Текст книги "Охотники за курганами"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц)

Глава 7

Императрица Екатерина Алексеевна, выпив в спальной комнате крепкий кофе, переменила ночную рубашку, надела поверх свежей ночнушки белый гродетуровый капот, белый же чепчик и перешла в кабинет. Секретарь к тому времени подготовил надлежащие к подписанию бумаги и удалился за дверь.

Бумаг на столе лежало три. Екатерина Алексеевна было макнула перо в чернильницу, но руку придержала. Согласно протоколу, подпись должна теперь быть так: «Екатерина Вторая». Очень не нравилось Императрице, что она – вторая. Вчерась на куртаге, за картами, граф Панин, первый министр двора и личный воспитатель наследника престола и сына Императрицы – Павла, подробно и нарочито терпеливо, при высоких гостях, описал ей, зачем нужно приставлять к имени досадное прозвание. Екатерина прикрыла тогда лицо веером, дабы граф не заметил гневной бледности лица свой повелительницы.

– Вторая! – фыркнула Императрица и стала перекладывать бумаги, ждущие наложения руки. Думала.

Первая бумага направлялась в пределы Германии. Короля Фридриха Второго внезапно уведомляли, что герцогиня Ангальт-Цербстская, которая имеет счастье быть матерью нынешней Императрицы российской, теперь от даты письма и до скончания лет жизни будет получать, исключительно в пределах своего княжества, российский пансион, определенный в размере 15 000 ефимков в год. Или, по немецкому расчету, 30 000 риксталеров. Ежели герцогиня Ангальт-Цербстская, сиречь – мать Императрицы, пожелает жить за пределами своего княжества, то пансиона ей не платить, даже ее доверенному лицу, буде таковой найдется в пределах княжества.

Больно скора на жизненные утехи была матушка российской Императрицы. Не успела дочь согреть престол, как матушка стала приторговывать обещаниями дворцовых званий, царским бельем и слухами. Граф Панин, доложивший Императрице про сей конфуз, посмеялся. Но меж смешками сказал, что звания и белье – товар безвредный. А вот шпионство под видом слухов – товар вредный. Для России. Посоветовал тишком отослать мать в Париж. Глаза первого министра двора при том не смеялись. Были сухи и глядели волчьим взором. В Париже мать Императрицы, княгиня Иоганна-Елизавета Ангальт-Цербстская, благополучно скончалась.

Императрица передернула плечом:

– Wervolf ! – фыркнула, но много тише.

Тут же вспомнила больные глаза покойного отца, князя Христиана Августа, военного коменданта города Штеттин, получавшего не в срок и не разом всего 3000 риксталеров в год. Ай-яй-яй! А ведь на те деньги они семьей как-то жили!

«Екатерина», – вывела Императрица черною чернилой на листе под письмом и, морщась, добавила после имени римскую цифирю «II». И только после подписания вдруг спохватилась. Как же так? Ведь сей бумагой полагалось от ее имени и поручительством платить деньги мертвой! Екатерина быстро оглядела пустую комнату и снова глянула в бумагу. Ей-ей, так и написано! Только вот дата стояла несуразная: второй день после ее восшествия на престол! Екатерина перевернула лист. На задней стороне стояла закорючка, коей они с первым министром уговорились помечать бумаги интимного и конфиденциального свойства. Понятно. Граф Панин нашел лазейку тайно уплатить своим агентам!

Фыркнуть на сей раз Екатерина не собралась – духу не хватило от прожженной наглости тайных дел.

Вторая бумага, в том же большом размере и штучной датской выделки, направлялась от имени Императрицы на Юг, в армию графа Румянцева. Для передачи турецким послам, коих Румянцев зло не пущал в пределы Российской империи. Сей политики молодая Императрица до конца не смыслила, но по женскому наитию чуяла, что с послами поступают мерзко. И нарочно не пущают под императорские очи.

Тот же Панин вчерась сказал на сию оказию, что раз в государстве армия есть, застаиваться без дела ей опасно. И стал держать паузу после сего поучения.

Императрица поняла, что Панин вредно и принародно намекает ей на гвардию, много способствующую перемене русских правителей. Намек тот был плотно прикрыт намеком на скорую войну с турками. И так его поняли сидевшие, кроме Панина, за зеленым столом с Императрицей, послы Франции и Англии. Послы и точно за картами не засиделись. Извинились многими трудами и ушли из внутренних покоев Екатерины. Ушли немедля извещать свои дворы о будущей баталии России над Турцией.

Будущую войну пришлось Императрице подписать. На сей раз письмо с римской добавкой к своему имени Императрица подписала, будто таракана со стола смахнула. И принялась медленно честь третье, особливо неприятное ей послание в Польшу. Погодок российской Императрицы, потомок древних разоренных смутами и войнами великих шляхетских родов, князь Станислав Понятовский, давно и до странности терпеливо льстился к Екатерине насчет брака. Династического и плотского одним махом.

Стало жарко под капотом. Екатерина ослабила пояс капота, пустив прохладу на живот. Вспомянула, как, еще не обретя престола, будучи лишь инструментом получения наследника для империи, то бишь только принцессою, Екатерина испытывала странное и до злого мужского бешенства настойчивое желание красавца Понятовского.

Иной раз, особливо в короткое ночное свидание, принцесса, опять же нутряною своей сутью, чуяла, что в утехе с нею у поляка нет правды и объятия его будто узит другой, сухой и жесткий человек.

Такое чувствование с нею уже бывало, когда по приказу гром-бабы, Императрицы Елизаветы Петровны, к Екатерине входил несколькими ночами бойкий на людях граф Салтыков. Входил мимо законного, но не амурного принца и мужа Петра Третьего. Теми ночами граф Салтыков только показывал бойкость, а сам же, то молодая принцесса кожей ощущала, дрожал не от заветной мужеской страсти. Трусил тогда граф, поспешно творя наследника Российского престола. Мимо законного, но слабого на низ супруга принцессы Екатерины.

Вот же, поспешно сотворил и поспешным оказался мальчонок Павел. Тьфу ты, черт тебя обнеси!

Екатерина хватанула серебряный колокольчик – вызвонить секретаря. Вызвонила. Молодой талант-секретарь из нового, Петром Первым узаконенного рода, не из старых дворян, а из купцов, тихо вошел в кабинет, вихляя бедрами.

– Известно ли нам, Теодор, где сии дни пребывает польский князь Понятовский?

Секретарь Федор до пола свесил кудри парика, бойко отряхнулся от поклона и потом торжественно объявил:

– Известно, Катерина Алексеевна. Сей поляк движется по градам польским, союзников ищет. У них там шляхеты сейм изволят собирать опосля весенней страды. Как докладывали его сиятельства графа Панина доносчики, к июня первого дня тот сейм должен быть собран.

– Стало быть, у нас еще есть время три недели, дабы с данным посланием не спешить?

Екатерина показала секретарю третью письменную бумагу, ею еще не утвержденную.

– Нет, Ваше Величество, – проговорил глухо секретарь, ибо снова кланялся и голос его шел из-под волосьев парика, – почту слать надобно немедля. Нынче. Курьер ждет!

Екатерина заметила, что секретарь Федька, плут, теперь ее величает, а не фамильярствует Катериной Алексеевной. Отвернувшись от доверенного шпиона графа Панина, Екатерина махнула кистью руки. От захлопнутой секретарем высоченной двери в кабинет Императрицу обдало коридорным воздухом с примесью воска и кухонного жира.

– Ком цум Тойфель!^{7} – Вроде как бы вослед секретарю прикрикнула Екатерина и сморщила левый угол губ. Это, конечно, хорошо, что ее считают дурочкой. Но хорошо было первые полгода после восшествия ее на престол, когда требовалось высматривать, вызнавать истинные лики приверженцев ее утверждения на Российский престол. Лики те оказались и плутоваты, и грязноваты. Обратной, лаковой, значит, стороной были повернуты они к принцессе Катерине, когда она собирала партию для битвы за престол. Да, потом стали плутоваты и грязны! После обретения Екатериной великой власти! Вроде как у того же Понятовского. Полезла из Станислава грязь что в делах, что в письмовниках.

Станислав, бешеный поляк и тупой ночной куртизан! На что ее взять хотел, когда под ночной шум пьяных гвардейцев, еще празднующих занятие Екатериною престола Российского, требовал немедленного совместного похода под венец. Мол, ты, Катерина, получишь за мною Польшу, предмет семивековых притязаний России; мол, тем браком сразу будет вынута заноза, колющая Россию прямо в глаз от имени всей Европы! Мол, править станешь ты, а я стану только войну объявлять да бумаги подписывать. Мелочи мелкие, мол, творить. Тебе тихонько помогать.

Известно ныне Екатерине, известно доподлинно, откуда взялась такая искрометная прыть у Понятовского. И кто его подряжал искры выбивать из сердца молодой Императрицы, тоже известно.

То творила извечная католическая жадность папской Церкви. Жадность до людских душ, проживающих на огромных территориях, что, быть может, и угодно Богу. Но жадность до богатств земных Богу не угодна, а глядикось, и ее спешат утолить западники!

Екатерина перекрестилась поспешно и замерла с ужасом. Крест она положила на западный манер, слева направо! Императрица встала с кресла, обошла стол и направилась в угол кабинета, где через узкую щель в бархатной занавеси на нее смотрел лик Николая Угодника – русская икона.

Тут уж, перекрестившись вторично, несуетно и правильно, на восточный церковный манер, Екатерина прошептала: «Прости, Fater Ave , суета заела». Потом тяжелую занавесь задернула, не оставив святому отцу даже щелки на подгляд той суеты.

Вздохнув свободно, Екатерина вернулась за рабочий стол.

Торопятся тогда, говорят немцы, когда вошей бьют. Иначе инфузии разбегутся. Значит, третье послание подписывать без совета никак нельзя. В том послании, составленном министром Паниным ко графу польскому – Радзивиллу, прямо говорилось, чтобы граф начинал, не мешкая, внутреннюю войну в Польше и брал престол. Благо, право на то имел от прадедов. А нужна ли сейчас Екатерине, полгода всего познавшей, что есть власть и поклонение, – нужна ли ей польская кутерьма? Императрица прямо сердечным спазмом чуяла, что – не нужна.

Посоветоваться бы с кем! Да вот – кругом лаковые лики, а не душевные советники! А доверенного советчика во дворец не вызовешь. Во дворце его возьмут под руки, рот ему раздерут и в яму опустят. Русские на правеж скоры. Надо самой к советнику быть.

Правда, задумать и быть – тут плотина ист зер гросс.

Молодая Екатерина, когда волновалась, думала на немецком языке. И так же, вслух крикнула:

– Марья Савишна! Ком цу мир!

Нет, чтобы крикнуть «ко мне!»

***

Через половину часа, как секретарь Федор представал перед Императрицей с докладом о Понятовском, в Летнем императорском дворце стало известно, что матушку Императрицу снова укатала головная боль и она отъехала со спальной девушкой Марьей Перекусихиной в простой карете, всего при трех лошадях, на Адмиралтейскую пристань и далее – к морю. Дышать йодом.

Узнав о том от самого секретаря Федора, граф Панин взбеленился:

– Неустанно находиться при Ее Величестве! Ты мне о том клятву давал!

И по мордасам Федьку, по мордасам. Тем паче – по мордасам ему лупил граф со всей силы и взаправду больно, что Императрица проглотила и безоглядно подписала обидные для нее, но пустые для дипломатии два письма. А стратегически важное для империи и лично для доходов графа Панина письмо в Польшу, ко князю Радзивиллу, не подписала!

Уронив секретаря Федьку на пол, граф Панин выбежал из покоев и заорал людей. Штатные доглядчики немедля довели до графа то, что он и сам предполагал. Императрица кучером приказала быть немому отцу комнатной девушки Марьи. Теперь узнать – куда да зачем отлучалась от двора Катька подлая, нет силы.

Передать же стервозину, Марью Перекусихину, живодеру Шишковскому мочи тоже нет. Тот скот и кат Шишковский ныне Перекусихину пальцем не тронет. Не то что плетью. И Катьке, царице о просьбе графа Панина – пытать комнатную, особо приближенную девку Марью – донесет быстрее, чем плеть гуляет по спине вора.

Опять графу пристало самому влиять на Императрицу российскую, самому выведывать ейные планы и чумовые прихоти. Гришку Орлова о том просить, чтобы он выведывал – дурь несусветная.

Тьфу! Вот еще один самозваный подымперец, Гришка, вылез, прости господи! Из грязи да в князи! Кой кут – в князи! В жадные и бездельные графья! И токмо за простое наложение рук на тонкую шею Императора Петра Третьего! Ему бы за то наложение рук плаху и топор, а он уже в графьях и первых полюбовниках Катьки!

Кругом вороги, и житья нет. Империю на распыл тягают взять!

***

Вернувшись в кабинетные покои, первый министр Российской империи даже не заметил отсутствия на полу секретаря Федьки, избитого графскою тростию в кровь.

Граф Панин, поминая Петра Алексеевича, единственно верного хозяина Руси Великой, дернул стакан водки на березовых почках. Поднес к носу сустав среднего пальца, занюхал водку и решил ждать в польском вопросе завтрашнего дня.

Он не знал, что Федька бежал из дворца в дачи под городом, во дворец Гриши Орлова. С обидою.

Карета, в коей Императрица Екатерина инкогнитою покинула Летний дворец, прошла заставу под караульную запись, что на Курляндскую дачу выехала жена кавалера и генерала фон Тирпова.

Такой генерал в списках караула значился и под ведомом домовладельцев Санкт-Петербурга – по спискам столичного губернатора – состоял. Об этом Екатерина позаботилась лично. Вроде как генерал Фон Тирпов был предсмертно болен и на свет не выходил. Предсмертно болен генерал был уже три года, что в реалии для живого человека не бывает. Генерал тот существовал в мире только от имени Екатерины для всех любопытных. Включая графа Панина.

Через пару верст от заставы Екатерина тронула шнурок звонка кучеру и сквозь стекло показала на крест часовни Святого Николая Чудотворца, что стояла в стороне от проезжего тракта. Рядом с часовнею, тоже из жженого кирпича да на ломаных валунах, была сложена холодная клеть под одной крышею с тесным жильем для воспринимающих монахов.

Петербуржцы, проезжающие по тракту, от той часовни, да особливо от холодной клети, отворачивались. И так, отвернувшись, крестились. Сей дом стараниями опять же неугомонного Петра Первого назначен был принимать безвестных покойников.

При Петре дом их и принимал. Потом гуманное дело само и заглохло, как пали в безвестие многие начинания Петра.

В часовне той жительствовал единолично и следил за мертвецким домом монах, оставшийся еще от времен Петра, ныне возрастом восемь на десять лет – отец Ассурий. К нему в жилище и пошла Екатерина, велев Марье загнать карету от грешного сглаза в лес за часовней. И ждать.

Подходя ко входу в мертвецкую, Екатерина перекрестилась, переложила из правой руки в левую кошель с подаянием для отца Ассурия. В кошле том была кринка сливок от коров из особого императорского хлева, коврига лучшего белого хлеба да мед в стекольной лагуне.

Сим малым, конечно, не могла особо возблагодарить Екатерина своего первого духовного наставника, коего приставили ей по предсвадебному хаосу и недосмотру тогдашней Императрицы Елизаветы. Месяц был при ней этот старец, но многомудрие свое успел вложить в голову разбосикастой девчонки. Императрица Елизавета, курвина дочь, поздно, но, одначе, сообразила, что слишком быстро вошла немецкая принцесса во вкусы двора и в правила русского обхождения, чем одномоментно вышла из-под ярма простой детородицы. И вышла – смышленым бойцом на арену самодержавных битв.

Отца Ассурия, потом краем слышала Екатерина, пытали да сослали в Пустозерск. Его же одним из первых, став русской Императрицей, она приказала вернуть из горькой ссылки особым указом. Как особым указом вернула из Сибири всех униженных, даже Бирона, Миниха и Остермана. Хотя противу их привольной жизни в столице зело возбужденно выступал сам граф Панин. Екатерина тогда, выпучив на графа глаза, перекрестилась на свою забывчивость.

Не всех она вернула, нихт аллее! Одного, майора, князя Гарусова, потомка великих родов, она оставила во снегах да во льдах. Как верного пса оставила, совершеннейшим образом поручив неведомому ей князю, но по подсказке отца Ассурия, блюсти покой на огромных и темных пространствах. Ничего! Князь Гарусов, доносят ей, здоров и бодр и престолу предан. Надо будет приказать тайному гонцу встретить сибирский обоз, каковой уже должен был перевалить Уральские горы. И единолично принять тайный отчет князя Гарусова о делах в восточном краю империи, теперь крепко связанных с делами западными, европейскими, тайными и жестокими.

По отбитию Сиберии от Российского государства. Надо сие прочно не забыть!

***

Императрица Екатерина еще не окончила крестное движение, как дверь сама собою отворилась внутрь, и сильный голос донесся из сумрака:

– Заходи, матушка! Двери без сумления притвори. И веди шаг на свет!

В глубине прохладного, но никак не противного заведения теплилась свеча. Екатерина прошла двенадцать шагов по пустому каменному полу и вошла во вторую, нутряную дверь, тако же раскрытую. Войдя с улицы и не видя еще монаха, императрица совершила крестодвижение и поклон на свечу.

– Ты на меня обиды не держишь, отец Ассурий? – Вопросила она темень.

В глубине появился второй свечной огонек, потом и третий. Стала видна сильная еще рука, зажигающая толстые желтые свечи из воска первого слива. Мрак в келье вдруг отступил в углы – то глаза императрицы приняли теплый свет.

В просторной комнате с закрытыми ставнями двух узких окон, пробитых под самой крышей, пахло спокойно и даже радостно. Пахло сбором сухих трав с горьким оттенком березовой золы. Тень высокого человека пала на большой дубовый стол, и Екатерина увидела два добрых глаза среди волнистой седой растительности, покрывающей лик старца Ассурия.

Старец поясно поклонился Императрице, взял из ее бесчувственной руки кошель и поставил его на полку из крепкого дерева. Потом придвинул к ногам Екатерины высокую резную скамеечку:

– Сядь, матушка. Король на короля, монарх на монарха может держать обиду. Боголепец же ни на кого и никогда обиды держать не станет. Ему сие невместно, он изначально выше земных судов и ответственен только пред Вышним. Ведь ты пришла тайно спросить меня. Так спроси. Вопрос всегда короток, ответ же долог. Особливо при спросе володелицы великодержавной. Садись, окажи милость.

Императрица села. Не могла она при сем старце выглядеть грозной и неприступной. Отчего? От того мученичества первого времени проживания в России? Когда со смешками и открыто давили немецкую принцессу и морально, и физически, да по темным углам сырых дворцов, а отец Ассурий просто и жестко, под обидные девичьи слезы, открывал ей, в его лишь устах понятные хитромудроты придворных сановников. И оказывались те мудроты простой пеною, каковую можно было сдуть одним разом.

Старец дал тогда Екатерине три правила, и сии правила подходили под все притязания придворников. «Не уверуй первому слову, не бойся никого, окромя Бога, не проси ни милости, ни смерти». И тремя словами легко те многословные притязания придворных интриганов сдувались напрочь.

Нынешний придворный духовник Императрицы, отец Даниил, был к ней приставлен еще Елизаветой. Он был одновременно и духовником покойной Императрицы Елизаветы, и, конечно, ее верным наперсником и наушником.

Но сколь ни упрашивали приближенные люди, Екатерина, придя к власти, сего духовника, отца Даниила, от себя не гнала. И тем сразу заимела положительный резон среди высшего духовенства государства Российского. Тот резон, грешила Екатерина, упал бы напрочь, узнай православные владыки, о чем она не спешила исповедоваться своему придворному духовнику Даниилу.

А перед старцем Ассурием ей таить нечего. Ибо ход битвы еще не закончен. А только начат. И без многомудрого советника, без самоличных, жестких и жестоких притязаний на золото, благоволением Церкви, на самодержную власть, наконец, ей никак не можно.

Екатерина набрала воздуха в грудь, собираясь разом выпалить все непонятки, подаваемые ей под видом государственных дел и подаваемые с тем расчетом, что Императрица российская, как обезьянка, не умом, а хвостом подпишет все бумаги. Обидный всхлип не нарочно выдавился из груди Императрицы.

– Обожди говорить, матушка, – спокойно и весело сказал старец Ассурий, – с дороги, бывает, устала. Давай пока чайку изопьем. Знаю, ты черные зерна африканского дерева кофия имаешь вволю испивать, да пора бы испробовать тебе новый напиток. Сей напиток везут из страны Сиберии, что держишь ты под своей державной дланью. Благой напиток своей неномерной вотчины пользительно знать, матушка, согласись!

Старец неспешно начал сыпать черный сбор мелкой сушеной травы в странный сосуд с носиком. Сосуд был тонкой иноземной фарфоровой работы, с рисованными на нем ликами узкоглазых людей.

Екатерина отдышалась. Глаза ее обрели полное видение, без пелены по краям. И оказалось, что в келье старца Ассурия светло, тайной, пугающей тьмы нет и в помине. А по правую руку старца стоит не пышущая сырым жаром банная топка, а исходит сытым теплом вполне голландская печь с плитою на две вьюшки. Отец Ассурий, не глядя, снял с плиты медный чайник, залил кипятком траву и укрыл фарфоровую безделицу льняным рукомойным полотенцем. Потом снял на стол узелок с подношением Императрицы, вынул оттель кринку молока и мед. В две чашки той же китайской работы он налил на дно сливок, залил сливки черной заварной жидкостью и, наконец, разбавил ту жидкость в чашках толикой кипятка.

– Испей, матушка, – предложил старец и сам, первый, отхлебнул из своей чашки.

У Екатерины снова тоненько царапнуло по сердцу.

Но, перемогая себя и поучения тонкого знатока ядов, личного доктора – немца Бременфейта, Екатерина неспешно, не поднимая глаз от чашки, отпила напиток. Рука старца подвинула ей блюдечко с медом и ложечку. Екатерина зачерпнула меду, запила его молоковой жидкостью.

По телу внезапно пролилась истома, как опосля русской банной мыльни. Екатерина одним глотком выпила жидкость, подняла глаза на старца и подвинула к тому пустую чашку. Отец Ассурий немедленно наполнил чашу.

– От твоего напитка, отче, – внезапно сказала Екатерина, – и голову яснит, и нет осадочной тяготы в желудке.

– Обоз из Сибири, матушка, – ответил на эту похвалу отец Ассурий, – уже перевалил Камень возле Челябы и движется на Санчурск. Идет южной дорогою, на Казань, Нижний Новгород и Коломну. Ибо на северном тракте обоз сей поджидают… – тут отец Ассурий усмехнулся в бороду, – поджидают вернейшие люди министра Панина. В том обозе, окромя бумаг старого и нового губернаторов Сиберии, есть от князя Гарусова долгожданная весть. И от него же тебе поклон – сто цибиков китайской травы русским прозванием «чай».

Екатерина задержала чашку с чаем возле губ. Однако! Старец никак не мог знать о тайной рескрипции на имя ссыльного князя Гарусова! И ясновидцем он не был, отец Ассурий! В ясновидцев, впрочем, Екатерина не веровала.

– Князя Мятлева, бывшего губернатора, доверенное лицо прибыло опричь сибирского обоза на две седмицы ранее. Готовить дом и дела к приезду Мятлева и его семьи, – неспешно пояснил Императрице свое знание дела старец. – Говорливый, стало быть, у Мятлева холоп, матушка. И зело суетливый. Уже торгует чаем, мягкой рухлядью да сибирскими слухами по окрестным прошпектам. А о том, что по глазам твоим, матушка вижу, как тревогу по князю Гарусову, не знает ничего мятлевский холоп. Только то талдычит, что князь Гарусов его, Мятлева, всячески поносил да вогнал в расстройство путем организации погибели сотни татей да воров в городе Тобольске. А иного чего – не болтал холоп!

Императрица поставила на стол легонькую пустую чашу и как бы сообщила уже обдуманное решение:

– Того губернатора, Мятлева, прикажу далее его отчин не пускать. Пусть потомится под Казанью, в старосибирских пределах.

Ассурий ровно кивнул, будто ему предстояло исполнить сие распоряжение. Потом старец положил руки на стол ладонями вверх. Глаза его полуприкрылись, и в висках Императрицы сильно застучала кровь.

Екатерина помолчала, собралась с духом. Глядя в глаза старца, она ровным голосом произнесла точный вопрос:

– Как мне прикажешь, отец Ассурий, держать длань Государеву над соседними с Россиею странами? Как просто и ясно понять мне ворох претензий со стороны внутренних притязателей на земли наши, так и со стороны притязателей внешних?

– Ты тем самым просишь, матушка, – медленно ответил старец, – рассказать тебе праведную историю государства. Коего ты нынче владычица. Поведать тебе тайную историю его силы, власти и религии. Так?

– Да, – просто ответила Екатерина.

Старец грустно усмехнулся одними глазами, потом заговорил.

***

Императрица Екатерина Алексеевна потом, много позднее, в трудные для нее дни иногда жалела, что мало встречалась со старцем. И многое из его рассказа переносила в письма. Особливо в те письма, что писала за границу – просветителю Вольтеру, философу Дидро. На удивление Екатерины Второй, сии известные в Европах люди пропускали написанное ею со слов отца Ассурия, будто она им тех фактов не сообщала. Сначала Императрица обижалась, пробовала в других цисьмах повторить сообщенное, снова требовала ответа. Но ответа не получала.

Тогда и поняла Императрица, что не потому ответа от просветителей нет, что они вопроса не знают, а потому – что они боятся. Боятся признать хоть одну буквицу из того, что поведал отец Ассурий Императрице. Ибо признать – было бы смертью для устоявшегося европейского порядка. Ибо снова встали бы над народами, что ныне жиреют в Европах, жестокие и грозные надсмотрщики и снова надо было бы собирать хлеб, плавить руду, набирать солдат только к выгоде одной касты – суров. А над ними она, Екатерина, нынче царица!