Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)

Насчет «Пазухина» я во многом с Вами согласен[279]. Для того, чтобы мне с Вами совсем согласиться, мне надо подавить в себе ту злобу, доходящую в моей душе до бунтарского настроения, которое вызывают во мне мысли о нашем обществе, о его малодушии, снобизме, мелком, дешевом скептицизме, склонности интересоваться вздорными сплетнями, отсутствии истинного, широкого патриотизма, вообще о всей той душевной гнили и дряни, которая так свойственна рабски налаженным, буржуазным душам. Когда я об этом думаю, то мне не только хочется наперекор их требованию от театра ставить такие пьесы, которые могут их только злить, но мне даже становится противным Художественный театр с такими прекрасными спектаклями, как тургеневский, гольдониевский и т. д. и т. д. Мне становится противно, что эти прекрасные спектакли дают законный, необходимый художественный отдых не тем, кто весь свой день отдает благородным трудам и благородным волнениям настоящей войны, а просто-напросто тем, кто от этих трудов и волнений бежит. Повторяю, при этих мыслях меня охватывает такая злоба, что я считал бы для себя высшим счастьем быть сейчас вне Художественного театра и работать хотя бы в самой скромной роли какого-нибудь гласного уездного земства.

Увы, по этому же самому я не могу с Вами согласиться, что «Горе от ума», наше «Горе от ума», было бы сейчас подходящим спектаклем[280]. Потому что наше «Горе от ума», в конце концов, все-таки сведено к красивому зрелищу, лишенному самого главного нерва – протеста, лишенному того, что могло бы лишний раз дразнить и беспокоить буржуазно налаженные души.

В настоящий момент особенно ярко чувствуется, до какой степени красота есть палка о двух концах, как она может поддерживать и поднимать бодрые души и как она, в то же время, может усыплять совесть. Если же красота лишена того революционного духа, без которого не может быть никакого великого произведения, то она преимущественно только ласкает {145} бессовестных. Относительно «Горя от ума» все мои мечты, какими я так горел весной, рухнули. Сейчас, если не считать очень большого успеха в роли Фамусова Станиславского, все остальное в постановке хуже, чем было 8 лет назад. Если еще принять во внимание, что везти «Горе от ума» в Петербург гораздо сложнее, чем «Хозяйку гостиницы», то Вы поймете, почему я остановился на последней.

О драме Сургучева позвольте мне умолчать. Пьеса эта ставится против моего желания, и потому мне распространяться об этом неудобно[281].

Во всяком случае, заменить «Пазухина» или «Осенние скрипки» «Тремя сестрами» входит и в мой план. Я считаю так: первому абонементу мы обязаны показать нашу новую работу, каким бы успехом или неуспехом ни сопровождалась она в Москве. Я просто считаю это долгом перед Петербургом, интересующимся нашими трудами. Удача – хорошо, неудача – что же делать! Но делать перед абонентами первого абонемента отбор на основании московских впечатлений я не считаю себя вправе. Другое дело, остальные абонементы. И мне кажется, что для них руководством будет успех или неуспех того или другого спектакля уже в Петербурге. Предрешить ничего нельзя.

Ну, насчет «Синей птицы» Вы решительно ошибаетесь. Один раз мы уже пробовали везти ее в Петербург. Вы, вероятно, забыли это. Пришлось снять с афиши, до такой степени билеты на «Синюю птицу» не продавались.

Что Вам сообщить для газет, право, не знаю. Если что-нибудь найдется, я попрошу Ликиардопуло написать Вам.

Крепко жму Вашу руку.

В. Немирович-Данченко

309. Б. М. Кустодиеву[282]

9 мая 1915 г. Петроград

9 мая 1915

Многоуважаемый Борис Михайлович!

Решено просить Вас заняться «Волками и овцами»[283].

13‑го, в среду, первая режиссерская беседа, на которую {146} Василий Васильевич Лужский и просит Вас пожаловать. В театре, в фойе.

Жму Вашу руку.

В. Немирович-Данченко

310. Л. А. Сулержицкому[284]

8 июля 1915 г. Ялта

8 июля 1915

Ялта, гостиница «Россия»

Дорогой Леопольд Антонович!

Я ждал из Москвы Вашего адреса, а пока записывал на листках карандашом. Так, пожалуй, Вам и легче разобраться.

Ответа буду ждать от Вас не очень скоро – не торопитесь. Скажем, через 2 недели

Крепко жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

Сезон предполагаем начать рано: 23 сентября, «Гамлетом» для 1‑го абонемента или «Карамазовыми».

Видите ли, новую постановку не успеем хорошо приготовить даже к половине октября. Может быть, успели бы новый Тургеневский («Завтрак»[285], «Безденежье», «Вечер в Сорренто»), но это слишком жидко… Предпочтительно начать сильной старой. А так как дать 10 раз «Гамлета» в начале сезона или 10 раз «Карамазовых» невозможно для Качалова или для Леонидова и Германовой и остановит другие работы, то мы будем давать так: 1‑й, 3‑й, 5‑й и т. д., словом, нечетные абонементы – «Гамлета»[286], а 2‑й, 4‑й, 6‑й и т. д., т. е. четные, – «Карамазовых». А во второй половине сезона, уже в январе, наоборот. Таким образом, мы в начале сезона сдадим один полный абонемент, не утомив актеров. Понятно?

При этом мы могли бы сыграть необходимые 200 спектаклей сезона, начав и позднее, чем 23 сентября, но предпочли начать раньше, зато делать в первое время перерывы, т. е. в течение 6 недель не играть спектаклей по понедельникам и вторникам. Пока не вступит новая постановка. Это даст возможность {147} и сэкономить силы, и ввести старый репертуар, и не останавливать репетиций новых пьес.

Между прочим, я думаю, что Студия могла бы воспользоваться этими понедельниками и вторниками для своих спектаклей независимо от театра.

В первое же воскресенье (27 сентября) утром – 200‑е представление «Синей птицы».

Ничего особенного тут не сделаешь. Я просил наших художников как можно лучше проремонтировать декорации…

Вам придется только бросить свой глаз.

Гамлет – Качалов.

Король – Массалитинов. Желательно вернуть сцену молитвы короля.

Королева – Бутова.

Лаэрт – Берсенев[287]. Перед отъездом я его предупредил, чтобы к августу он был совсем готов показаться Вам.

Полоний – Лужский. Так как он будет одновременно с репетициями «Гамлета» занят и на других репетициях, то для удобства можно просить репетировать Стаховича. Он мог бы и играть. Лужский уступает.

Офелия – Барановская и Гзовская. Справедливость требует в первое представление показать Барановскую. Но, во 1‑х, первое представление, может быть, состоится во втором абонементе, а кроме того, Барановская будет играть в «Карамазовых». Этот вопрос пока оставим открытым.

Розенкранц – Гейрот? Базилевский? Ввести кого-либо из них может помочь Вам Сушкевич (Гильденштерн).

Кто по-Вашему? Гейрот и по манерам и по дикции более подходящий. Но, может быть, он Фортинбрас?

Фортинбрас – Рустейкис? Гейрот? Морозов?

1‑й актер – Вишневский.

Могильщики – Грибунин (Александров), Павлов.

Озрик – Тезавровский.

Актер-злодей. – Чебан?

Актриса – Савицкий? Церетелли? Пантомиму не выкинуть ли?

{148} Вахтангова не надо отрывать от Студии.

Священник – Лазарев.

Дух Короля – Вот в чем заковырка! Бакшеев? Хмара? Подгорный? Хохлов? За Подгорного очень стоит Качалов. Я и Константин Сергеевич не верим. Вспоминают Тю[288] – это совсем из другой оперы.

Для идеала требуется: 1) такая раздирающая душу и леденящая ум скорбь, которая заразила бы Гамлета.

Для меня это – самое важное. 2) Благородство дикции, 3) импозантность короля.

Я не очень люблю «пробы», но на этот случай иду на это. Я уже распорядился, чтобы Бакшееву и Хмаре послали роль. В августе надо прослушать всех.

От решения, кто «Дух», зависит распределение ролей Горацио, Марцелло, Бернарде.

Репетиции по всему театру начнутся 11 августа. 10‑го августа должно раздаваться съезжающимся распределение репетиций. 8‑го августа режиссерам надо быть в Москве, я в этот день (хотя бы вечером) устрою заседание для распределения параллельных работ.

Одновременно будут репетироваться: «Братья Карамазовы» (в один вечер), «Будет радость» Мережковского, «Волки и овцы» и, может быть (я еще не решил), новый Тургеневский спектакль.

Из участвующих в «Гамлете» заняты параллельно: Качалов – в пьесе Мережковского и немного в «Карамазовых» (новый Смердяков – А. Попов)[289].

Массалитинов – в пьесе Мережковского. В «Мокром».

Бутова – Мурзавецкая! Большая задержка.

Берсенев – у Мережковского. В «Суде».

Лужский – режиссировать «Мокрое» (немного), в «Волках» – только в первом действии. Монтировочное режиссирование всех пьес, кроме «Гамлета».

Гзовская – Глафира.

(Книппер – Купавина).

{149} Рустейкиса думаю пробовать в Алеше Карамазове.

Остальные могут попасть только в Тургеневский спектакль – Стахович в «Завтраке», Гейрот в «Безденежье» – пожалуй, и все.

Пока Вы будете подготовлять отдельных исполнителей, я залажу «Будет радость» и «Волки и овцы», потом начну собирать «Гамлета»… Между прочим буду вести беседы с Качаловым (Гамлет) и некоторые сцены «Карамазовых», где мне будут помогать сами прежние исполнители.

Я бы просил Вас составить такой план.

Приняв во внимание minimum того, что мне от Вас необходимо получить. Разбить репетиции «Гамлета» на отдельные куски, чтоб можно было вести параллельно репетиции других пьес.

(Качалов с А. Поповым – сцены Смердякова, Качалов в «Будет радость», Качалов со мной вдвоем «Гамлет»… Бутова в «Волках и овцах»… Бакшеев, Хохлов, Сушкевич в «Мокром»… Рустейкис в «Карамазовых»… Лужский готовит «Мокрое», участвует в «Волках»… И т. д. Для Вас этот перечень не так важен. Вам нужно такие куски «Гамлета», которые Вы могли бы репетировать без помехи.)

1) Готовить отдельные роли: Духа, Лаэрта, Розенкранца, Фортинбраса, —

а. когда не нужен Качалов,

б. когда он уже нужен Вам,

в. когда Вы сдаете сцены мне.

2) Просмотр по нескольку сцен или актов сразу, —

а. без Качалова и, по возможности, считаясь с тем, что некоторые исполнители заняты на других репетициях,

б. со всеми исполнителями в фойе,

в. со всеми исполнителями на сцене.

3) Отдельные занятия по монтировочной части и мизансцене:

а. с Константином Сергеевичем – более домашние беседы и показать ему,

б. с монтировочной частью через помощников и непосредственно. Около Вас будет Мчеделов или его заместитель (Бебутов?) всегда.

{150} Может быть, возможно так составить куски репетиций, что когда я уже получу от Вас тот или другой, то, пока Вы будете заняты остальными, я уже буду репетировать принятые от Вас.

Мое участие должно свестись к следующему:

1. Прежде всего Качалов. Конечно, и Константин Сергеевич, и Вы, и Крэг помогли Качалову в полной мере. Может быть, Вы трое сделали уже все, что только нужно Качалову. Но если принять во внимание, что я жил ролью Гамлета с юных лет, что и образ его и сама роль росли в моей душе непрерывно до последнего времени, что, кроме того, у меня есть свои приемы воздействия на актера и что я, наконец, так же знаю возможности Качалова, как Вы и К. С., то странно было бы не использовать этого всего.

Даже в то время, когда «Гамлет» ставился, отстранение меня нельзя было оправдать той художественной рознью, которая окрепла тогда, после «Живого трупа», между мною и К. С. И если бы история вздумала взглянуть на это обстоятельство, то она обвинила бы меня же за мою крайнюю уступчивость. Теперь же, при повторении подобного чудачества, история бы сказала, что этот театр был просто глупый, дикий или ленивый.

2. Устранение некоторого сора, который еще, может быть, остается в исполнении пьесы.

Я уверен, что от спектакля к спектаклю правда, заложенная в пьесе, сама постепенно преодолевала те искажения, которых было много в начале постановки. Сейчас остается только утвердить эту правду.

Для всего этого мне надо будет сначала, конечно, две‑три общих беседы. (Подготовка отдельных ролей вчерне может происходить и до этих бесед.)

Не подумайте, что я собираюсь производить переворот в пьесе – только кое-что расчистить и установить главнейшие психологические и театральные линии. Все это сделается гораздо быстрее, чем может казаться.

И Вами, и К. С. было слишком много уже сделано крепкого и настоящего[290].

{151} 311. Л. А. Сулержицкому[291]

24 июля 1915 г. Ялта

24 июля

Ялта

Глупости! Нисколько не сержусь, даже заседая за зеленым столом, в мундире[292].

Из Вашего письма я вижу, что предвидение мое меня не обмануло: «Гамлет» потребует больше, чем театр сможет дать времени в начале сезона.

Кроме того, Качалов вряд ли летом занимается, как мы уговорились.

Вернее всего, я «Гамлета» оттяну, – если уж нельзя будет совсем обойтись без него, – до лучших времен[293].

План мой этого сезона – вести дело по двум параллелям:

1) Minimum того, что надо – для художественного и материального обеспечения дела. Театр должен бодрить в тылу.

Бодрость от искусства – только в таланте и правде. Будем играть только то, что в Художественном театре талантливо и правдиво. Хотя бы сплошь старое (Чехов, Достоевский, Тургенев).

Новости давать лишь постольку, поскольку это надо для материальной обеспеченности. Художественную силу возложить на актеров.

2) Maximum того, что может выделить из себя театр для снаряжения армии или вообще для войны, ее тыла.

Устроить мастерскую, как мы устроили лазарет. Сократить до крайне необходимого физический труд на сцене (декорационно-бутафорская часть) для того, чтобы все здоровые руки и глаза – и рабочих и актеров, остающихся свободными, – были употреблены в мастерской и для других «задач победы». При таких двух параллелях «Гамлет» – большой тормоз.

Подробнее писать трудно.

Крепко жму Вашу руку.

Написал бы Константину Сергеевичу, но не знаю, где он.

Ваш В. Немирович-Данченко

{152} 312. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[294]

10 августа 1915 г. Москва

Понедельник, 10 авг.

… Второй день в Москве прошел тихо. Занятий днем было в театре мало, обедал дома, а вечером ко мне пришел Стахович и сидел до 10 ¹/₂ часов. Потом я прошелся по Новинскому бульвару и – спать.

В театре только администрация, актеров еще нет. Настроение наиобычнейшее. Всё как ни в чем не бывало.

Алексей Александрович[295] во всем верен себе. Очень хорошо ко мне относится, старается даже понять мои духовные запросы, но пока отношения находятся в области поверхностной театральной, связь между нами возможна, когда же вопросы заходят поглубже, связь остается только внешнею. Он, впрочем, и не скрывает уже, что не только не склонен жить и мыслить глубоко, но даже решительно хочет прожить последние годы веселее и легче. Что же тут поделаешь? Надо брать его, каков он есть.

Беседа с ним вчера вечером меня немного отрезвила. Я хоть и говорю часто, что уже не юноша и не могу увлекаться, а на самом деле, вероятно, и умру с увлечениями, не свойственными моему возрасту. Я говорю об идеализации и событий и людей, от чего я не отделываюсь. На все происходящее я внутренне реагирую, как будто мне не 56 лет, а кругом все, все смотрят трезвее. И мне надо – как бы это тебе сказать – не отказываться от своих идеальных настроений, а сначала пережить их и потом уже поступать, чтобы поступки мои, реальные, были пропитаны переживаемым идеализмом. …

313. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[296]

12 – 13 августа 1915 г. Москва

Среда, 12 августа

Четверг, 13‑го.

… Даже хорошо, что тебя нет в Москве. В вопросе о том, как направить деятельность театра в это острое время, столько неясного, возбуждающего споры, что, придя домой, я не мог бы делиться с тобой, – уже хочется молчать, скорее лечь спать.

{153} Как в июле я говорил и мучился тем, что не знаю, как быть театру, так и теперь. Вернее всего, это происходит просто оттого, что театр в серьезном смысле – пустое дело. Нужное только кое-кому, для успокоения небольшой части общества. А я не могу отделаться от привычки всей жизни смотреть на театр как на важное дело. Вот и разлад во мне. Может быть, Стахович и прав. Отдавая должное моим побуждениям и переживаниям, относя меня к числу высшей части людей в духовном отношении, он находит – и очень горячо, – что надо просто-напросто думать о материальном обеспечении всех нас[297]. И сейчас больше ни о чем. По-видимому, он совершенно прав, а я не могу так повести театр, потому что никогда не мог действовать без идейных побуждений. И не могу представить себя в роли простого лавочника художественного товара. Сделать же театр таким, чтоб в настоящее время он мог с правом привлечь серьезное внимание, чтоб он мог своими задачами хотя бы отдаленно стать наряду с важнейшими делами жизни – невозможно. Отсюда двойственность моих переживаний. Отсюда напрашиваются три вывода: 1) так как жить-то нам всем надо и денег надо, надо, кроме того, запасаться, потому что очень легко может случиться, что театр совсем перестанет функционировать, – то спектакли давать надо, и чем больше они будут давать сборов, тем лучше; 2) так как художественные, важнейшие, задачи театра сейчас не могут найти себе места, да и нельзя найти того свободного духа, без которого нельзя исполнять настоящие художественные задачи, не тем занята душа, – то надо таковые отложить до лучших времен; и 3) так как я лично без идейности в своих поступках рискую стать в такое положение, при котором перестану уважать себя, то мне надо уступить свое место. Пусть Стаховичи, Румянцевы, Вишневские ведут театр в такое время, а я буду готовить лучшее для будущего.

Как ни крути, всякие остальные выводы или натяжка, или надорвут меня вконец.

Хорошо, что я начал тебе писать обо всем этом, потому что когда пишешь, то становится дело яснее.

Пройдет еще недели две, пока надо будет сделать решительный шаг хотя бы даже для моего самолюбия и имени в {154} глазах общества. Я не волнуюсь именно потому, что еще есть время.

И ты читай это письмо без волнения. Подождем – увидим. Пока все идет обыденным путем, начинаем репетировать и налаживать театр.

… Вот как это сложно!

Уже запечатал письмо, пошел умываться и все думал. Прошло всего ¹/₄ часа, а мне уже кажется, что и эти выводы неверны.

Так что читай мое письмо просто, как то, что я делюсь с тобой своими мыслями, а не как что-то режиссерское.

Понимаешь?

Вот 15‑го и 16‑го отдохну, уеду, тогда решу…

314. Из письма Е. Н. Немирович-Данченко[298]

17 августа 1915 г. Москва

Понедельник, 17‑го авг.

… Политическая жизнь в Петрограде кипит. Трудно угадать, что предвещает. Слухи летят с фейерверочной быстротой. Общество, то, которое пока в поле моих наблюдений, хоть как бы и волнуется, а в сущности спокойно.

Театральные мои перспективы?.. Как бы это тебе объяснить? Чувствую, что чем больше я буду волноваться, тем больше тратить заряды совершенно даром. Роль руководителя театра в настоящее время в высокой степени неблагодарная. И в то же время очень хлопотная. Как бы ни вел театр руководитель, – всякую его систему, всякий план легко раскритиковать. Будет он на высоте художественности и литературности, она 1) может понизить материальный исход сезона, так как придется позднее начинать, не каждый день играть и т. д. 2) все равно не добьется настоящей художественности, потому что актеры слишком живут событиями и нельзя их отвлечь в сторону настоящего искусства и 3) наконец: самая «лучшая» публика не найдет в себе внимания для настоящего искусства. В конце концов, все успехи руководителя в этом направлении потонут и забудутся.

{155} Если же руководитель станет прежде всего на материальную почву, то, с одной стороны, его тоже можно одобрить, так как он спасет театр от краха, зато, с другой, можно критиковать, так как он понизит достоинство такого учреждения, как театр. Даже такой просвещенный человек, как Вас. Маклаков, в своей речи назвал театр в числе роскоши, не заслуживающей теперь внимания. А новый обер-прокурор Синода, твой знакомый через Оболонскую – Самарин, призывает общество молиться, поститься и не ходить в театры. Я лично, по глубокому убеждению, считаю, что театр может функционировать, но урывками, случайно, больше с благотворительными целями, отнюдь не для самоценного и самодовлеющего искусства. А между тем всем нам надо, что называется, кормиться.

Истрепать свои силы в этом году на таком наинеблагодарнейшем посту мне совсем не улыбается.

Надо присматриваться к честолюбцам. Станиславский и тут устроится великолепно. Он совсем отойдет от дела, будет только играть старые роли, да и то, думаю я, не всегда. Не станет он готовить ни одной новой роли и ставить ни одной пьесы, вообще спрячет подальше заботы об искусстве[299]. А я буду ломать копья, требовать, штрафовать, и меня же за всё и все будут подбранивать! И когда Вишневскому кто-нибудь будет говорить: как не стыдно Художественному театру в такое время понижать искусство или играть при средних сборах, то даже Вишневский, наибольший защитник материальной стороны, скажет: да, я не понимаю нашего Владимира Ивановича. Или Книппер скажут: охота вашему театру в такое время заниматься глубоким искусством, – она скажет: Владимир Иванович не угадал момента. Поставлю я «Братьев Карамазовых», скажут: зачем давать такие тяжелые вещи? Откажусь от «Карамазовых», скажут: Художественный театр не должен считаться с малодушием публики.

Словом, всякому, кому не лень, легко критиковать и никому не будет охоты защищать. Потому что руководитель сидит между двумя стульями.

Начну требовать от актеров напряжения силы – всякий Кугульский[300] заступится, скажет: дирекция не считается с артистами как с гражданами. А начну я смотреть на них как на {156} граждан, пьеса будет вяло репетироваться и пойдет или плохо, или поздно, т. е. или уронит театр, или приведет к убыткам.

И за то и за другое будут ругать руководителя.

Вот в чем дело! Понимаешь?.. …

315. А. М. Горькому[301]

12 октября 1915 г. Москва

12 окт. 1915 г.

Дорогой Алексей Максимович!

Разумеется, я решительно, нисколько не обижен. Но мне до крайности досадно: я не понял Ивана Дмитриевича[302]. Я думал, что он хочет только познакомиться с характером произведения, что это – мемуары, монография, беллетристика? А если бы я понял, что Вы будете читать ее, да еще «с большим вниманием», – я не дал бы[303].

Ведь это же буквально, что называется, черновик, даже просто материал. И Вы понимаете, что досада моя от самолюбия, чисто художественного, а не «генеральского». Ну, как бывает досадно, когда человек, мнением коего дорожишь, увидит пьесу на репетиции, еще не слаженную. Она может показаться не только длинной, но и просто скучной.

Вы мне обещаете впоследствии, когда эта книжка выйдет, прочесть ее. Я так уверен в ее значительном для театральной литературы интересе, что смело прошу Вас об этом. А я, право же, не отличаюсь излишней самоуверенностью.

В конце концов, однако, я не жалею о происшедшем, потому что оно привело к Вашему письму в его последней части[304].

Как у Вас могло мелькнуть подозрение, что я засмеюсь над Вашими прекрасными строками!

Как Вы мало меня знаете!

Мне даже неловко уверять Вас, что последние строки Вашего письма глубоко тронули меня и – в который раз уже! – взволновали во мне воспоминания о лучших переживаниях моей жизни. Никакие несогласия, ни частные, ни общие, не могут не только стереть, но даже временно поколебать тех больших чувств, которые укрепились во мне по отношению к Вашей личности и деятельности. Не знаю, чего больше в этих чувствах – {157} уважения или умиления, граничащего с сентиментальностью.

Да и так ли глубоки несогласия? Кто знает, – может быть, в последние, оставшиеся мне годы моей работы мне удастся осуществить то, о чем только непрерывно мечталось. Может быть, дело, как Вы выражаетесь, «творимое» мною, получит окончательное, рельефное выражение чистой идеи, и тогда рассеются разделявшие нас принципиальные несогласия…

Когда люди живут далеко друг от друга, им трудно удержаться от непонимания друг друга во многом.

Крепко жму Вашу руку и благодарю за письмо.

Вл. Немирович-Данченко

316. К. С. Станиславскому[305]

Октябрь (до 14‑го) 1915 г. Москва

Конечно, мы не должны мешать друг другу в художественных наших намерениях, Вы – мне, я – Вам.

Но избавляет ли это нас от обязанности высказывать наши сомнения? Если мне кажется, что Вы делаете важную художественную ошибку, должен я молчать или обязан высказать Вам?

Я бы не поднимал в тысяча первый раз этого вопроса, если бы данный случай считал совсем второстепенным.

Мне искренне хочется, чтобы Ольга Владимировна сыграла Софью хорошо. Не с первого раза – это трудно сыграть сразу хорошо. Но чтоб направление было правильное. Потом, от спектакля к спектаклю, будет расти. Главное, чтобы в основу роли был положен достойный замысел.

Между прочим, она мне передала замысел. Я ей не высказал ни критики, ни сомнений. Но от Вас не хочу скрыть свои опасения. Не произошло бы ошибки, подобной Офелии, где Гзовскую заставляли играть дурочку только потому, что она дочь Полония и не может избавить Гамлета от одиночества.

Ольга Владимировна говорит, что ее Софья должна быть смешна, что надо играть Софью в тоне комедии, то есть смешного или сатирического. Поэтому даже «Молчалин! Как во мне рассудок цел остался» и т. д. произносится в переживании {158} больше всего крепостницы, для которой любовник – холоп («Муж – мальчик, муж – слуга…»).

Вот я и боюсь, что второстепенная, даже третьестепенная черта образа возводится в первостепенную.

Если я ошибаюсь, тем лучше. Тогда не обращайте внимания на мое замечание. Если же не ошибаюсь, подумайте.

Смотреть на «Горе от ума» как на комедию, в смысле сатиры чистой воды, – огромная ошибка. Это не «Ревизор». В «Ревизоре» действительно полное отсутствие лиризма. Но в «Горе от ума» лирическое течение так же сильно и властно, как и сатирическое.

Конечно, Софья плоть от плоти и кровь от крови фамусовщины. И хорошо, если у актрисы будет этот «ящик». Но она молода, юна, красиво-темпераментна, и если она не может быть подругой Чацкого, то, во всяком случае, имеет какие-то права на иллюзии Чацкого. Надо, чтоб она оправдала знаменитый монолог Чацкого: «Пускай в Молчалине ум бойкий, гений смелый», – это лирический перл русской литературы. Конечно, Чацкий жестоко заблуждается насчет Софьи, но есть же в ней, несомненно, что-то, что вызывает такое заблуждение, что может обмануть. Она умеет сильно чувствовать. Ведь – шутка ли – она падает в обморок от испуга за любимого человека. Если она не отдалась совсем Молчалину, забыв девическую честь, то это произошло только оттого, что сам Молчалин «при свидании в ночной тиши» был более робок, чем даже днем. Эта способность чувствовать и сильно переживать впоследствии, верно, и окрасится в настоящую фамусовщину, и у генеральши Скалозуб будут любовные и пылкие связи, но пока, в 17 лет, эти чувства окрашиваются той красивой юностью, в которой всегда есть элементы поэзии и которая привлекает, дразнит и волнует ревностью Чацкого.

317. В. В. Лужскому[306]

Декабрь (первая половина) 1915 г. Москва

Дорогой Василий Васильевич!

Между 15 и 20 декабря, между генеральными репетициями «Будет радость», у меня будут 2 – 3 дня для «Волков и {159} овец»[307]. Я надеюсь прослушать два акта полностью, а может быть, и с кусочками 3‑го действия.

Да?

Жму Вашу руку.

Вл. Немирович-Данченко

318. Труппе МХТ[308]

1915 – 1917 гг.

Участие в синематографических снимках перешло среди наших в какую-то вакханалию.

Синематографические рекламы с участием «артистов Московского Художественного театра» пестрят на стенах всех городов России. Причем среди этих артистов часто попадаются имена, еще мало известные даже в стенах нашего театра.

Это, разумеется, заставляет искать средства, как оградить имя «артиста МХТ» от бесправного пользования им.

Но не в этом главная забота руководителей нашего театра.

Настоящая художественная беда в том, что люди, едва начавшие разбираться в задачах искусства и не успевшие еще охватить его ни технически, ни духовно, только-только ступившие на порог той области, куда устремляются их вера и их чаяния, неспособные еще самостоятельно приготовить даже второстепенную роль, а часто просто «птенцы сценического дела», почему-то считают себя вправе выступать на экране в качестве созревших артистов. И весь ужас в том, что они, сами того не замечая, теряют чувство самокритики и развивают в себе легкомысленное отношение к делу, переходящее в пошляческую смелость.

Глубоко, катастрофически заблуждаются те, кто думает, что эта работа помогает свободе на сцене, раскрывает темперамент и т. п. Тогда как это налагает общую печать небрежности и заглушает в корне те ростки искусства, которые только появились в их душах. Что может получиться от старания распластать грубыми руками едва раскрывшийся бутон для того, чтобы придать ему вид созревшего цветка?

Мало этого. Самая техника синематографического ремесла действует изнурительно. Молодые люди легкомысленно не понимают {160} этого и не замечают, что, служа этому ремеслу, они отнимают силы и сосредоточенность от своего главного дела. Я очень подозреваю, что именно от этого игра молодых актеров часто носит на себе печать преждевременного утомления или что те, от которых мы ждем движения вперед, не проявляют его по той же причине.

Шарлатанам, вовлекающим в это занятие наши молодые сценические силы, конечно, все равно. В огромном большинстве эти люди ничего не смыслят в искусстве; им надо только для своих коммерческих целей сорвать от молодых сил их возможности. А если приобретают при том же за дешевую цену имя Художественного театра для рекламы, то чего же им больше ждать.

Всмотритесь внимательно в личности и побуждения тех, кто Вас в это дело вовлекает, и Вы легко поймете всю угнетающую правду того, что я говорю.

Я редко смотрю испошленное ремесло синематографа, которое, однако, могло бы быть в высокой степени полезным. Но когда я вижу, как на экране подделываются под готовых артистов и ломаются в грубых штампах в святом неведении молодые люди, о которых заботятся в Художественном театре, как они участвуют в произведениях, которые своей пошлостью развращают вкус и калечат артистическую психику, меня охватывает злая досада на то, что здесь с таким вниманием и с такой осторожностью относятся к каждому их шагу на сцене.

Обыкновенно оправдываются нуждой, дороговизной жизни.

Пусть каждый пошлет вопрос в лучшую часть своей души, поищет ответа в своей совести, оправдывает ли даже нужда преступление перед искусством, служение которому равносильно служению богу.

Разумеется, мы не станем бороться с этим явлением путем денежных давлений, но не можем не отличать тех, которые берегут свои силы для настоящего искусства, от тех, кто треплет и развращает их.

Вл. Немирович-Данченко

{161} 319. О. Л. Книппер-Чеховой[309]

16 марта 1916 г. Москва

16 марта 1916 г.

Дорогая Ольга Леонардовна!

Мне сообщают о том, что Вы считаете себя обиженной: новое распределение ролей в «Дяде Ване» явилось для Вас будто бы неожиданностью[310].