Текст книги "Избранные письма. Том 2"

18/VII

Милая Евгения Евгениевна!

… Здесь в этом году погода не очень балует. Хорошая, но неровная и много гроз.

Слетали мы с Мишей (т. е. съездили на автомобиле) в Женеву (стало быть, в Швейцарию), что-то около 60 километров. Получить нечто замечательное и совершенно неожиданное: почти полностью музей Прадо (испанский). Для этого собрания величайших произведений мира надо было ехать в Мадрид. Во время войны республиканцы для спасения музея от воздушных бомбардировок вывезли в Швейцарию, и вот мы увидели лучшие вещи и Веласкеса, и Рафаэля, и Мурильо, и всего Гойю, и пр. и пр.

{477} Чувствую я себя, конечно, значительно отдохнувшим, но – увы – далеко не таким, к чему привык. Рискую вложить фотографию отеля. …

544. Труппе МХАТ[1120]

29 августа 1939 г. Москва

29 августа 1939 г.

Уже давно на всех репетициях я твержу о необходимости самого внимательного отношения к авторскому тексту, требую точной передачи фразы. А между тем со всех сторон я слышу – и от режиссеров и от суфлеров, – что наши спектакли чаще и чаще засоряются отсебятинами, вставками, неточностями текста и т. п. На замечания и напоминания режиссеров и суфлеров многие актеры не обращают внимания. Считаю такое явление в Художественном театре совершенно недопустимым и объявляю, что впредь буду рассматривать упорный отход от авторского текста как нарушение трудовой дисциплины, вызывающее соответственное взыскание. Режиссерам и особенно суфлерам вменяется в обязанность следить за точным выполнением этого распоряжения.

545. А. М. Левидову[1121]

20 октября 1939 г. Москва

20 октября 1939 г.

Я в совершеннейшем отчаянии. Как говорится, всеми фибрами моей души чувствую, что Вы с нетерпением ждете от меня моих впечатлений о Вашей книге[1122]. Дни за днями и неделя за неделей. Три, а то и четыре раза я принимался за внимательное чтение книги, и каждый раз самые настоятельные текущие дела и обязательства отвлекали меня. Право, скажу, что мысль о Вас преследует меня каждодневно и точит мое настроение. Принимаясь, каждый раз заново читаю Ваше предисловие. Пробовал перелистывать самую книгу – и то не удавалось. Наконец, после большой работы – выпуска новой оперы – поехал в санаторий на отдых и решил там заняться этим делом. А там как раз доктор строжайше мне это запретил.

{478} Между тем меня мучает мысль, может быть, Вы задерживаете издание книги в ожидании моей рецензии. К ужасу своему и впредь не вижу времени, когда я бы мог осуществить свое обещание. Но дело не только в моем времени и физическом бессилии – дело еще в том, что никогда я не думал оказаться таким беспомощным в вопросах литературоведения и театроведения. Правда, я всегда удивлялся, как выросли наши литературоведы и театроведы и как изумительно они овладели, очевидно, необходимой для этой области формой изложения. По правде сказать, я хоть и рассматриваю большие статьи по этой части в журналах, но должен признаться, что мне это всегда стоит усиленного внимания и трудов. А здесь, в Ваших тезисах, я совершенно путаюсь. Мне стоит невероятных усилий добраться до настоящей мысли, не говоря уже о том, что я встречаю много слов, мне совершенно непонятных. Пожалуйста, не примите это за критику. Очевидно, это просто свойство моей театральной литературной культуры. Я сам во время репетиций и выступлений, как мне кажется, беру предмет беседы, тему довольно глубоко и всесторонне, но, очевидно, для установки научной требуется особенный язык, особенная форма изложения, которая мне совершенно не свойственна.

В Ваших тезисах к работе есть пункты, которые я так-таки и не понял, сколько раз ни перечитывал.

Пишу это Вам и все-таки думаю, как бы Вы не приняли это за резкий упрек. Уверяю Вас, что все мое непонимание я отношу только на собственный счет. Но, может быть, Вы с этим посчитаетесь. Ведь не рассчитывает же Ваша книга только на Ваших учеников или людей, прошедших научное театроведение или литературоведение именно в форме такого трудно понимаемого изложения.

Позвольте, чтобы не быть голословным, отметить Вам ряд замечаний, которые мне приходили в голову при чтении Вашего предисловия. Например, я совсем не понимаю термина «сквозное зерно». Как зерно может быть сквозным, если под словом «сквозной» не считать понятия о прозрачности? А если Вы говорите о действенности, то как же зерно может быть в действии?

{479} Не понимаю разницы, которую Вы устанавливаете между фабулой и сюжетом, и это меня путает.

Довольно часто Вы употребляете слово «спонтанейность» – вероятно, слово, употребляемое в научной литературе; а я его совсем не знаю[1123].

Попробую перелистывать и останавливаться на пунктах, где у меня есть пометки.

По вопросам пункта 3‑го. Будто о роли художественного наслаждения [в] литературоведении вопрос никогда не стоял, как основной.

Пункт 6‑й. Это очень хорошо. В моих работах по театру – по педагогике, по актерскому мастерству – я всегда говорю, что мысль посылается нервам, трофике[1124].

В пункте 7‑м: «Сам художник интересуется [интересует?], как часть этой действительности» – это хорошо. Может быть разработан даже шире, то есть каждый образ художественного произведения есть в конце концов часть самого автора.

В пункте 9‑м: «больше тех, кто испытывает при чтении классиков…» и т. д. – не понял.

В пункте 11‑м: Извините, четыре родительных падежа, – ужасно трудно читать.

В пункте 12‑м: «Сюжет только одежда, в которую облекается зерно». А может быть, сюжет органически рождается из зерна?

Пункт 16‑й – не понял.

Пункт 17‑й: «Видеть в самом простом глубину…» и т. д. – очень хорошо.

Пункт 18‑й. Анализ зерна, куски и т. д. – очень хорошо. Но развитие этой мысли, очевидно, в самой книге.

Пункт 22‑й – ужасно трудно понять. Все, что Вы пишете под названием «подстановка», до меня совершенно не доходит. А между тем это тоже, очевидно, термин, в литературоведении или в театроведении признанный. А я никак не могу его усвоить.

Пункт 26‑й: «Читатель обязан изучать действительность и знать ее не только по художественной литературе, но путем ознакомления с трудами Маркса – Энгельса – Ленина – Сталина» – совершенно не понимаю. Как будто дело клонится к {480} тому, что человек, не изучивший работы наших великих социологов, не имеет права на художественное наслаждение от литературного произведения.

Пункт 28‑й: Очень хорошая находка: «Человек, изменяясь, сохраняет свое постоянство».

Пункт 29‑й: Чувствую, что здесь мысль хорошая и верная, но как она выражена – не осваиваю.

Пункт 33‑й: «Художественное произведение отражает действительность в образах» – фраза классическая и должна быть хорошо усвоена. Нравится мне и мысль о спиральной форме сквозного действия.

От пункта 39‑го у меня в голове полный сумбур. Ах, вот еще это Ваше сравнение с пуповиной – никак не принял его, это сравнение. И потому все куски, где это повторяется, прошли мимо меня.

Очень хороший пункт 45‑й.

Любопытна и нова мысль о треугольнике пункта 47‑го.

Пункт 50‑й: То же впечатление, какое было где-то выше. Как будто мысль крепкая и сильная, а как выражена – затуманивается.

Хороший пункт 53‑й в первом абзаце. Во втором – сомнительно. Третий абзац – опять ничего не понимаю.

«Скачка» в пункте 57‑м не понял.

Всей середины пункта 59‑го не понял.

Очень хорошо начало пункта 62‑го. Второй абзац пункта 62‑го невероятно труден для понимания.

Очень хороший последний абзац пункта 63‑го о педагогической задаче.

Начиная с пункта 66‑го и до 72‑го, мне кажется, все должно быть помещено выше, с самого начала предисловия. Я хочу сказать, что с этого нужно начинать. Может быть, легче было бы понимать остальное.

Пункт 68‑й – ничего не понимаю. Не очень понимаю, почему так много уделяется места возражениям Плеханову.

Ради создателя, извините меня за эти замечания, которые Вам, вероятно, ничего не дадут. Я хотел только вполне искренне указать Вам, в чем моя беспомощность и почему я боюсь, что ни в какой мере Вам не могу быть полезен.

{481} Тороплюсь послать Вам это письмо, чтобы не задерживать рукопись. Я готов и еще ждать свободного времени, которое я мог бы посвятить ей, но не могу снять с себя тяготы ответственности перед Вами.

546. В. Монствилло[1125]

3 января 1940 г. Москва

3/I-1940

Дорогая Воля! С Новым годом!

Желаю Вам здоровья и удачи.

Получил Ваше письмо от 21/XII. А не писал Вам, так как на предыдущем Вашем письме не было Вашего адреса. И одно из Ваших писем, еще летом, до меня почему-то не дошло. Может быть, это когда я был за границей. Летом, месяца на два, я всегда уезжал за границу. Ездил на курорт и отдых в места, с давних лет испробованные. На старости мне трудно менять и воды, и врачей, и режим. Однако, в этом году, вероятно, не удастся, помешает европейская война.

Вместо моей фотографии из «Литературного календаря» посылаю Вам другую. Пусть она напоминает Вам человека, который всю жизнь горячо любил юность, ее радости, надежды, труды, борьбу за хорошее, смелость.

Будьте здоровы. Кланяйтесь от меня Вашим товарищам.

Вл. Немирович-Данченко

547. Х. Н. Херсонскому[1126]

9 января 1940 г.

9.1.1940

Решительно ничего не могу припомнить, а сочинять воспоминания не люблю[1127]. Помню ясно только, что от репетиций «Мысли» у меня осталось впечатление очень острой вдумчивости и – как бы сказать – творческого внимания в искании образа. Впечатление внимательности, вдумчивости и мягкости. Эта какая-то мягкость, деликатность или общая «воспитанность» была для внешних наблюдателей особенной чертой Вахтангова, и она как будто перешла в весь коллектив 3‑й Студии (театра его имени).

{482} Наиболее глубокие беседы о наших работах были у меня с Вахтанговым во время постановки в Студии «Росмерсхольма». Но и здесь мало что помню.

Беседа шла через день-два после моего просмотра генеральной репетиции, не в помещении студии (на Советской площади), а в театре. Один на один. Помнится, я старался вовлечь молодого режиссера в самую глубь моих режиссерских приемов и психологических исканий. Но я рад отметить здесь не то, что я дал Вахтангову, а наоборот, то, что я получил от него при этой постановке. Это я хорошо помню.

Ведь «Росмерсхольм» перед этим ставился в метрополии Художественного театра. И это была неудача, столько же актеров, сколько и моя. Особенно не задалась роль Бренделя. Ни сам исполнитель, ни я для него не смогли найти необходимого синтеза драматического с сатирическим, как следовало бы ощутить этого либерала, обанкротившегося прежде, чем сделать что-нибудь. Не находили мы ни тона, ни ритма, ни характерности. А у Вахтангова роль пошла как-то легко, ясно, без малейшего нажима и очень убедительно. По крайней мере на маленькой сцене студии слушалось с большим интересом и удовлетворением.

Вглядевшись пристально, как Вахтангов дошел до этого, я сделал вывод, вошедший в багаж моих сценических приемов…

548. Е. Е. Лигской[1128]

7 (?) февраля 1940 г. Барвиха

Барвиха

Милая Евгения Евгениевна! Из Ваших записочек больше всего подбодряющими словами были о том, что ведь вот еще будут и славные солнечные дни, а противные зимние уйдут…

Лето…

И мысли направлены к тому, чтобы к лету крепко, очень крепко было сколочено самое нужное – «Три сестры» и др.[1129]

Надеюсь, что я «выскочил»… Отношусь к этому без малейшей сентиментальности – скорее, строго.

До свиданья!

Ваш Вл. Немирович-Данченко

{483} 549. В. Монствилло[1130]

25 февраля 1940 г. Барвиха

25 февр.

Санаторий «Барвиха»

Милая Воля! Письмо твое (видишь, послушался!) я получил давно, но сначала мне все было некогда, а потом я заболел, и здорово заболел! Сначала в постели дней 12, потом на выправку в санаторий, откуда и пишу: санаторий «Барвиха», в 30 километрах от Москвы, в самой здоровой местности. Санаторий устроен замечательно, таких я и за границей не видел.

Вот поправляюсь.

Мне надо быть здоровым и сильным. У меня в Художественном театре очень важная работа, выпуск нового спектакля, ответственного и в художественном и в принципиальном значении[1131]. И вообще я еще очень нужен и в моих театрах и на театральном фронте. А ведь мне 81 год!! Хотя совсем старым все еще не могу себя почувствовать.

Я тебе пришлю книжку по Художественному театру, по этому моему созданию. Тогда ты лучше поймешь все, что я по этой части буду тебе писать.

Будь здорова и весела. Пиши.

Вл. Немирович-Данченко

На днях возвращаюсь в Москву.

550. Неизвестному адресату[1132]

28 февраля 1940 г. Барвиха

28.II

Отвечаю Вам вот как поздно! Ваше письмо от 6.I!

С месяц назад я заболел, очень сильно. Потом мне говорили – 39,8 в течение трех дней! Припадок печени, что ли. Можно было ожидать конца, ведь 81 год! Но оказалось, сколочен крепко.

Вот уже две недели я в санатории «Барвиха» – замечательное учреждение и по комфорту и по уходу. Мало где в мире есть подобное. Несколько дней, как мне позволено и работать помалу и переписываться. А вернусь в Москву, к своим делам, еще не раньше дней 10.

{484} Благодарю Вас за чуткое и трепетное письмо.

Одиночество? Я так окружен множеством людей, которым я нужен и многие из которых поэтому меня даже любят, что полосы одиночества не могут быть длительны. И оно никогда не тяготит меня. А «призрак смерти» пока никогда не страшил меня, хотя он всегда от меня недалеко… Если же есть все-таки много мыслей и чувств, которыми ни с кем не делишься, – да словно остерегаешься обидеть эти мысли и чувства, не обратились бы они в болтовню… Что же поделаешь?..

Я хотел Вам вот о чем написать: по поводу страстного желания Вашей дочери идти на сцену. Хотел добавить к Вашим, очень верным, замечаниям об «искусственности».

Искусственность вообще явление противное, искусственность на сцене – совершенно обычное, и Вы правы, говоря, что между искусственностью и искусством разница колоссальная. И не только искусственностью заменяют талант, а из нее создана целая система, она обращена в школу. Это Вас и отталкивает от театра. У самых ярких представителей этой школы искусственность со сцены перешла в жизнь, стала второй природой актера.

Но вот против этого-то явления и встал 42 года назад Художественный театр! В этой-то борьбе и заключается его главнейшая революционная победа. Девиз его: простота! Простота и на сцене и в жизни. Малейшая «искусственность» – злейший враг Станиславского, Немировича-Данченко и всех их питомцев. Причем простота не значит простецкость или вульгарность. Она тем ярче и глубже, чем содержательнее, благороднее стремление актера. И победа Художественного театра уже не ограничилась сдвигом в рассадниках искусственной игры в столице, а захватила всю периферию, весь театральный мир. Теперь театральная смена даже сама не знает, что в основу ее воспитания положено зерно искусства Художественного театра.

Так что, я бы сказал, эта сторона не должна бы пугать Вас относительно тяготения к сцене Вашей дочери. Достаточно, если она поймет, какая фальшь, какое гримасничество и в жизни у людей, всегда что-то играющих. И второе – что и на сцене это не хорошо, и что первые уроки школы заключаются {485} в том, чтобы научиться пойти на подмостки, ничего не играя. У Вас есть моя книга – там об этом много говорится (постановка «Чайки»).

Пугать Вас может другое: есть ли у Вашей дочери дар для сцены? А узнать это нелегко. Но, во всяком случае, первые признаки определить не так уже трудно: внешние данные. Это не значит – красивое лицо. Главнейшее – голос, достаточно ли крепок и привлекателен. Дикция – чистота речи (акцент может потом исправиться). Выразительность лица, естественная, искренняя. Фигура.

Если данные внешние хорошие, чувствуется темперамент, заразительность (драматическая или комическая) и есть большое стремление, то полезная актриса всегда может выработаться…

А лучше это, чем химик или инженер, – сказать трудно.

А где неподалеку от Вас есть техникум театра?.. Там могли бы сделать испытание.

Всего лучшего!

Вл. Немирович-Данченко

551. С. М. Михоэлсу[1133]

15 марта 1940 г. Москва

15 марта 1940

Дорогой Соломон Михайлович!

Сердечно поздравляю Вас с днем Вашего 50‑тилетия, – с днем, когда очень многие непременно выразят Вам то особенное отношение, которое Вы к себе вызываете. Не знаю, из каких Ваших личных качеств исходит преимущественно это отношение. То ли от Вашего артистического таланта – яркого, горячего, так широко развившегося и в национально-бытовом и в мировом репертуаре; то ли оттого, что у Вас благородное, острое отношение к общественности, а стало быть, ко всем нам; то ли от общего обаяния Вашей личности. Знаю только, что Вы – общий любимец, высоко ценимый актерами и зрителями, что от Вас еще многого мы ждем в нашем искусстве. И потому в день Вашего рождения от души желаю Вам надолго {486} сохранить здоровье, вдохновение, силу глубоких человеческих и артистических чувств.

Вл. Немирович-Данченко

552. Б. Н. Ливанову[1134]

Между 18 и 22 апреля 1940 г. Москва

Новая, особенно для меня драгоценная, черта на репетиции 17‑го:

Нет! Ливанов может, как художник, стать выше снобизма! Художник охватит его не только внешними красками, но и чувством гармонии. Он сумеет побороть какие-то, почти несознаваемые, стремления поддаться соблазну, на который тянет его легковесная слава, он поймет не только умом, но и всем своим артистическим аппаратом красоту, которая тем глубже, тем долговечнее, тем сильнее внедряется в память зрителя, чем она менее осязательна, менее поддается легкому анализу и на минуты менее эффектна.

Это не значит, что надо отказываться от яркости замысла и яркости выражения. Все остается в силе. Но вот Ливанов показывает, что он чувствует, где эта грань между истинной красотой и поддельной, грань едва уловимая, но такая важная!

Я был обрадован на всем спектакле[1135].

Вл. Немирович-Данченко

553. В. А. Орлову[1136]

Между 18 и 22 апреля 1940 г. Москва

Замечаний по генеральной 17‑го никаких. Весь путь Ваш правилен и, как видите, ведет к хорошему[1137].

Когда волнуетесь, – как при первом выходе, – еще попадаете на внешние, личные, штампики (руки по швам, ноги расставлены) и не схватываете того рисунка, который так хорошо вырастает в 3‑м, особенно в 4‑м действиях.

{487} Но скоро успокоится и все будет отлично.

Во 2‑м действии, пока Ольга говорит: «Голова болит, Андрей проиграл…» и т. д., не находите спокойного самочувствия, сидеть Вам было покойнее. А Вы не торопите свое физическое самочувствие, расхаживайте себе…[1138]

Вл. Немирович-Данченко

554. Из письма О. С. Бокшанской[1139]

Конец апреля – начало мая 1940 г. Москва

Дорогая Ольга Сергеевна!

Павел Александрович[1140] пишет в статье «Новое в “Трех сестрах”»: «… внутри театра кипит неустанная и страстная серьезная работа…» Дальше: «… эти спектакли были отданы той огромной цели, к которой стремится коллектив театра…» и, наконец: «… и которой особенно упорно добивается Вл. И. Н.‑Д.»…

«Соединение поэтической простоты с глубокой психологической и социальной правдой».

Я думаю, что мне было бы очень полезно узнать от Павла Александровича, в каких постановках, или в каких репетициях, или хотя бы по каким беседам он усмотрел эту «страстную, кипучую работу» «коллектива» театра?..

… Эти комплименты по адресу коллектива вводят в заблуждение самый коллектив. Он может думать (да и думает!), что он все при этом необходимое постиг; что он крепок на этом пути; что он по всем постановкам проявляет именно эту устремленность к соединению поэтической простоты с жизненной и социальной правдой. И, добиваясь мастерства в «правденке», будет все так же пренебрегать и стилем автора, и напряжением фантазии для создания образа, и даже просто необходимостью думать об образе и – тем менее – об укрупнении и обобщенности его. И т. д., и т. д., что так игнорируется нашими преподавателями и куце воспринятой «системой». До какой степени единичны, не глубоки, и особенно не освоены мои принципы в самом коллективе, легко увидеть из того, {488} что при каждой новой постановке актеры выслушивают от меня эти принципы как нечто новое. Каждый раз как новое! Так глубоко внедрилось в искусство МХАТа бес-стильное и безобразное направление работы И если бы Марков свои великолепные мысли и слова этой статьи направил в сторону убеждения коллектива, что вот еще доказательство (как во «Врагах») торжества такого-то и такого-то направления в искусстве и что коллектив должен сделать из этого «оргвыводы», – словом, если бы Павел Александрович, так сказать, призывал коллектив поверить и страстно работать, а не комплиментил, что он уже давно верит и работает, – то вопрос ставился бы правильно[1141].

Вот!

В. Немирович-Данченко

555. В редакцию газеты «Горьковец»[1142]

11 мая 1940 г. Москва

11 мая 1940 года

Благодарю редакцию нашей газеты за номер, посвященный «Трем сестрам»[1143]. Искренне, с любовью составленный, с вниманием и со вкусом изданный, этот номер я сохраню как одну из ценных наград за мою преданность театральному искусству.

Письмо ко мне участников спектакля не только наполнило меня огромным удовлетворением, но даже оттеснило во мне горечь нескольких предыдущих неудач. На этот раз все участники спектакля – и артисты, и режиссеры, и художники – оказывали мне самое широкое и полное доверие; так что если бы нас постигла неудача или даже полуудача, то всю вину я должен был бы принять на себя. И на этот раз нам удалось ярко засвидетельствовать глубокий успех нашего искусства за годы Советской власти.

Письма комитета комсомола и партбюро, помимо того, что они ценны своей необычностью, что такие признания не раздаются направо-налево, – они имеют огромное значение[1144]: если бы спектакль не был принят молодежью или не был признан {489} социально-современным, я считал бы его безнадежно провалившимся.

Вл. Немирович-Данченко

556. Из письма Е. Е. Лигской[1145]

14 июня 1940 г. Барвиха

14/VI

… Насчет «только солнечного лета» для меня Вы правы. На каждом шагу: вот солнце, тепло, тихо (т. е. без ветра) – и я полон той жизнелюбви, при которой даже грустные мысли или печальные выводы не понижают самочувствия. И наоборот: зябко, ветер, – и опять охватывает скука. …

557. Из письма Е. Е. Лигской[1146]

24 июня 1940 г. Барвиха

24/VI

Вы спрашиваете о моих «дальнейших планах». То есть: июль – Киев или дача? А и сам до сих пор не знаю! Дача – Бокшанская, Орловская, диктовать…[1147] Иногда это мне улыбается, диктовать не определенно – книгу, такую или сякую, а что взбредет сегодня на ум, куски, отрывки, клочки – или воспоминаний, или советов, или теоретических, педагогических заметок… А иногда охватывает желание города, людей, театра… Кажется, я уже как-то говорил Вам, что, проверяя свою жизнь, я нашел, что никогда, никогда, ни на один день не скучал только около театра. Во всякой другой обстановке мог тосковать, скучать, а если около меня театр или театральные, то я не скучал. …

558. Владимиру Терещенко[1148]

10 июля 1940 г. Москва

10 июля 1940 г.

Моя книга мало поможет Вам в Ваших исканиях, она совсем не преследовала научно-театральных целей. Это просто куски воспоминаний из жизни Художественного театра и моей лично[1149].

{490} Мне не трудно Вам послать ее бесплатно.

Что касается книги Станиславского, то вряд ли ее можно найти в книжных магазинах или складах[1150]. Попробуйте обратиться к быв. секретарю К. С. Станиславского – Р. К. Таманцовой, по адресу: Москва, Проезд Художественного театра, 3, МХАТ.

Отвечаю Вам на Ваш главный вопрос: продолжу ли я «незаконченный путь» Станиславского.

В формальном смысле – нет, конечно. Во-первых, я, в моем возрасте, слишком загружен текущими работами по моим театрам. Во-вторых, я стремлюсь если не изложить в книгах, то оставить моим соработникам материалы по моим методам работы с актером, режиссуры и управления театрами. В‑третьих, в этих моих методах и так называемой «системе» Станиславского имеются пункты, которые большинством театроведов принимаются за коренные расхождения, и для одного разъяснения их понадобилась бы книга.

Наконец, если бы мне удалось книжно изложить, так сказать, мое искусство театра, – то этим самым я помог бы людям самим как-то наметить «незаконченный путь» Станиславского, потому что конечные цели у нас были одни и те же. Это для меня совершенно бесспорно.

Народный артист Союза ССР

Вл. И. Немирович-Данченко

559. В. И. Качалову[1151]

25 июля 1940 г. Заречье

Заречье

25 июля 1940 г.

Милый Василий Иванович!

Я не так слеп, чтобы не заметить, что в Барвихе Вы были со мной подчеркнуто сухи. Мне было больно, насколько я вообще могу еще испытывать боль.