Текст книги "Охотники за курганами"

Автор книги: Владимир Дегтярев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 36 страниц)

Глава 13

Отца Ассурия Императрица последний раз вспомнила через пятнадцать лет после последнего свидания в доме призрения, за заставой.

Вспомнила, когда поляки, в очередной раз сами труся лезть на Русь, подговорили к этому кровавому делу Емелю Пугачева. Назвали промотавшегося казака, виновного в трех беспричинных убийствах под карточный долг, императором Петром Третьим, и с деньгами, выкачанными под кровь польских жидов, благословили Пугачева на очередную смуту в России. Очередную смуту, после Стеньки Разина, подкупленного на кровопускание Великой Руси турецким султаном. Тот даже не пожалел отдать в жены ушкуйнику Разину свою любимую дочь. Как бы заложницей будущего родственного объединения двух государств – христианского и магометанского. Чего и черти в аду не придумают! Утопил турецкую бабу Степка Разин, но воровать с войной противу Государя – пошел!

А косоглазого Гришку Отрепьева вспомнить! Коему тоже мозги закосили католические прожекты насчет должности коронованного кормчего всея Руси! Раскороновали Гришку быстро – через год, башкой об землю… Но неймется европейской Палестине… никак неймется!

***

Памятуя сии былины, боясь и произнести слово «Пугач», Императрица Екатерина Вторая тогда загнала пять шестовиков лошадей, но за трое суток прибыла из Петербурга в Москву.

Ночью, взяв в сопровождение лишь немецкого майора из охранной сотни Кремля, Екатерина пришла в приказ тайных дел. Сторож приказа, не слушая немецкого мычания майора, крикнул в темноту:

– Егорий!

Откуда-то из-под низу тонкий голос старого человека крикнул: «Слово!»

– Сурави! – крикнула в ответ Императрица.

Стол, стоящий перед Императрицей, опустился в камни пола. Догадливый немецкий майор, придерживая Екатерину за руку, помог ей шагнуть на стол, потом на каменную лестницу. Лестница шла полого вниз, но у Екатерины отчего-то закружилась голова. Внизу стоял опрятно одетый старик. От него пованивало луком.

Вдоль длинного каменного коридора, где очутилась Императрица, с обеих сторон были кованые железные двери.

– Про Пугача и поляков желаете знать, Ваше Величество? – неожиданно звучным и приятным голосом спросил хранитель подземелья. – Так это вот, третья дверь. Я уже открыл.

Екатерина кашлянула.

– Все двери открывай, – приказала она.

– Вот же я старый дурак! – хлопнул себя по лбу старик. – Вот тебе!

После встал перед матушкой Императрицей на колени и протянул

ей нечто, блеснувшее в руке. Это был перстень, пятнадцать лет назад отданный Екатериной отцу Ассурию.

– Все двери открыть не могу, – твердо произнес старик. – Нет государственной нужды.

– Кугель, – сухо сказала Екатерина майору.

Тот подсунул в ухо хранителя подземелья карманный пистоль и нажал курок. Хлопнуло, и старик упал на бок. Екатерина сама взяла из мертвой руки связку ключей, подняла и откатившийся перстень. Ключами неспешно, не тревожа опасений в майоре, стала отпирать двери хранилищ.

Бриллиантовый перстень попробовала навернуть на мизинец. Шло туго. «Года не те. Пальцы потолстели, – подумала Императрица, вспомнив, как пришлось расстаться с отцом Ассурием». Зажала перстень в руке.

Майор уже ждал с запаленным факелом. Открыв последнее хранилище, загороженное полками с книгами и свитками и бросив в него ключи, Екатерина пошла к лестнице.

– Фойер! – приказала Императрица, проходя мимо майора и сунув ему в свободную руку перстень с бриллиантом. Тот начал поджигать бумаги, методично проходя из одного огромного хранилища в другое.

Екатерина Великая сама вышла из подземелья обратно в помещение Тайного приказа.

Сторож приказа, детина сам себя шире, с покатым лбом, вытянул руки по швам.

Из дамской кошели, что была при ней, Екатерина вынула штоф франкской работы, наполненный вином.

– Закрывай, – приказала Императрица.

Детина глянул внутрь подвала, на потянувшийся оттель дым, на Императрицу, потом на штоф, дернул ломаной нижней челюстью и нажал рычаг. Часть каменного пола со столом поднялась на прежний уровень.

– Гы! – Хмыкнул сторож, отбил у штофа горлышко и наклонил над ртом. Густая жидкость струей падала ему в горло. Потом он сам упал. Замертво.

Екатерина перекрестилась, перекрестила упавшего и непонятно произнесла на низкое пламя свечи:

– А вдруг да сии непомерные тайны достанутся Пугачу али его быдлу? Да и потомству моему – только горечь от сих откровений, отец Ассурий… Прости…

Императрица аккуратно минула сапожками осколки штофа, вышла из приказа и канула в темени огромной крепости Кремль.

***

На следующее утро Императорским указом от командования войсками противу Пугачева был отстранен слишком праведный генерал Михельсон и назначен генерал-аншеф Суворов.

Тот с ходу повернул на Россию от турецкой границы, повесил две тысячи мужиков, что попали его особому корпусу не в нужном месте, и быстро пошел на Оренбург, кровью людей орошая широкую военную дорогу, пробитую воровским Третьим Петром. Суворову была ясна стратегическая диспозиция, выстроенная для вора Емельки на тайных польских советах полувояк, полупьяни.

Пугач, это быстро рассчитал генерал-аншеф Суворов, выходил со своим сбродным войском по косой дороге от Волги на водораздел Волга – Дон, на самые засельные крестьянами земли России. Заполонит Пугач огнем восстания сии земли, тогда с Запада по России ударят полукругом и турки, и поляки, и австрийцы. Запрут Россию в мешок! Спешить надобно. Спешить!

Слава Богу, в сем, боевом, случае – поспешность помогает. Опять помогла поспешность Суворову… Повязали Емельку…

Провезли Емельку, в презрении к полячишкам-жупанникам, в железной клетке по Москве да наглядно четвертовали. Утихла, стало быть, черная Россия…

***

А еще через три года Императрица снова вспомнила об отце Ассурии и мифических его сурах, бездонно льющих кровь по воле… Воле, теперь ее, Императрицы Екатерины Великой, как принято было повсеместно писать.

Тогда уже пополам поделенная Польша вновь затеяла смуту. Собралась вкупе с турками, все равно какой ценою, опять покуситься на земли Тавриды, орошенные русской кровью.

Снова Императрица кликнула графа Суворова, теперь – Суворова-Рымникского. Тот в три перехода прошел мимо Минска на Варшавские поля и пустил поперед войска казаков. Европа было взолновалась. Криками протеста.

Казаки, подкрепленные по личному приказу Суворова двумя калмыцкими ордами, пролили по трем дорогам на Варшаву половину шляхетской крови и заняли Прагу – предместье Варшавы. Там казаки стали потрошить, согласно обычаю, местных пейсатых жиденков. Калмыки же, распаленные дозволенной кровью, стали на пиках таскать наколотых младенцев, да бить стрелами любого, кто движется. Хорошо получилось, доказательно.

Регулярное русское войско в тот момент добротно и полукругом ставило на берегу Вислы, против столицы вертлявого й хитрого государства, двести ломовых пушек. Европа тогда замолчала и стала шить нарядные мундиры да выискивать для них старые русские награды.

Первыми побежали в германскую сторону жиды. За ними – поляки. Варшава за два дня облегчилась на половину народа.

***

А поутру третьего дня осады, когда Суворов выехал на центр позиций и ждал голоса первого варшавского петуха, дабы махнуть рукой ломовым пушкарям, над ратушей Варшавы взошло огромное белое полотнище.

Александр Васильевич матерно обругал себя за терпеливость к подлым трусам и поскакал в ставку.

Принимать город на белую сдачу Суворов самолично не стал. Пустил через мост к полякам немца – своего начальника штаба, а сам уехал на ближний хутор, к молодому потомку князя Радзивилла. Праздновать как бы нежданную встречу старых друзей.

Ибо побед, подобных бескровной победе варшавской, будущий русский Генералиссимус не терпел. Он был из ветви Гедиминовичей, прямым потомком князя Ульвара Рыжего, из касты суров.

Книга вторая
Бугрование

Глава 14

Князь Артем три дня не выходил из домишка, считал, по велению ученого посланника, отрезки пути меж стоянками, потребности прокорма людей и животного тягла, а главное – промеры скорости переходов, с учетом остановок и работных дней на местах стоянок. Все промеры он вел по копии Поллочиевой карты, кою в скорости – за ночь – перенесли на тонкую льняную ткань мастеровитые вышивальщицы старовера Хлынова.

Расчеты князь Артем установил на год, полагая, что после зимования на восточном краю Алтайских гор, у границ немирной Мунгалии, Джузеппе Полоччио если не повернет к Байкалу, как обсказывался, а потом на Иркутск и далее – на московский тракт, то далее путь считать без пользы. Далее – действовать придется. И действовать, видимо, силой. Кою надобно всяко сохранять втуне до конца первой половины похода. А там – как Бог даст! Или – война план покажет!

Ибо может выйти такая оказия, что русский отряд копателей приказом ученого авантюриста почнет вести продвижение мимо Байкала, в сторону океана, к устью Амура, али повернет на Китай. Что много вернее любых верительных грамот и льстивых словес Полоччио. Понеже, по-всякому выходило, что он и есть тот прохиндей Колонелло, о коем предупреждала Артема Владимирыча Императрица Российская.

А ежелив так, то Полоччио поставил себе в планы одно – подло и безотчетно перед Императрицей присвоить себе земляные богатства Сиберии. И без чести и совести удрать из России в восточную сторону.

Однако на этот счет – «присвоить себе» – Артем Владимирыч многажды и сильно сумлевался. Ни ученый посланник, ни тем паче, опытный вор авантюрного складу цельное государство в одиночку обмишулить не поднимется. Кровавую грыжу токось заработает на месте головы. А значит, идет по Сиберии Дзузеппе Полоччио не един, да идет не к единомышленникам, а к цельному государству. Коим считать надобно Китай. Другого сильного государства противу России на его пути нет. Что, во-первых, подтвердила неведомо чья карта, специальным образом доставленная Полоччио, а во-вторых, – чуял Артем Владимирыч во всех хитростях Полоччио особую нутряную уверенность. Такая уверенность бывает видна в больших генеральских чинах, когда они стотысячным войском противустоят одному вражескому баталиону. Сей факт, полагал Артем Владимирыч, значил одно: что где-то на пути следования русского каравана ученого посланника Джузеппе Полоччио обязательно ждут. И ждут силы большие, чуть ли не равные русским, государственным. Как ни барахтайся.

И вот как раз те неведомые силы надобно хитростью обвести ему, ссыльному майору Гарусову. Хоть пальцем обводи. Но – надо! Иначе генералом, хоть уже и рескриптом Императрицы помеченным, не бывать!

Потому, исключительно на сей случай, князь Артем отложил немалую сумму денег в серебре. На предмет – чего купить али от чего откупиться. Зарасть в том, что незнаемо – чего и от чего!

Ибо уже все срослось и по всему выходило, что ученый-то он ученый, да ядрен как перец толченый. И ежели обратный путь ученый посланник не велел майору Гарусову рассчитывать, то значит, подлым Колонеллой определено майору с его малой армией солдат-копальщиков идти в один конец. И все головы там, за уже обжитыми Русью сибирскими пределами, оставить. Собственную, значит, княжью голову и прочие.

А так – не бывает!

Егер, увидев, как князь двигает столбики серебряных монет, не выдержал и спросил:

– Куда это такую прорву?

Князь сказал.

Егер сел на пол и стал хохотать. До того парня распарило, что и лег на пол. Князь швырнул в него пустой кожаной кисой из-под денег.

Егер прокашлялся и, подымаясь с пола, заявил:

– Я тебе в тех краях и безденежно найду что поесть. И попить. И бойцов справных. Токо не мешайся.

– Интересно, как? На коленях станешь ползать да милостить?

– Угадал, Артем Владимирыч! На коленях. Пока пушку наведу…

– Брысь! – прикрикнул князь, ища на столе тяжесть.

Тяжести не оказалось под рукой, пришлось метнуть в Егера кожаным кошлем, полным серебра.

Тот ухватил кошель левой рукой, быстро расшевелил шнурок и вынул серебряный рубль. А вынув, кинул кошель на стол, и тот точно приземлился среди дюжины подобных.

– На стремянную рюмочку! – пояснил Егер займ рубля и шмыгнул в сени.

– На рубль тех стремянных придется пить до Нового году! – запоздало крикнул укор вослед Егеру Артем Владимирыч, да крикнул зря. Утек молодец.

Егер теперь состоял командиром при отряде рекрутов и до соплей и слез вгонял в парней солдатчину в самолично устроенном лагере на берегу Томи, в трех верстах от городских посадов.

***

Купец Бредов, взявши на время у князя Гарусова пять забайкальских казаков, под их приглядом гнобил работой двадцать воров, что сохранили себе жизнь сдачей в полон при ночном грабеже города. Воры пилили на доски круглый лес, а из тех досок колотили дощаники. Время торопило, потому Артем Владимирыч отсыпал Бредову за десять дощаных барж по три рубля за каждую, да на прокорм воров и забайкальцев положил серебра прилично.

Мало того, уступая напористому купцу, Артем Владимирыч именем Императрицы запросил у губернатора Соймонова право купцу Бредову на вырубку в тайге, на кабинетных землях Ее Императорского Величества, полутысячи десятин красного леса. Соймонов возопил благим, но жестоким якутским матом, подписывая бумагу при сияющем от прелести прибыли купчине. Тем лесом, с тех десятин, можно было выстроить еще один Тобольск!

Так купец Бредов, волею князя, окупил вдвое потери при грабеже своего дома и за три года мог еще раз удвоить доход.

Но и потрудиться за сию протекцию купчине пришлось с жаром. Соймонов, хитро прищуря муромские свои глаза, другой бумагой обязал купчину Бредова быть поставщиком отряда князя Гарусова. Вот тут взвыл уже купчина.

Это в России прибыльно быть государевым поставщиком. А в Сибири, пока пуд хлеба укупишь без разору личного кармана, семь потов спустишь.

Получили свое от денег Императрицы и жители Тобольска. Одни спехом шили для солдат зимние запашные азямы на три роста, другие тачали кожаные солдатские сапоги указанными размерами. Валяльщики шерсти тоже не сидели на печи. Они в печи добывали себе поживу – били валенки.

Мелочей не имелось в хозяйстве князя Артема. Беспокоило то, что пороху для пушечного боя имелось в треть от нужды, пушек да ружей – одно название – ворон пугать. Когда еще Соймоновский посланец стакнется с Демидовым на предмет оружия, и стакнется ли? Урвет, ухорез, в Китай – ищи его! С десятью тысячами рублев серебром можно и без пушек жить, хучь и в Китае.

Шагнув к кадушке с ледяной водой, князь Гарусов зачерпнул ковш воды и вылил студеную воду на голову. Встряхнулся. Мить твой Мить! И чего он закручинился, яко красна девица? Не будет демидовских пушек, найдутся вражьи орудия. Явно не найдутся – поищем! Вот так! На тот случай Императрица ему личный указ подписала!

Повеселел князь, да тут же снова осунулся. Острой занозой засели в голову джунгары.

Они, бесовские отродья, почуяв теплую весну на приречной пойме, стали беситься, яко волки в степи. Начали малыми отрядами растекаться в поисках дичи, верст, бывало, на пятьдесят от места оговоренной стоянки.

Десять молодцов Калистрата Хлынова на крепких русских жеребцах военного строя было гонялись за ними. Но на третий день отстали от непривычного дела и осели в ставке Белого Мурзы, иногда считая, не сбежал ли кто из кощиев.

Сии вольности джунгарским всадникам Артем Владимирыч, подумавши, простил и также исправно велел переправлять в лагерь раз в три дня одну лошадь и трех коров.

Однако делегация тобольчан числом до полусотни мужиков велела князю баловство сие прекратить. Скотина по весне стала жителям вельми дорогой. Пришлось из той полусотни горожан тянуть жребием десяток норовистых мужиков и засылать их в степь, за две сотни верст, в казачьи станицы – по скотину. И за то выборным давать денег на покупку скота и на путевые расходы. Опять траты безбумажные, бесподписные. Тобольцы подписи ставить отказывались наотрез, хоть их плахой стращай.

Князь пристукнул кулаком по столу и стал подводить баланс. Выходило по деньгам, что экспедиция на год обойдется казне в огромные деньжищи – под двадцать с половиною тысяч рублей серебром. Токмо в один конец! А ежели возвратный путь посчитать, то расход станет непомерным – сорок тысяч рублей! А Императрица почла, что все задуманное ею противустояние авантюристу Колонелло обойдется казне в тридцать тысяч рублей серебром! Не сходится счет… Как быть?

Ведь уже двенадцать тысяч рублей, да с парой сотен сверху, уже ушли, растеклись по кошлям да карманам поодиночке, аль ручейками да ручьями! Баба Демиду – так и вовсе река серебра утекла!

Князь встал и прошелся по избушке. Вспомнил свое письмо, мартом месяцем помеченное и немедля отправленное с обратным обозом на Москву. В том письме Императрице, положив на буквы секрет по воинскому штабному артиллерийскому артикулю, Артем Владимирыч благодарил Екатерину за доверие, взялся доверие оправдать и просил положиться на его честность в расходовании средств.

Князь же, в спешке обратного письма Императрице, дал обещание за каждый рубль письменно оправдаться и теперь мучился: а каковой бумаги и с чьей подписью он добьется в краях диких и неведомых?

Теперь, по чести, пришлось Артему Владимирычу вместе с отчетом нового губернатора Соймонова о положении дел в Сибири слать вдогон первому письму – письмо Императрице второе, покаянное.

Покаяние, впрочем, облегчалось тем, что князь докладывал о том, что проделано для изобличения ученого Полоччио-Колонелло, каковы его планы и как сим планам намерен противустоять князь. О своем маневре с тайною картою авантюриста князь доложил особо.

Все же грех князем чувствовался. Сей грех к митрополиту не потащишь, с Егером не замнешь под лавку или в подпол – навечно. О сем своем чувствовании князь никому не говорил, а выходило, что говорить придется.

Артем Владимирыч отставил бесполезный счет денег, заглядевшись, как послушник Олекса, отрок дуболомный, скребет ножом пол в избушке. Тут через три дня, ладно – через пять ден – выходить отсель напрочь, а он чистоту наводит! От мля!

Олекса почувствовал на себе внимательные голубые глаза князя и мягко вымолвил:

– Округ чисто – чтоб на душе не висло.

– Ой ли? – выдохнул усмешку Артем Владимирыч, и тут же просквозила душу застуда. Балда! Дурак!

Спросил Олексу осторожно:

– А что, Олекса, я в чинах Церкви плохо разбираюсь, имеешь ты право покаяние с меня взять али исповедь?

– А Митрополит меня затем и направил в вашу кумпанию, Ваше сиятельство!

Князь перекрестился, приуготовился дать исповедь, начал было: «Влюблен я был, отче, до ссылки в девицу Трубецкую – Лизавету Александровну…»

Далее продолжить душеспасение не доспелось.

Весь расхристанный, ворвался в избенку Егер:

– У джунгар – резня междусобойная! Акмурза, кажись, убит! Тридцать подлых узкоглазых, да при заводных конях, ушли вверх по Иртышу! Зачинщик крови – племянник белого Мурзы – Агалак. Буй сукин!

Артем Владимирыч немедля натянул кожаные сапоги, нахлобучил на голову ношеную треуголку, еще императора Петра Третьего форменную выдумку, схватил саблю и два пистоля и выскочил из домика. Уже со двора проорал Олексе:

– Крест кладу – исповедь продолжим!

Потом пробежал до жердяной загородки. Сосед, старовер Хлынов, подарил князю бойкую киргизскую лошадку. Та, если ее раззадорить, могла мчать, топча кур и поросят: И встречных людей смело била грудью.

Князь оседлал киргизца, перемахнул через низкий заплот и помчался к броду через Томь. На той стороне реки еще с марта стояли джунгары.

Егер же выгреб из-под лавки кистень, походя подопнул коленом Олексу, хохотнул и только тогда вылетел из избы. Мешком плюхнулся на своего арабца. Тот, фыркнув, переступил тонкими ногами и с места понес в уклон дороги за лошадью князя.

***

Джузеппе Полоччио вместо усланного им с обозом факторщика Браги взял себе в поверенные кабацкого подсуетчика – иудея Гурю – за понятие им европейских языков, умение вести умственный счет деньгам и вообще – цифири. Теперь Гуря ходил не в длинном черном халате, изрытом цветастыми заплатами, а в старом фрязевом камзоле Полоччио, начал отращивать из редких волосиков пейсы и без стеснения носил на голове кипу.

Велев Гуре кликнуть к себе Александра Александровича Гербергова, Полоччио разобрал деревянный футляр китайской работы и вынул вторую половину карты Сиберии. От футляра несло прогорклым бараньим жиром, карта салилась, но Полоччио уже не обращал внимания на этот казус. Обеденной салфеткой протер от жира материал, на коем рисована была карта, и засмотрелся на тонкие непонятные линии разных цветов, кривуляющие по рисунку.

Подумал, что надо бы снять с карты список, но некому было доверить сей тайный умысел. Где снимают один список, могут снять и второй, а карта сия русским была запретна. Слишком точная была карта, слишком выверенная по сторонам света.

Подобной точности и чистоты карту Полоччио нечаянно подсмотрел у берберов – пиратов арабской нации еще в Северной Африке, восемь лет назад, при утреннем выходе судна из порта Туниса. Там, в Тунисе, Колонелло искал себе нечаянных прибытков. И, бывало, находил.

Дурак, ведь вздумал он тогда спросить бородатого каркана – капитана по-европейски говоря – откуда у того невиданной точности сей портуланец? Каркан долгим взглядом прошил Полоччио и, сплюнув за борт корабля, прошипел: «Боги!»

Полоччио ответил неспешным поклоном и неторопливо ушел в трюм. В трюмном углу берберского фрегата он присел у трех своих тюков с тканевыми и бездельными манатками, что собрался променять в далеком порту Дакар на золото… Теперь, кажется, жизнь придется разменять. Джузеппе плюнул через правое плечо, взрезал один тюк. Достав оттуда сверток с деньгами и драгоценностями, кошлем привязал сверток к поясу и через носовой матросский лаз вылез к корабельному нужнику. От нужника, до самой воды, спускались толстенные якорные канаты. Полоччио, измазав в смоле и матросском дерьме руки и платье, без всплеска сполз по канатам в воду.

Ему повезло, что из порта Туниса они отошли на две мили и в ковше залива находилось много других кораблей.

Колонелло, тяжело плывущего, подобрала испанская галера, шедшая на Порт-Саид. Белый человек белого человека всегда уважит. Но за тайное спасение содрал с него испанский торговец черной костью сто дублонов.

Заметил ушлый испанец, что там, откуда плыл спасенный, закрутился на волнах пиратский рейдер, замаскированный под «купца». Глазастого не в меру пассажира итальянца берберы уже искали.

Да, жизнь тогда была веселая. Смертная была жизнь.

В покои Джузеппе Полоччио уверенно вошел Александр Гербергов. Был он строг лицом и резок движениями.

– Что случилось, мой дорогой соотечественник? – разыграл веселость и уверенность Полоччио. – Никак время выходить в дальний поход?

– Время – нет, время выходить рано, – ответил особый посланец Императрицы, морща лоб. – Однако прямо сейчас ссыльный майор Гарусов с десятком своих людей машет сабельками повдоль Иртыша. У джунгар – восстание. Племянник нойона Акмурзы, именем Агалак, попытался убить своего дядю, а не исполнив задуманного, с половиною кочевников ушел в направлении Туркестанского каганата. Его догоняет майор Гарусов.

– Догонит? – с явным беспокойством спросил Полоччио.

– Догонит, – бодро ответил Гербергов. – У русских по Иртышу почти до Китая давно стоят казацкие… как это будет… заставы. Крепости. Умучают Агалака.

Полоччио дернул себя за длинный нос, заходил по зале. Пнул подвернувшуюся черную кошку, ее выкармливал от безделья повар-франк.

Ученому посланнику было отчего пинать черных кошек. Тобольский скотский прасол, татарин родом, вчера вечером добился, чтобы Полоччио немешкотно его принял. Да не в доме, а в сенном сарае. Прасол тот гонял джунгарам от города Тобольска прокормный скот, а потому подолгу встречался с ними. И вчера сообщил, что от некоего джунгарина – Агалака – есть слово к ученому посланнику Полоччио.

Встреча с Агалаком была намечена на нынешнее раннее утро, да сойтись не пришлось. Вот почему не пришлось – помешала резня в стане джунгар. И резня та, понял Полоччио, связана с его затеей. Точнее – с затеей иезуитов.

Его крепко предупреждали рыцари Церкви Христовой, что гонец к нему придет из Кяхты не один. Акмурза как гонец – уже не гонец, а просто предатель и достоин смерти. Ибо не саморучно передал карту. Вот той смерти старик и дождался. Теперь надобно бы Агалака уберечь. Для последующего строгого допроса. А потом пущай хоть сам на саблю садится.

Так заведено, доподлинно знал Полоччио, что хоть намерения, хоть гонцы, хоть письма, орденом Святой Христовой Церкви дублировались.

Что-то неладное завертелось вокруг экспедиции. Об этом, видимо, и хотел сказать Агалак. Или о чем другом. О предателе, например, возле Полоччио.

– Бар карабар! – по-матросски выругался Полоччио. – Можем князя остановить?

– Не догнать. Они, наверное, тридцать верст уже отмахали! – удивленно сказал Гербергов. – И почто, собственно, останавливать? При нашем планте похода джунгары, если помните, вставали первой линией обороны при нападении местных племен, буде такое случится. Теперь вставать почти некому: менее полусотни кочевников осталось при нас. Да и те, полагаю, в степи пропадут. Убегут! Только зря прокорм на них тратим!

Полоччио загнул еще одно матросское ругательство и налил себе вина. При сибирском безделии, да при тепле и полной безопасности из ученого посланника Полоччио стал выветриваться жестокий и зубастый Колонелло. Вот сия нега и привела к недобру.

Полоччио налил себе вина и выпил залпом. Он не предложил вина Гербергову, просто забыл про него.

В создавшейся ситуации требовалось вспомнить наезженный жизненный принцип и по нему дальше жить.

Гербергов так и стоял возле стола, переминаясь, но сесть его ученый не пригласил.

«Даст Бог, приберет князь Гарусов Агалашку, пусть повоет этот… ученый беспутный вор! – неожиданно зло подумал про себя Гербергов. – Чудится, что Агалашка недаром рвался с тайным словом к Полоччио. Знал бы ты, шут итальянский, что сие только цветочки. Ягодки, красные от крови да пухлые от жестокости пути, они еще впереди!»

Полоччио снова встал, обошел, будто не видя, Гербергова и остановился у горячей печки. Носком домашней меховой туфли откинул заслонку печки. По ногам прокинулся жар.

Вот в такую же печку пришлось ему, тогда еще не Колонелло, а дезертиру венецианской армии, по молодости лет, во Франции, в замке де Гиза, кинуть в топку горсть бриллиантов. В дверь конуры под крышей замка, где он жил, уже ломились королевские гвардейцы. Покража драгоценных камней герцога явно пала на него.

Месяц высидел тогда Колонелло в сыром подвале герцогского замка. Первое время его обильно кормили – думали, что итальянец проглотил драгоценности и они после жирной пищи выйдут низом. Не вышли. Тогда кормить забыли. Клетушку на чердаке, где он тогда жил, как будто учитель латыни при малолетнем отпрыске герцога, разломали на щепки. Но и там бриллиантов не нашли.

Полоччио хмыкнул. Ударил носком туфли по заслонке, захлопнув дверцу топки.

Через месяц злобные служки герцога на пять минут запустили его в ту разоренную комнатку под крышей забрать вещи – плащ да стопку книг.

Тогда он и обрел прозвание Колонелло.

Ибо на пятый день после сидения в гизовском подвале он уже въезжал через Верденскую заставу в Париж не в застиранном сюртуке учителя латыни, а в мундире полковника Венецианской республики, при двух слугах, одетых сержантами.

Ведь тогда, в замке Гизов, увидев, что их поднадзорный упал на пол возле печки и плачет среди полного разора, слуги герцога, плюнув, спустились с чердака. Они, дуболомы, так и не придумали сложить два и два и пошарить в печке!

А он, двадцатилетний парень, тут же выгреб золу из-под колосников печки и в той золе нашел все двенадцать алмазов. Они были темны от жара, но та темень умалила их стоимость лишь на десять процентов.

Полоччио снова разлил вино. Теперь в два бокала. Кивнул Гербергову на скамью возле стола и сказал ему то, что сказал тогда, двадцать лет назад, старый иудей – король подпольных ювелиров города Парижа.

– Колонелло! – почтительно сказал тогда старый иудей, рассматривая под увеличительным стеклом большие, в лесной орех, бриллианты. – Скажу один раз, но скажу правильно! Ты хоть и молод, но живешь по закону. Так звучит тот закон: «Украл – молчи, нашел – молчи, потерял – молчи!» Я молчу – что это знаменитые бриллианты из майората герцогов Гизов, а ты молчишь – что сумел украсть их! И молчишь – кому их продал. Так?

Проклятый умствующий иудей дал пятую часть настоящей цены за потемневшие в огне алмазы, но и это составило тогда невиданную сумму – восемьдесят тысяч двойных луидоров золотом! Столько стоил боевой океанский корабль на шестьдесят пушек! С припасами и командой на год!

Давно раскиданы те золотые луидоры по кабакам да по игральным домам Европы. А вот ценное правило не раз выручало Колонелло из тупиков беды и бесчестия.

– Украл – молчи! Потерял – молчи! Нашел – молчи! – так и сказал Гербергову Полоччио, стукнув своим бокалом о его бокал, – г Что бы мы ни потеряли – будем молчать!

– Так! – согласился Александр Александрович Гербергов, садясь на скамью без приглашения и в недоумении об объявленной потере. – Но что будет, ежели нашу потерю найдет майор Гарусов?

***

Когда князь Гарусов влетел в лагерь джунгар, там, на удивление князя, печали не витало. Он соскочил с коня возле зеленого шатра Акмурзы, махнув рукой Егеру. Тот проскакал дальше, к кострам кощиев, занятых варкой мяса. За ним поспевали пятеро вооруженных забайкальцев.

Артем Владимирыч подсунулся в полутемь шатра. Акмурза, с обнаженной спиной, лежал на шкурах на животе. Казалось – спал. Возле него сидел старик, коричневый кожей, но – на удивление – с голубыми глазами и густой сивой бородой. Старик водил по оголенной спине вождя кочевников дымящимся травным веником.

Рядом с лежащим Акмурзой валялась окровавленная льняная рубаха и длинная кольчуга, клепанная по шесть колец, – подарок князя Гарусова. На спине Акмурзы, с левой, сердечной, стороны темнела кровью рана в палец длиной. Вокруг раны наливался огромный синяк.

Артем Владимирыч пал на колени, подсунулся к лицу Акмурзы. Тот дышал со всхлипами, неровно, но – дышал.

Князь поднялся и сел рядом с целителем. Тот сказал, мешая древние асийские слова с древними русскими:

– Ба тоги кеель обо сердие бас нойон. Темир коло мак бага прать ти.

Князь кивнул знахарю, что понял. Мол, острое копье, сказал знахарь, с силой целилось в сердце, да его остановила железная рубаха из колец. И спасла жизнь.

Спас, значит, подарок князя жизнь Акмурзы.

У князя откатило от сердца. Он вышел из шатра, свистнул коню. К нему подъехали Егер с забайкальцами и полсотни джунгар. Джунгар вел совсем молодой парень, в руке он держал саблю Акмурзы с позолоченной рукоятью.