Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 48 страниц)

Однако, на все эти вопросы о топливе, продовольствии и т. д. (освещение, уже бесплатное, почти не прерывалось; трамваи ходят мало – говорят, они сдаются опять бельгийцам; домовые комитеты упраздняются, предлагается выбрать управляющего домом – большею частью выбирают бывших владельцев; мануфактуры нет, и вы будете щеголять перед нами, мы очень обносились) – так вот на все эти вопросы у нас устанавливается такой ответ: ни за что мы не ручаемся, да и не считаем себя обязанными ручаться. Хорошо ли будет, плохо ли, они (то есть вы) должны делить с нами тяжесть, заботы, страдания, гордость побед. Была тенденция – потребовать от вас, чтоб вы приехали. К чему бы это ни повело, но {244} преобладает мнение предложить вам возвратиться. Кто хочет! Без вас театр, вероятно, погибнет. С вами он, может быть, вновь засияет. Пусть каждый берет последствия на свою совесть.

Бывает у нас мучительнейшая тоска по внешне благообразной жизни – все бы бросили, чтоб очутиться в благоустроенных условиях. Бывает трудно поборимая скука, так тускла бывает жизнь. Но бывает такая гордость и такое удовлетворение совести, каких мы прежде не знали. Это когда мы окунаемся в нашу работу, нашу, Художественного театра, когда мы чувствуем, что его искусство не застоялось, не заплесневело, что, наоборот, с него очищается всякая дрянь. И – вот подите же – жизнь не улучшается, скорее, наоборот, а такое настроение все чаще и шире. И оттого, что в театр входит много молодых, и оттого, что что-то разрядилось в атмосфере, исчезла какая-то мещанская театральная критика, испарилось что-то вздорное, засорявшее художественную атмосферу, мысль непрерывно толкается туда, где все должно быть просто, серьезно и благородно. Сейчас, когда я пишу эти строки, я мысленно пробегаю по прошедшей зиме, по бывшим занятиям, репетициям, классам, беседам и стараюсь охватить не только свои занятия и те стремления, которые бродили около меня, но и большую, непрерывную работу Константина Сергеевича и спешу заглянуть мысленно в то, что делали другие – Лужский, Москвин, студии, районная группа, – я вспоминаю, что очень часто нам кажется, что теперь, когда идет такая колоссальная, мировая перестройка идейных начал, то, что мы делаем, – это, может быть, для нас самое лучшее. Пока есть на одной чаше весов это удовлетворение духовных потребностей, спокойствие художественной совести и сознание исполняемого долга, другая чаша, сколько ни кладется на нее забот, досад, недостатков, не перевешивает. Никогда еще за все эти десятилетия жизнь не ставила такой резкой, такой видимой грани между стороной духовной, идейной и материальной. Грань жестокая, дающая себя чувствовать на каждом шагу, непрерывно в течение дня, оттого так мучительны эти вскидывания души, то в самое дорогое и радостное, то в самое досадное, ничтожное и раздражающее и озлобляющее.

{245} И не знаешь, где лучше. С чем лучше? С кем лучше? И то, что кажется наверное лучшим, может оказаться серым, тусклым, скучным.

Вл. Немирович-Данченко

361. Н. А. Подгорному[493]

Июль 1921 г. Москва

Дорогой Николай Афанасьевич!

1) Выдали ли денег хоть сколько-нибудь?

2) Не слыхали ли, было ли то важное заседание по вопросу о театрах, которого ждал Луначарский? И какая судьба намечена Художественному театру? (а какая будет, это мы сами подумаем!)

3) Лопатин-Михайлов именинник и без копейки – это ужасно, пусть Юстинов поможет, хоть 100 тысяч руб.

Если ответов у Вас нет, то не трудитесь писать, скажите Мише на словах.

Я прибегу в пятницу, попозднее. Жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

362. А. М. Горькому[494]

28 сентября 1921 г. Москва

28/IX

Дорогой Алексей Максимович!

Только что узнал от Елены Константиновны[495], что Вы были очень сильно больны, чуть ли не находились на пороге между этим – прекраснейшим и паршивейшим – и каким-то другим мирами.

Очень это меня взволновало. Захотелось горячо сказать Вам: поберегите себя! Отдохните! Туда еще успеете, а здесь очень нужны.

От одной мысли об опасности во мне как-то остро всплыли лучшие воспоминания о нашем прошлом…

{246} Будьте же, пожалуйста, здоровы!

Вместе с этой «просьбой» посылаю Вам копию с моего письма Луначарскому. О нем или о том, что послужило поводом к нему, Вам Елена Константиновна говорила[496]. Прочтите, пожалуйста. Может быть, оно толкнет Вас на такие поступки, которые помогут театру выпутаться из петли. Особливо теперь, когда театр благодаря разросшимся студиям и отсутствию помещений находится еще и в материальных тисках.

Крепко жму Вашу руку. Хотел бы повидать Вас, да боюсь беспокоить.

Вл. Немирович-Данченко

363. В. И. Качалову[497]

22 ноября 1921 г. Москва

22 ноября

Дорогой Василий Иванович!

Приезжайте! Пожалуйста, приезжайте! Трудно несказуемо! Мы делаем шаги по пути полного слияния со студиями. Составлена дирекция, в которую кроме меня и Константина Сергеевича вошли Москвин, Лужский, Вахтангов, Сушкевич, Чехов, Юстинов и Подгорный. Уже из перечня лиц Вы можете догадаться об основных задачах. Репетируются «Плоды просвещения» с распределением ролей между всеми группами: Станиславский, Лилина, Коренева, Пыжова, Москвин, Чехов, Гейрот, Вербицкий, Зуева, Корнакова (Елина), Грибунин, Лужский и т. д. А в Студии репетируется «Смерть Тарелкина» – Чехов, Москвин, Грибунин, Шевченко и т. д.[498]

Но это слияние не спасает дела: «Плоды просвещения» и «Смерть Тарелкина» – без героя. Таких пьес не много. Да и сейчас жить нечем. «Ревизор» – Москвин, «Дно» – Москвин. Поставили бы «Царя Федора», но опять Москвин, и царицы нет.

Мы снова собирались (старики), снова обсуждали положение и единогласно решили просить Вас приехать, невзирая ни на что. Вы очень поднимете театр. Нужды нет, что не {247} будете играть ни Гамлета, ни Бранда, а только роли последних лет, – репертуар очень освежится.

Приезжайте, Василий Иваныч!

Боюсь, что велик будет грех на Вашей душе, если не приедете.

«Как с Димой?»… Я думаю, это менее сложно, чем Вам кажется[499]. Есть два выхода: 1) привезти латвийского гражданина Шверубовича, личность которого неприкосновенна. (Да никому и не понадобится трогать Шверубовича, не так уж он провинился), а 2) оставить его в берлинском Политехникуме, сговорившись с находящимися там капиталистами. Например, Фин, Коган (издательство), да мало ли найдется! Они будут платить Диме, а Вы кому-либо в Москве по их поручению. В конце концов, не исключена возможность и официальной пересылки денег по наиболее хорошему курсу. Послушайтесь, Василий Иваныч, голоса Вашего чувства к Художественному театру. Ведь он никого не обманывал и ни перед кем не остался неблагодарным. Если ему не дать рухнуть, он еще десятки лет будет колоколом всех театров. Живой, он еще будет долго славиться, а мертвый, он сразу утратит свое обаяние даже для тех, кто еще будет именоваться его артистами. Что лучше: чтобы те из Вашей группы, которые не захотят вернуться, назывались «бывшими артистами Моск. Худ. театра» или чтобы Вы, Качалов, именовались «артистом бывшего Художественного театра»?!.

Вот уже два месяца, как Ваша группа получила мое августовское письмо[500]. Срок, пожалуй, достаточный, чтоб я мог получить более определенный ответ, чем этот, который прислали за подписью Берсенева и Массалитинова. И то, что за два месяца группа или отдельные ее члены не высказались определеннее, усиливает подозрительность, какую возбудило письмо Берсенева и Массалитинова при первом чтении. Нам письмо показалось уклончивым и двусмысленным. Я ставил вопрос ребром: театр гибнет, кому он дорог – пусть возвращается, а ответ – весь из понятий растяжимых и неубедительных. «Надежды и мечты о соединении», «пока», «объединение и сохранение живых сил», «моральная связь с М. Х. Т.», без которой немыслима «вся» ваша работа…

{248} Что значит «пока»? Из первых строк письма кажется, что это – январь, но потом вступает элемент «при настоящих условиях». Что значит теперь «объединение живых сил»? Если вдуматься, так ведь тут можно скрыть задачи, совершенно противоположные «моральной связи с М. Х. Т.». И, наконец, в чем же заключается «моральная связь», если на зов, на крик из Москвы «домой» отвечают: «Пока это нельзя»?

Может быть, Ваши письма пропали? Или застряли по пути? Но нельзя же рассчитывать, что главари и старики Художественного театра со всеми его трудными переживаниями удовлетворились такими общими местами, как «моральная связь» и «мечты и надежды».

Может быть, письма задерживаются где-либо и я не знаю, как относиться ко всему этому. И в нашем совещании мы решили так. Мы имеем от Вас, от Качалова, самое категорическое, самое недвусмысленное заявление, относимся к нему с глубочайшим доверием, иного и не ждали от Вас, и вот обращаемся к Вам так же просто и решительно: приезжайте!

Затем я имею письмо Марьи Николаевны[501], также возбуждающее глубокое доверие и совершенно убедительное. И мы не можем призывать ее к ее долгу в Москву, как это ни тяжело для репертуара. Точно отрывая огромный кусок художественных задач, приходится отказаться от нее.

Потом Ольга Леонардовна. Мне она ничего не отвечала на письмо мое, и, сколько я знаю, и никому она не писала непосредственно по вопросу о ее приезде, но Марья Петровна Лилина заявляет решительно, что она имеет от Ольги Леонардовны категорически выраженные желания вернуться. Поэтому, дорогой Василий Иваныч, передайте ей, что ждем и ее, что ее присутствие поможет и возобновлению старых пьес и постановкам новых, без нее неосуществимых.

Дальше (это уже менее определенно и основывается только на разбросанных фразах в тех или иных письмах да в значительной степени на психологии) – Николай Григорьевич[502]. Все мы думаем, всем нам кажется, что его заявления только не выразились в категорической форме, но что у него колебаний нет, и он только ждет возможности вернуться к себе домой в Художественный театр.

{249} Желания всех остальных нам не ясны. И вот просьба к Вам – мне уже нечего писать вторично – опросите наших, как они решили насчет возвращения в Москву. Хотя бы к весне.

Подгорного наконец отпускают. Если это письмо Вы и получите раньше самого Подгорного, то ненамного. Думаю, что в конце ноября он уже выедет. К нашей общей печали, ему надо было заболеть, чтоб получился новый толчок к разрешению ему выезда за границу. Впрочем, неразрешение вызывало много протестов даже у властей…

Значит, Подгорному снова поручается обговорить, рассказать, научить – как действовать дальше.

Я думаю, что уже до этого письма Вы увидитесь с Ольгой Лазаревной[503], и потому опускаю все, что будет известно и без моего письма.

С так называемой «новой экономической политикой» жизнь стала, конечно, легче. По крайней мере, открыты магазины и рынки, где можно достать все. Зависит от заработков.

Из театров субсидируются уже только так называемые «академические», остальным приходится так туго, что они быстро вымирают. Цены на места вольные, стало быть, высокие. И полные сборы уже не повсеместные. Впереди всех по успеху пока все тот же Художественный театр (всегда полно). В настоящее время наш полный сбор 21 миллион (расход около 27. Субсидия). Первые места – по 50 тыс. А жалованье – минимальное для актеров 800 тыс. и 1 миллион в месяц. Наши старики получают 4, 5, 6, 7 миллионов в месяц. Внешне очень обносились, но уже немного пополнели. Белый хлеб, который еще полгода назад был в редкость, теперь едят все время.

Выходит уже три театральных журнальчика (2 – 3 раза в неделю).

Все это Вам расскажет Подгорный!

Когда, в хлопотах о Подгорном, я спросил, в каком положении вопрос о поездке театра, то мне ответили, что это зависит от многого и, между прочим, от того, «как ведут себя ваши артисты в смысле белогвардейщины»…

{250} Приезжайте, Василий Иванович!

Обнимаю Вас.

Вл. Немирович-Данченко

364. П. А. Подобеду[504]

21 декабря 1921 г. Москва

Дорогой Порфирий Артемьевич!

Настоятельно прошу справиться и справляться у Михайлова, не нуждается ли он в чем, и хлопотать, чтоб его нужда немедленно удовлетворялась. Например, дрова.

Не утомляется ли он, тогда освободить его от «Анго» (Протасевич)[505].

В. Немирович-Данченко

365. Труппе Московского Художественного театра[506]

21 декабря 1921 г. Москва

21 декабря 1921 г.

От дирекции МХАТ

Из разных ресторанов и других общественных «встреч» Нового года будут, конечно, приглашать артистов нашего театра и студий для исполнения «номеров» перед ужинающими совбурами[507] и спекулянтами. И будут очень дорого платить. Еще бы! И лестно: забавлять за ужином будут артисты Московского Художественного академического театра или его Студий. И легко достижимо: что теперь несколько миллионов!

Увы, я не поручусь, что для всех ясно, как унизительны, как постыдны такие выступления.

Я не знаю, вправе ли дирекция МХАТ запрещать это. Если кто-нибудь думает, что не вправе, то я готов умолять его на коленях не позорить подобным выступлением имя Художественного театра. И предупреждаю, что того, кто сделает это, я потом все равно в покое не оставлю.

Вл. Немирович-Данченко

{251} 366. К. Ф. Вальцу[508]

26 марта 1922 г. Москва

Карлу Федоровичу Вальцу

Тому, кто отдал делу театра всю свою жизнь, всю, без остатка, —

Всю энергию, знания, все свои дарования, труд, всю любовь, —

Тому, кто глубоко сознал, что на сцене нет места не художнику, за что бы он ни брался, – будет ли то декоративная живопись, машинно ли техническая часть, административная ли, —

На протяжении 60 лет, —

Надежнейшей опоре театрального дела, —

«Человеку Театра» в самом истинном и благородном смысле этих слов, —

Тому, кто своей яркой личностью и делом своей жизни поддерживает бодрость в слабеющих и восстанавливает веру в унывающих, —

Московский Художественный театр

и его студии с искреннейшими симпатиями

и глубоким почтением.

367. В. И. Качалову[509]

Начало 1922 г. Москва

Дорогой Василий Иванович!

В отношениях наших с зарубежной группой назрел момент: решение возвращаться в Москву или не возвращаться. Это мое письмо – последнее. Если я еще и буду писать, то по вопросам частным, которые могут возникнуть после решения. Поднимать же снова и снова вопрос кардинальный и перебирать соображения за и против я, – пусть меня простят Ваши товарищи, – больше не буду. И ни в какие переговоры не буду вступать и ни в какие обсуждения новых «условий». Еще раз, пусть меня простят, – не буду даже отвечать на разные новые просьбы или оговорки, которые у кого-нибудь {252} могут возникнуть. В этом смысле и письмо Нины Николаевны[510] и письмо Берсенева я считаю недоразумением.

Вопрос был поставлен еще в моем августовском письме совершенно ясно: кто хочет, пусть возвращается; кто не возвращается – естественно, принимает на себя последствия постольку, поскольку он считает себя артистом Художественного театра; я (или мы, находящиеся здесь) не антрепренеры и никаких гарантий за такое или сякое, благополучное в материальном, или в художественном, или даже в политическом отношениях, никаких гарантий за положение здесь в Москве мы не даем, потому что сами не имеем; ни о каких «условиях» между нами не может быть речи; и я не даю никакого права никому сказать когда-нибудь: «Зачем вы, Владимир Иванович, нас вызвали? Нам было за границей так хорошо, а здесь в Москве так скверно!» Если в моих письмах были иногда слова тона убеждающего (по отношению к Вам лично, правда, были), я готов их взять назад. Я только оповещаю о положении Художественного театра, вашего театра. И спрашиваю: кто возвращается помочь театру не развалиться? А для того, чтобы ваше решение опиралось на верную информацию, к вам поехал Подгорный. И точка: жду ответа.

Теперь Нина Николаевна пишет: освободите Василия Ивановича от обязательства.

Ну что я могу на это ответить? От какого обязательства? У меня с ним никаких контрактов нет. Освободить Вас от ответственности за театр, если он погибнет? Да ведь эта ответственность запишется не на бумаге, скажется не в суде. Да хоть бы мы и освободили, – сами-то себя Вы освобождаете от этой ответственности? Не можете приехать, потому что больны? Что же можно с этим поделать? Ваше дело поставить вопрос перед своей совестью, точно ли болезнь Вас удерживает за границей. Не можете оставить сына? Опять-таки что я могу сказать? Вероятно, я должен признать это обстоятельством, заслуживающим решительного уважения? Сказать по совести, не склонен признать. Есть разница между 10‑летним туберкулезным и 20‑летним, слава богу, здоровым студентом. Нина Николаевна приводит слова из письма Марьи Петровны[511], которая пишет, что никогда не бросит детей. Если они {253} здоровые, взрослые, – то я и с Марьей Петровной не согласен. Но не в этом дело. Может быть, я не учитываю каких-нибудь данных в вопросе о сыне[512]… Так что же я могу? Ну, скажем, в скрижалях будет записано так: Художественный театр погиб или стал иным отчасти и потому, что не вернулся Качалов, хотя Качалов никак не мог приехать из-за сына… При чем же тут я, снимающий какое-то обязательство?

Чувством я совершенно понимаю Нину Николаевну: она боится и московской жизни, и разлуки с сыном и при этом предчувствует, что Ваше возвращение вовсе уж не будет так целительно для театра, но душою не может оторваться от упреков, которыми москвичи могут отравить Вашу жизнь. И вот в этой раздвоенности она ищет решения от меня: мудрый Эдип, разреши! Но это утопающий хватается за соломинку. Я совсем тут ни при чем. Тут только Вы сами. Если бы Нина Николаевна сказала: не убеждайте Василия Ивановича ехать. Я готов повторить то, что написал выше, что все слова убеждающего тона беру назад. Но если она просит, чтоб я Вас убеждал не ехать, то уж этого я никак не могу.

Между прочим, один пункт и в ее письме и в Вашем надо отметить. О том, какие расчеты строятся на Вас. Мне кажется, что я уже и писал об этом. Ни Гамлета, ни Бранда мы не собираемся ставить, ни Эдипа или вообще трагедию… Ни в юношей Вас записывать не собираемся, то есть ни Чацкий, ни Глумов… Только то, что по силам: «У жизни в лапах»; если бы приехала Германова – «Каменный гость», «У царских врат»… И готовить новую работу, может быть, «И свет во тьме светит», может быть, «Роза и Крест»…

Только – что по силам.

Другое важное обстоятельство, подчеркнутое во всех трех полученных мною письмах, и от Вас, и от Нины Николаевны, и от Берсенева: это что Художественный театр должен принять всю группу. Что только при этом все вы можете быть полезны.

Тут уже есть недоразумение, странное настолько, что я готов упрекнуть Подгорного в не совсем точной информации.

Вы все как будто думаете, что главное – мы тут устали, и если бы те спектакли, которые теперь идут в Художественном {254} театре, были на более или менее значительное время сняты и заменены, или по крайней мере перебиты спектаклями вашей группы, то дело Художественного театра было бы спасено. То есть что, главное, у нас недостает сил для того, чтобы играть семь спектаклей в неделю.

Это не так. Да, мы здесь не можем играть больше 3 – 4 спектаклей, потому что нет сил. Но мы и не стали бы играть больше, если бы, даже при наличии сил, самые спектакли не были на высоте.

Наш художественный термометр показывает сейчас очень хорошую температуру. Может быть, даже не по достижениям, а по стремлению, по волевой энергии. И мы предпочтем совершенно изменить физиономию Художественного театра, чем заполнить его спектаклями, не отмеченными этой волевой энергией.

И когда мы хотим, чтобы здесь были Качалов, Германова, Книппер, Берсенев, Массалитинов, Павлов, Тарасова, Тарханов, Крыжановская, Бакшеев и т. д., Литовцева, Александров, – то хотим усилить и расширить работу в этом направлении, а вовсе не перенести в Москву «Три сестры», «Дядю Ваню», «Карамазовых» и т. д. Признаться, нам это и в голову не приходило. Если «Три сестры» и «Дядя Ваня», как, может быть, и весь Чехов, сейчас совершенно не ко времени, то их ставить не будем. А если будем, то в наилучшем составе, не считаясь с тем, как пьесы шли в вашей группе. Вообще мы рассчитываем на членов группы, а не на ее спектакли.

Художественному театру сейчас ни одна группа, как целое, не нужна: ни 1‑я студия, ни 2‑я, ни 3‑я, ни 4‑я, ни музыкальная, ни ваша. Нужны их лучшие силы. Тогда Художественный театр возродится. Очень хорошо, если группы существуют, если они могут существовать: для того, чтобы там еще могли развиваться или отыгрываться члены МХТ, но все лучшее – сюда, в репертуар театра.

А на что вам нужно быть 3‑й студией? Не понимаю. Именно первая группа и нуждается в вас. Надо пополнить первую, «стариковскую», группу.

Я не знаю, сколько лиц еще есть в вашей группе сверх постоянных артистов Художественного театра. Если речь идет {255} о 3 – 4 лицах, то не стоит спорить: можно их принять в театр, а там увидим, что из этого выйдет. Но если их довольно много, то театр не выдержит расходов.

Вообще, такую постановку вопроса: возвращение в театр только целой группой я, хотя и со смущением, но должен решительно отклонить.

Искусство русское может быть спасено не двадцатью или сотней хороших театров, а одним великолепным! И вас призывают создавать этот один великолепный, а не размножать студии или группы Художественного театра.

Это нисколько не мешает вам, когда вы соберетесь, все-таки открыть новую группу, – это ваше дело. Но нужны Вы не для этого, и никаких обязательств в этом направлении мы на себя не берем. И то, что Нина Николаевна считает это с моей стороны «ошибкой», как она пишет, доказывает только большое недоразумение в основе…

Чтоб покончить ответ на письмо, еще два пункта:

15 апреля – самый предельный срок. Самый поздний! Ведь будущее надо решать в феврале, в марте, а не в июле! И ведь театр будет функционировать 11 месяцев в году.

Поездка в Париж в высшей степени нежелательна.

Да и не верю, чтобы 15 спектаклей могли поправить материальные дела.

Вернее сказать, совершенно уверен, что эта поездка еще больше запутает все дело наше…

Повторяю: я написал последнее письмо.

Сто раз, может быть, скажет кто-нибудь из вас: зачем мы отказались от наших милых заграничных поездок. И делу не помогли, и живем плохо!

Может быть, «художественный термометр» – наша фантазия. Может быть, опять пойдут внутренние распри, отравляющие жизни! Может быть, сразу образуются группы, и мы, в иных комбинациях, разъедемся.

Нисколько не считаем себя обязанными нести перед вами за это ответственность – потому что это общее дело и потому что самое важное «может быть»:

Может быть, Художественный театр, накопивши новые силы вразброд, соберется в новый, великолепный, опять первый, {256} театр в мире, свежий и богатый, на новые десятки лет, по которому опять будут равняться все другие театры.

Мечта об этом и поддерживает у нас прекрасную художественную атмосферу. И много, много показателей, что мечта эта не утопия. И откладывать ее осуществление равносильно приговору над театром Значит, если Вы – вы – не возвращаетесь, здесь должны выбросить расчеты на Вас – вас из памяти и строиться теми средствами, какие имеются.

Милый Василий Иваныч! Не взыщите, что я через Вас отвечаю на все письма. Вы понимаете, каково мне было бы разъяснять всем порознь. А Вы разберетесь, что тут Вас лично совершенно не касается.

Я под конец уж придумал писать к Вам, как к группе так: Вы – вы. Жаль, что в конце письма догадался.

Обнимаю Вас и шлю привет всем.

В. Немирович-Данченко

368. В. И. Качалову[513]

6 апреля 1922 г. Москва

Телеграмма

Письма Ваши произвели удручающее впечатление. Подгорному поступать как полезнее делу.

Театр готовится к поездке на год в Америку и Англию. Разрешение Правительства уже получено. Качалову, Книппер, Германовой, Александрову, Бертенсону и Гремиславскому последний раз предлагается соединиться с театром. Необходим скорый категорический ответ. Остальных Станиславский и я лишаем права пользоваться фирмой театра[514].

Вл. Немирович-Данченко

369. Третьей студии МХАТ Е. Б. Вахтангову[515]

7 апреля 1922 г. Москва

7 апреля 1922

В эту зиму 1921 – 1922 года, в апреле 22‑го, нет возможности смотреть новый спектакль без запросов, накопившихся за последние годы. Что тут нового? Не в смысле трюка, а в плоскости {257} новейших театральных проблем. Какой здесь отзвук или отражение той громадной кузницы, в которой театральная идеология и практика и техника куют новое искусство? В которой дерутся, дружатся, нервничают, любят друг друга и ненавидят. В которой сталкиваются в искрящемся бою темперамента, всевозможных красок. В которой, того и гляди, тяжелый молот обратит в сажу лучшее, что достигнуто гениями прошлого, или, наоборот, ослабнут, устанут молодые мускулы, завянут горячие устремления новой правды.

И вот простая, непосредственная радость «Принцессы Турандот» крепнет и глубже охватывает память, когда спектакль дает на эти запросы решительный, твердый ответ[516]. Да, создатель этого спектакля знает, что в старом надо смести, а что незыблемо. И знает, как! Да, тут благородная и смелая рука действует по воле интуиции, великолепно нащупывающей пути завтрашнего театра. В чем-то этот мастер еще откажется от призрачной новизны, а в чем-то еще больнее хватит нас, стариков, по голове, но и сейчас нам и «и больно, и сладко», и радостно, и жутко. И моя душа полна благодарности и к самому мастеру и к его сотрудникам.

Вл. Немирович-Данченко

370. К. С. Станиславскому[517]

4 сентября 1922 г. Висбаден

Дорогой Константин Сергеевич!

Если я Вас уже не застану в Москве!

От самых чистых глубин моего сердца желаю Вам сил, бодрости, спокойствия. И чтоб судьба Вам непрерывно улыбалась.

Хотя Вы и едете с «старым» театром, но будьте спокойны, потому что он до сих пор не преодолен.

Студийцы имели отличную русскую прессу, кое-где хорошую иностранную, но им мешало то, что они [ездили] в глухой сезон, и то, что у них иностранный репертуар[518].

Передайте Марье Петровне мои добрые пожелания.

{258} Екатерина Николаевна Вас обоих мысленно благословляет и шлет за Вами добрые чувства Маскотты[519]. О своих в Москве не тревожьтесь. Обнимаю Вас. Я приеду к юбилею Южина[520].

Вл. Немирович-Данченко

371. Из письма К. С. Станиславскому[521]

Сентябрь (первая половина) 1922 г. Висбаден

Дорогой Константин Сергеевич!

Я уже писал Вам свои благословения. Надеюсь, Вы получили[522]. Теперь хочу еще раз Вам повторить, что Вы можете ехать без смущения за «отсталость» нашего искусства. Конечно, есть тут отдельные дарования, уже создающие новый актерский тон, т. е. даже нисколько не новый, но благодаря талантливости и нервности, возбужденной современными переживаниями, – тон, освободившийся от медлительного натурализма. Но это только отдельные таланты. В общем вся новизна вертится около новых технических трюков. Ваш путь создания актера – самый новый.

Я не нужен ни в Берлине, ни в Праге, ни в Норвегии[523]. Я был бы очень нужен только в Париже, где мог бы выступить до Вашего приезда с лекцией – двумя (по-французски, конечно). Но это обошлось бы слишком дорого. Я очень нужен в Москве: Студию нельзя оставлять одну![524] Она давала за границей очень неопрятные спектакли, с большим уклоном к халтурному самомнению. Если я буду отсутствовать из Москвы, там все рухнет.

… Будьте здоровы, спокойны, горды.

Обнимаю Вас.

Вл. Немирович-Данченко

{259} 372. О. С. Бокшанской[525]

Сентябрь – октябрь 1922 г. Москва

Милая Ольга Сергеевна!

Я не сержусь. Я же сам шел навстречу Вашему желанию ехать за границу, если… И оставаться в Москве, если… Конечно, я понимаю Вас. И совсем не сержусь[526]. Но, разумеется, огорчен очень, что лишаюсь такой чудесной сотрудницы И поймите, что провести еще целый год без секретаря я не могу! Может быть, не на мое, а на Ваше счастье я так и не найду порядочного работника (или порядочную работницу). И тогда, по возвращении, Вы ее (или его) вытесните.

А пока рад за Вас. Будьте здоровы и не изменяйте мне. В том, что меня не забудут, мне не изменят, меня не обидят, я больше всего рассчитываю на Вас, Подгорного и Бертенсона. Больше всех.

Будьте счастливы!

Вл. Немирович-Данченко

373. Из письма К. С. Станиславскому[527]

24 октября 1922 г. Москва

24 окт. вечером

… Сегодня я послал Бертенсону телеграмму, чтоб высылали спешно, непрерывно все сведения о поездке, – города, спектакли, рецензии, сборы и пр. и пр. для журнала, который мы будем выпускать еженедельно при Театре («Программы Московского Художественного академического театра и его студий»). Журнал стал совершенно необходим перед публикой, не имеющей физиономии, разношерстной, лишенной собственных мнений и вкусов, только складывающейся в своих симпатиях и потому поддающейся влияниям бесшабашной, беспринципной, а часто и хулиганской театральной прессы[528]. Будем Вам высылать этот журнал. Надеюсь недели через две выпустить 1‑й номер. Малиновская просила не выпускать журнал сепаратно, а издавать общий всем государственным театрам и зрелищам. Я, конечно, ничего не имею против, {260} но боюсь, что из этого ничего не выйдет[529]. Делали уже два заседания, одно с Луначарским, но все-таки, думается, тяжелый Большой театр будет тянуть дело. Я сговорился так: если, когда у нас, в Художественном театре, все будет готово, там еще не двинутся с места, то мы выступим сепаратно. Так же, кажется, думает поступать и Таиров[530].

В театре идут спектакли так: «Турандот» и «Перикола» – полно. «Анго» – уже не совсем, полно только по воскресеньям, «Эрик» – около 3/₄ сбора, «Гибель “Надежды”» – чуть еще поменьше[531]. «Синюю птицу» Мчеделов готовит уже с месяц – со 2‑й Студией, так как 1‑я уклонилась[532].

Во 2‑й Студии раскол еще не изжит. Я уже вмешался в хозяйственную часть и назначил туда управляющим Гедике Ив. Ив. Дело там обострилось было до ухода из студии Молчановой и Судакова, но я взял с них слово, что они не уйдут, пока не устроится дело с моим участием. Скоро это все уляжется[533]. Спектакли они уже начали Сборы в студиях не выше средних.

Таиров тоже пошел по линии веселости, поставил оперетку «Жирофле-Жирофля» – с успехом.

И Еврейский театр ставит оперетку[534].

Мне – хоть бросать!.. Впрочем, Луначарский одобряет, что академические театры пошли навстречу желаниям публики получить веселые спектакли и тем борются с дрянными театрами.

Я, вероятно, буду ставить «Лизистрату» Аристофана, для которой будут писать хоры, пляски и т. д.[535]

Обнимаю Вас.

Привет всем.

Вл. Немирович-Данченко

374. Ф. Н. Михальскому[536]

23 декабря 1922 г. Москва

23‑го декабря 1922 года

Во время пожара в дальних уборных наш инспектор театра, всеми нами любимый Федор Николаевич Михальский, своей предприимчивостью, энергией, мудростью, решимостью – {261} проще сказать – талантливостью администратора, которого угрожающие обстоятельства застали врасплох, отстранил в театре панику, чем, может быть, спас много жизней.