Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 48 страниц)

Только с таким подходом, очень строгим, взыскательным, можно принять старый репертуар. Если же послушаться нашего Правления, естественно, заботящегося о кассе прежде всего, и начать попросту давать старые спектакли, то вместе с действительно большими сборами пойдет такая повальная ругань, что очень скоро и от бывшей славы МХТ ничего не останется и сборы быстро обманут. Наше Правление (между прочим, Михаил Герасимович[644], милейший и трогательный) часто заблуждается в представлениях о времени. Так же как заблуждается публика. Когда они говорят о возобновлениях, то в их представлении, во-первых, каждое возобновление отнимет {313} ну не больше 5 дней, недели, а во-вторых, оно будет таким, каким осталось в памяти прекрасного прошлого, где все эти Маши, Андреи, Вершинины, Тузенбахи, Мити, Грушеньки, Чацкие, Софьи, – все они будут такие, какими были когда-то. И если бы я как администратор пошел за нашим Правлением, то через два‑три месяца похоронил бы фирму МХТ навсегда.

А моя мечта – не ограждать фирму МХТ, а как раз наоборот, дать ей самое широкое толкование, не ограничить ее стариками, а наоборот, раздав ее всему молодому, что есть талантливого, выросшего под этим колпаком, использовать все, что создано под этой фирмой хорошего, и тем укрепить ее еще на 20 лет.

«Если зерно не умрет, то останется одно, а если умрет, то даст много плода»… «Не потеряв души, не спасешься»…

Старики (или те, которые не случайно попали под общую подпись в телеграмме) хотят, чтоб зерно МХТ не умерло таким, какое оно есть. И оно останется одно и как одно высохнет. А по-моему, надо его посеять, пусть оно умрет, и тогда оно возродится надолго.

И такого мнения держался Константин Сергеевич, распространяя студии.

На днях я принимал у себя (он смотрел «Лизистрату») Моисси[645]. Так он подпрыгнул в буквальном смысле, когда узнал о «Гамлете», о Чехове и «Кармен». «Один и тот же театр играет Чехова, “Федора”, двух “Гамлетов”[646], “Лизистрату” – и “Кармен” (он в особенности кричал “Кармен”, так как сам пел Дон-Хосе). Это же небывалое!»

И вот так и надо было бы, чтоб все это было МХТ!

А страх тех стариков, которые хотят обособиться, – мелкий, эгоистический, страх скупца, страх плохого коммерсанта…

Нет ни одного довода в защиту сужения МХТ, ни одного, ни художественного, ни материального, ни этического, которого бы я не разбил. Разумеется, если меня не подозревать в том, что я готов отдать фирму на растерзание хулиганов.

И публика, общество, власти – все любят, уважают, ценят именно большое широкое, живучее МХТ, а не наглядную историю его царственного умирания! Впрочем, и царственного {314} умирания, о каком у нас иногда говорили, не бывает. Умирание всегда гниение. А уж какая царственность при гниении!

И история оценит живучесть МХТ, а не его смерть.

Всех наших стариков Москва примет очень хорошо, по-прежнему. На всех, где бы они ни показывались, будут смотреть интересующимися, полувлюбленными, заискивающими глазами. Уверяю вас. Даже, скажем, хулиганистые ученики Мейерхольда, и те будут предупредительны ко всем решительно, не говоря уже о Станиславском, которого везде встретят восторженно, или Качалова, или Москвина и т. д. и т. д. Вы можете возвращаться, ни секунды не боясь, что к Вам будут относиться презрительно или даже равнодушно.

И, конечно, захотят, чтоб вы показали ваше искусство.

Но если увидят, во-первых, что вы показываете всю рухлядь старого искусства, что вас даже Малый театр опередил за эти годы…

Вечером.

Меня прервали на полуслове… Да, пожалуй, и ясно, что я хотел сказать… Тем более, что кончать мои мечты о МХТ – не стоит. За эти несколько часов перерыва письма произошло следующее.

Надо заметить, что вчера дано нам знать:

1) Что Малиновская вышла в отставку окончательно. Что она уходит из Управления, это давно известно; что Луначарский попросит ее уйти и из Большого театра – это я знал в тот день, когда он собирался ей написать (он приехал ко мне в театр во время утренника «Синей птицы» и просидел со мной около двух часов).

2) Что трест академических театров, против которого в прошлом году я и Южин восставали, за что Яковлева меня невзлюбила (я Вам рассказывал), теперь осуществляется. Однако с оговоркой, что театры и студии, руководимые мною и Южиным, выделяются в полнейшую автономию.

3) Что Новый театр уже решено и подписано отдать нам, Художественному театру, для 1‑й Студии главным образом.

Все это совершилось вчера, и я был вызван в 1‑ю Студию, где шла премьера «Расточителя» и куда приехал новый управляющий всеми академическими театрами Экскузович и секретарь {315} Луначарского… И речь идет о том, чтобы 1‑я Студия начала немедленно играть в Новом театре.

И хотя все это заявлено в высшей степени категорически, – тем не менее я глубоко сомневаюсь, зная, как эти дела делаются… Но посмотрим!..

Пока же вот что. Были у меня Чехов, Сушкевич и Берсенев, и из длиннейшей беседы встало решительно то, что 1‑я Студия не хочет сливаться в одно общее дело. Этот поворот произошел у них в самые последние дни, в горячих дебатах, где немалую роль сыграла эта ваша телеграмма! Они увидели, что и старики не хотят такого слияния.

И выходит, что я бьюсь, как чистейший Дон-Кихот.

Вот!

До свиданья! Приветы.

Вл. Немирович-Данченко

Не обижайтесь на меня ни Вы, дорогая Ольга Сергеевна, ни другие, что я не делаю приписок личного характера, душевных, сердечных… Я так охвачен деловыми соображениями, что должен просить верить мне без слов в искренности и сердечности моих отношений. Непрерывные, коренные разногласия не нарушают их!

400. О. С. Бокшанской[647]

18 марта 1924 г. Москва

Телеграмма

Очень тронут таким доверием[648]. Привет.

Немирович-Данченко

401. Из письма Н. К. Пиксанову[649]

Весна 1924 г.

… Да, у нас собираются возобновлять «Горе от ума»[650]. И я очень часто думаю о том, какова должна быть постановка теперь, после 25‑летней кипучей работы в области театральных исканий. Не скрою, что прежняя постановка кажется {316} мне сегодня уже грузной и ряд моих же интерпретации ошибочными.

Вообразите, что у меня до сих пор не проходит дня, вернее, ночи, чтоб я не повторял мысленно целых кусков из комедии. В бессонные ночи я проделывал многочисленные исследования: в стихе, в повторении рифм, в корявости там и сям языка, в «штампах» Грибоедова (например, выражение «мочи нет», повторяющееся шесть или семь раз) и т. д. И всегда нахожу что-нибудь новое для себя. Но, между прочим, накопил много отрицательных особенностей в поведении Чацкого…

Придет время, я подберу все накопленное, и тогда, как и при постановке, мне без Вас, конечно, не обойтись.

Вл. Немирович-Данченко

P. S. 1) В последней Вашей книжке есть ошибка: Вы в виде аргумента называете четвертый акт самым коротким. Это не так: 486, 567, 638, 530[651].

2) Какая это пустая «игра ума» в воспоминаниях Мичуриной о Софье: будто Софья не переставала любить Чацкого[652]. Впрочем, об этом в свое время много писалось…[653]

Вл. Немирович-Данченко

402. О. Л. Книппер-Чеховой[654]

27 июня 1924 г. Карловы Вары

27 июня

Karlovy Vary (Karlsbad) Villa Mignon

Милая Ольга Леонардовна! Благодарю за книжку писем Антона Павловича. Читаю их с волнением. Мне мало приходится отдаваться воспоминаниям вообще – некогда, некогда и некогда! А тут невольно вспоминаются «дни минувшие»… Останавливаюсь, стараюсь припомнить, как это все было, почему было так, а не иначе…

Ай‑ай‑ай, сколько прожито! Как давно все это было! Вы, тогдашняя, Вы – «Чайки», «Дяди Вани» и «Трех сестер» – как сейчас передо мной, Вы были очень пленительная.

Мне иногда кажется, что я живу пятую или шестую жизнь. Не считая детства! А все еще дела много, все еще я нужен многим.

{317} Хорошо бы только не пропустить, когда действительно перестану быть нужен, стану лишним, в тягость, да еще знаменитым – возитесь со мной! И поступить, как высокоумно поступил А. Стахович[655].

Кто-то мне говорил, что Вы иногда впадаете в мерехлюндию насчет своей артистической дороги. А я думаю наоборот. Молодые роли от Вас ушли, и Вы начнете новую, отличную актерскую жизнь. Ведь сил у Вас много, слава аллаху. А больше сейчас и делать нечего, как заниматься искусством.

Нет, «мы еще повоюем»!

Я только что сдал боевую работу[656]. Словно бомба разорвалась в оперном мире. Рецензии – от резко враждебных до ярко восторженных. И почти все сводятся к «новой эре в оперном искусстве». …

Жаль, что в драме нельзя так продуктивно работать, как в музыкально-сценическом деле…

Отдыхайте и приезжайте. Пора подойти к жизни посерьезнее, чем делалось это вашей группой вот уже 5 лет!

15 августа назначена репетиция «Ревизора». Вы будете городничиха?[657] Или и Вы?..

До свидания. Целую Вас.

В. Немирович-Данченко

Если хотите написать мне, пишите сюда до числа 18‑го. А потом спросите у Бертенсона адрес.

403. О. С. Бокшанской[658]

Июнь 1924 г. Берлин

Пятница

Жаль, что не увиделся с Вами. Очень жаль…

А в Режице-то!.. Мы из-за Вас недоспали. Поезд приходил в двенадцатом часу ночи. Выглядывали, искали Вас в Режице II, в Режице I и опять в Режице II. Нет!..[659]

В Берлине около меня Бертенсон. Но приехал вчера и Л. Д. Леонидов. Рассказывают, рассказывают!..

{318} Старики в Москве бранили «администрацию» очень. Я был к этому готов.

Теперь все Вы, как были в Америке, встретитесь в Москве в б. Камергерском пер. Без меня! И даже без К. О. И начнете репетиции без нас. Моим «зам» будет Лужский. Но это будет продолжаться недолго. Недели две, даже меньше.

Я пришлю распределение сил и работ. Впрочем, Лужский и Судаков посвящены во все детали.

В воскресенье утром уеду в Карлсбад. Помню, как в прошлом году, в 8 утра, Вы провожали нас. Отчего Вы не приехали и на этот раз?

До свидания.

Вы будете моим секретарем. Рипси[660] будет при Константине Сергеевиче.

До свидания.

Напишите мне через Леонидова (Weimar, 3 – 4)

Ваш В. Немирович-Данченко

404. Ф. Н. Михальскому[661]

Июнь – июль 1924 г.

Милый и дорогой мой Федор Николаевич!

Ваше письмо я получил – из Омска. За границей. Читал его с Екатериной Николаевной и плакали мы. Голубчик, верю, что Вы чисты, что Вы глубоко преданы Художественному театру, что Ваши испытания скоро окончатся, что Вы вернетесь к нам и опять будете с нами, в нашем общем дорогом Театре. Крепко обнимаю Вас и за себя и за Ек. Ник.

Вл. Немирович-Данченко

405. Из письма В. В. Лужскому[662]

6 августа 1924 г.

6 авг.

… Если у кого-либо из стариков есть мысль (я подозреваю, что есть), что я очень хочу слияния МХТ с Музыкальной студией, то это неверно. Я думаю, что это органически невозможно.

{319} Пока МХТ не может играть все шесть спектаклей в неделю, он дает приют обособленному организму Муз. студии. Но так как последнему для существования надо 4 спектакля в неделю, – то МХТ довольствуется тоже 4 спектаклями в неделю (или оба – по 3 ¹/₂?). К пасхе МХТ должен прийти ко всем шести спектаклям, и тогда Муз. студия должна отодвинуться. Вот и все.

МХТ нужна своя Студия и школа, чтоб складываться в новый театр, базирующийся на старом[663]. Тут надо быть смелым, решительным и в некоторых случаях до резкости ясным.

Сохрани бог опираться на те условия, которые уже выработали во 2‑й Студии. Какие-то привычки, которые уже ярко обнаружили свои дурные стороны и которые, наконец, довели студию до того, что над ней был занесен дамоклов меч.

Опыт всех студий, к которым я за два года присмотрелся с обостреннейшим вниманием, показал мне ясно, что в них лучше, что хуже, что жизненно, а что чепуха.

Котлубай и Горчаков самые лучшие представители хорошего, благородного актерского воспитания. Это для меня не подлежит ни малейшему сомнению. И я хочу, чтоб в студию и школу проник именно их художественно-воспитательный дух.

Баратов и Демидов лучше всех владеют той внешней (Баратов) и внутренней (Демидов) техникой, которая может делать актеров.

Судаков – бескорыстнее других своих товарищей, больше способен отдаваться идеализации, напористее их.

Я очень рекомендую Вам оценить и дорожить этой пятеркой. У каждого из них есть недостатки – и не малые – и я их знаю. Но их достоинства гарантируют будущее этого нового Театра.

Надо, дорогой Василий Васильевич, взяться за дело смело и широко. Не зарываться в частности, а тем более в частных, мелочных взаимоотношениях.

Главная беда (пишу это курсивом) стариков и их взаимоотношений, что они зарылись в междоусобных дрязгах, заражали ими друг друга, заведующего труппой и Константина {320} Сергеевича. Такая политика лишает управление и широкого сердца и широкой идеологии.

Нельзя быть всем приятным. Нельзя крупное и мелкое, серьезное и чепухистое валить в одну кучу.

Нельзя бояться сказать громко: это стоит пятерки, а это – тройки с плюсом. А у нас боятся обидеть и потому вместо пятерки ставят четверку с плюсом, а вместо тройки с плюсом – четверку.

Дело двигают только несколько пятерок, а не множество троек.

Вы мне простите, что я пишу так наставительно, но мне очень хочется быть с Вами в полном согласии, я и люблю Вас и очень, очень ценю Вас. …

Ваш В. Немирович-Данченко

406. К. А. Треневу[664]

10 сентября 1924 г. Москва

Телеграмма

С огромным интересом прочел Вашу «Пугачевщину», прошу исключительного права для постановки в Московском Художественном театре.

Немирович-Данченко

407. Ф. Н. Михальскому[665]

11 октября 1924 г. Москва

Суббота 11 окт.

Милый Федор Николаевич!

Вот картина. 9 часов вечера. На сцене – «Смерть Пазухина». Сбор не полный, но спектакль, проданный за 3 000 р., – выгодно. Дела у нас плохи, хотя сборы по драме прекрасные, но плохи все дела театров, ужасающие, как никогда. Денег нет, люди очень берегут их…

Идет «Смерть Пазухина», а у меня в кабинете, когда я пишу это письмо, Качалов с Бакалейниковым повторяют монолог под музыку из «Эгмонта». Для концерта (Музыкальной студии), который будет сначала в студии театра (бывшей 2‑й), а {321} потом в Консерватории, Бетховенский концерт[666], У меня в кабинете стал-таки пианино.

Милый Федор Николаевич, Вы не имеете представления, сколько я занят. Знаете, несколько раз завидовал Вам, так и говорил, что вот если бы можно было на месяц поменяться с Вами (если только у Вас в комнате тепло и чисто). Неравномерно распределяет судьба. Чего бы Вы не дали и чего бы мы не дали, чтоб Вы пожили с нами. Но… терпение!

В театре работают очень много, а радости как-то нет. Что-то не вижу, чтоб и другие чувствовали… Хотя мирно, тихо, работливо, очень спокойно и хорошо дисциплинно… А радости не чувствуется… Не разберешь, куда она притаилась.

Обнимаю Вас, милый Федор Николаевич.

Екатерине Николаевне скажу, что послал Вам от нее поцелуй, она будет довольна.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

Юстинов уехал на время в Кисловодск, очень он истрепался от забот.

408. А. В. Луначарскому[667]

14 октября 1924 г. Москва

Москва, 14 октября 1924 года

Ввиду заявления Главреперткома о необходимости переделок или поправок в представлении «Синей птицы» Метерлинка Дирекция поручила состоящей в Художественном театре тов. Муравьевой выяснить подробно требования Главреперткома. В результате продолжительного совещания тов. Муравьевой с В. И. Блюмом купюр и переделок в «Синей птице» оказалось так много, что театр стал перед невозможностью давать пьесу в этом виде. Достаточно указать, что В. И. Блюм предъявил требование выкинуть всю картину «Лазоревого царства»[668].

Театру понятна идеологическая точка зрения Главреперткома, которую и тов. Муравьева передает очень четко. Однако в данном случае между театром и Главреперткомом имеется принципиальное расхождение. Дирекция театра не считает себя {322} вправе вступить на путь спора в данном формальном случае с учреждением, поставленным Наркомпросом во главе руководства репертуаром театра. Тем более что расхождение это очень глубоко и захватывает собою вообще понимание того влияния, какое театр имеет и может иметь на зрителя, хотя бы и совершенно юного. Дирекция театра полагает, что влияние театра находится совсем не в той психологической плоскости, как это рассматривается учреждениями с цензурными полномочиями. Повторяю, сейчас я не нахожу возможным выступать с возражениями. Но вынужден заявить, что при требуемых В. И. Блюмом купюрах спектакль по соображениям художественной цельности идти не может. Ряд поправок и купюр, предложенных В. И. Блюмом, приняты к исполнению, но осуществить их все и в особенности отказаться от «Лазоревого царства» значит до такой степени исказить художественные образы Метерлинка, что благороднее снять пьесу с репертуара.

Между тем положение театра сейчас близится к катастрофическому, и я, в качестве директора МХАТ, не знаю, как мне поступать.

С глубоким уважением и преданностью

Вл. Немирович-Данченко

409. А. Я. Таирову[669]

12 декабря 1924 г.

12 декабря 1924 г.

Дорогой Александр Яковлевич!

Шлю Вам сегодня самый искренний, дружеский привет – от театра и от себя лично. Передайте такой же Алисе Георгиевне[670]. Обнимаю Вас.

Вл. Немирович-Данченко

{323} 410. В. В. Лужскому[671]

31 января 1925 г. Москва

31/I 1925 г.

От МХАТ благодарю Василия Васильевича Лужского за хлопоты об устройстве вечера в пользу Чеховского музея[672]. Это был моральный долг на душе МХАТ, который Василий Васильевич и помог уплатить, взяв на себя и инициативу и все хлопоты.

Благодарю и всех участвовавших в этом вечере.

В. Немирович-Данченко

411. К. А. Треневу[673]

27 марта 1925 г. Москва

Телеграмма

Репетиции идут горячим ходом, работаем с большим увлечением. Сила и значительность трагедии не допускают малодушной торопливости, легкомысленной небрежности. Генеральные предполагаются на пасхе. Ваши опасения, что спектакль потеряет от малого количества представлений в текущем сезоне, ошибочны. Ваше присутствие вообще очень желательно[674]. Шлем искреннейший сердечный привет.

Немирович-Данченко

412. Музею Художественного театра[675]

17 апреля 1925 г. Москва

17 апр. 1925 г.

Как передать чувства мои в этом музее? Сложные, острые, трогательные… Меньше всего волнует меня, – говорю подумавши, искренно, – меньше всего благодарю я за то, что музей как бы увековечивает меня лично. Правда, я и сам удивлен при виде пройденного пути. Но мое честолюбие никогда не заходило так далеко, так сказать, за пределы моей жизни. Больше, гораздо больше волнует меня, что для будущего не исчезнут искания и достижения нашего дорогого театра хотя {324} бы в виде исторически-библиографическом, что не исчезнет след его в образах деятелей и артистов, отдававших театру все свои лучшие, благороднейшие силы, все свои заветнейшие мечты. Когда-нибудь изучающие пути русского театра, горячие любители его, остановятся перед этими фотографиями, именами, рукописями, письмами и добрыми мыслями помянут беззаветно пронесшиеся жизни.

И вот что меня больше всего наполняет чувством трогательной благодарности [при] обозрении музея, – это то, что собиратели его, устроители сумели сотворить памятник самому главному, что составляло силу нашего театра, – любви, в него вложенной. Любовь была и цементом и воздухом дела.

И для того, чтобы музей сохранил эту общую любовь, нужно было самим устроителям музея так крепко, так глубоко, так трогательно любить наш театр.

Вот за это больше всего хочется благодарить их – имя же их не забудется в Музее.

Вл. Немирович-Данченко

413. В. В. Барсовой[676]

16 мая 1925 г. Москва

Многоуважаемая

Валерия Владимировна!

В день пятилетия Музыкальной студии все мы с чувством самой теплой благодарности вспоминаем всех, кто своим добрым и талантливым участием помогал делу студии на первых, труднейших шагах ее пути[677].

С искреннейшей признательностью

Вл. Немирович-Данченко

414. В. В. Лужскому[678]

31 июля 1925 г.

31/VII

Дорогой Василий Васильевич!

Наконец-то получил от Вас письмо! Каждый день ждал. Хотел уж телеграфировать.

{325} Буду отвечать, пробегая по Вашему письму.

Конец августа, начало сентября, «Пугачевщина»[679], К. О. в Ленинграде… Это меня больше всего беспокоит[680]. Я «вперил свой взор» в две строки Ваши – «Пугачевщина» без меня – труппой неприемлемо…

и

«Хорошо, кабы все-таки не позднее 18‑го…»[681]

Если это возможно, то есть 18‑го, 19‑го, то я не боюсь, справлюсь. Но возможно ли?.. И по бюджету, и…

в первой половине сентября – празднование Академии наук, и в перечне торжеств сказано: 12‑го торжественный спектакль в Художественном театре (повенчали нас без нас)… Я запросил, что этот сон значит…[682]

Очень приятно, что Леонидов взял Пугачева.

В три дня – 27, 28 и 29 – и генеральная с Леонидовым и Москвин?!. Сумлеваюсь чтоб…

«30‑го уехать, 31‑го приехать в Ленинград». Понедельник!! (В понедельник никогда не приезжаю.) А 2‑го уже спектакль!! 1‑го – генеральная! «Лизистрату» всю перелаживаю на новый лад. Дал только задания, должен прорепетировать сам. … Невозможно!.. Или надо позднее начинать Ленинград.

Да и вообще, если можно поставить «Пугачевщину» 18‑го – гораздо спокойнее будет: в первый приезд мне только поговорить с артистами, с Баталовым вторым и Александровым, а во второй – поставить как следует. В Ленинграде я сдам 8‑го «Карменситу». 9‑го выеду и 10‑го смогу репетировать «Пугачевщину».

Только бы можно было открывать сезон 18, 19‑го.

Но стоит ли таких жертв?!.

Вот о замечаниях Константина Сергеевича по «Пугачевщине» – тоже довольно сложно… Не знаю как… Я думаю, что это будет очень вредно для постановки… Попадем на старую дорожку – разрушить все, что наработано… Пустяком, только одну балочку выдернуть… А рухнет все здание… Среди замечаний К. С. могут быть очень ценные, высоко ценные, но начать их слушать – не уйти от того, что неизбежно следует за его замечаниями, – полное разрушение сделанного (конечно, если мы не «молодежь»).

{326} Вот видите: мною «Пугачевщина» взята слишком мрачно…

Вот и готово. Вот все и полетело. Давайте по старинке, когда мы через Шиллера с Ермоловой и Южиным рисовали такие очаровательные революции, что Морозовы, Носовы, Рябушинские, Королевы восхищались и аплодировали. Как изумительно играли! Ну, а что играли, – ведь это не серьезно, это где-то, с кем-то было… С нами же, в России, невозможно… Власовский не допустит…

Скучно и лень распространяться…

Ведь Москвин же так и хотел: не мрачно брать. А Ильинский в Ленинграде и окончательно весело взял Пугачева… Пришлось снять с генеральной репетиции совсем…[683]

Я думаю, – запомните это, – что будет большая беда, если я выслушаю К. С. Это будет опять и опять, в двадцатый раз, грубейшая ошибка нашего театра…

Пусть у меня многое будет не так, пусть многое могло бы быть лучше, но пусть будет охвачено единым духом, единой волей, единым устремлением. Совершенств не бывает, погонишься за совершенством – залижешь, сузишь самое ценное, заложенное в основу…

И впредь, – это тоже запомните, – пусть «Прометея», «Горячее сердце» и пр. и пр. ставят с ошибками, но цельно, единым духом схвачено. Пусть даже часть на штампах, но не зализано, не робко перед тем, что скажет такой-то или такой-то…

Надо благодарить судьбу, что меня во время репетиций «Пугачевщины» охватил какой-то смелый бес и не покидал. Если бы во мне был больше всего «старый мастер», – мало было бы толку. Слава богу, что так случилось и что никакие Де-Сильвы и Бен-Акибы не дергали меня за фалды[684].

Я не Константина Сергеевича называю этими именами, но боюсь, что я его приму не так, как следует…

Мрачно взято… А что же Пугачевщина, охватившая пожаром пол России, была игрушкой? А как же играть Кореневой? Целовать Пугачева, когда он издевательски убил отца и мужа? А Зуевой смотреть на сына на виселице? А Хмелеву или Халютиной? А Прудкину?[685]

{327} Я задет за живое, потому что больше всего боюсь в нашем театре все той же сентиментальности. Федотова, Никулина, Рыбаков и т. д., радующиеся молодому дарованию Санечки Яблочкиной, находящие, что «Власть тьмы» надо смягчить, и т. д.

Вот «Прометей». Я расскажу Качалову, как надо играть, но готов с первого же дня держать пари, что это дойдет только до генеральной, а потом пойдут обескрыливания[686].

Или «Горячее сердце». Тоже сделаем всех этих Хлыновых и Градобоевых такими овечками, что все вспышки девушки будут утрированными…[687]

Что касается «однотонности» постановки – тут я уж ничего не могу поделать. Это если от меня, то мне самому не поправить. Не поправить и если от Степанова с Эфросом[688], а тем более – от Тренева самого.

Вот все не соберусь писать Треневу о том, чтоб Казака выкинул. И не сможет ли жену перенести сюда, к Устинье?..[689]

Вам – Силана?.. А разве Хмелев не хорошо?

Грибунин – непременно Курослепов. Хлынов непременно если не Баталов, то кто-либо из вас, премьеров.

Баталов – городничий?! Зачем? Успеет еще в своей жизни[690]. Ему же Фигаро надо играть.

Отпускать Константина Сергеевича к Рейнгардту – очень не советую[691].

Как звать 2‑ю Студию? Вообще: Тверская, 22 – Спектакли Московского Художественного Академического театра:

«На всякого мудреца»

или: Спектакли Моск. Худож. Ак. театра (бывшая 2‑я Студия)

«Младость».

«Невидимка».

Когда «Елизавета Петровна», или «Невидимка», или «Младость», то скобка (Бывшая 2‑я Студия). А с будущего года и это отойдет.

Конечно, при Вас с Дм. Ив.[692] нет надобности ни в каких ни Митиных, ни Херсонских, – об этом я буду настоятельно говорить[693].

(Хотя Вы с Дм. Ив. самые заядлые халтурщики, – но ведь и им сейчас только этого и надо!)

{328} Да, Вам бы надо, наконец, Фамусова сыграть. Но как?.. Буду думать…

Крыжановская очень приятная актриса, но сколько же «их» у Вас?!. Я бы воздержался. Сами виноваты, не шли вовремя. А теперь отнимать роли у тех, кто переболел самое тяжелое, – нехорошо, нельзя допускать такой несправедливости.

Вот почему я не позволяю брать Бакшеева ни в какой МХАТ, ни в 1‑й, ни во 2‑й.

Отчего Вы говорите, что я не люблю Горчакова?! Я же ведь и притянул его. Нет, я его люблю за многое. Мне не нравится, когда он двуличничает…

«Синичкина» можно посмотреть. Если это блестяще, то нет надобности считаться с Вахтанговым. Ведь там зачинал Горчаков[694].

Я бы поберег Котлубай и Демидова… Не могу объяснить, почему я считаю таких очень полезными в театре… Только в Художественном театре могут быть такие практически мало осуществляющие, но это хорошая черта Художеств, театра, что он такими дорожит. И отходить от этого не следует. Это из того, что есть хорошего в атмосфере Худ. т. Если пойти только по пути «хозяйственному», то они не нужны, но тогда так многое не нужно, что, пожалуй, окажется не нужным и аромат, рабочая атмосфера Худ. т., ничем не заменимая…

«Хижина дяди Тома»?

Не знаю… Если у какого-то режиссера чувствуется острая жажда, сценическая, театральная жажда – предчувствие успеха нового ритма для мелодрамы, – ну, тогда куда ни шло. А для самой пьесы – нет… На что это?..

Вы ничего не пишете о Перетте Александровне. Как на ней отразились кемернские лучи?..

Обнимаю Вас обоих крепко.

Екат. Ник. целует… тоже обоих.

Вл. Немирович-Данченко

{329} 415. К. С. Станиславскому[695]

3 сентября 1925 г. Ленинград

Телеграмма

Дорогой Константин Сергеевич, Музыкальная студия уже благодарила Вас за те пожелания, которыми Вы проводили ее из Москвы. Я с своей стороны хочу послать Вам мою самую сердечную признательность. Очень ценю Ваше желание быть вместе в трудные минуты. Вам и мне трудно, потому что мы не можем ни на один шаг оставаться равнодушными к достоинству наших работ. Но пока в нас это есть, живо все то, что мы вкладывали в наше общее дело. Обнимаю Вас.

Немирович-Данченко

416. Из письма А. И. Сумбатову (Южину)[696]

30 августа – 7 сентября 1926 г. Париж

30 августа

Милый Саша! Я носился – то из Трепорта в Париж, то обратно, потом мы уехали в Дивонн, это даже парижане плохо знают, около Женевы, а теперь опять в Париж.

На днях мы уплываем. Отплытие в Америку – очень много хлопот. В прошлом году это все проделывал мой уполномоченный по поездке студии. Теперь же мне больше приходится самому принимать участие[697].

… Порассказал бы я тебе, насколько стал мудрее в смысле ожиданий, стремлений, надежд, распределения своих сил… Самое главное, к чему приучаешь себя: поставив себе цель, иди к ней, не растрачиваясь ни на что другое, и никогда не ослабляй зоркости, потому что, знай, что все-таки то, чего ты хочешь, придет совершенно неожиданно и, наверное, не там и не тогда, где и когда ты рассчитывал.

Извини, если я еще немного остановлюсь на себе.

Я в последние годы, лет за пять, стал увереннее, – сказал бы даже так, – наконец от чего[-то] освободился или окончательно нашел в себе опору…

{330} Был такой случай, – ты его, конечно, не помнишь, а у меня он врезался в память на всю жизнь. Я и ты вышли от меня в Чудовском переулке (на Мясницкой), было днем. Мы говорили с тобой, спорили и с этим вышли. И еще, проходя по дворовому переходу до ворот, ты, идя впереди, сказал с какой-то хорошей, мужественной дружбой: «Вообще, Володя, при всех твоих достоинствах (до которых нам далеко, – прибавил ты, чтобы смягчить), ты все еще какой-то незрелый». И еще немного развивал эту мысль.

Я тогда почувствовал в этих словах одну из тех редких правд, которые освещают всю глубинную сущность. И помнил я об этом всегда, и вдумывался на всех путях и случаях моей жизни. Но я довольно скоро понял, что это не незрелость. И не бранил себя за нее. Я понял, что она от противоречивости между большой внутренней содержательностью, идеологической требовательностью и реальной жизнью, от какой я все-таки не хотел отказываться. И чем глубже мое отношение к жизни и мельче ее реальность, тем компромисснее моя деятельность. Я преодолевал частично, завоевывал право быть собою – кусками. И революция мне помогла чрезвычайно. Для меня от нее выигрывала моя идеологическая закваска, а умалялась та внешняя сила житейского консерватизма, ради которой я так часто не был самим собою.

Насчет моего «блестящего» предложения в кино – это тоже не совсем верно. Я ни одним звуком не возразил на ту цифру, которую мне предложили. А разумеется, мне предлагали в ожидании торговли со мной. Гест говорил: «Мы взяли его (т. е. меня) даром»… Правда, мне платят пока только за вступление в дело, а если я буду ставить или что другое производить, то будет другая плата. И в этом смысле возможности больше[698].

И все-таки… Америка, Саша, выжимает все соки. Она, еще не создавшая сама духовных ценностей, жадно набрасывается на все, что ей кажется для нее нужным, но платит с огромной требовательностью.

Все эти россказни о легкости наживы в Америке – сплошная ерунда. Люди бьются буквально как рыба об лед. Есть имена (я говорю об артистических) зарабатывающих много, {331} но таких имен 20 – 30 на всю Америку. Живут экономно, с большой сдержанностью, работают все до устали, до измору…