Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

Вл. Немирович-Данченко

352. М. А. Дурасовой[440]

18 сентября 1918 г. Москва

18 сент. 1918 г.

Многоуважаемая Марья Александровна!

Позвольте выразить самое искреннее сожаление, что судьба отняла у Вас возможность участвовать в первом представлении «Сверчка» на Театре[441]. Хотя, вероятно, Софья Владимировна играет отлично, притом же Театр обязан ей тем, что спектакль не отменяется, – но у меня образ Малютки так неразрывно связан с тем трепетным, деликатным и благородным {227} образом, который дали Вы, что не могу удержаться от этих строк[442].

Жму Вашу руку и желаю скорейшего выздоровления.

Вл. Немирович-Данченко

353. Е. Б. Вахтангову[443]

25 января 1919 г. Москва

25 янв. 1919 г.

Многоуважаемый Евгений Багратионович! Ваше письмо явилось для меня довольно неожиданным и потому тем более взволновало меня. Я так привык к тому, чтобы высказываться до дна в очень маленьких аудиториях; к тому, что по-настоящему слушают меня немногие, а для многих я часто являюсь сюрпризом; и потом на репетициях «Росмерсхольма»[444] я развертывался всего перед двумя-тремя – что считал эти репетиции канувшими в область, откуда нет воспоминаний. Но Вы в двух строках так точно резюмировали, или вернее – тезисировали мои уроки, что, видимо, я тогда раскрывался не впустую. И, зная Вас и Вашу деятельность, я уверен, что лучшее из сказанного мною хорошо вырастится Вами. Остается мне только пожелать Вам здоровья и еще здоровья!

Крепко жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

354. В. П. Шкаферу[445]

6 февраля 1919 г. Москва

6 февраля 1919 г.

Многоуважаемый

Василий Петрович!

Что за недоразумение?

Я и Лужский вот уже вторую неделю ждем, когда нас позовут на заседание по распределению ролей и вообще работ «Снегурочки»…[446]

{228} Мы ждем, и вдруг эта бумага, которой нам «предлагают приступить» и т. д.

Мы ждем, когда нас позовут на заседание Художественной комиссии или Режиссерской коллегии, словом, органа, распределяющего роли и работы.

Я только просил сообщить за два дня. Первые беседы я и Лужский провели вдвоем, а дальше он пойдет один. При нас помощник – Понс.

Жму Вам руку

Вл. И. Немирович-Данченко

355. Е. К. Малиновской[447]

26 марта 1919 г. Москва

26 марта

Глубокоуважаемая и дорогая

Елена Константиновна!

Я так много раз выражал Вам самую искреннюю преданность, и мою лично и всех тех моих товарищей по Художественному театру, кто Вас хоть немного узнал, что Вы должны понять, как трудно мне писать это письмо: трудно мне отказываться помочь Вам как раз тогда, когда я Вам особенно нужен[448].

Но другого выхода нет! Мои товарищи Вам убедительно объяснили, в чем дело. Им легче говорить обо мне, чем мне о самом себе. Однако стало до разительности очевидно, что давно не чувствовалась так остро необходимость во мне в Художественном театре, как именно теперь. Вдвойне: и потому, что теперь особенно необходимо оберечь искусство от развала, и потому, что в самом Художественном театре происходят реформы, волнительные и обнадеживающие.

Когда мы кладем на весы, как много я могу сделать здесь и как мало в Большом театре, причем, однако, на это малое мне придется потратить гораздо больше сил, чем на первое, – то выбор становится очевиден.

Бросить теперь Художественный театр – большее преступление, чем отказаться помочь Большому театру.

{229} И я решал бы это сам, и давно, и без большой боли, если бы не Вы! Только наше и мое огромное уважение к Вашей энергии, к Вашему отношению к искусствам, ко всей Вашей личности – только это заставило меня так долго оттягивать решение вопроса и, прямо скажу, так мучиться этим.

Моим товарищам по театру тоже очень больно, но долг перед своим делом побеждает.

Что мы можем сделать? Все, что только в наших силах, сделаем для Вас. Уже начали, будем продолжать. Но я не могу стать членом директории.

И не чувствую я себя виноватым перед Вами, а как мне тяжко это письмо!

Ваш Вл. Немирович-Данченко

356. Из письма Е. К. Малиновской[449]

27 марта 1919 г. Москва

Елена Константиновна!

Я тоже не спал ночь, и во мне все время крепло настроение определенно мрачное, почти злое. От ста причин! Но что особенно заставляло меня с досадой ворочаться – это воспоминание о списке труппы, проектируемом новой директорией. От этого на меня веяло таким непреоборимым равнодушием к прекрасному целому, что даже приглашение лучших певцов казалось лицемерием. И вся эта закулисная безжалостность и острота личных интересов, так знакомая мне по прошлому казенных театров и на борьбу с которой я отдал жизнь, сразу нависла надо мной.

Елена Константиновна! Поверьте моему громадному опыту, это Бас раздавит! Не справиться Вам с этим.

… Вам не побороть всего этого! За что Вы себя губите?

Теперь даже сомневаюсь, сумел ли бы и я Вам помочь. Но, конечно, отдавшись делу целиком, с головой. Иначе только замараю свою репутацию теми сплетнями и клеветой, в которые меня поспешат окунуть.

{230} За ночь решение не идти в директорию во мне еще более укрепилось[450].

Сегодня я и вообще мало на что способен: в 9 часов мне позвонили, что умер Ленский, молодой скульптор, сын покойного артиста Ленского, и я утро посвятил этому…

Всем сердцем преданный Вам

Вл. Немирович-Данченко

357. Е. К. Малиновской[451]

Апрель 1919 г. Москва

Каракаш просит у меня аудиенции. Это понятно: ему известно, что я становлюсь во главе директории[452].

Уладить Купера с Суком и улаживать впредь, конечно, моя обязанность.

И разбираться с Голейзовским[453].

И стать близко к певцам, к балету, хору, оркестру, налаживать работу и утолять честолюбия.

И заделывать новые постановки.

И устраивать студийные искания.

И как же я смею обходить вопросы о «Гейше»[454], о столкновениях с Комиссаржевским?

И ничего этого я не делаю! И ничего не буду делать!! Потому что не смогу. И не оправдаю ничьих надежд и даже испорчу свою репутацию добросовестного работника.

И – самое важное – дам расползтись Художественному театру. Вот прошло недели три, а я ничего не сделал в Большом театре, и – исключительно благодаря моему отсутствию частому – застывает дело в Художественном.

Это же преступление! Я совершаю преступление, и Вы моя сообщница. Надо же трезво взглянуть в глаза правде: я не в состоянии быть одновременно в двух этих учреждениях; я должен быть только, только в одном Художественном театре; я не могу быть не только председателем директории, но даже сколько-нибудь деятельным ее членом.

Председатель директории, если он достойный этого звания работник, должен получать огромные деньги.

{231} Я их не смогу оправдать! Я получу за апрель и май, возьму перед отъездом за июнь и июль, вернувшись, получу еще за август и все-таки уйду! То есть стану, наконец, шарлатаном.

Я истерзался. Потому что единственное качество, каким я обладаю, – моя добросовестность. Мне становится стыдно и у себя в театре, когда я без 10 м. 3 ч. смотрю на часы, и еще стыднее, когда я в половине шестого опять смотрю на часы в Большом театре. Мне стыдно, что я не доделываю дела ни там, ни тут! Я так жить не могу. А ведь это только начало!

Кооптируйте меня при всяком случае, но освободите меня от директории.

Ваша связь с Художественным театром, вероятно, все будет крепнуть, а может быть, скоро даже станет тесно деловою, и Вы не раз убедитесь, как я ценю Ваше отношение ко мне, – но тут предел моих сил и возможностей!

Мне нужно видеть Анатолия Васильевича[455] по делу Художественного театра, но я буду говорить с ним и по этому делу.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

Я не нахожу себе места в этих противных ощущениях. В таком моральном состоянии какой же я делец?![456]

358. К. С. Станиславскому[457]

Август (до 19‑го) 1919 г.

Дорогой Константин Сергеевич!

Отвечаю по пунктам.

Конечно, отдохните сначала. До 25‑го Леонидов займется и втянет участвующих. Я зайду благословить их[458].

Ничего не имею против Кореневой – Ады и понимаю, что ей надо дать роль. Но как быть? Баклановой роль отдана, и едва ли она за лето уже не выучила[459]. Попробую… Может быть[460]. Можно будет найти для нее взамен из ролей, о которых {232} мы с нею думали («Бесприданница»? Глафира в «Волках и овцах»? Офелия?).

Но вот что, однако, плохо. Коренева просила тоже не звать ее раньше последних чисел августа. А ведь это ужасно, если репетиции сразу начнутся в кислом темпе.

Из музыкантов я больше всех верю в Кастельского[461] или в новую рекомендацию Москвина[462]. Потоцкий как-то отшился. Вероятно, очень занят в опере. Не верю в Добровейна совсем. Но это Ваше дело. Во всяком случае, поговорю с Бор. Льв.[463], как это дело погнать быстрее.

И очень спешно знать что-нибудь по части монтировки, чтобы благовременно запастись материалами.

Я уверен, что Леонидов (да если еще Вишневский подсобит) поведет актерскую часть хорошим темпом. Если опять выйдет задержка в монтировочной части, так мы совсем пропадем.

Разве Гайдаров занят в «Каине»? Разве он Авель или Ангел? Это еще не было решено. А не лучше ли Подгорный? У Гайдарова дикция такая неподходящая для Байрона – Бунина[464].

Может быть, сделаем так, что пусть Леонидов введет Качалова, а остальные подучивают роли (если Бакланова еще не учила, – остановлю ее).

Игорь, разумеется, занесен в список необходимых[465]. Об этом Вам не надо было и беспокоиться.

Об Елене Константиновне приму к сведению[466].

Привет всем.

Ваш Вл. Немирович-Данченко

Я рассчитывал, что с 16‑го начнутся репетиции «Каина», а с 18‑го «Ревизора». Приходится и с «Ревизором» оттянуть. Ох![467]

359. Ф. Н. Михальскому[468]

Декабрь 1920 г. Москва

Многоуважаемый Федор Николаевич! Мы знаем, как с улицы рвутся попасть в Художественный театр на вечеринки. К каким только фокусам ни прибегают! Знаем и то, что у нас {233} всегда найдутся люди, слишком добрые, которые своей кислой добротой нарушают скромность Художественного театра. И мы знаем, какая гадость была при встрече Нового года в запрошлом году.

Сорганизовали ли контроль на этот раз?

Я понимаю так:

За список ужинающих в Художественном театре отвечает президиум комитета (Леонидов, Москвин, Лужский и т. д.). Никто вне этого списка допущен быть не может. Список должен быть обсужден в строго серьезном заседании. Никто один самостоятельно не имеет права разрешать ужинать в театре.

Это первое. Будут билеты? Карточки?.. Прокофьев считается только с этим списком?..

Надеюсь, что так и сделано?

Но дальше не менее важно: кто будет допущен в 2 часа? Ведь тут съедутся студии? Кто же? Не выйдет ли так, что к студиям примажутся лица «слишком из публики»? И опять получится гадость запрошлого года?

Неужели это все не обсудили? Неужели не сорганизовали контроля, списка?

В студиях должны быть предупреждены, что и там списки должны быть проконтролированы для входа в Художественный театр (разумеется, если уже не оговорено, что будут только студийцы).

Не лучше ли только по именным билетам?

И надеюсь, что разрешение прибыть к 2 часам не распространяется на грибоедовцев, горьковцев, шаляпинцев, «Летучую мышь» и т. д.?[469]

Вообще тут надо быть очень строгими. От этой контрольной организации зависит достоинство театра. Только свои!

А вот сейчас одна знакомая Екатерины Николаевны[470] звонила по телефону, что ей «один из артистов Художественного театра» предлагал встречать Новый год в Художественном театре?!!

В. Немирович-Данченко

Я прошу Вас познакомить с этим письмом весь комитет Нового года.

{234} И еще: «номера» ведь будут исполняться только своими? Иначе легко пролезть к нам и через эту щель, через участие в «номерах».

Ох, ради создателя, построже! Поберегите театр.

Лично для меня все это настолько важно, что, если у нас будут не свои только, а публика, я не приду. Я не так хорошо себя чувствую, чтоб показываться публике.

Ваш В. Немирович-Данченко

360. В. И. Качалову[471]

17 июля 1921 г. Москва

17 июля

Извините за новую орфографию!

Я сажусь за это письмо 17 июля.

Как раз в эти дни произошли разные события. Они так характерны, что, рассказывая их, я многое объясню.

1. Театрам прекратили давать деньги. Не хватает денежных знаков, хотя их печатается, как говорят, более 10 миллиардов в день. Взамен денег разрешено играть по усиленным ценам.

Бюджет Художественного театра без студий на этот год – около 600 миллионов, не считая топлива, материалов для постановок и разных мелочей, – это все бесплатное. Со всеми студиями около 1 400 миллионов. Казенный сбор разрешался только 200 тыс. за вечер. Теперь разрешают до 3‑х миллионов. Но спектаклей у нас нет, большинство как-нибудь разбрелось[472]. Так что прекращена выдача текущего жалованья и, что еще хуже, приостановились все подготовительные работы.

Так как зимой я с бухгалтерами производили разные манипуляции (впрочем, вполне законные), чтобы обойти нестерпимо нелепые требования профессионального союза, то и сейчас у нас не голодают, но многие, кто не имеет никакой получки со стороны, естественно, нервничают.

Случись это в сезоне, мы даже были бы довольны. Мы постоянно говорим, чтобы нам предоставили «вольные» цены и право пользования сборами по нашему усмотрению, хотя бы {235} и под контролем. Куда там! Власть хотела все решительно направлять, оценивать, распределять… Этого тупика давно надо было ждать. Сегодня я прочел новый декрет о коллективной оплате, то есть будут выдавать просто коллективу за известное производство, а сколько человек в коллективе и как скоро будет выполнено задание, – в это вмешиваться не будут. Можно только приветствовать.

Как мы будем перебиваться еще некоторое время, не представляю. Надо расходовать по 50 миллионов в месяц, а нам удается выкарабкивать по 2,4. А миллионы эти все растут. Сказать вам, что по железным дорогам стоимость проезда за версту с пассажира стоит теперь 300 р., так что проезд в Петербург и обратно – 360 тыс.

(Впрочем, для того, чтобы поехать в Петербург, надо особое разрешение. Мария Петровна Лилина с Кореневой съездили на неделю (чтоб хоть переменить обстановку жизни), так на хлопоты о выезде ушло недели две.) (Ездили еще даром.)

Сейчас в театре идут концерты Оперной студии Большого театра, управляемой Константином Сергеевичем. Но это заработок этой студийной молодежи. В июне шли еще спектакли 3‑й Студии (Вахтангова). Играли «Чудо св. Антония». Но и это не давало выгоды самому театру.

С начала сентября пойдут спектакли 1‑й Студии. Вот от них мы «что-нибудь» получим.

2. С будущим дело обстоит не лучше. Наш репертуар стал смехотворно мал. Новый козырь наш – «Ревизор». На бывших генеральных (три публичных) он имел очень большой успех. Но и в нем играет студиец Чехов (очень талантливый Хлестаков). И больше у нас, в сущности, ничего нет. «Синяя птица» – вся из 1‑й и 2‑й Студий[473]. «Дно» осточертело. «Мудрец» сошел, потому что сошла со сцены на время Шевченко. Я готовил за нее актрису со стороны (Янушеву), но тут заболел Ершов[474], потом заболела Раевская (Глумова), – не повезло. «Федора»[475] мы не играли. И Москвину трудно, и надо почистить. Даже «Анго»[476], прошедшую за год 120 раз, не сможем играть еще некоторое время, так как Бакланова, как и Шевченко, не может играть.

{236} Планы будущего начали разбирать, конечно, с ранней весны. План К. С. – передать дело театра 1‑й Студии. Я в конце концов согласился с ним и уже вступил в детальные обсуждения с Правлением 1‑й Студии. Но наши «старики» запротестовали и заявили, что производить такую решительную операцию с Художественным театром, не посоветовавшись с так называемой «качаловской» группой, – нельзя. Тогда было решено отправить к вам Подгорного. Он должен развернуть перед вами и положение театра во всех деталях, и условия жизни со всеми подробностями. И узнать, как вы хотите на это реагировать.

Но вот – с пасхи – Подгорного до сих пор не выпускают. Из опасения, что так и не выпустят, а время бежит, послали Качалову телеграмму, и я пишу это письмо[477].

Без слияния с вами театр, Художественный театр, кончится. Может быть, начнется какой-то другой, но наш, Художественный, отправится в Лету. Это слияние возможно или снова здесь, в Москве, или за границей.

Полтора года назад я выработал проект поездок за границу группами, периодически. Проект был представлен в Центротеатр, и сначала все шло хорошо. Даже Ленин выразил сочувствие. Но потом проект сорвался. С тех пор власти строже относятся к выездам, и пока мало шансов на отпуск. Летом Первая студия хлопотала, получила отказ.

Я, однако, не охладел к этому проекту и думаю, что рано ли, поздно ли, так будет[478]. Художественный театр гибнет, но тем не менее у него так много сил, что он (с вами) может образовать из себя по крайней мере три сильных группы. Проект предполагал, чтобы одна группа играла в Москве, другая – в Петербурге или провинции, третья – за границей. И так чередовались бы, одна приезжала бы за другой, «на теплое место». А так как в настоящих условиях нельзя ездить по провинции и так как в Москве мы стеснены помещениями (Вторая студия до сих пор ютится на Мясницкой), то за границу предполагалось отправить две группы. В прошлом году заграничная поездка предполагалась полу-халтурная («Федор», «На дне», «Анго»), с тем, чтобы потом ее заменила группа «Каина» и др. («Хозяйка», «Дядя Ваня»…). (План {237} составлялся до спектакля «Каин», когда результат этой постановки еще не был известен.)

Но теперь я думаю (что, разумеется, всячески поддерживает и К. С.), что так ехать за границу нельзя. Например, если «Федора» везти, то надо, чтоб Годунова играл Качалов, царица должна быть Германова или Книппер (в прошлогоднем плане была Пашенная[479]). И сейчас мы с К. С. еще расходимся в подробностях, но все это может выясниться только при слиянии с вами. Надо встретиться, слиться и все порешить: кто, с кем, куда, когда…

Разумеется, встреча и слияние за границей были бы удобнее и лучше, но как добиться разрешения? Иногда кажется, что даже лучше, что вас нет. По крайней мере мы имеем право вопить, что мы разорваны. И даже лучше, что не пускают Подгорного: мы говорили бы: вот вы нам мешаете привезти сюда наших товарищей! Иногда кажется наоборот. В последний раз когда я говорил с одним из важнейших лиц, от кого это все больше всего зависит, – оно сказало так: нет веры, что те, кто просится за границу на время, вернутся. Ну, вот если бы возвратилась ваша группа, которая с Качаловым, играла бы здесь, это было бы некоторым признаком того, что вы не убегаете. Можно было бы говорить о периодических поездках…

В конце концов, не переставая налаживать, зондировать, надо предоставить судьбе, ставя себе единственную прочную цель – удержать от гибели дело, сохранять по возможности, что осталось ценного, и двигать искусство по мере сил вперед. Поэтому в нашем стремлении слиться с вами нет истерической нетерпеливости, при которой немыслима была бы никакая работа. С первых дней возвращения Подгорного из Харькова мы держались такой системы: ждать вас, надеяться на слияние, но составлять репертуар и строить сезон, совершенно с этим не считаясь, а опираясь только на то, что у нас есть. Даже когда Деникин был близок и, казалось, не стоит репетировать «Каина», «Анго», – вот‑вот вы вернетесь, – мы не пожертвовали этому ожиданию ни одной репетиции…

И когда весной прошлого года делался план будущего и Товарищество, в своих заседаниях, находило нужным разбить {238} дни спектаклей между драматической группой и музыкальной, то состоялось то пресловутое постановление, которое было так странно понято вашей группой. Постановление, кажется, гласило, что оно не может быть изменено даже в случае возвращения зарубежной группы. Это так понятно. Ведь с этим постановлением связывался большой материальный план. Нельзя же было заключать условия с 50 – 60 лицами, начинать с ними работы с тем, что если вернется зарубежная группа, то все они будут удалены и их занятия прекратятся. А так как мы имели определенные предложения из Петрограда, то тут же, помнится, постановили упрочить эту связь с Петроградом. На случай возвращения вашей группы[480].

Как мог у вас кто-то понять, что это означало, что вы не нужны театру, – совершенно неясно! И мы предполагаем, что было от кого-то из Москвы какое-то, может быть, даже провокационного характера письмецо. К тому же и в вашей среде слишком боялись возвращения. Вот и создалась такая психология.

Теперь это все ушло в прошлое, но я пользуюсь случаем остановиться на этом. Некоторые из нас (Лилина, Коренева, Бурджалов и др.) были так взволнованы вашим толкованием здешнего постановления, что горячо требовали расследования и требовали порицания Румянцеву, что он отправил какую-то копию с какой-то, кажется, двусмысленной припиской.

Возвращаюсь к настоящему. Итак, без слияния наш Художественный театр должен вылиться во что-то другое, поэтому делается попытка вашего возвращения, так как шансов на наш выезд пока нет.

Зачем же вы нужны? Что вы можете дать сейчас театру?

Во-первых, поднять несколько старых пьес, хотя бы три-четыре. Обаяние театра до сих пор огромно. Поддерживаем его тем, что не даем халтурных спектаклей; немногое, но хорошо сыграно, и дисциплина не только не раскачалась, а, пожалуй, стала строже. Возобновление нескольких старых вещей поможет пережить переходную эпоху. Из старого репертуара могут быть нужны «Горе от ума», Пушкин, «Пазухин», «У жизни в лапах», «Гамлет», «Степанчиково», «У царских врат», «Драма жизни», «Карамазовы», «Бранд», Мольер… И т. д.

{239} Во-вторых, новый репертуар. Нам сейчас чрезвычайно трудно. Например, не считаясь с Вашим возвращением, решили было ставить «И свет во тьме светит» с Леонидовым[481]. И он сначала будто загорелся, потом остыл. Может быть, отчасти и потому, что решительно некем даже приблизительно заменить Марию Николаевну[482]. Я повел переговоры с Пашенной, но – долго рассказывать – из этого ничего не вышло. И в конце концов в МХТ постановили ставить «И свет во тьме» только с Качаловым (и если не с Германовой, то, может быть, с Книппер).

(Я думаю, что Леонидов может быть хорошим товарищем режиссера в этой пьесе.)

Или я все-таки хотел поставить «Розу и Крест», передав Гаэтана Ершову, а Бертрана – Знаменскому. Но мое хотение было так вяло по понятным причинам, что его не трудно было парализовать перспективами художественного характера. О «Короле темного чертога», которого я с Марией Николаевной собирался ставить силами нашей Музыкальной студии, – разумеется, без М. Н. и думать нечего[483].

Что мы будем ставить без вас? Не знаю. Намеченное не очень увлекает…

В докладе по репертуару «академических» театров на будущий год (Большой, Малый, Художественный, 1‑я Студия, 2‑я Студия, 3‑я Студия, Районная группа[484], Камерный театр, Чеховская студия, Грибоедовская, Студия имени Горького, Габима (еврейская) и Детский театр) – в официальном докладе я заявлял о плане закончить все начатые работы.

В‑третьих. Вы можете дать то молодое, но уже достаточно опытное управление, на какое К. С. рассчитывает от Студии[485] и какого нам так недостает.

Я думал, что у нас без вас работа пойдет так: К. С. будет занят преимущественно драматической группой, а я музыкальной. Но как-то случилось, что я до такой степени погряз в управлении всем делом, что на мое новое детище у меня хватало времени очень мало. Из нескольких начатых постановок я ни одной не закончил[486].

Продолжать так я не могу. Вот почему я и склонился передать управление 1‑й Студии. Но я, разумеется, радостнее {240} встречу Правление, состоящее из Берсенева, Массалитинова, Бертенсона, Подгорного (который был очень на высоте все время) и Подобеда. Работу вашего Леонидова я не знаю, но, разумеется, он здесь нашел бы ее[487]. Дело стало так невероятно многогранно, так нужны умелые, опытные администраторы, особливо если бы завязались периодические поездки за границу, что Леонидов, каким он слыл раньше, вероятно, стал бы крупной фигурой в нашем аппарате. По многим соображениям мне не хочется развивать подробнее, как стоит у нас дело с администрацией…

(Между прочим, финансовым отделом ведает Михаил Герасимович[488]. Недавно он окончательно выпущен из Бутырок, а до сих пор только ночевал там.)

Уж из одного официального перечня «академических» театров Вы видите, сколько у нас групп и как много надо административного внимания, чтобы связь была пристойной и в художественном и в моральном смысле. Я смею сказать, что престиж нашего дела не страдал потому, что мы были зорки не только в художественности, но и в административной части. Но сил не хватает!..

Вообще курс, взятый нами еще в Вашу бытность здесь, в конце концов, побеждает по всей линии. То есть – оставаться вне политики, отбрасывать все второстепенное, всяческий второй сорт, дорожить настоящими сценическими ценностями, культивировать их, не останавливаться на застывающих формах, твердо верить, что только настоящее искусство и нужно, даже в самые острые моменты революционных требований. И это побеждает. Огромный, почти бешеный, натиск на «академические» театры, в особенности на наш, со стороны группы Мейерхольда, получившего неожиданно большую официальную власть[489], провозгласившего лозунг «театрального октября» и объявившего академические театры контрреволюционными, без удержу агитирующего и доходящего часто до хулиганских выходок, – этот натиск уже ослабел, как лопнувший пузырь, сам Мейерхольд уже отстранен от власти; а отношение к нашим сценам чуть не крепче прежнего.

Но этот курс требует и исполнения первоклассного. Можно сказать, что никогда критическое настроение к тому, что действительно {241} первосортно, не было так ощутительно, как в настоящее время. А ведь нет театральных журналов и театральных критиков! По крайней мере их влияние совершенно ничтожно.

Я часто вспоминаю (и даже перечитываю) протоколы наших «понедельников»[490]. Как-то припомнил и дал читать последний доклад Краснопольской о «символическом» пути искусства Художественного театра. Это был лучший доклад[491]. И так дело и идет! В этом отношении имеются крупные достижения не только в удачном «Ревизоре», но и в неудавшемся «Каине». Может быть, «Каин» и не удался прежде всего потому, что там исполнение, при большой добросовестности, опускалось до второстепенного и даже ниже.

Нужны прекрасные актеры! Прекрасные актеры толка Художественного театра.

И наконец, в‑четвертых, своим приездом вы, может быть, облегчите возможность уехать или съездить за границу смешанным группам Художественного театра. Об этом я писал выше.

3. <…>

И все-таки в сотый раз встал вопрос: не подвергнетесь ли вы неприятностям? То по какому-либо письму, то по чьему-либо усердию не по разуму?.. Когда беседуешь с власть имеющими, самыми разнообразными, то вполне успокаиваешься. Все они, начиная с самого верха, постоянно убеждают перевезти вас сюда, говоря, что вы будете встречены с распростертыми объятиями и что вас тут никто не тронет.

Во всяком случае, за эти два года все острия взаимоотношений постирались, нас отлично знают, нашу «аполитичность» пришлось признать и наш авторитет не поколеблен. Имя Художественного театра имеет большую силу во всех учреждениях. С ним везде считаются. И, конечно, если у кого-либо из вас не завелись компрометирующие деловые сношения, отзвук которых может перекинуться сюда, то, повторяю, в случае «неприятностей» их можно ликвидировать…

4. На днях Изралевскому предложено в трехдневный срок оставить квартиру. У него, кажется, всего две комнаты, он женат (на певице Музыкальной студии) и все-таки кому-то {242} понадобилась квартира… Правда, прошло и три, и пять дней, а Изралевский продолжает жить на своей квартире, да, вероятно, и останется. Но эти требования, повторяющиеся периодически, как говорится, «изводят» артистов. Весной дело дошло до того, что собралась группа тысячи в две и пошла к Московскому Совету с требованием, чтобы артисты были приобщены к тем «спецам» (специалистам), жилища коих неприкосновенны. Но самое мучительное в нашей жизни – это то, что постановления, распоряжения, декреты то и дело отменяются. И однако всех нам удавалось отстоять. Правда, кое-кого уплотнили.

Самое трудное было с Алексеевыми. Больше года тянулось их выселение из Каретного ряда. Там, действительно, надо было устроить какие-то учреждения. Было, кажется, даже не безопасно оставаться. Пришлось уезжать. Но им была найдена большая квартира (в Леонтьевском), были даны перевозочные средства. Обещано было с три короба, выполнено меньше, но с именем Станиславского чрезвычайно считались.

В конце концов, мы не знаем, как разместится такая большая группа, как ваша. За немногих мы даже поручились бы (я у себя даже готовлю комнату). Вообще же это вопрос не легкий. С весны мы заняты, по меньшей мере, обереганием тех квартир, которые еще остались за вами, и думаю, что и тут имя Художественного театра сыграет роль…

5. Сажень дров стоит около 120 тыс. К осени возрастет до 150. Прошедшую зиму было легче с топливным вопросом, чем в предыдущую. Правда, дома и заборы еще разрушались, но уже где-то на окраинах. И ни один театр не страдал от холода. Тогда как в предыдущую закрывались и Большой и Малый. В предыдущую зиму у нас в театре селились многие (Жданова со всеми своими, Ершов, Халютина с дочерью, Михайлов с сыном и многие другие), а в прошедшую уже почти никто. Хотя Коренева, например, страдала дома от холода. Она не хотела жить в своей уборной театральной. Во всяком случае, театр спасал[492].

{243} Как будет в этом году с топливом, угадать не берусь. Театр благодаря Трушникову будет, вероятно, обеспечен, как всегда, но артистам удастся ли?..

С провиантом прошедшую зиму было много лучше предыдущей, потому что некоторое время давали всем «пайки» (теперь отняли, оставили только немногим, и те задерживаются). Кроме того, привозили разные организации. Удачно съездил Москвин с группой в Ростов, давали там концерты и привезли много запасов. Проектируем и в этом году… Удешевленные обеды в нашем буфете организованы правильно и функционируют до сих пор. Разрабатывается сейчас проект бесплатных обедов и ужинов нужнейшим работникам, человек 80 – 100, как в 1‑й Студии, где все кроме жалованья получают обеды и ужины.

Кроме того, с половины зимы, вернее, с конца ее, допущена относительно свободная торговля. Она все расширяется и, несомненно, будет расширяться. И очень надолго. Лавки с продуктами, даже кафе, открыты, на рынках торгуют свободно. Были бы только деньги! И, конечно, в продаже все есть.

А сколько денег? Конечно, жалованья со всеми «премиальными», «переработанными» и т. д. не хватает. Поэтому все где-то прирабатывают. Это становится все труднее (вам, как новым, будет легче, а уж Качалову и думать нечего. Недавно вернулся Собинов, опять вступил директором Большого театра, дал 6 – 7 концертов, заработал на них более 20 миллионов и на время себя обеспечил… месяцев на семь).