Текст книги "Избранные письма. Том 2"

Автор книги: Владимир Немирович-Данченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 48 страниц)

393. О. С. Бокшанской[623]

10 февраля 1924 г.

15 февраля 1924 г.

Воскресенье, 10‑го

Вот! Неделя прошла!

За эту неделю были заседания комиссии при Наркомпросе для «материально-художественного» ознакомления с МХАТ и его студиями. Правда, комиссия была под моим председательством, и Луначарский прислал мне почти трогательное письмо, что хочет этим помочь мне в осуществлении моих планов. Но факт тот, что в комиссию введены представители и Наркомпроса, и Главнауки, и Управления академическими театрами и понадобились подробные доклады студий. И 4‑я, а в особенности 2‑я очень волновались, делая свои доклады. Словом, вопрос будущего МХАТ требуют решать немедленно. Уже на предстоящей неделе хотят создать конституцию МХАТ. Опять-таки непрерывно уверяют, что ничего не будет сделано, ни одного пункта не внесено против моего желания, но решать требуют немедленно.

Все это из-за Нового театра, вокруг которого разыгралась страстная борьба. Сначала победила Малиновская. Вдруг {296} стало известно, что Большой театр взят в ЦИК (то есть из Наркомпроса в высшее государственное учреждение)… «Со всеми угодьями, домами и т. д.». Под этой фразой проскочил и Новый театр. Луначарский смутился и прислал мне смущенное письмо (я все время говорю, что мы только даром тратим время, что Малиновская не расстанется с театром Новым, а Луначарский говорит: нет, мы у нее его вырвем). Когда Большой театр перешел в ЦИК, Елена Константиновна успокоилась и назначила собрание всех академ. театров, чтоб, заявив об отставке, проститься как следует… оставаясь директором Большого (и Нового) театра, а отставка от Управления академическими театрами. Она была победительницей… Но уже на другой день Коллегия Наркомпроса единогласно опротестовала переход Нового театра. Протест пошел в Совнарком, а там уже опротестовали и вовсе переход Большого театра в ЦИК. Так что, когда мы собрались на собрание к Малиновской, она уже снова рыдала…

Итак:

Мне нужно: или безоговорочное согласие К. С. и пайщиков на выработанный мною план (то есть тот, который я выработаю),

или все будет предоставлено случаям: постановлению Наркомпроса или властей, или – если нас никто не тронет, – будем решать будущее в сентябре (!!!) или я решу здесь за себя одного, предоставляя остальным товарищам самим разбираться.

По всей вероятности, согласия вашего и не потребуется: тут заставят меня теперь же принять решение. Но лучше, если это будет сделано мною с вашего согласия. В конце концов, это меня только и обязывает и связывает. Но на год еще я свяжусь, если план будет этого заслуживать.

1‑я Студия, получая Новый театр (который, впрочем, будет сдаваться МХАТ, то есть пока мне), была бы более склонна быть совершенно самостоятельной (2‑й Художественный театр?). В особенности Чехов. У него есть своя художественно-этическая линия, и он боится вливаться в другие элементы. Но Чехов не встречает полнейшего сочувствия. Как он сам говорит, около одной трети студии относится к нему {297} «скорее отрицательно». И если бы 1‑я группа (старики) вдруг стала складываться снова в прежний театр, то, пожалуй, в 1‑й Студии началось бы некоторое расхождение и кое-кто потянулся бы к нам.

2‑я Студия находится в таком положении, что власти удивляются моей защите ее. Я думаю, что я сумею реформировать ее, сохранив ядро.

3‑я хоть и провалилась с «Женитьбой», но как студия еще держится.

4‑й будет предоставлено существовать, как она хочет. Ей даже симпатизируют…

Музыкальную любят, находя, что «новое» должно быть с нею. И даже 1‑й Студии говорилось, что если она захочет окопаться от музыки, то ей угрожает быстрое однообразие.

Впрочем, Судаков в заседании комиссии сказал очень решительно:

Вот вы все (то есть власти) так любите Музыкальную студию, а в сущности она не что иное, как Владимир Иванович, от начала до конца. И отнимите у нее Вл. Ив‑ча – от нее ничего не останется.

Пока я думаю, что он почти прав.

(Я предлагал Малиновской план сделать из Нового театра молодой оперный, вобрав в него лучшее, и по репертуару и по исполнителям и хорам, из моей студии, из студии Константина Сергеевича и из того молодого, что есть в Большом театре. Но она не принимает, так как, очевидно, у нее есть свои задачи, от меня скрытые. Притом же я не очень настаивал, во-первых, из боязни, что я с Конст. Серг. снова столкнемся и на этом новом деле. А во-вторых, тогда, значит, 1‑я Студия въезжает в наш театр, чтоб слиться со стариками, а она этого не хочет.)

На всякий случай я пишу еще, что под «безоговорочностью» понимаю, что не все находящиеся сейчас в Америке могут оказаться нужными в Москве. Я бы сказал так, что в Новом Художественном театре совершенно недопустимы артисты (или служащие), достаточно зарекомендовавшие свою недисциплинированность, неэтичность, совершавшие достаточно определенные проступки.

{298} Нет надобности Новому Художественному театру также обременять себя с первых же шагов лицами бесполезными. (Я, разумеется, говорю не о пайщиках; если бы среди них оказались инвалидного уклона, – их нельзя исключать, как бы они ни оказались ненужны.)

Когда я пишу все это, я имею в виду определенные имена, которые только до времени не называю… (напоминаю вам о такте!). Но своевременно отсюда назову. И если бы наши потребовали от меня непременного включения всех находящихся сейчас с вами, то для меня это было бы достаточно, чтоб отказаться от ответственности за новый план. При составлении такого плана будет произведена генеральная чистка по всем группам.

Для Вас: лица, которых Вы должны познакомить с этим письмом (после беседы с К. С.): Бурджалов, Вишневский, Грибунин, Качалов, Книппер, Леонидов, Лужский, Москвин, Николаева, Подгорный, Раевская.

Ничего не имею против: Ершов, Литовцева, Бертенсон.

Решительно не надо: Бакшеев, Булгаков, Добронравов, Пыжова, Тамиров, Шевченко, Бондырев. Не надо понимать так, что в этой категории как раз те лица, которые недопустимы в новом деле. Я не хочу только, чтоб перед ними обязались за будущее – одних по ненужности (или недопустимости), других – по принадлежности к студии…

(По-видимому, интересно вовлечь Тарасову, Тарханова[624], то есть заинтересовать возвращением в Москву. Это – вообще.)

Через месяц после этого письма буду ждать телеграмму, то есть около 10 марта.

Ваш В. Немирович-Данченко

394. А. А. Яблочкиной[625]

15 февраля 1924 г. Москва

15 февраля 1924 г.

Глубокоуважаемая Александра Александровна!

Искренний, горячий привет от Московского Художественного театра и его студий – артистке, которая всей своей {299} жизнью фанатически исполняла первую заповедь театра: «Да не будут тебе бози иные разве мене»[626];

которая, став под знамя славного Малого театра, ни на одном спектакле, ни на одной репетиции, ни на одном выступлении вне родного ей Театра в продолжение громадной деятельности не изменила его лучшим заветам;

которая свою любовь и преданность Театру распространяла вокруг себя, не только насыщая этими чувствами создаваемые ею художественные образы, но заражая ими всех, с кем сталкивала ее глубокая общественно-профессиональная деятельность.

Мы хорошо знаем непоколебимое сердечное отношение к Вам, дорогая Александра Александровна, Константина Сергеевича Станиславского и других артистов, находящихся сейчас в Америке, и потому наш привет и наши горячие пожелания надолго еще сохранить Ваши силы такими свежими, в каких застает вас 35‑тилетняя деятельность, – приносим от всего Московского Художественного театра.

Представитель МХАТ и его студий

Народный артист республики

Вл. Немирович-Данченко

395. О. С. Бокшанской[627]

17 февраля 1924 г. Москва

Воскресенье, 17‑го февр.

Дорогая Ольга Сергеевна!

Третьего дня был юбилей Яблочкиной. 35 лет. Трудная марка. Но дело не в этом. Я хочу два слова, чтоб знали, какое тут направление вообще.

Играли: 1) «Жених из долгового отделения». С умилительной наивностью скопировали сценическую картинку 50‑х годов. Не по замыслу, а думая, что и сейчас не надо иначе играть. Играл Давыдов со своими обаятельными штампами От остального веяло прогулкой в вечерний час по кладбищу, среди развалившихся забытых могил. 2) «Дамская война» Скриба. Это уже из 70‑х годов. Федотова, Ильинская, Решимов… {300} Даже завидно смотреть, как Яблочкина, Садовский, Шухмина убеждены, что это и есть «вечное» искусство. Однако обстановка Егорова (нашего) и Волконского. Уже с новой выдумкой и, хоть и олеографически, но эффектно. 3) – я не видел. Потому что после «Дамской войны» началось (в 12 ¹/₄) чествование. И опять папки, слова, все те же лица, те же Бахрушин, Лучинин, Блюменталь-Тамарина, Дейша-Сионицкая, Сакулин… Ведь и не выдумаешь ничего! Я приветствовал от МХАТ здешнего и американского («К. С. Станиславский и другие артисты… Неизменная сердечность…» И т. д. и т. п.). Со мной были Халютина, Михайлов, Сушкевич…

Театр, по высоким ценам, переполнен. В зале – Агапит Беляев, Нат. Кознова (Вы не знаете, наши старики больше знают)… Как-то все выползли… И они радовались, что вдруг вспомнилась старина.

Малый театр в этом сезоне идет, кажется, первым номером по сборам. Мы шли хорошо, но с февраля заколодило и стало очень плохо. Даже на «Лизистрату» пошли большие недоборы. А до февраля шли, кажется, 93 % на круг.

Правление призывало меня и прочло мне угрожающую смету. О летнем жалованье уже нельзя думать. Что делать, чтоб не прогореть, не придумано еще.

Это письмо Вы получите, когда я уже буду иметь от Вас телеграмму о планах на будущее.

Луначарский был в отъезде, вернулся, и теперь решается вопрос о Новом театре.

Замечательно, что от вас нет ни одного предложения о будущем годе, как будто его и ждать не надо, как будто и не собираются возвращаться, как будто здесь незыблемо, как крепость, как будто можно, вернувшись, снова играть «Дядю Ваню» в прежнем составе (да хоть бы и в новом!), или «На дне», или «Штокмана» в старой мизансцене!..

Скажите Бертенсону, что Палферов ушел от меня. За то, что я не дал ему Дон-Хозе. Я рад, что избавился от него, он очень истеричен.

Письма Ваши получаю. В последнее время они приходят неаккуратно. Например, приходит письмо от 22‑го января, а {301} потом, через два дня, от 17‑го, а еще через день – от 19‑го и т. д.

Прочел внимательно Ваше письмо о том, что я не прав, говоря, что Вы «не моя»…

Ваши письма очень хорошие, но очень явно, что Вы ускользаете от многих вопросов, которые во мне зарождаются и которые Вы отлично чувствуете…

Впрочем, верно, Вы иначе и не можете.

Что мы будем делать в будущем году? Как работать? Как жить? Вот‑вот все это решат за нас… или я вынужден буду решить…

Иногда меня охватывает горячее желание взяться за две постановки (две) просто с нашей труппой, без студий или почти без студий… с Качаловым, с Москвиным и т. д. И кажется, что теперь все стало ясно, что так легко, то есть так возможно дать замечательные два спектакля, которые сразу снова поставят Художественный театр на первое место, сразу заставят смолкнуть нападки левых фронтов, соберут к нам все здоровое, правдивое, не вымудренное, не вымученное, нужное в новой жизни, крепкое в связях с лучшим прошлым. Охватит меня такое желание, и я размечтаюсь даже на два‑три дня, вот уж как будто решился на все, что для этого нужно… Да вдруг как явится напоминание о той атмосфере, в какой работались все последние постановки, о пресловутой «Розе и Кресте»[628]… И как подумаешь, что иллюзий не бывает, ни я не переменился, ни другие не переменились, и пойдет все та же канитель, атмосфера, насыщенная недоверием, подозрительностью, ревностью, неискренностью… И станет обидно: ведь вот, кажется, можно «дела делать», – что же мешает?!.

Это письмо я проносил в кармане. Помнил, что в нем было несколько строк, которые не следовало писать. Оказалось их всего полторы, так что письмецо посылается.

{302} 396. О. С. Бокшанской[629]

9 марта 1924 г. Москва

Воскресенье, 6

Я уж начал доходить до того, что хочется крикнуть: «Остановитесь! Нельзя взваливать так много на одни плечи!»…

Вот отчего и написать все некогда…

Попробую писать обрывками, а Вы, дорогая Ольга Сергеевна, дополняйте догадками…

Верю, что мое поручение Вы исполнили со всем тактом…

Но, в конце концов, я очень мучаюсь тем, что «безоговорочное» доверие от наших стариков – nonsense[630]. Боюсь, что они на это блестящее качество, необходимое, кажется, во всех серьезных делах, – не способны.

Не далеко ходить за примером.

Я не назвал в числе тех, кому доверяю прочесть мое письмо: Александрова, Румянцева, Кореневу.

Не по забывчивости же я не назвал. Стало быть, это уже входило в мой план. А у вас решили все-таки дать им прочесть, потому что они «обидятся»!!!..

Это самый маленький факт, но на первых же шагах!

И вот мне будут доверять: 1) постольку, поскольку это каждого устраивает; 2) постольку, поскольку это вполне понятно.

Какая же это «безоговорочность»?

Нельзя рассчитывать на то, что я обладаю чудодейственным талисманом делать всем одно приятное.

Нельзя рубить лес, чтоб не летело щепок.

Без большой смелости теперь нельзя сделать ничего путного.

Грубо ошибутся те, кто думает, что мне нужно доверие, чтобы делать заплаты на дырах, штопать, выкручиваться, вообще заниматься компромиссами, для которых меня очень ценил Вишневский и которые 4 – 5 лет назад я так решительно отбросил от себя. Или что я перестану лепить новое и крупное, {303} а начну репетировать старый репертуар, утирать слезы одних, убеждать других.

Принимая доверие, я беру на себя обязательства сделать все, что в силах моего разумения, искренно, честно и бескорыстно, что только можно сделать при наличии современных условий, при задании вставших перед МХТ важнейших целей и требований.

Мне нужно доверие, как говорят словами Ленина, «всерьез и надолго», а не на март и апрель или до открытия сезона.

И то я еще не знаю – вот сию минуту не знаю, – воспользуюсь ли доверием, потому что: 1) условия для существования МХТ ужасны, и 2) не верю в то, что «старики» могут довериться надолго. Например, я должен теперь же остановиться на новых пьесах, теперь же сдать их в работу. Почему на этой пьесе, а не на «какой-нибудь другой»?.. – «Какой?!!..» – «Ну, надо поискать!..» И пошла наша старая канитель и мертвечина… Почему так ставится, а не так?!. Почему так распределены роли, а не так?.. И т. д. и т. д. И пошли критика, подозрительность, ревность, перешептывания, палки в колеса… До первых заминок, так неизбежных во всяком деле, в особенности в постановке. И вот при такой заминке сразу всплывает: мы говорили!.. я говорила!.. Пока я или не уступлю («Роза и Крест»), или не махну рукой (множество других случаев). Вот тебе и доверие!..

И неспроста была эта вторая часть пресловутой телеграммы о доверии…[631] Мы доверяем, но вот наши мечты… Значит, когда мечты не будут осуществлены, то все доверие будет облечено в траур.

А они не могут быть осуществлены.

Это тоже старая-старая песня! Интимные пьесы, вроде «Дяди Вани»! Где они?! Своя группа…

Играть старый репертуар!

Какой?!

Я уже писал – и остаюсь при этом, – что если по приезде они начнут играть прежние спектакли, да еще в том же виде, то через три месяца МХТ не поднимется от травли, какой подвергнется.

О «Дяде Ване» нечего и говорить.

{304} «Три сестры» смешно начинать – и по содержанию, и по возрастам исполнителей.

«Вишневый сад» не разрешат. То есть не разрешат оплакивание дворянских усадеб. А в иной плоскости («Здравствуй, новая жизнь»!) не поставить пьесу.

«Иванов» до недоуменности несозвучно «бодрящей» эпохе.

«Мудрец» идет не так прекрасно, чтоб быть оправданным – при начале спектаклей… Его можно потом, при случае, спектаклем экстраординарным, в сторонке.

«Карамазовы» – хорошо. Но только по-прежнему – два вечера, может быть, три вечера, с Зосимой (разрешат, я думаю?..). А хватит ли Леонидова на такую порцию? Не уложит ли это его опять?.. Ставить же «Карамазовых» в том уродливом куске, как в Америке, недопустимо.

«Хозяйка гостиницы» и прежде-то перестала делать сборы. Но если бы и ставить, то опять-таки на блестящее исполнение. А его, конечно, нет.

«Пазухин» – хорошо совсем. Вопрос только в сборах. Их ведь тоже не было.

«Ревизор» – непременно. Но весь перерепетировать, чтоб заменить студийцев, – всех, кроме Чехова.

«Федор» – может быть. Но при большущем пересмотре и текста, и темпов, и постановки… Качалов, Станиславский?.. Интерес…

«На дне» – караул!!

«У жизни в лапах»… Записал и думаю… Никакого плюса… Можно ставить… Но, конечно, отнесут к старо-буржуазному спектаклю… Может быть, Книппер – трагичнее?.. Ради Качалова?.. Не знаю.

«Штокман». Может быть. Но уж конечно не в старой, мелконатуралистической постановке, а в совсем заново обостренной. И в распределении ролей вижу маленькие перемены… Интересно ради Качалова.

Вот!

Много ли осталось? И сколько надо поработать. Как? – беру на себя смелость поруководить (с товарищем по режиссуре). Никто не должен обижаться на меня за это, т. е. за то, {305} что я возьму на себя эту смелость, потому что просто я – больше «в движении» сейчас. Потом, через полгода, я опять отойду…[632]

Из старого репертуара почти необходимо возобновить «Горе от ума» – 100‑летие его.

Тут начал готовить двух Чацких – Прудкина и еще одного (у вас не знают)[633], две пары (Чацкий с Софьей). Вероятно, приготовлю и Лизу, и Молчалина.

Очень хорошо бы Качалов – Репетилов.

(Он когда-то хотел Скалозуба?)[634]

Надо пересмотреть «Синюю птицу» – 500‑е представление.

Из новых постановок я почти остановился на пьесе Жюль Ромена «Старый Кромдейр», глубоко поэтичной, коммунистической, без малейшего намека на агитацию, смелой по замыслу и дерзкой по развитию в смысле сценичности, требующей исполнения вдумчивого, яркого, спокойно-мастерского. Тут женских ролей две: молодая девушка – очень рассчитываю на Тарасову – и прекрасная 70‑летняя. Буду думать о Книппер. Есть еще 15 девушек – яркая группа, с большими, разнообразными переживаниями, но без слов.

Главная мужская роль – прекрасная. Юноши. Или Ершов, или мой здешний Чацкий, вам неизвестный. Я рад Ершову. Потом есть прекрасные, но маленькие – стариков (13 «старейшин», из них 3 – 4 выдающихся) и 15 юношей.

Пьеса в стихах, очень трудных. В пяти актах.

Я протелеграфирую об этом окончательно, очевидно, раньше письма этого[635].

Еще пьеса – не решил.

Колеблюсь между:

1. «Смерть Грозного» – (Качалов),

2. «Борис Годунов» Пушкина (тоже Качалов),

3. Два вечера трилогии А. Толстого. Отрывки из трилогии, куски каждой трагедии, причем Грозный (один или два акта) – Леонидов, Федор – Москвин, Годунов (Царь Борис и через всю трилогию) – Качалов.

Верчусь около русской трагедии, ставя задачу: современного разрешения постановки русской трагедии.

{306} Но, может быть, я переложу эту задачу на Музыкальную студию, где поставлю «Бориса Годунова» Мусоргского, который там очень хорошо расходится.

А в МХТ поставлю другую из имеющихся задач – разрешение Островского или русская комедия.

Об этом обо всем будут телеграммы…

Организация…

Вот в каком положении дело сейчас… На днях покончу с сомнениями и протелеграфирую…

Первую студию телеграмма с двойственностью о доверии вспугнула. Перед этим все было решено. Уже был ряд заседаний. Работали о большом плане МХАТ. Но тут сразу вспыхнули воспоминания и доводы о невозможности слияния. И студия стала против слияния. К тому же дело с Новым театром налаживалось. Им захотелось вести свой большой театр.

Леонидов (Л. М.) пишет Дм. Ивановичу[636], что как бы 1‑я Студия не съела стариков, а 1‑я Студия боится, как бы старики не съели ее.

В конце концов решено окончательно, что 1‑я Студия отделяется. То есть, не только не разрывает с МХТ, но даже находится в зависимости, но по репертуару, труппе и пр. и пр. совершенно самостоятельна.

Новый театр передается МХТ в моем лице. (Это почти кончено. С отставкой Малиновской.) Он передается, стало быть, мною 1‑й Студии, при чем три спектакля в две недели и одно утро будут заняты для К. О. на известных условиях.

1‑я Студия перестает быть студией МХТ и фактически и номинально. Она будет именоваться по-новому… Как, – еще не решили.

Как же быть МХТ?

Правда, сами старики «мечтают» об обособлении. Но я этого практически никак не могу понять. Даже для «Ревизора» надо, кроме Чехова, – за Готовцева, Добчинский, гости…[637] И в других пьесах, и в особенности в новых – нужна молодежь.

Когда я тут в ряде заседаний перебирал разные формы реорганизации, один из важнейших студийцев сказал:

{307} – А зачем Вам, Вл. Ив., менять настоящее? Оставьте, как есть.

«Да, – подумал я, – конечно, это настоящее – лучшее для 1‑й Студии, видящей возрождение МХТ через нее и только через нее. Без стариков, за исключением двух-трех. Все молодое, мол, все равно потянется к ней, к 1‑й Студии. Если же произвести умную реорганизацию, отделить 1‑ю Студию, то может начаться круг около стариков, около МХТ».

Нет, честолюбие директора толкает меня на новую организацию МХТ.

Все перебрав, даже пробеседовав с 3‑й Студией о соединении с МХТ, – я останавливаюсь на таком плане:

За 1‑й Студией отсекается 4‑я. Тоже получает особое наименование (уже даже без клички МХТ).

Затем постараюсь взять 4 – 5 даровитых из 3‑й Студии (Завадский уже предложил себя в труппу МХТ) и отсеку совсем 3‑ю Студию.

И поставлю 2‑ю Студию на место прежней Первой То есть всех недостающих исполнителей возьму из 2‑й Студии. Самое ее сокращу до minimum’а даровитых людей. В помещении 2‑й Студии будет четыре спектакля студийных, а два или один – театра, вроде каких-то абонементных… Спектакли самой студии будут ставиться режиссерами театра.

Таким образом три группы, – каждая сокращенная, – сольются: 1) МХТ стариков, 2) К. О. и 3) 2‑я Студия. Спектакли в Проезде Художественного театра (6 вечерних и 1 утренний), во 2‑й Студии (1 – 2 и студийные) и в Новом театре (2 в неделю К. О.). Материальное слияние, может быть, пока будет несколько запутанное, так как будет смешанное, то есть частью общее, частью сепаратное, чтобы одна группа не висела на шее у другой.

Мне очень хочется втянуть несколько лиц из 3‑й Студии, чтобы оживить и студийные работы (новые) МХТ. Но не знаю, удастся ли это мне.

К. О. очень трудно сливать совсем с драмой. Очень разные органически по искусству. И, пожалуй, чем больше К. О. будет становиться серьезной оперой, тем труднее будет слияние. Но возможно, что в первое время, когда у МХТ мал репертуар, {308} когда трудно иметь хор и оркестр (то есть не стоит иметь в двойном размере), – может быть, сначала есть расчет. Из К. О. собираюсь сделать основную группу, остальные будут хор, сотрудники и т. д.

Нет никакой физической возможности заниматься мне одному всем этим! Ведь у меня буквально никого нет для приготовления будущего. Был Берсенев или Сушкевич – теперь, с разделением, их нет. А надо перебирать распределение ролей по пьесам, пьесы, студийцев и т. д. и т. д.

На днях поэтому к себе в ближайшие помощники я взял Судакова. Он мне за эти годы, что я сталкиваюсь со всеми, нравится. И настойчив, дотошен, и питает истинное поклонение перед МХТ, а не показное, и вдумчив, и понимает задачи современности.

397. О. С. Бокшанской[638]

Середина марта 1924 г. Москва

Телеграмма

(черновой текст)

МХТ не разрушается, но Первая студия будет работать самостоятельно под новым наименованием, еще не найденным. Также отходит Четвертая. Вторая, вместе [с] помещением [на] Тверской, сливается, сокращенная, со стариками, образуя единственную студию со школой, куда будут втягиваться интересные силы Третьей студии[639]. Вахтанговская все-таки временно сохранит автономию. Завадский оттуда ушел в труппу МХАТ. [Из] старого репертуара стоит играть не многое. «Ревизор» [с] заменой бывших исполнителей Первой студии, кроме Чехова. «Горе от ума», столетие комедии, готовим двух Чацких, Еланскую, двух Лиз. Предлагаю [на] разрешение Лужского: Репетилов – Качалов, Скалозуб – Ершов. «Царь Федор», «Смерть Пазухина», 500‑е представление «Синей птицы». Новые постановки: «Драма жизни» – Литовцева должна подготовить, буду беседовать за границей. Карено – Качалов, Терезита – Тарасова, Оттерман – Леонидов, Спир – Бакшеев, инженер – Тарханов. Вторая постановка – французская пьеса «Vieux Cromdaire». В Музыкальной студии – «Борис Годунов» Мусоргского. «Манфред» [с] Качаловым, {309} Кореневой. Ко всем работам надо приступать немедленно. Подробности еженедельно будет сообщать Судаков. Репетиции – безотлагательно; [в] начале августа. С сожалением не вижу никакого дела (Тамирову), Добронравову, Успенской, Ждановой, Бондыреву, (Пыжовой, которая не удовлетворится только ролью жены Карено). Малиновская окончательно [в] отставке, на ее месте Экскузович, Лапицкий. «Невидимка» имеет успех, «Трактирщицу» ставить не стоит. «Карамазовы».

398. О. С. Бокшанской[640]

14 марта 1924 г. Москва

Телеграмма

Прочтите всем старикам. Поражен двойственностью ответа[641]. Вторая половина опрокидывает первую, запутывает меня, толкает на независимые планы. После вашей телеграммы не знаю, как буду действовать. Официальным доверием пользуюсь вполне. Предупреждаю, возвращение обязательно к началу сезона[642].

Немирович-Данченко

399. О. С. Бокшанской[643]

16 марта 1924 г. Москва

Воскресенье, 16‑го

Я получил телеграмму с ответом на мое большое письмо-запрос в прошедшее воскресенье, а сдал отправить мою телеграмму только в четверг поздно вечером. И все это время – 4 ¹/₂ дня – я мучился невозможностью составить текст телеграммы, чтоб охватить хоть по возможности ту путаницу, которую Ваш ответ вызвал… И сколько раз я лихом поминал: что ж это за народ, в самом деле, – мысленно, а может быть, и громко восклицал я не раз, – стоит только им что-нибудь начать обсуждать, решать, как непременно запутают. Не могут вынести простого, ясного, определенного решения, – и поди ж ты! Как бывало на всех этих собраниях, заседаниях, в конце концов убивавших всякую инициативу и мертвивших {310} всякое живое движение, так, очевидно, и осталось. Время ничему их не научило.

Ну, написали (как я и имел право ожидать): доверяем вам безоговорочно судьбы театра, – и конец бы! Нет, надо было начать еще развивать. И договорились:

У слияния групп одна фирма, а у старого репертуара – МХТ! И 4 – 5 спектаклей в неделю МХТ.

Как же это будет практически? «Ревизор» – слиянных групп или МХТ? Там играют Чехов, Готовцев и многие со всех студий!

Каково же будет участие мхатовцев в той, новой фирме? Они будут там играть или нет? Если будут, то в случае репертуарно-технических конфликтов которая из групп должна уступать другой?

А не будет какой-то нелепой конкуренции между группами?

А не повторится старая-старая история: перед первым же спектаклем МХТ, – например, «Трактирщица», – будет сделано собрание, что надо спасать фирму МХТ, надо, чтоб все части приняли участие, все в жертву данному спектаклю, военное положение и т. п. А потом и перед другим спектаклем. И опять все молодое должно будет работать на старый репертуар?.. А ведь 1‑я Студия так этого боится, что предпочтет сидеть в «Альказаре»!

Если же МХТ – совершенно обособленная группа, то куда же девались все те соображения, которые столько лет повторяются, что старики уже не могут работать по-прежнему, что все устали, истрепались и что язык не поворачивается говорить слова «На дне» или «Дяди Вани»?.. Или все письма, какие я получал от Лужского, Качалова, Грибунина и даже Станиславского (или именно особенно Станиславского) о полном распаде старых спектаклей, – были случайны? Или Л. М. Леонидов, писавший еще недавно Юстинову о «трагическом» вопросе – что будем играть по возвращении, тоже ошибался?

Откуда же это вдруг оказалось прекрасной мечтой играть старый репертуар, да еще 4 – 5 раз в неделю?! Какой репертуар?! – хочется закричать через океан. Нельзя же играть

{311} «Три сестры» в настоящем возрасте. Нельзя же в современной России оплакивать дворянские усадьбы «Вишневого сада». Нельзя же играть «Дядю Ваню». Нельзя же жевать «На дне». Нельзя же играть «У жизни в лапах». Остаются «Федор», которого тот же Москвин отказывался играть чаще раза в две недели, или «Пазухин», который вряд ли будет делать сборы, или «Штокман», который потребует все же какой либо «постановки»… А может быть, «Карамазовы»? Но разве можно в России так ужасно сокращать их? А разве Леонид Миронович справится с несокращенными «Карамазовыми»?

Конечно, можно найти несколько спектаклей, которые, немного принарядив их, еще можно играть – много 3 раза в неделю – месяц, другой, третий, даже до новой постановки, но это не «мечта», а необходимость, не об этом говорила телеграмма.

И вот меня мозжила мысль, что к телеграмме отнеслись недостаточно серьезно. То есть в первой половине серьезно, а потом пошли фантастические разговоры с полным забвением фактов, действительности, как-то безответственно, с самоуслаждением.

И «все старики» под этим подписались! И не нашлось ни одного, кто бы сказал, что надо бросить самоублажаться, а просто довериться Владимиру Ивановичу. А как же совершенно довериться? А вдруг он зазнается? А вдруг он опозорит марку полным слиянием с опереткой?

Тогда уж я начинаю тоже заподозревать первую часть: да может быть, и доверие оказывается только для правительства? Чтоб я мог показать кому следует? Вероятно, я не ясно писал, что доверие нужно главным образом мне, мне лично, чтоб у меня морально были развязаны руки, чтоб при совершении больших шагов я потом имел право не считаться ни с какими второстепенными претензиями. А у правительства я пользуюсь доверием самым широким и без вас.

Вот как запутали меня! Даже в письме не выскажешь, не только в телеграмме!

Надо сказать к тому же, что не только в известной части публики, но даже у нас в Правлении, и даже вообще в Театре нашем держится такое мнение, упорно держится, – что старики {312} по приезде могут очень долго играть весь свои репертуар. И «На дне»? – И «На дне»! И все будет делать битковые сборы. И очень долго. И даже доставит настоящие радости. Так надоели все эти потуги создать что-то новое, все эти кривляния и конструктивизмы, что публика обрадуется старым спектаклям Художественного театра. После того как любимые актеры два года отсутствовали.

И многое в этом верно. И, конечно, до некоторой степени надо это обстоятельство использовать. Было бы малодушно и глупо махнуть рукой на все наши завоевания, порвать с ними и броситься навстречу тому, что, действительно, во многом обнаружило бессилие и что даже, может быть, нам не по природе. Нельзя с бацу разрывать со старым и нельзя бросаться в объятия всего молодого, что попадется. Надо твердо уяснить себе (для себя я эту работу проделал), что именно есть настоящего и в нашем, Художественного театра, искусстве вообще и в нашем старом репертуаре в частности. И то и другое должно быть сохранено. Но для того, чтобы сохранить нечто прекрасное в огромном, накопившемся материале, в груду которого попало и огромное количество мусора и старья, ветхости, – надо не просто, механически разделить груду на несколько куч, годных и не годных, а выбрать хорошее, годное, выудить, отчленить, отобрать, очистить от мусора. Практически это означает, что надо не просто – эту пьесу оставить, а эту отбросить, а даже ту, которую можно и стоит оставить, очистить (разумеется, без глубоких поранений) от того, что портило наше искусство и что непозволительно сейчас.