.

В конце концов получается полный роман женитьбы Николая и его связи с Лизой, причем внешние события, имевшие влияние на этот роман, выхвачены из другой части романа – революционной, остающейся в тени. Совершенно отбрасывается третья часть романа, наиболее описательная, – Степан Трофимович.

Действующие лица:

Николай Ставрогин – Качалов (очень хорошо)

Марья Тимофеевна – Лилина,

Халютина, Коренева (оч. хор.)

Лиза – ? Остается только Барановская. Нужна красавица-барышня (хор. Гзовская).

Лебядкин – Массалитинов, Грибунин (оч. хор.)

Петр Верховенский – Берсенев (оч. хор.)

Шатов – Москвин, Массалитинов, Леонидов.

Маврикий Николаевич – Хохлов (хор.)

Варвара Петровна – Бутова (хор.)

Даша – Косминская, Соловьева, Коренева.

Лембке – Лужский (хор.)

Юлия Михайловна (губернаторша) – Книппер, Лилина (хор.)

Федька – Бакшеев

Прасковья Ивановна – Самарова (оч. хор.), Раевская

Алексей Егорыч – Лопатин

Степан Трофимович – Стахович

Чиновник Лямшин

Начальник канцелярии Блюм

Горничная Агаша

Купец Андреев

Камердинер

Народ

Гости на балу

Все роли, за исключением Лизы, расходятся особенно хорошо. Это важно[194].

Самое важное соображение мое таково.

{109} Роли интересные, но не исчерпывающие до дна актерские темпераменты. И можно опасаться отношения со стороны актеров холодноватого, ограничивающегося задачей «характерности». Но можно найти такую доминальную ноту, которая сольет всех в одном «душевном» захвате. Как, например, найдена была эта нота в «Живом трупе». Там уж почти никаких ролей, но был взят сразу такой основной тон, который захватил обаянием всех. Это дало стойкое направление приятных пауз, переживаний, характерностей. Но это был – Толстой, сам по себе безмерно обаятельный. Здесь эту ноту уловить очень трудно. Ее надо искать в каком-то стихийном водовороте отзвуков жизни, искрящихся, острых, жгучих. Сочный импрессионизм?.. Страстные, порывистые мазки?..

Найти эту ноту, это направление темперамента можно.

Только при этом условии получится жгучий интерес. Иначе – мелодрама!

287. В. И. Качалову[195]

7 сентября 1913 г. Москва

Я не могу не только одну ночь провести с этими мыслями, но мне кажется, что это мне портит всю жизнь!

Мне становится все равно, хоть бы мы даже навсегда поссорились. Все равно, дружеские отношения между нами при моих сегодняшних чувствах к Вам совершенно немыслимы. Я оскорбляюсь за себя, за театр, за Достоевского – за Вас самого!

Я хочу сказать Вам: если Вы до сих пор, несмотря на кровоточивую настойчивость мою и Конст. Серг., не можете убедиться, что те конфеты, в которые Вы постоянно стремитесь обратить Ваши роли, если Вы до сих пор не убедились, что эти конфеты – художественная безвкусица и ничтожество, то неужели Вы не можете найти в себе самого простого уважения – я уже не говорю к нам, но к Достоевскому, – того уважения, которое не позволит Вам сводить трагическое до Мюра и Мерилиза, Трамбле и Кузнецкого моста?[196]