Текст книги "Избранные письма. Том 2"
Автор книги: Владимир Немирович-Данченко
Жанры:
Театр
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)
Кроме того, я не писал Вам, так как все думал – вот решу тогда-то ехать к Вам в Сорренто Когда освободился от «Вишневого сада», приехал в Сан-Ремо, где жена и сын. В Милане я сразу подцепил насморк и кашель и вот больше месяца не могу его ликвидировать. Теперь это меня еще больше подталкивает съездить в Сорренто, – убить двух зайцев.
Черкните мне, пожалуйста, где мне остановиться, не чересчур дорого, но все-таки с тем комфортом, без которого {402} не обойтись. Я никогда не был в Сорренто и не знаю его отелей.
Может быть, мне все-таки удастся приехать[906]. А потом – в Москву. У меня есть еще и еще обязательства здесь, от одного из них, вероятно, отделаюсь…
Крепко жму Вашу руку.
Если Вс. Иванов еще с Вами, кланяйтесь от меня. Очень обаятельный человек!
Ваш Вл. Немирович-Данченко
Очень меня интересует «Достигаев», которого мне так до сих пор и не выслали из Москвы.
479. А. М. Горькому[907]
9 марта 1933 г. Рим
9 марта 1933 г.
Дорогой Алексей Максимович!
Я так запутался в условиях плохой театральной организации в Италии, что в письме как следует не расскажешь. Вкратце: приехал в Рим сделать одну постановку, окончу ее не ранее 25 марта[908]. После этого мог бы приехать к Вам, – жду этого как хорошего вздоха ждет человек, страдающий одышкой.
До этой постановки пройдет еще премьера «Вишневого сада» – кажется, 14‑го.
Напишите мне словечко, сможете ли принять меня вскоре после 25‑го. Не стесняйтесь, – если Вам трудно, я остановлюсь в отеле «Минерва»[909]. Крепко жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
{403} 480. А. М. Горькому[910]
23 марта 1933 г. Рим
23 марта 1932
Grand Hфtel, Rome
Дорогой Алексей Максимович!
Выбраться отсюда мне еще не удается. Рассчитываю в понедельник или вторник. Я Вам протелеграфирую.
Весь Ваш
Вл. Немирович-Данченко
481. А. М. Горькому[911]
18 апреля 1933 г. Сан-Ремо
18 апреля
Villa «Adriana»
San-Remo
Дорогой Алексей Максимович!
Я имею из Москвы письма от 11‑го, но никаких результатов Вашего обращения к Иосифу Виссарионовичу относительно меня еще нет. А время летит[912].
Может быть, я Вас не понял? Может быть, надо, чтоб инициатива пошла от Константина Сергеевича? Чтоб он снова хлопотал о высылке мне в последний раз 1 300 долларов, которые помогут мне выкарабкаться из-за границы? (Причем соответственная сумма в рублях может быть взята из имеющихся в театре моих денег.) В таком случае к кому ему обратиться? К Андрею Сергеевичу[913] или непосредственно к Иосифу Виссарионовичу?
Было бы замечательно, если бы Вы сами написали Конст. Сергеевичу, как ему поступить.
Я чего боюсь: повторения того, что уже было. В декабре дело о высылке мне валюты затянулось, мне просто нечем было жить, и пришлось взять на себя обязательства. Теперь я, в ожидании, предпочитаю делать долги. А их уже много. На долго ли меня хватит!
А я мечтал в конце апреля уже работать в Москве,
Как поживаете?
Дни на Capo di Sorrento вспоминаю, как какое-то плавание по великолепному озеру в великолепные дни с великолепной книгой. Боялся, что мозолю глаза, а то бы еще пожил!
{404} Крепко жму Вашу руку. Сердечный привет Надежде Алексеевне, Максиму Алексеевичу и всему дому!
Ваш
Вл. Немирович-Данченко
482. Из письма И. Я. Судакову[914]
Июль (после 9‑го) 1933 г.
Дорогой Илья Яковлевич!
Отвечаю на Ваши вопросы.
О Корчагиной. Видал ее давно. Прекрасная актриса. Но я против ее перехода к нам[915]. По следующим соображениям:
1. Одной из крепких традиций Художественного театра всегда было – не сманивать ценных актеров от других театров. Я до сих пор держусь этики, заложенной в эту традицию.
2. У нас, конечно, сейчас нет такой старухи. Но у нас несколько актрис, быстро приближающихся к этому амплуа. Приглашение новой актрисы отнимет у них роли.
3. Корчагиной уже много лет Войдет в репертуар она не сразу. Не станут же у нас перерепетировать «Таланты» для новой Домны Пантелеевны и не отнимут мать в пьесе «Ложь» у той актрисы, которой эта роль матери отдана[916]. Даже в Кларе ей пришлось бы еще путем многих репетиций искать общего тона[917]. В конце концов, как она ни талантлива, пройдет много-много времени, пока она станет в театре «своей». (Если это вообще еще возможно.) А некий художественный разнобой уже пробрался в наш театр, славный своей монументальной цельностью. Присутствие актрисы совсем другого тона, даже высокоталантливой, только еще больше расширит наши художественные трещины.
Знаете ли Вы, что однажды был вопрос о переходе к нам великолепного Владимира Николаевича Давыдова и вопрос был решен отрицательно? И знаете ли, что такая прекрасная актриса, как Пашенная, была «чужою» в «Царе Федоре»?
В конце концов мы, как говорится, вовлечем великолепную артистку в невыгодную сделку…
{405} 483. Л. М. Леонову[918]
Лето 1933 г. Москва
Дорогой Леонид Максимович!
Я все рассчитывал встретиться с Вами. Писать трудно, во-первых, потому, что вместо простых строк общего впечатления может получиться претензия на критическую статью. А во-вторых, и изложить-то впечатление трудно.
Но вот я Вас не встречаю, и беспокоит меня, что я даже не поблагодарил Вас за присылку романа[919].
Делаю это вон как поздно!
Роман читал долго, не легко. Очень высоко ценил многие-многие страницы, слишком рассудочным должен был быть для других. Нечего Вам, конечно, говорить, что в письме, в характеристиках, в замыслах есть крупнейшие достоинства. А есть такие достоинства, которые я, на свой вкус, убежденно считаю недостатками, хотя Вы, наверное, ими дорожите.
Трудно писать.
Спасибо.
Крепко жму Вашу руку
484. А. М. Горькому[920]
28 августа 1933 г. Москва
28 августа
Дорогой Алексей Максимович!
«Достигаева» я давно прочел; все думал встретиться с Вами в какой-нибудь из Ваших приездов в Москву.
Пьеса – великолепный красочный и образный кусок исторической хроники. Именно вот так поколения должны ощущать человеко-звериную растерянность в самый приход Октября. Галерея портретов разнообразная и яркая. Сделано все с тем высоким литературным вкусом, от которого нас принуждают отвыкать.
Я передал в театр Ваше обещание прочитать пьесу труппе[921]. Об этом надо сговориться.
Очень труден сам Достигаев. Может быть, экономия и художественная сдержанность в этом образе доходят уже до {406} скупости. Как оправдать название пьесы «Достигаев и другие»?
И конец будет для режиссуры очень труден. Как поставить в сценических формах многоточие?.. Как «Народ безмолвствует» у Пушкина…
Дайте мне знать, когда Вы будете в Москве, – для свидания на 1/2 часа.
Крепко жму Вашу руку.
Привет Вашим.
Вл. Немирович-Данченко
485. А. М. Горькому[922]
28 октября 1933 г. Москва
Телеграмма
В день тридцатипятилетия горячо и дружески вспоминаем Вас, жалеем, что Вы сегодня не с нами, желаем Вам новых сил для творчества и верим в радостную совместную работу.
Немирович-Данченко
486. М. В. Добужинскому[923]
17 ноября 1933 г. Москва
Телеграмма
Дорогой Мстислав Валерианович!
Ваше приветствие получил[924]. Очень благодарю за себя, за Константина Сергеевича и всех Ваших старых друзей.
Жалеем, что Вы не работаете по-прежнему с нами. И для Вас бы работа огромного интереса, и мы нуждаемся в таком замечательном художнике.
Ваш
Вл. Немирович-Данченко
{407} 487. Л. М. Леонидову[925]
Ноябрь 1933 г. Москва
Дорогой Леонид Миронович!
Так как Вы отдыхаете, то, вероятно, телефон мешает Вам. Поэтому пишу. Ваши найдут время дать Вам эту записку.
Я о Булычове. Теперь уже все трое более или менее заняты этой ролью[926]. И Москвин. И, по-видимому, всех устраивает, что каждый не один. А театру удобно сие потому, что можно будет играть часто, не рискуя остаться без главного исполнителя. Очень хочет играть еще Добронравов. Но это уже лишнее.
Однако с Качаловым я еще так и не встретился, он все это время болен. Москвин готовит роль, уже мы беседовали. Но верит в Вас. Я тоже думаю, что за это время все задания (основные) настолько улеглись в Ваших восприятиях роли, что разгладили «складки на переносице», что Вы жизнерадостнее смотрите на пьесу, на ее тон[927].
Буду теперь ждать от Вас весточки.
У Сахновского есть еще работы на неделю!
Жму Вашу руку.
Вл. Немирович-Данченко
488. А. П. Зуевой[928]
23 декабря 1933 г. Москва
23.XII.1933
Дорогая Анастасия Платоновна!
Прошу Вас очень внимательно пересмотреть роль Домны Пантелеевны в соответствии с последними спектаклями[929]. Нечаянно смотрел третье действие, до сцены писем, и был потрясен, до чего роль Домны Пантелеевны снизилась, до чего Вы покатились по направлению грубых требований смеха публики, до чего все то, что я говорил о смехе, крепко забыто. Нет почти ни одного слова, на котором Вы не искали бы смеха публики. Поэтому происходят очень тяжелые затяжки темпа, {408} подчеркивания, – и Вы сами не замечаете, как из старухи, задавленной заботой, что было самым важным в моей с Вами работе, как эта старуха стала приближаться к мелкой, ничтожной, дурно смешной своднице.
В одном из ближайших спектаклей буду смотреть опять. Очень рекомендую Вам взять себя в руки. Что может быть хуже дурного вкуса на нашей сцене?
Я сгоряча говорю, может быть, чересчур резко, не обижайтесь на это: лучше вовремя остановиться от поворота на такую плохую дорожку.
Вл. Немирович-Данченко
489. Труппе МХАТ[930]
31 декабря 1933 г. Москва
31 декабря 1933
Москва
Дорогие друзья!
В 12 часов ночи буду пить с такими пожеланиями на 34‑й год:
чтобы все начатые постановки поддержали бодрое, творческое настроение наших работников и стали гордостью театра;
чтобы в 34‑м году пришли такие пьесы, которые дали бы чудесную работу всем нашим силам;
чтобы страна наша, по взятому нашим вождем курсу, богатела новыми достижениями;
чтобы не нарушался необходимый нам мир;
чтобы условия вашей жизни продолжали улучшаться и чтобы все мы были здоровы!
Вл. Немирович-Данченко
490. А. М. Горькому[931]
Февраль (после 6) 1934 г. Ленинград
Дорогой Алексей Максимович!
Пишу Вам из Ленинграда, куда приехал, чтобы немного передохнуть от работы. Надеюсь, Вы получили нашу телеграмму[932]. {409} Я верю, что Вам спектакль понравится. Знаете, без всякого преувеличения, я не помню, чтобы у нас когда-нибудь текст доходил до публики с такой точностью, даже в интонациях. Может быть, в этом отношении мы даже были слишком добросовестны. В пьесе есть 2 – 3 маленьких куска, которые, кажется, следовало бы сократить, так как они что-то задерживают. Может быть, Вы меня даже упрекнете за то, что я этого не сделал, но это совсем мелочь. В общем спектакль получился – не боюсь сказать – замечательный по актерскому мастерству. Надежда Алексеевна[933], вероятно, Вам рассказала подробно. У меня на первом месте стоят Павлин, Глафира, Мелания, Шурка, Варвара и во многих частях роли сам Егор. Очень хороши маленькие роли – Тятин, Достигаев, Пропотей, Таисья, Лаптев, Трубач, Антонина. Если бы Леонидову роль удалась до конца, спектакль был бы исключительным. Но мои опасения все-таки оправдались. Вы знаете Леонидова. Сцены большого потрясения, часто удивительная простота, когда искусство совершенно исчезает, до того актерская индивидуальность сливается с ролью, а в то же время образ неуловим. Рисунок то и дело возбуждает сомнения. Некоторые куски роли пропадают, как будто бы даже тяготят его. Конечно, он все-таки имеет очень большой успех и производит сильное впечатление. И все-таки, по-моему, Вы будете довольны.
Комнаты очень удались: просто, реально, содержательно, действующие лица с ними сжились на редкость[934]. Кажется, у нас не было такой обстановки, в которой актеры чувствовали бы себя так, как «дома». Ксения, Глафира, Шурка, Звонцовы обжили каждую мебель. Конечно, сразу же раздались упреки в излишнем натурализма, в том, что детали могут отвлекать от актеров. Но я хитрый, я приготовил ответ: по открытии занавеса, не меньше трех полных минут, за окнами симфония улицы в военное время. За эти три минуты зрителю представляется возможность рассмотреть комнату во всех подробностях, чтобы потом он уже не смел упрекать режиссуру в том, что она отвлекает его внимание от актера. Если он это будет делать, то просто по скверной привычке придираться к режиссуре Художественного театра. Очень удался финал, {410} когда с улицы врываются радостные крики демонстрации и отблески ночных факелов.
Буду мечтать смотреть этот спектакль вместе с Вами. Со мной произошло, что редко бывает: я на всех генеральных и двух спектаклях смотрел пьесу с возрастающим интересом, с удовольствием, как будто бы сам никакого участия в ней не принимал.
Теперь у нас сильно занимаются «Врагами». Я еще не был ни на одной репетиции. Очень верю Кедрову[935].
Я здесь, в Ленинграде, останусь еще всего несколько дней, поэтому, если захотите мне написать, пишите в Москву.
491. Л. Д. Леонидову[936]
22 февраля 1934 г. Москва
22 февраля 1934 г.
Дорогой Леонид Давыдович!
Уезжал отдохнуть в Ленинград. И задержался там.
Отвечаю на Ваше письмо.
Теперь уже сомневаюсь, чтоб с Рейнгардтом могло что-нибудь выйти. Летом и в начале осени я принялся за это очень рьяно и послал Вам подробное предложение на «Сон в летнюю ночь» у нас и «Елену» в оперетке (не в моем Музыкальном театре, а в Государственном театре оперетты). И сговорился с дирекцией оперетки… Вы мне ничего не ответили. Очевидно, Вас испугал Константин Сергеевич сроками. А я здесь еще некоторое время поддерживал эту мысль. И в театре и в Правительстве. Уже даже закидывал мысль в Киев, Харьков. Чтоб и там он ставил… Но теперь столько работы в театре, что не найдется для этого дела ни сил, ни времени.
Досадно! Рейнгардт мог бы прожить здесь месяцев 5 – 6. А то и дольше[937].
Вы себе не можете представит, какая несовместимая разница между театральной жизнью здесь и в Европе. Во всех решительно отношениях! Насколько здесь все глубже, серьезнее, интереснее, обеспеченнее.
Я сдал почти одновременно – на расстоянии недели – две постановки: «Катерина Измайлова» – опера Шостаковича, {411} молодого гениального композитора, и «Егор Булычов» – пьеса Горького. Та и другая – с огромным успехом. В особенности опера. Это событие во всем музыкальном мире. Вот газета, в которой вся полоса называется «Победа Музыкального театра». Вот конец одной статьи в другой газете: «Именно в этом произведении театр им. Немировича-Данченко вырос в оперный театр крупнейшего масштаба». Вот третья: «Победа советской оперы».
Я уже давно не помню такого подъема, такой накаленной залы, как была у нас на генеральных репетициях, на премьере и на «общественном показе».
У меня там теперь великолепные голоса, отличные актеры, оркестр в 90 человек. Проект постройки театра уже утвержден. Правительство ассигновало девять миллионов. На месте начаты работы: Тверской бульвар, бывший дом градоначальника. Дом уже разбирается… Театр строится огромный, на 1 600 зрителей[938].
До лета мне предстоит выпустить еще: в МХАТ «Грозу» Островского, новую пьесу Киршона[939], «Враги» Горького, а в Музыкальном театре «Травиату». Только бы хватило сил!
Всего в письме не расскажешь – столько дела!
Летом, надеюсь, встретимся!
Насчет долга. Милый Леонид Давыдович! Получить сейчас валюту нет ни малейшей возможности. Иначе я давно бы сам Вам выслал. Как нарочно, Павлова, по-видимому, попала в лапы директора, который выбросил русский репертуар.
Появилась новая (тысяча первая) надежда получить что-то через Бертенсона в Холливуде. Первое, что будет в этом случае сделано, – перевод Вам моего долга.
Но вы не горюйте: целее будет! Понадобятся Вам и потом, и потом…[940]
Сердечно Вас любящий Вл. Немирович-Данченко
Катерина Николаевна и я шлем Юлии Карловне и всем Вашим самые нежные чувства.
А может быть, весной встретимся уже не в Берлине?!.
Ваш Вл. Немирович-Данченко
{412} 492. Из письма К. С. Станиславскому[941]
Февраль 1934 г. Ленинград
Дорогой Константин Сергеевич!
Пишу Вам из Ленинграда, куда приехал на несколько дней, передохнуть от работы. Извините, что письмо диктую. Во-первых, я почти совсем отвык писать сам, а во-вторых, стенографистка не из наших и потому ни в какие секреты не посвящена.
Только что сдал «Булычова».
… Спектакль, как Вы знаете, был для нас очень ответственным. Работали много, очень внимательно. Репетиции шли, я бы даже сказал, с большим подъемом. Атмосфера на репетициях была превосходная в смысле большой дисциплины и отзывчивого отношения ко всем моим замечаниям и указаниям. Но работа была длительная. Дело в том, что, как я Вам предсказывал, Леонидов пошел совсем не по той дороге, по которой мне хотелось вести пьесу. Бог знает с чего, он решил, что эта пьеса написана на тему о смерти. О смерти вообще. Будто бы даже тут что-то есть от «Смерти Ивана Ильича». И сразу же он себя наладил на очень мрачный тон. Сразу начал репетировать Булычова угнетенным и дряхлеющим. А я хотел – сильным и несдающимся. Да и Горький предупреждал: «Пожалуйста, совсем не надо давать больного».
И другие лица Сахновский повел так, что мне пришлось довольно долго спорить с ним. Как Вы знаете, и с юоновской планировкой я не совсем сходился. Но, повторяю, все относились с такой энергией и с таким рвением, что дело наладилось довольно быстро. Усложнение было только с Леонидовым. Мы даже с ним сговорились, что одновременно роль будет готовить и Качалов, а может быть, и Москвин. Леонидов на это пошел очень охотно. После переговоров и нескольких репетиций я даже дал ему двухнедельный отпуск.
… Как Вы знаете, времени для репетиций у нас очень мало, не больше трех дней в шестидневку, от 12 до 15 репетиций в месяц. Вот почему постановка затянулась. Да я и не очень торопил, хотел, чтобы пьеса пошла хорошо слаженной. Делать генеральные репетиции часто нельзя было ввиду состояния {413} здоровья Леонидова, и приходилось их устраивать с перерывом в три-четыре дня. Общественного показа мы не делали, по крайней мере до сих пор. Было две генеральных репетиции, одна для Главреперткома и подшефных частей, другая для «пап и мам».
На премьере 10‑го числа[942] было очень много лиц из правительства. Был Иосиф Виссарионович, и, конечно, наша правительственная комиссия. Отзывы были все время самые хвалебные. Успех спектакля можно считать полным. Нужно Вам сказать, что постановка у вахтанговцев мне очень понравилась. Но у себя, конечно, я хотел видеть пьесу в совершенно ином плане. Там было много крикливых эффектов, яркого и резкого уклона в фельетонную политику, у нас спектакль ставится академически, с всевозможнейшим углублением в быт и в текст и с главнейшим упором на актерское искусство. Все это удалось в большой степени. Обстановка вышла крепкая, сочная, театрально-натуралистическая. Ругался я в этой области и с очень бедной, отсталой, постановочной частью и особенно с электрической, но добился отличных результатов. Призвал на помощь Володю Попова для создания улицы, жизни за стенами дома, он это сделал исключительно хорошо. Так, пьеса начинается целой симфонией уличных звуков, не менее трех минут по открытии занавеса, при пустой сцене. На тему военного времени. А кончается февральской манифестацией. В течение всей пьесы улица и текущие события врываются в дом. Это вышло отлично, ни одной секунды, никогда не мешая актерам. Результаты актерской работы такие. На самой большой высоте:
Топорков – «поп». Такое изумительное перевоплощение, какого у нас давно не помню, не помню даже и было ли такое. Я ему говорил, что ни жена его, ни дети, ни даже мать его не узнают его, сколько бы ни вглядывались. Представьте себе вместо щуплого Топоркова жирного, сочного, мрачного, в шелковой лиловой рясе с наперсным крестом – большой боров, с темными бровями, в очках, – громогласного, зычного, яркочерносотенствующего служителя храма. Играл он великолепно.
Совершенно «по-варламовски» великолепна Шевченко – Мелания. Необыкновенно проста. Как будто ровно ничего не {414} играет. Всю игуменью, умную, наглую, хитрую, русскую, нашла в самой себе. Великолепна Попова – Глафира, нежная, простая, очень искренняя, с очень заразительным драматизмом. И характерная, словно никогда никаких ролей, кроме горничных, не играла. Чудесна по мастерству, технике, простоте, искренности Степанова – Шурка. Она имеет, кажется, наибольший успех. Я боялся, что она слишком длинная, а она вышла маленькой. Я боялся, что ей будет лет двадцать, а ей не больше 16 – 17. Прелестна. Эти исполнители – самой высокой марки.
Леонидов есть Леонидов. Огромного нерва, взрывов, захватывающих минут, совершенно необыкновенно простых интонаций, великолепных оттенков текста – и – никакого рисунка. Поэтому то и дело ряд сцен совсем пустых, даже тягостных для него. Слушал он меня очень внимательно, несколько раз я брал его к себе домой, чтобы спокойно репетировать вдвоем. Каждый раз он уходил от меня окрыленный, что-то записывал, но в результате исполнял только то, что подсказывали ему его взвинченные нервы. От этого в спектакле есть некоторые пробелы. Это не мешает ему иметь большой успех, а пробелы относятся или за счет автора, или режиссуры. И среди остальных лиц имеются многие заслуживающие пятерку. Я сказал бы, ниже 4 – никто. Кторов[943], Истрин[944], Шульга[945], кажется, единственные трое, которые могут получить четыре, а Кудрявцев, Вульф, Сластенина, Новиков, Ладынина, Зуева, Конский – эти все имеют право получить четыре с половиной, пять[946].
Пока вышла одна рецензия[947]. Автор относится к спектаклю с очень большим уважением, восхваляет актерское искусство и ставит режиссуре упрек за некоторый холодок, не понимая, – как и полагается нашим рецензентам, – что этот холодок происходит оттого, что пьеса еще не совсем раскатилась. Я готов считать самым большим достоинством этого спектакля на редкость донесенный язык Горького. Нет ни одной запятой, которую бы исполнитель не осмыслил до самой глубины.
Да, я еще забыл Пузыреву, которая после большой работы оказалась очень хорошей женой Булычова. Вот это все об этом спектакле.
{415} Сейчас в работе: 1) пьеса Киршона, названия у нее еще нет[948]. Легкая, веселая, четырехактная. (Это много, довольно было бы трех актов на этот сюжет). Для Филиала. Играют: Дорохин, Яншин, Грибов, Бендина, Титова, Конский и т. д. Режиссирует Мордвинов. Если у пьесы будет судьба «Квадратуры круга», то это будет очень хорошо. Но уж никак не больше.
Второе. «Гроза». Неожиданно, не правда ли? А случилось так. Когда мы должны были прекратить работу с «Ложью»[949], нужно было немедленно занять всю группу. Бросились к нашему постоянному списку классических произведений, к мысли о которых мы то и дело возвращались. А к этому времени, я уже много раз слышал о том, что в районах «Гроза» (которою я когда-то занимался во Второй студии)[950] принимается публикой с большим успехом. Я собрал все наше художественное управление, поставил вопрос на обсуждение, и мы решили заняться «Грозой», в особенности в надежде, что спектакль успеем приготовить к весне.
Я уже смотрел куски из третьего акта и специально занимался самой Катериной (Еланская). План постановки, конечно, реальный, однако как бы какой-то былинной песни. Как это ни странно, тон дает Кудряш – Ливанов. Он, как всегда, схватывает роль ярко, талантливо и оригинально.
Третье. «Мольер» Булгакова. Может быть, нужно было после снятия «Лжи» сразу продвинуть эту пьесу. Но тогда в театре еще ждали, что Вы вот‑вот приедете. А так как Вы вложили в эту постановку уже много заданий, то решено было, чтобы она Вас дожидалась. Москвин относится к своей роли с очень большим прохладцем. Это задерживало репетиции. Поэтому теперь назначен ему дублер – Станицын, который и репетирует, кажется, с увлечением[951].
Четвертое. Заканчивается «Пиквик». Мне уже показывали почти полностью, месяца полтора тому назад. После ряда замечаний и отдельных бесед с режиссерами работа продолжается с полной уверенностью, что к весне будет закончена[952].
Вот Вам, дорогой Константин Сергеевич, весь отчет за то время, что я Вам не писал. Настроение в театре, сказать по правде, довольно вялое. В последнее время идут у меня беседы {416} с представителями актерских цехов: Москвин, Книппер, Литовцева, Раевский, Малолетков, Хованская. Опять начинается полоса демократических требований. Приходится налаживать, сдерживать и идти навстречу таким желаниям, которые нельзя не считать совершенно законными.
Устал я, конечно, не только от Художественного театра, а, пожалуй, даже больше от моего Музыкального. Гениальная опера Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» или, как она у нас называлась, «Катерина Измайлова», имеет громадный успех. Работал я с очень большим увлечением.
Кроме моих театральных работ и забот пришлось очень много выступать в печати и на разных заседаниях. От Малого театра до сих пор не отделался. Все кормлю обещаниями[953]. Но кроме того, и Малиновская упорно настаивает, чтобы я взял на себя художественное руководство ее оперой и балетом[954]. Вот я и уехал в Ленинград. Никого не принимаю, на телефонные звонки не отвечаю и надеюсь в 5 – 6 дней отдохнуть.
Извините за внешнюю форму письма. Посылаю, чтоб не откладывать.
В театре следовало бы сделать несколько крупных реформ по разным частям. Очень уж он похож на старое, дореформенное казенное учреждение. Медленно, косно, без любви, без веры. Что ни предложишь, – ответ один: «Это невозможно!» Прикрикнешь или вызовешь со стороны, – и окажется очень возможно. Но без Вас не хочу делать ни шагу…
Будьте здоровы, спокойны, берегите себя. Обнимаю Вас.
Обнимаю Марью Петровну, и привет всем Вашим.
Вл. Немирович-Данченко
493. Д. Л. Тальникову[955]
1 марта 1934 г. Москва
1 марта 1934 г.
Это Вы не видите за бытом больших событий и отношения к ним действующих лиц, – Вы, а не театр[956]. Когда театр ставил Чехова, это Вы не хотели чувствовать, упирались от глубокой чеховской лирики, а вслушивались в сверчков и вглядывались {417} в колеблющиеся от ветра гардины. Теперь, когда театр рисует жизнь, в которую врывалась большая политика, это Вы не хотите видеть, как все лица этой жизни, каждый по-своему, проникает в эту жизнь, – Вы, а не актеры. Вы не хотите видеть в Топоркове самого глубокого попа-изувера, в Шурке устремленного туда, к борьбе, подростка, в Истрине злостного врага[957], в Меланье изумительнейший образ игуменьи-стервы, надувалы, сильной, сочной опоры косности, – мелкого эгоизма во второстепенных лицах и пр. и пр. … Вы останавливаетесь на мельчайшей детали с полотенцем или кредитной бумажкой – во время простой, живой паузы, – деталях, ни от чего не отвлекающих, Вы останавливаетесь придирчиво, беспокоясь за движение основных идей пьесы. Тут Вы не просто хороший зритель, а защитник принципа, всюду подозревающий крамолу. Вы не зритель, а пристрастный судебный следователь. Ах, бытовая фигура! Ах, бытовая подробность! – Значит, идея загнана в щель или театр ее даже не увидел!
Но как человек театральный, все же со вкусом, против собственной воли, Вы не удовлетворяетесь Леонидовым как раз в той части, где он мало бытовой!..
Или Вы боитесь, что до публики такая идеология, как ее проводит Художественный театр, не дойдет? Ошибаетесь. Или надо приучать публику, чтоб доходило. А это именно должны делать Вы. Это надо делать, а не критиковать, помогать театру, когда он избирает путь «углубленности», а не «поверхностности», а не порицать его за это. Помогать, чтоб проникало в публику настоящее искусство. Ярлыки на образах – не наше искусство…
494. А. М. Горькому[958]
14 марта 1934 г. Москва
Телеграмма
Дорогой Алексей Максимович!
Московский Художественный театр Вашего имени только что сыграл восьмисотый спектакль «На дне», Уже 32 года эта пьеса не сходит с репертуара МХАТ. Появление «Дна» {418} одним ударом проложило целые пути театральной культуры. В годы Октябрьской революции «Дно» приобрело новое значение, сделавшись любимейшей пьесой победившего пролетариата. Имея в «Дне» образец подлинно народной пьесы, мы считаем этот спектакль гордостью театра. МХАТ глубоко счастлив, что связь его с Вами с каждым годом растет и укрепляется и с нетерпением ждет встречи с Вами в своих стенах.
Немирович-Данченко
495. О. С. Бокшанской[959]
19 июня 1934 г. Москва
19 июня 1934.
Москва
Дорогая Ольга Сергеевна!
Перепишите, пожалуйста, мой привет «Турбиным» на машинке. И т. д.
Скажите Николаю Васильевичу[960], что я прошу его не поскупиться на благодарное внимание юбилярам.
Жму Вашу руку
Вл. Немирович-Данченко
К 500‑му представлению «Дней Турбиных»
Когда я думаю о 500‑м дне «Турбиных», во мне возникают следующие желания:
1) чтобы еще много-много лет не наступало то время, когда их дни были бы сочтены;
2) чтобы нити, связавшие творчество создателей этого спектакля с искусством и лучшими традициями стариков, не обращаясь в цепи, закручивались в прочные узы;
3) чтобы искренность моего привета всем участникам дошла до их сердца.
Особо горячий привет шлю полному юбиляру Евгению Васильевичу Калужскому и «юбилярам без двух» Марку Исааковичу Прудкину и Виктору Яковлевичу Станицыну[961].
Вл. Немирович-Данченко
{419} 496. Из письма Л. Д. Леонидову[962]
5 июля 1934 г. Карлсбад
5 июля
Карлсбад
… Где Вы?.. Как Вы?..
Мы (я и Екатерина Николаевна) из Карлсбада проедем на Женевское озеро, потом Берлин дней на десять, потом Крым.
Чувствуем себя хорошо. По-моему, нам необходимо повидаться.
Где Шаляпин? Как бы мне с ним встретиться? У меня к нему есть дело, которое можно назвать очень важным, а можно и иначе – это зависит!..[963]
Черкните же два слова.
В Карлсбаде мы до 17‑го, потом Morges (Vaud) Suisse, Hфtel Mont Blanc.
497. Л. Д. Леонидову[964]
Июль 1934 г. Карлсбад
Карлсбад
Милый Леонид Давыдович!
1. Визы в Германию. Самое лучшее – прямо в консульство германское в Женеве. И, голубчик, надо не откладывать, так как долго в Швейцарии мы не останемся.
2. Жить там мы будем в Морж: Morges (Vaud), Hфtel Mont Blanc.
3. Жаль, что я не увижу Шаляпина. Вы знаете, что я по пустякам не говорю… И самого Шаляпина люблю достаточно[965].
4. Слыхал, что Вы затеваете поездку в Америку с Чеховым и с Рощиной-Инсаровой. Чудеснейшая актриса. Какова-то она теперь? Лучшая Анна в «Цене жизни»[966]. Т. к. я авторские в Америке все равно не получаю, то материально не заинтересован. Но был бы доволен. 4‑й акт надо оставить по-старому. То, что я сделал в Италии – хуже[967].
5. Кстати о Чехове. Прошел слух, что он возвращается в Москву – к Мейерхольду!! Скажите ему, что двери Художественного театра ему раскрыты.
{420} А надо бы нам с Вами встретиться непременно! Обо всем поговорить. И о поездках за границу.
6. О Семеновой. Пока ее не выпускают. По некоторым соображениям, о которых удобнее на словах, – выпустят скоро. Но она имеет приглашение из Grand Opйra Парижа[968]. Во всяком случае, она будет от меня хорошо Вас знать.
