Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

Еще о визах. Имейте в виду, что у меня (и у Катер. Ник.) в паспортах есть визы в Германию на месяц, но использованы только одним переездом – несколькими часами 22 июня.

Обнимаю Вас.

Екат. Ник. шлет Вам и Юл. Кар. самый нежный привет. Я тоже.

Вл. Немирович-Данченко

498. К. С. Станиславскому[969]

26 августа 1934 г. Ялта

26‑го августа

Ялта

Дорогой Константин Сергеевич!

Так как я еще долго буду отсутствовать, то директорство пока что автоматически становится Вашим единоличным[970]. М. б. Вы будете через секретариат сноситься со мною по важнейшим вопросам?

Сейчас пишу Вам, подумав несколько о том, что Вы мне говорили по телефону.

1. «Три сестры». Решайте как хотите, т. к. есть много «за» и немало «против».

К 75‑летию Чехова совершенно обязательно что-нибудь сделать[971]. Мы об этом много думали и диспутировали. Лучше всего, разумеется, «Чайка», как самая тонкая, самая грациозная, самая молодо-искренне-лирическая. Дальнейшее, то есть «Три сестры» и «Вишневый сад», уже больше произведения мастерства, чем непосредственной лирики. Не поставить нам «Чайку» – какой-то грех. То есть грех отдать ее другим театрам на новое сценическое искусство – раздирания на клочья, не испробовав самим применить к ней все то совершенное, чего мы достигли в искусстве за 36 лет, – применить к ней самые вершины и глубины наших достижений.

{421} Так думал я, когда говорил о «Чайке». Но, разумеется, с распределением ролей без всяких компромиссов. Аркадина – Попова, Нина – Степанова, Треплев – Кудрявцев, Тригорин – Хмелев, Дорн – Качалов, Сорин – Леонидов, Шамраев – Москвин, Шамраева – Лилина (Книппер), Маша – Тихомирова.

Если мы не поставим «Чайку» в этом году, то это значит, что мы ставим на ней крест. После того как ее сыграют в другом театре, мы к ней не вернемся.

Кому ставить, Вам или мне, – как хотите. Я готов взять на себя. Но Вы ли, я ли, – надо совершенно независимо. Так как эта вещь, более чем какая-нибудь, требует единого духа, единой мысли, единой воли. В «Трех сестрах», даже в «Вишневом саде», можно спорить, можно давать сталкиваться двум направлениям, в «Чайке» же это может оказаться вредным.

Почему мы можем предпочесть «Чайке» какую-нибудь другую пьесу, объяснить можно только или опасениями перед художественными трудностями, или «семейными обстоятельствами» – из тех, которые так много раз в истории нашего театра притаптывали лучшие замыслы и искривляли правильные решения художественных задач[972].

2. «Дядя Ваня». К сожалению, никак не расходится. Никого нет налицо.

3. Вам нравится, как расходятся «Три сестры». Я этого не находил, но возражать, конечно, не стану. Смущало меня, что ни один образ не может приблизиться к совершенству прежних созданий. Однако – кто из сегодняшней публики видал их?.. Во всяком случае, талантливых актеров для пьесы у нас найдется достаточно.

4. Может быть, «Иванов»? Хмелев? Он, кстати, просит разрешить ему играть Иванова в его студии. Я бы не побоялся Качалова, то есть не побоялся бы того, что он уже староват. Но ведь Василий Иванович так ненадежен! А может быть, эта его ненадежность в данном случае безопасна? Так {422} как роль у него игранная, и можно бы все внимание устремить на остальных исполнителей. Роли разойдутся очень хорошо. Лебедев – Тарханов; Боркин – Добронравов, Топорков, Баталов; Львов – Прудкин, Хмелев, Кудрявцев; Сарра – Тарасова, Попова; Шабельский – если не Качалов, то Станицын. И т. д.

Для наших достижений в чеховском репертуаре «Иванов» не типичен. Чеховский театр у нас и тоньше, и ароматичнее. Но спектакль все-таки может выйти звонкий. А Чехов следующих пьес ярок и в первом действии «Иванова».

У меня лично такие чувства.

«Чайку» я могу воспринимать совсем заново. Приблизиться так, как будто я никогда не участвовал в ее постановке. В «Вишневом саде» и в «Дяде Ване» могу ко многим частям подходить с ощущениями свежести и той новизны, которой надо еще добиваться. А в «Трех сестрах» и в «Иванове», кажется мне, могу только вспоминать то, что уже сделано. Вероятно, потому, что в этих пьесах наш театр доходил до совершенства, какового не превзойти.

Какая из постановок Чехова выгоднее в материальном отношении, решать не берусь. Но об этой стороне я думаю меньше всего.

Какая нужнее для углубления и расширения нашего искусства, для внедрения чеховской лирики? – думаю, что «Чайка».

Какая доходчивее до сегодняшнего зрителя? – вероятно, «Три сестры» или «Иванов».

Посоветуйтесь со стариками, с замдиректорами и решайте.

А надо не медля. Я уже писал Вам, что вахтанговцы готовы ставить «Чайку» после нас, однако просят указать сроки хоть приблизительно. А Ольга Леонардовна[973] удивила меня на днях сообщением, что ввиду того, что мы хотим ставить «Чайку», вахтанговцы остановились на «Трех сестрах». Верно ли это?..[974] Кроме того, скорее надо решать, что именно мы будем ставить, ввиду до сих пор незаконченных моих переговоров с Малым театром[975].

Как бы Вы ни решили, независимо от этого, должен остаться серьезнейший пересмотр «Вишневого сада». Шаги по этому {423} поводу уже начаты. Я смотрел. Общий тон во многом сохранился. Но некоторые исполнители мало удовлетворительны. Текст отчаянно искажается.

Ввиду того что у Симонова уже готов выпуск «Вишневого сада» по-новому, – очевидно, в эпизодах и в сатирическом тоне, – вероятно, зрители пойдут к нам на «Вишневый сад» с новым интересом[976]. Это случится еще и вследствие чествования 75‑тилетия.

«Горе от ума». Я, было, так крепко остановился на этом возобновлении, что объявил по труппе, предложив всем немедля перечесть внимательно комедию. И уже намечал ряд крупных, общих бесед со всей труппой. Чацкого я давал Хмелеву и Ливанову, Фамусова – Тарханову. По подготовке актеров имел в виду Телешеву[977].

Но я не думал, что постановка будет непременно прежняя. Именно это в моих планах ставилось под вопросом. Да и сейчас мне кажется, что постановка должна быть облегчена. Наша прежняя грузна. Отражает великолепную прозу, а не острый легкий стих. Как это могло бы быть сделано, не имел времени продумать.

И Енукидзе и Бубнов приветствуют возобновление «Горе от ума».

Вот бегло мои мысли. Обнимаю Вас и всем сердцем желаю сил и спокойствия.

Вл. Немирович-Данченко

499. Н. П. Россову[978]

19 сентября 1934 г. Ялта

19 сент. 34 г.

Ялта

Дорогой Николай Петрович!

Передо мною два Ваших письма, на которые я не ответил. Случилось это так. Первое письмо мне подали в день моего отъезда из Москвы за границу. Ответить я не успел. Захватил с собой, а за границей увидел, что в моей телефонной книжечке с адресами Вашего адреса нет. А Бокшанской, у которой имеется Ваш адрес, уже не было в Москве. Второе же письмо пришло в квартиру, когда я уже уехал из Москвы…

{424} Во втором Вы просите привезти Вам альбом исторических костюмов. Ясно, что я не мог уже исполнить эту просьбу.

В этом же Вы пишете, что я «побоялся уронить свое достоинство» и потому не пришел на Ваш спектакль. Николай Петрович! При всем моем уважении к Вам должен предупредить, что все подобного рода подозрения я буду оставлять без ответа. Никогда не думал, что мне могут приписывать такое мещанское поведение.

Первое письмо – по поводу заметки моей о героизме на сцене. По правде сказать, я уже немного забыл.

Ваше предположение, что редакция изменила мой текст, неверно. Строки все мои от слова до слова.

Все, что Вы пишете в письме об идеалистичности, о ярких индивидуальностях и пр. и пр., – все верно. И сразу становится все неверным, когда этими великолепными словами маскируется самая вздорная ложь на человеческое сердце, человеческую мысль, все человеческое существо. Когда музыкальность, ритмическая речь, пластика обращаются в бездушную форму представляльчества. Когда все облечено в дымку такого лживого пафоса, что не только замыслы актера, но и образы автора становятся необыкновенно далеки душе зрителя. А приближение к душе зрителя, к его восприятию, вовсе не умаляет размахов идеализма. Без него сценическое создание обрекается в лучшем случае на холодное любование, а не заражение.

Так же как под громкими словами «правда», «жизненность» мещанская идеология протаскивает на сцену грубую фотографию и дешевую сценическую сноровку, так под словами «поэзия», «идеалы», «всечеловеческое» маскируется красивая болтовня.

Об этом можно долго спорить. Я думал, что все уже переспорено. Оказывается, нет. Думаю, что из спора надо выделить какие-то объекты, около которых всякий спор смолкает…

Почему Вы думаете, что, если бы Вы начали писать, что Вам хочется, это не было бы напечатано? Думаю, что место найдется. В особенности написанное Вами, как актером – заражавшим своим пафосом, а не порхавшим в стратосфере.

Жму Вашу руку. Вл. Немирович-Данченко

{425} 500. К. С. Станиславскому[979]

20 сентября 1934 г. Ялта

20 сентября 1934 г.

Дорогой Константин Сергеевич!

В дополнение к моей телеграмме посылаю более подробную мотивировку.

Основным пунктом реорганизации является устранение Сахновского. И как следствие этого – автоматическое расширение прав Егорова. Я нахожу ошибкой и то и другое[980].

Я считаю Сахновского единственным среди людей театра человеком, который может объединить заведующих отдельными частями в художественном управлении нашего театра. Сам по себе культурный, образованный и театральный, он успел хорошо изучить Ваше искусство и мои приемы; он очень работоспособен; он единственный, который может заменять нас во всех ответственных выступлениях без риска, что наши литературные, художественные, общественные и специально-театральные идеи будут искажены или вульгаризированы. Я бы прибавил еще – он достаточно обстрелян, чтоб не повторять своих ошибок. Словом, я не вижу никаких – ни художественно-административных, ни личных, ни политических поводов для его устранения. Подчеркиваю «политических», потому что подозреваю в этом пункте неверно данную Вам информацию.

Что касается его малой популярности в труппе, то делать какие-нибудь выводы из этой крайне колеблющейся величины рискованно. Недовольство заведующими художественной частью – явление в современных театрах гораздо более глубокое, чем это кажется, и распространено оно по всем театрам, кроме тех, где управление находится в руках самих создателей.

Остаются конфликты между ним и Егоровым. Эти конфликты я хорошо знаю. Если вина за какие-нибудь из них и была на стороне Сахновского, то разве лишь вина в его излишней подозрительности к поведению Егорова. Большинство же конфликтов происходило по вине последнего: Николай Васильевич[981] часто держит себя в театре не как зам-директор, а как зам-Станиславский. Я это даже испытал на себе. Но ни этому, ни конфликтам между двумя зам-директорами я не придавал {426} решающего значения. От нашей мудрости зависело бы всегда, ценя обоих, улаживать их столкновения.

Вы резко становитесь на одну сторону. Тройка, призванная заменить Сахновского, каковы бы ни были достоинства каждого из ее членов, все равно должна возглавляться в бесконечном множестве повседневных вопросов. Вы не можете брать это на себя; стало быть, хотим мы этого или нет, а решать в конце концов будет единый теперь зам-директор Егоров.

Отдавая Николаю Васильевичу должное, решительно не вижу в нем качеств, дающих право на вмешательство в художественную область. При этом было бы большой ошибкой отрывать его от административно-хозяйственных дел. Там вовсе уж не так все замечательно. Кроме финансовой и бухгалтерской частей, остальные не на такой высоте, как этого хотелось бы. Разбухлость аппарата; типичная картина устарелого казенного учреждения, где из года в год создаются новые штаты для подпорки слабо работающих старых; медлительность; отсутствие инициативы и гибкости; у нас нет даже до сих пор дома отдыха… Притом же Н. В. всегда жалуется на то, что он перегружен, да он и действительно не крепок по здоровью… (А тут еще Вы собираетесь устранить Леонтьева!!)

Что касается остальных лиц, привлекаемых в реорганизации, то тут я ничего не могу сказать ни за, ни против. Мелькают мысли, жаль, что Кедров будет отнимать свое время от режиссуры и сцены… Можно ли надолго поверить в союз людей, которые вчера еще так резко отгораживались один от другого?..

К сожалению, и морально от Вашей реорганизации веет победой той группы, которая вела травлю против Сахновского…

Чего я боюсь в этой реорганизации? Не вспышек протестов. Нет. Труппе, я думаю, все это так надоело, что она примет равнодушно всякую позицию. За небольшими исключениями, которые будут довольны. Боюсь я, во-первых, ляпсусов, мелких, повседневных, боюсь конфузных публичных прорывов и боюсь многочисленных пристрастий и несправедливостей. Две крупных уже совершаются – устранение Сахновского и бьющее в глаза придирчивостью отношение к Леонтьеву. {427} Кстати, все пункты обвинения его я знаю и – после моих многочисленных опросов – почти все считаю опровергнутыми. Причем имел самое категорическое заявление прекраснейшего отношения к нему подавляющего большинства актеров.

Признаюсь, у меня на Ваше возвращение были другие расчеты[982]. Я берег установленную Вами структуру, чтобы потом совместно, спокойно, но стойко разглаживать острые враждебные столкновения. В моем понимании наша мудрость должна заключаться в умении заставить людей работать так, как надо для дела. Для нас ценны и те и другие, и у тех и у других имеются достоинства и недостатки. Решительных преимуществ за собой не имеют ни те, ни другие. «Не могут ужиться друг с другом» – непристойная для серьезных людей, любящих дело, отговорка.

Я считал нашей трудной и неэффектной обязанностью требовать такого отношения к делу, где каждый работник уважал бы труд другого и без чванства боролся бы со своими собственными недостатками. Ради дела.

В театральном, полуистерическом организме всегда найдутся группы, которые провоцируют нас на «перевороты». Чаще сами не понимая, что творят зло: «Вы должны проявить настоящую твердую власть» и т. п. разжигательные стимулы. Вы удачно пишете в письме, что от Вас ждали «чуда». Да, потому что переворот имеет цену, когда новое действительно лучше старого, а если этого нет, то приходится мечтать о чудесах.

Любящий Вас

Вл. Немирович-Данченко

501. А. Н. Афиногенову[983]

12 октября 1934 г. Ялта

12 октября 1934 г.

Дорогой Александр Николаевич!

В Вашем письме единственно убедительный пункт – это то, что руководство театра «пошло Вам навстречу»[984].

Отменять то, что утверждено в мое отсутствие, я, разумеется, не могу.

{428} Но остаюсь глубочайшим противником этого параллелизма. Вы приводите примеры:

«Булычов». Но вот именно после «Булычова» я начал особенно упорствовать на своем отрицании[985].

«Враги». Но если бы Вы знали, с какой отчаянной неохотой занимаются актеры – опять-таки потому, что пьеса только что сыграна[986].

«Любовь Яровая» – все потому же еще не известно, пойдет ли.

Пример «Грозы», разумеется, неподходящ – это классика[987]. Совсем иные задачи постановки, чем для новой пьесы. Да и то я вот задумываюсь над «Ромео», ставить ли, раз в другом театре уже год работают[988].

Почему я против параллелизма?

Потому, во-первых, что нас всегда обгонят. А обгонят не потому, что мы ленивее, а потому, что мы видим дальше и больше, чем они, и ставим задачи глубже, чем они, – и авторские и актерские. А так как наша работа не может остаться в тайне, то они используют и те углубления, разъяснения и «оправдания», которые будут найдены нами. Ничем Вы меня не убедите, что этого можно избегнуть. И в конце концов они всегда «снимут сливки».

Во всех этих смыслах особенно возмутительный случай произошел с «Чудесным сплавом».

Если же взглянуть на дело еще глубже, то нельзя отделаться от чувства чего-то поверхностного в том, что автор может так раскидываться, и чего-то обидного для нас. Или мы расцениваем себя выше, чем он нас…

Если бы я написал пьесу, то я искал бы возможностей показать ее в сильном монолите, сработанном в спокойных условиях сосредоточенного, глубокого труда, с театральными художниками, наиболее подходящими к моей пьесе, даже без дублеров, ничем не засоряя работы – ни «темпами», ни так называемыми «соревнованиями», ни моей жаждой скорейшей популярности. Потом, когда пьеса прошла и укрепилась, пусть другие театры или пользуются этим, или стараются создать лучшее…

Вот мои соображения. К сожалению, руководство театра {429} (очевидно, Константин Сергеевич?) не было знакомо с моими взглядами и при договоре с Вами не учло их.

Любящий Вас Вл. Немирович-Данченко

502. Из письма Л. Д. Леонидову[989]

16 ноября 1934 г. Москва

16 ноября

… Скажите Федору Ивановичу[990], что я решительно советую ему ехать в Москву. Непременно скажите. Я еще раз говорил с лицом, о котором Вам говорил лично.

Как бы ни сложилась работа Ф. И. в дальнейшем, т. е. уже будет не тот голос и не та сила, – все же его великое мастерство должно быть отдано Родине. Здесь его всячески оценят.

Я занят выпуском «Грозы» и «Травиаты».

Обнимаю Вас. Привет от меня и Е. Н. и Юлии Карловне.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

503. А. Я. Таирову[991]

Январь (до 11) 1935 г. Москва

Дорогой Александр Яковлевич!

Нет слов выразить досаду и огорчение, что я не в состоянии быть сегодня на Вашем празднике[992].

Для меня это значит:

на празднике неустанной мужественной борьбы за значение искусства;

празднике высокого вкуса;

празднике упорной, настойчивой творческой идеи;

на победном празднике крепко спаянного силой Вашего духа коллектива.

Вот уж четвертое пятилетие я не пропускаю случая высказывать Вам мое уважение в самых искренних словах. А ведь Вы всю начальную энергию вложили в борьбу с тем реальным {430} направлением, по которому работал представляемый мною Художественный театр. Вы являлись моим врагом с открытым забралом. И однако нас всегда видели вместе рука с рукой, как только Театр – через т большое – подвергался малейшей опасности; там, где на театр надвигались пошлость, вульгаризация, снижение его достоинства, нашу связь нельзя было разорвать. Нас объединяло убеждение, что работать можно врозь, а нападать и защищаться надо вместе.

Теперь мы все работаем в условиях, о каких никогда нельзя было мечтать. Наши художественные цели получают очертания все более четкие и сверкающие, огромные. И связь наша становится еще теснее и неразрывнее.

Я благодарю Вас за то, что получил от Вашего искусства для моего. Всем сердцем радуюсь, что двадцатилетие застает Вас таким молодым, свежим и полным подлинного горения.

Передайте мой самый нежный привет и горячие поздравления неизменной, талантливейшей воплотительнице Ваших идей Алисе Коонен. И сердечный привет Вашим постоянным спутникам – Елене Александровне Уваровой и Ивану Ивановичу Аркадину[993].

Народный артист республики В. Немирович-Данченко

504. А. Н. Афиногенову[994]

1 марта 1935 г. Москва

1 марта 1935 г.

Дорогой Александр Николаевич!

Сегодня у нас 200‑е представление «Страха» – пьесы, давшей так много и театру и актерам. Приветствую Вас с чувством сердечной благодарности. Позволяю себе выразить при этом уверенность, что в недалеком времени произойдет новая встреча театра с Вами, не менее радостная и прочная, чем бывшая при «Страхе».

Крепко жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

{431} 505. К. С. Станиславскому[995]

8 марта 1935 г. Москва

8 марта 1935

Дорогой Константин Сергеевич!

Так как Вы пожелали, чтобы составлением будущего репертуара занялся я самостоятельно, то считаю долгом сообщить Вам мои решения. Вы, конечно, очень хорошо понимаете, что прийти к какому-нибудь решению было невероятно трудно. При составлении репертуара сталкиваешься с таким количеством задач, что выполнить их все не представляется возможным. Тут и «лицо театра», и требование от нас «козырей», и ответ на запросы общественности, и – что самое трудное – удовлетворение актерских желаний, а с другой стороны – наши возможности распределить пьесы по труппе так, чтобы была надежда на более или менее удачное исполнение

Все это отняло у меня очень много времени. Не думайте, что я был равнодушен или небрежен. Я читал, беседовал, созывал собрания и думал, думал… И вот как основу работы на предстоящий большой отрезок времени я выбрал три постановки: «Анну Каренину», Пушкинский спектакль, т. е. четыре маленькие трагедии, и «Три сестры».

Я очень долго колебался в отношении «Анны Карениной». Вы знаете, что я не очень верю в переделки романов в пьесы, поэтому-то я и пришел в свое время к той особой форме, в какой у нас прежде шли «Карамазовы», а теперь идет «Воскресение». Но, во-первых, Волков сделал «Анну Каренину» очень недурно[996], а во-вторых, я нащупал еще один прием, который может оправдать перенос романа на сцену. За постановку «Анны Карениной» говорит еще и то, что уж очень сочувственно принимается это намерение, – я говорю о верхушке нашей общественности. Разумеется, громадную трудность представляет вопрос о том, кто у нас будет играть Вронского. В пьесе будет занято очень много лиц – там около 60 ролей, – но подавляющее большинство их занято в отдельных маленьких эпизодах; поэтому пьеса не вырвет актеров из других постановок, а будет объединять их лишь на какие-то небольшие промежутки времени. Работа по этой постановке должна быть еще очень крепко сорганизована, как по тексту, так {432} и по так называемому оформлению и по линии бесед. Я думаю поручить эту работу Сахновскому[997].

Теперь о Пушкине. Это вопрос очень большой художественной сложности. Я думаю воспользоваться этим случаем, чтобы начать в театре большую, серьезную учебу. Без какого-то длительного процесса работы над дикцией нам не дойти ни до Шиллера, ни до пушкинского романтизма. Об этом Вы много раз совершенно правильно говорили, и вот, по-моему, случай приступить к этой работе. Я предполагаю организовать такую учебу, пригласив даже со стороны двух-трех высококомпетентных – если такие найдутся – лиц; во всяком случае, думаю пригласить такого прекрасного поэта, как Пастернак, организовать классы по стихосложению и затем целый ряд упражнений. Разумеется, сколько ни работай, по-настоящему участвовать в этом спектакле смогут только те из актеров, у кого от природы хорошо поставленный голос и, главное, настоящая духовная тяга к поэзии, – такие, как Качалов, или Кудрявцев, или Степанова, или, кажется, Вербицкий. Всех их тоже привлечем к этой работе и постараемся выудить из них, какими именно приемами они добиваются успеха в своей декламации. Тут же встанет, конечно, колоссальной важности вопрос о синтезе «переживания» (в нашем понимании его) с формой и ритмом стихотворной речи. Вероятно, эта организация испросит у Вас ряда Ваших бесед и советов[998].

Третье – Чехов. Я собирал режиссеров, и почти все они, за исключением Кедрова, высказались за «Чайку», как за пьесу совсем незнакомую. Но по многим соображениям, из которых одно довольно важное, – а именно то, что работа над «Тремя сестрами» уже начата под Вашим руководством, – я считаю нужным ставить «Три сестры»[999].

Кроме этих трех пьес, если это понадобится для того, чтобы занять Андровскую, можно поставить в Филиале пьесу Лопе де Вега «Собака садовника» – веселую трехактную комедию. Кстати, вскоре предстоит чествование какого-то «летия» Лопе де Вега. Повторяю, это – если понадобится для Андровской. Я думаю, что она могла бы играть Наташу в «Трех сестрах» и Лауру в «Каменном госте» – тогда работы было бы ей больше чем достаточно.

{433} Где-то в сторонке маячит работа Ольги Леонардовны над «Привидениями»[1000] (Освальд – Прудкин), но пойдет ли эта пьеса – зависит от того, что они покажут[1001].

Кроме того, разумеется, остается ожидание какой-нибудь приемлемой советской пьесы. Пока эти надежды очень туманны. Ждем пьес от Олеши, Тренева и Бабеля[1002].

Вас, конечно, интересует распределение ролей. Об этом я могу сказать лишь кое-что. Так, например, Дон Жуан – Ливанов, Сальери – Качалов, Анна Каренина – разумеется, Тарасова. В роли Каренина очень хорошо было бы занять Кедрова, но я не знаю, можно ли будет его отрывать от работы над «Тремя сестрами»[1003].

Из возобновлений старых постановок после «Царя Федора» на очереди «Горе от ума»[1004].

Искренно преданный и любящий

Вл. Немирович-Данченко

506. А. М. Горькому[1005]

11 или 12 июня 1935 г. Москва

Телеграмма

Дорогой Алексей Максимович, рад сообщить Вам об очень большом успехе «Врагов» на трех генеральных репетициях. На последней публика поручила мне послать Вам ее горячий привет. Все участники и я испытывали глубокую радость в этой работе и теперь счастливы ее великолепными результатами.

Немирович-Данченко

507. А. М. Горькому[1006]

19 июня 1935 г. Москва

19 июня 1935

Дорогой Алексей Максимович!

После трех генеральных репетиций мы сыграли «Враги» 15‑го числа, обыкновенным, рядовым спектаклем, взамен другого {434} («У врат царства»). Мне хотелось показать Иосифу Виссарионовичу до закрытия сезона и до обычной парадной премьеры. К сожалению, он не пришел.

Спектакль прошел с исключительно большим успехом, с великолепным подъемом и на сцене и в зале. Прием по окончании был овационный.

Играют «Враги» чудесно. Обыкновенно после генеральных, чтоб угадать успех, я ставлю актерам баллы. Тут сплошь пятерки. Играют ярко, выразительно, в отличном темпе. Ведущая роль в постановке – целиком автора. По отзывам, совершенно единодушным, обе предыдущие постановки в других театрах остаются далеко позади.

Играют: генерала – Тарханов, Захара – Качалов (замечательно), Полину – Книппер, Якова – Орлов, Татьяну – Тарасова, Михаила – Прудкин, Клеопатру – Соколова, прокурора – Хмелев, Надю – Бендина, Коня – Новиков, Пологого – Ларгин, Аграфену – Петрова, Левшина – Грибов, Ягодина – Заостровский, Грекова – Малеев (кстати: рабочие его зовут Митяем, а в жандармском списке он – Алексей, – как это понять?), Рябцева – Кольцов, Ротмистра – Ершов, Квача – Жильцов и т. д.

У меня в спектакле уже образовалось много любимых мест.

Рад Вам обо всем этом рапортовать.

Крепко жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

508. Из письма Р. К. Таманцовой[1007]

23 июля 1935 г. Карловы Вары

23 июля 1935 г.

… Найдите, где теперь Всеволод Иванов, и напишите ему письмо такого содержания:

до меня дошли слухи, что он кончает пьесу на тему о Павле Первом. Хотя после «Блокады» мне так и не удается «сценически приобщиться» к его таланту, тем не менее я очень прошу его не пройти с новой пьесой мимо нас. Очень прошу и надеюсь[1008].

{435} Вы можете как-нибудь взять эти строки в кавычки.

Как Вы ни не любите писать, все же черкните мне по крайней мере о крупных событиях, происшедших или до сих пор не происшедших в жизни театра с моего отъезда. По адресу: Haus «Sladt Cotha», Karlovy Vary (Karlsbad) Tscheko-Slovakia.

Жму Вашу руку. Привет всем.

Вл. Немирович-Данченко

Да! И дайте как-нибудь знать Грибкову, что просьба о «Павле I» Иванову отправлена Вами[1009].

В. Н.‑Д.

509. В. Г. Сахновскому[1010]

20 августа 1935 г. Берлин

Берлин 20/VIII

Дорогой Василий Григорьевич!

Еще до нашей встречи мне хочется познакомить Вас с некоторыми моими соображениями относительно «Анны Карениной». Ничего не утверждаю. Только думаю, – подумайте время от времени и Вы.

Самая «взрывчатая» мысль у меня, – что весь первый акт Волкова, т. е. вся «Москва» вначале, кажется мне ненужным. Вернее сказать так: в этих размерах спектакль немыслим. Боюсь, что Николай Дмитриевич[1011] не умеет рассчитывать театральное время. Ближайшее доказательство этого в первом же акте: после картины у Облонских – Анна и Кити непосредственно на балу. А после бала – Анна дома, а после этого она сейчас же на вокзале. Спрашивается, – когда актрисам переодеваться?

Но дело не только в этом. Допустим, что мы доведем наш замысел постановки до такой скупости, что у нас вообще не будут переодеваться; или будут по большим кускам, так сказать, по психологическим эпохам; и костюмы делать по психологическим, а не календарным и бытовым кускам. Важнее то, что здесь может повториться обычная театральная ошибка – увлечение началом без расчета на дальнейшее. Отсюда затрата внимания публики настолько, что к важнейшим минутам драмы {436} это внимание приходит ослабленным. Надо охватывать всю драму в целом, вживаться во всю драму в целом, чтобы чувствовать перспективу и гармонию частей. Когда я это делаю, то конфликт страсти Анны с лицемерием общества и с консерватизмом семейной морали приобретает в моем представлении такое первенствующее значение, что не много остается театрального времени для вступления в этот конфликт, как бы ни были привлекательны романические краски начала. Пусть представят себе, что Шекспир так увлекся бы первыми шагами сближения Отелло с Дездемоной («Она меня за муки полюбила, а я ее – за состраданье к ним»), потом бегством и т. д., что сцены ревности в спектакле начинались бы в 11 ¹/₂ час. Было бы, может быть, все-таки хорошо, но это не была бы драма ревности, а что-то другое.

Конечно, жаль отказаться от вокзала, от драмы Долли, от бала, от Бологого. Но в нашей драме Долли совсем лишний эпизод и как Анна и Вронский встретились и полюбили не слишком важно. Важно, что из этого произошло. В «Ромео и Джульетте» сцена первой встречи в маскараде и первого поцелуя – совсем крохотная. Важнее дальнейшее и очень важно, – на каком фоне происходит, т. е. вражда двух домов. Так и у нас: первое – развитие страсти (тем сильнее, чем больше препятствий) и второе – общество и Каренин с Сережей. Эпоха, среда, типы лицемерной морали и жестокая сила ее имеют для нас первенствующее значение, неизмеримо большее, чем драма Долли и первые встречи, написанные пленительными красками.

Все хорошо и все замечательно, но при работе встанет острый вопрос: что принести в жертву?

И тогда встанет задача режиссуре: как сделать, чтобы публика, во-первых, сразу была втянута в элементы трагического конфликта, а во-вторых, чтобы она и не заметила исчезновения любимых картин из начала романа; даже сама нашла бы их излишними на театре.

Роман настолько огромен во всех отношениях – в психологическом, бытовом, художественном, социальном и философском, что вовсю может быть только в литературном произведении. Ни театр, ни кино не в силах передать все сцены, все {437} картины, все краски, всю последовательность, все переживания, все параллели (Левин), всю эпоху. Кино неминуемо перетянет все во внешние выражения. И здесь даже обгонит роман. Железная дорога, бал, Тверская, метель, переходы, переезды – выйдут сильнее, чем у Толстого. Чрезвычайно поможет кино и переживаниям в больших планах. Но для целого ряда важных идейных и психологических, а тем более философских задач кино окажется бессильно.