Текст книги "Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания (СИ)"

Автор книги: Вера Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

– Не совсем его, – мягко поправил Логан. – Его старшего брата. Это вообще была семья, богатая на таланты – кому достались государственный ум и умение управлять. А кому мудрость философа и звездочета. Правда, судьба у всех оказалась одинаково печальной.

Мэссин-старший не гнался за известностью, и его рукописи могли быть интересны и понятны только собратьям по научным трудам, оттого его произведения не постигла участь быть уничтоженными или спрятанными в тайниках королевской канцелярии или Службы Провидения. Последние годы он жил в Тарре, видимо поэтому мы и обнаружили этот свиток именно здесь.

Он вытащил из-за обшлага рукава достаточно древний на вид манускрипт, чуть желтоватый и неровный по краям, и тщательно разгладив его на досках стола, наклоняясь над свечой, принялся читать, вначале чуть монотонным, но чем дальше, тем все более увлекающимся голосом.

"Историю эту адресую я всем моим потомкам, детям моим, детям моих детей и внукам моих внуков, пока не прервется навсегда ток крови нашего рода, что течет в их жилах, заклинаю я помнить мой завет и неукоснительно ему следовать. Да и если угаснет под гнетом неблагосклонного времени корень наш, наказываю последнему из рода передать тайну сию лицу, к коему питает он безграничное доверие, дабы мир наш остался неизменным. Ибо собираюсь я сейчас поведать вам о странных и ужас наводящих делах.

Да будет открыто вам, ведомые и неведомые мои потомки, что всю свою жизнь прожил я тихо и уединенно, не ища радости в ином, кроме исчисления звезд и своих книг. Многие люди сторонились меня, полагая колдуном и чернокнижником, поэтому не слишком тяготел я к их обществу, предпочитая свою увеличительную трубу и листы пергамента. На пятидесятое лето моей жизни меня постиг величайший удар: мой младший брат, когда-то вознесшийся волей провидения до роли человека, которому никто, кроме короля, не мог приказывать, был этим же королем низвергнут и возложен на плаху. После этого совсем невыносимой стала моя жизнь в городах, и три года я провел в маленьком домике близ границы с Валленой. Там и приключилось со мной это происшествие, что до сих пор стоит у меня перед глазами так же ясно, как будто бы все явилось вчера.

Было это на исходе лета, но вечера стояли душные, и нередко небо извергало молнии и потоки дождя на узкую речную долину, в коей помещался мой одинокий приют. В один из таких вечеров почудилось мне, будто кто-то стучит в дверь, и сквозь щели завидел я человека на своем пороге. Капюшон скрывал черты его, а длинный плащ – фигуру, так что не мог я догадаться ни о племени его, ни о знатности, ни даже о годах его. Но я свято чтил законы гостеприимства и пустил его на порог, ни о чем не спрашивая…"

Гвендолен из-за своего наблюдательного поста у двери не могла передвинуться так, чтобы видеть лицо Баллантайна, поэтому успела сначала соскучиться, а потом неожиданно увлечься этим странным текстом. Настолько, что стала представлять одинокий домик в два окна, стоящий непременно у реки, которая от дождя стала свинцово-серой и словно распухшей от поднимающихся волн. На крыше домика растет трава, которую сейчас пригибает ветер. Ветки стоящих у дома деревьев тоже гнутся и колотятся в стекло, и от их стука человек, сидящий у стола, поднимает голову и чуть щурится в полумраке. У него тонкое лицо и сосредоточенный взгляд, будто постоянно заглядывающий внутрь себя, где рождаются новые мысли. Над небольшим очагом подвешен котелок, из него идет уютно пахнущий листьями пар. Гость полулежит на придвинутой к огню скамье. Он снял капюшон, открыв широкую проседь в черных волосах и лицо, прочерченное ранними морщинами и очень бледное, как бывает у неизлечимо больных.

Но хозяин комнаты не любопытен. Когда отвар в котелке закипает, он осторожно снимает его с огня и наклоняет над толстой глиняной кружкой, а потом пододвигает ее к гостю.

– Выпейте, – говорит он, – это хорошо помогает, когда промокнешь под дождем.

Незнакомец не сводит с него взгляда – глаза у него серые, но кажутся гораздо светлее, чем есть, из-за сильно суженных зрачков.

– Вы даже не спрашиваете, кто я?

– Стоит ли? – Мэссин-старший чуть усмехается. – Как только буря затихнет, вы уедете – нужно ли заставлять вас мучиться и думать, можно ли назвать подлинное имя, или лучше сочинить какое-нибудь?

Гость еле слышно вздыхает.

– Вы не слишком осторожны. Допустим, вам неинтересно мое имя. Но вы могли бы хотя бы поинтересоваться, чем я занимаюсь и что меня занесло в такую глушь. По дорогам сейчас бродят очень разные люди.

– Да мне и так многое понятно. Приехали вы издалека и долго ехали нигде не останавливаясь. Иначе, если бы вы поговорили с кем-то в округе, то никогда не постучали бы в дверь моего дома, даже если бы река вышла из берегов, а ураган выворачивал бы деревья с корнем. Значит, вас гонит какое-то неотложное дело, и вы вряд ли заинтересуетесь незначительными пожитками старого звездочета. К тому же вы не слишком похожи на ночного грабителя.

– Внешность обманчива, – говорит незнакомец, стараясь удержать кружку одной рукой.

– Простите мне, почтенный сьер, – Мэссин ворошит угли, – но как только вы вошли, я сразу понял, что вы мне не опасны. Вы прячете под плащом левую руку и держитесь скованно. А плащ у вас мокрый с одной стороны не только от дождя. Если рана вам сильно досаждает, я могу постараться осмотреть ее. Хотя предупреждаю сразу, я не лекарь.

– Этой ране никто не поможет, – гость морщится. – Она уже очень старая, но иногда открывается.

– Это бывает, – согласно кивает Мэссин, и снова воцаряется молчание. Чуть слышно потрескивает огонь, и воет ветер за окном.

– Вы ни о чем не расспрашиваете приходящих к вам путников потому, что так проницательны, и обо всем догадываетесь сами? – гость пытается приподняться на локте, и непонятно, чего в его голосе больше – уважения или иронии.

– Во-первых, ко мне очень редко кто-либо приходит, почтенный сьер. Во-вторых, я действительно не люблю задавать вопросы. Я предпочитаю на них отвечать. На те вопросы, которые мироздание давно поставило перед нами. Поэтому все остальное, – Мэссин опять слегка усмехается. – меня как-то мало интересует. Уж прошу извинить меня.

– Очень жаль, потому что я приехал к вам именно за этим, – незнакомец чуть выжидает, но Мэссин по-прежнему спокойно молчит, отхлебывая из своей кружки. – Чтобы вы задали мне вопрос.

– Мне сдается, я вряд ли найду о чем спросить вас, почтенный сьер. Человеческие дела мне никогда не были особенно любопытны, а после гибели брата я вообще не хочу знать, что происходит среди людей.

– Вас не интересует ни мое имя, ни кто я такой. Вам не любопытно, где я получил эту рану и как я все еще держусь на ногах. Может быть, вам интересно, куда я еду и что собираюсь делать?

– Вы вправе делать все, что вам заблагорассудится, почтенный сьер. Я не буду ни мешать вам, ни давать советы.

– Не хочется вам узнать, почему я приехал именно к вам?

– Я уже сказал вам, сударь – по доброй воле вы вряд ли бы это сделали.

Незнакомец вздыхает, и морщины четче проступают на его лице – а может, это пляшет огонь в очаге, отбрасывая тени?

– Я так устал, – говорит он, уже ни к кому не обращаясь.

Мэссин поднимается, набрасывает на него свой запасной плащ и подсовывает под голову сложенную шкуру.

– Отдыхайте, – говорит он спокойно. – К утру дождь должен прекратиться, дорога быстро высохнет. Добрых вам сновидений, почтенный сьер, если они вам необходимы.

"Наутро, когда я проснулся, он по-прежнему лежал в той же позе, неотрывно глядя в огонь, словно не закрывал глаз всю ночь. "Вы сказали вчера, будто вам интересны не людские дела, а устройство мира", – промолвил он. – "Так ли это?"

"Вы совершенно правы, почтенный сьер", – отвечал я. – "В отличие от человеческих поступков и страстей его можно понять, если приложить некоторые усилия. Этому я и собираюсь посвятить остаток своей не особенно ценной жизни".

Тогда незнакомец снова заговорил, и улыбка озарила осунувшиеся черты его.

"Я хочу предложить вам еще одну загадку, чтобы вам было над чем поразмыслить, досточтимый Мэссин. Не хочется ли вам спросить, откуда я знаю ваше имя?"

"Раз вы уже все равно знаете его, – ответствовал я, – нет особого смысла спрашивать".

Тогда он потянулся к своему дорожному мешку, с которым не пожелал расставаться даже ночью, положив себе под бок на скамью, и достал из него глубокую круглую чашу. Совсем простой она была, без украшений и резьбы, только какие-то знаки проступали по ободку ее".

Голос Логана надломился, и он бессознательно положил руки на развернутый перед ним документ и погладил написанные строчки.

– Ну давай, малыш, не сопи, – пробормотал Дагадд, но надо отдать ему должное – голос звучал менее решительно, чем всегда. Правда, на стоящую на столе бутылку вина он посмотрел с традиционной тоской и глубоко вздохнул, попытавшись незаметно пододвинуть ее к себе…

– Вот странно, – Гвендолен решилась прервать молчание, чтобы подойти к столу, – читал ведь Логан, а в горле почему-то пересохло у тебя.

– Документ действительно древний, насколько я могу судить, – вступил в разговор Баллантайн, в свою очередь стряхнув охватившее их всех оцепенение. – Вы позволите мне взглянуть поближе?

Он мягко вытащил пергамент из рук особенно не сопротивлявшегося Логана и продолжил читать, держа его чуть на отлете. Его голос звучал глухо и более отстраненно, но Гвендолен неожиданно стало еще легче вернуться мыслями в маленький домик на берегу реки, где напротив друг друга сидели двое, а на столе между ними лежала перевернутая чаша.

Мэссин-старший пристально смотрит на нее. Его взгляд, до сих пор погруженный внутрь себя, вдруг становится блестящим и острым. Медленно, словно против своей воли, он произносит:

– Что это?

– Ну вот, вы и задали свой первый вопрос, – незнакомец устало опускает веки, но все мускулы его лица напрягаются еще больше. – Теперь и ваша, и моя судьба зависят от остальных двух, которые вы произнесете. А пока что я вам отвечу. В этой чаше заключены все знания этого мира. Вернее, не так, – она помогает управлять этими знаниями.

Мэссин отшатывается. Сотни выражений пробегают по его лицу, как мгновенные облака – недоверие, удивление, гнев, печаль, торжество, жалость, грустная усмешка, но ни одно не задерживается надолго.

"И тогда путник сказал мне: "Ничего другого, кроме вопроса, не смогут вымолвить сейчас твои уста. Задай же его, и не медли, ибо откроет он то, что лежит у тебя на сердце".

Да поверят мне носящие следы моей крови в своих жилах – я сжимал губы так, как не стискивал бы под пытками, к коим готовился, убегая из столицы накануне казни брата. Тысячи вопросов пронеслись в моей голове, но я заставил себя сдержаться. Более всего на свете я ненавидел и страшился подчинения чужой воле. Но вот страх мой схлынул, сознание прояснилось. Путник напротив меня сидел, закрыв лицо руками – он видел, что я из последних сил борюсь сам с собой, лишь бы не задать вопроса. Неожиданно мне стало жаль его – челоевка. который к чему-то стремился так страстно, что это погнало его в дорогу, раненого и в такую непогоду. Губы мои разомкнулись сами. Ибо этот вопрос истинно шел из глубины моего сердца:

"И зачем вы только сюда приехали, сударь?"

Путешественник резко отнимает руки от лица. На нем столько морщин, что когда оно кривится в торжествующей улыбке, кажется, будто черты подернулись рябью. Он неожиданно начинает хрипло смеяться, закинув голову.

– Прекрасный вопрос! Вполне достойный лучшего из книгочеев Круахана, мечтающего познать смысл мироздания! Почему вы не спросили о том, что вас волнует на самом деле? С тех самых пор, как я получил эту рану, – он дергает плечом, – и понял, что жить мне не так долго, я скитаюсь по дорогам и задаю свои вопросы всем, кого считаю мало-мальски достойным своей ноши. Все они – и знатные дворяне, и состоятельные купцы, и поседевшие ученые – задавали мне гораздо более разумные вопросы. "Как пользоваться этой чашей?" "Как получить власть над миром?" "Как уничтожить всех моих соперников?" Вы ведь тоже хотели спросить меня о многих важных вещах. Например, как отомстить за своего брата?

– Я спросил то, что спросил, – глухо говорит Мэссин, опуская голову. Неожиданно Гвендолен понимает, что у него лицо Баллантайна, и что именно его она представляет себе сидящим у камина в маленьком домике, по крыше которого барабанит дождь.

– Ну что же, придется ответить даже на такой ничтожный вопрос, – полулежащий на скамье человек морщится, стараясь поудобнее устроить ноющий бок, – я приехал, чтобы отдать Чашу вам. Подумайте как следует, не промахнитесь с последним вопросом.

"Я посмотрел в лицо его, пытаясь отыскать следы безумия. Но если глаза его и сверкали, то лишь от воспалившейся раны. Я был убежден в том, что передо мной человек, не осознающий себя от боли, свалившихся на него испытаний или по какой-либо другой причине. Но я также явственно чувствовал нечто, исходящее от лежащей передо мной чаши. Если бы мне завязали глаза, посадили на коня и отвезли на несколько миль в сторону, я без труда отыскал бы дорогу в свой дом, где она продолжала бы лежать на столе. Нельзя сказать, что это пугало меня. Я давно перестал бояться всего, кроме людской толпы и королевского правосудия. Скорее меня это притягивало. Я не верил до конца в бессвязный бред раненого о тайнах мира, я просто видел перед собой любопытный предмет, который мне вдруг захотелось изучить с такой силой, с какой я в самые счастливые свои годы не поднимался на крышу к своей дальновидящей трубе.

Странные чувства овладели мной – вначале благодарность и смущение за это резкое чувство счастья, но потом недоверие проснулось в моей душе, и я невольно испугался, что все это странная шутка больного путника. Мне показалось, что он готов уже протянуть руку обратно к чаше, насмехаясь надо мной. И тогда я спросил единственное, что могло его отвлечь и, возможно, заставить задуматься:

– Почему именно мне?

И тогда на миг исказились черты его, и он откинулся навзничь, но лицо его быстро разгладилось, сохранив легкую, чуть снисходительную улыбку и выражение полного облегчения. В ужасе схватился я за его запястье – оно холодело с каждой минутой. Он умер у меня на глазах, не произнеся больше ни слова".

Баллантайн перевернул пергамент, глядя несколько мгновений на пустой лист – видимо, у него перед глазами также стояли вытянувшийся на узкой кровати человек с бледным лицом, с которого медленно исчезали морщины, склонившийся над ним Мэссин и оставленная на столе медная чаша с тускло блестящим ободком.

– Конец пергамента оборван, – сказал он утвердительно.

– Не может быть, – искренне поразился Логан. – В самом деле? Как нерадивы таррские библиотекари! Если бы не вышедшее с нами досадное недоразумение, хм… мы быстро навели бы порядок в университетском хранилище. кроме людской толпы. пугало меня. Я давно перестал бояться многого, ной чаши. и, валившихся нанего испытаний или по какой-либо

– Что там написано дальше? – Баллантайн не повысил голоса, он даже заговорил чуть тише, чем обычно, но Гвендолен невольно оглянулась – ей показалось, что внезапно открылась дверь, и потянуло холодным ветром.

– Разве нам дано проникнуть мыслью в глубь прошедших веков, досточтимый сьер? – Логан толкнул локтем Дагадда, и тот поперхнулся очередным глотком вина. – Мы просто хотели похвастаться перед вами нашей уникальной находкой. Может, для истории Тарра она не так значительна, и содержание вызывает сомнения, но все-таки древний документ… А взамен мы хотели бы попросить о небольшом одолжении.

– Внимательно слушаю.

– Да позволит нам сьер Баллантайн присоединиться к кораблям концессии, отплывающим в Эбру.

Баллантайн чуть сощурился, пристально их оглядывая:

– Вы надеетесь таким образом бежать от правосудия, не так ли?

– В самую мишень, – радостно подтвердил Дагадд, – давно хотим башмаки завязать.

– Ну что же, – вице-губернатор Тарра положил пергамент обратно на стол и поднялся, – я попробую вам помочь незаметно проникнуть на корабль. Но в обмен попрошу правдивый ответ на вопрос. Заметьте, в отличие от вашей истории вам надо будет ответить всего на один. Если ваши слова мне понравятся – вы уедете из Тарра туда, куда так сильно стремитесь, и уедете относительно невредимыми.

На широком лице Дагадда заходили желваки, но Логан взял его за локоть.

– Теперь мы превратились в слух, сьер Баллантайн.

– Эта Чаша действительно существует?

Логан слегка опустил голову, встряхнув длинными волосами.

– Вы задаете не менее правильные вопросы, чем Мэссин-старший когда-то. Верно ли говорят, что вы с ним в дальнем родстве?

– Вы хотите, чтобы я это счел ответом?

– Мне трудно ответить вам, сьер Баллантайн. Это как страстная любовь к женщине – даже если в глубине души ты боишься, что она улыбается тебе притворно, все равно не в силах отказаться от безумной надежды. Вот Дагди живется гораздо проще – он уверяет, будто чувствует Чашу на расстоянии.

– В самом деле? – впервые Дагадду достался более заинтересованный, чем обычно, взгляд Баллантайна. Видимо, прежде вице-губернатор cчитал его чем-то вроде обременительного и не особенно нужного приложения к Логану, вроде запасной бочки с пивом.

– Да чтоб мне треснуть! – тот, нимало не смущаясь, стукнул толстопалым кулаком вначале себя в грудь, а потом по столу. – Меня так и загребает в том направлении.

– А в том направлении случайно нет очередного трактира? – пробормотала Гвендолен себе под нос. В присутствии Эбера она не то чтобы старалась сдерживаться, просто он заполнял все ее внимание, не оставляя времени на язвительные выпады. Но иногда природа невольно брала свое.

– Теперь видите, сьер Баллантайн, – Логан на мгновение приподнял уголки губ, – для нас не так страшно оказаться в руках ваших… хм, бывших коллег, как попасться на язык к высокочтимой Гвендолен из рода Антарей.

– Достоинства Гвендолен действительно заслуживают многих почестей, – наклонил голову Баллантайн, на мгновение повернувшись и открыто посмотрел на нее. Огни свечей прыгали в его глазах, но ей виделось там удивленное восхищение, похожее на то, с каким он смотрел на нее, стоящую на подоконнике с развернутыми крыльями. – Но я хочу задать вам второй вопрос. По нашим странным условиям игры, которые я сам же и назначил, вы можете уже на него не отвечать. Но мне почему-то сдается, что вы не откажетесь.

– Задайте его, сьер.

– Допустим, мы на секунду все сойдем с ума и представим, что вы обнаружили эту таинственную Чашу. Для чего она вам?

Логан медленно выпрямился, откинувшись на спинку стула и прикрыв веки. Его лицо вдруг потеряло возраст и пол, став матово-бледным лицом прекрасной статуи.

– Господин вице-губернатор, я знаю, что вы далеки от того, чтобы считать нас одержимыми поисками власти или богатства. Не исключаю, что при умелом управлении Чаша может дать и это. Но нам нужны только знания, которые она хранит и которыми помогает управлять. Постичь этот мир, понять, как он устроен, до каждой песчинки, до каждого камешка, лежащего на дне моря, чувствовать, как все слова, когда-либо прозвучавшие, и все мысли, зародившиеся под небом, развернуты перед тобой, как огромный узорный ковер. И ты можешь по ниточке вытянуть все, что хочешь узнать, проникнуть в тайный смысл любого явления, а может быть, самому научиться влиять на сплетение этого узора…Это высшая цель, сьер Баллантайн, которую только может пожелать человек, подобный мне. Ради нее я готов расстаться со всеми своими ничтожными умениями, вроде зажигания огня или точного попадания в любую цель, хотя они не раз выручали меня, и в нашем непростом мире весьма полезны.

– Я даже могу больше пиво не варить, – внятно проговорил Дагадд, без своей обычной манеры, и получилось это настолько внезапно и даже пугающе, что все вздрогнули. На лицо Дагадда набежала тень, и он с мрачным видом запустил пальцы в бороду, видно вспомнив о других своих талантах, лишиться которых ему хотелось еще меньше.

– Ну и еще одна цель, – продолжил Логан, – это укрыть Чашу от всех, кто захочет ею воспользоваться во зло. Чаша сама выбирает людей, не стремящихся к бурной светской жизни. Вроде Мэссина, хоть я и не его потомок. Вы видите теперь, сьер Баллантайн, что мы вряд ли являемся угрозой безопасности Тарра, как полагают ваши… как считает Служба Провидения. Вы вполне можете отпустить нас.

– Так вот, – Баллантайн заговорил чуть глуховато, опустив голову и неотрывно глядя на свои руки, крест-накрест сложенные на столе. Гвендолен заметила, что несколько пальцев отгибаются чуть в сторону, как будто были когда-то давно сломаны и неправильно срослись. – Каждое утро за мной приезжает вице-губернаторская карета. Такая большая, черная, я ее терпеть не могу. И каждое утро я ее отпускаю и иду пешком. Правда, мне не очень далеко идти. Но я каждый раз меняю маршрут и стараюсь ходить через разные кварталы. Я вижу, как в порту женщины с покрасневшими от морской соли руками торгуют рыбой, маленькие сыновья помогают им ворочать тяжелые корзины, а мужья лежат под навесом мертвецки пьяные, потому что налоги лишают работы многих рыбаков и капитанов мелких шхун. И сваи, на которых собирались построить новый причал, уже наполовину сгнили и торчат из воды, как одинокие зубы. Я замечаю всего один или два чужеземных флага на стоящих в порту кораблях. Если я иду через Старый город, я вижу, как люди с замкнутыми лицами часами стоят в очереди к единственному колодцу, потому что обещанный давно водовод так и не провели. Я вижу нищих с остановившимися глазами, девушек из веселого дома, проданных в раннем детстве, контрабандистов с бегающим взглядом и кинжалом в сапоге. Иногда я прохожу мимо особняков в Валленском квартале, и вижу через резные решетки, как по посыпанным красным песком дорожкам ходят узкомордые собаки с длинной белой шерстью, а слуги с почтительной улыбкой носят охлажденное вино в высоких бокалах. Я знаю, что в мире много несправедливости, и значит, в Тарре ее столько же, но это мой город. Наверно, я чувствую его так же, как вы надеетесь почувствовать весь мир с помощью своей Чаши. Я не cлишком вас утомил вас своей речью?

Он опять покосился в сторону Гвендолен. Та стояла, прижав руки к груди, и во взгляде ее светился такой восторг, что Баллантайн смущенно опустил глаза.

– Я не такой наивный мечтатель, как вы думаете, по крайней мере не такой, каким был в юности. Я прекрасно знаю, что сделать счастливыми всех людей невозможно. Но я отдам всю свою кровь за то, чтобы люди в моем городе смогли жить хоть немного лучше, чем сейчас, и чтобы песни о Тарре зазвучали по всему Внутреннему океану. Я действительно в дальнем родстве с Мэссином – только не старшим, одиноким книжником, сбежавшим от мира, а младшим, чья голова слетела на плахе за то, что он слишком много думал о благе Круахана. Я не хотел бы повторить его судьбы, но во мне его кровь. Поэтому через несколько дней вы сядете на один из кораблей концессии и беспрепятственно отправитесь в Эбру. Но при одном условии. Я поплыву с вами.

Логан широко открыл глаза, и из них плеснуло холодное зеленое пламя. Но он так и не произнес ни слова. Крылья Гвендолен бессознательно дернулись, развернувшись наполовину.

– Я тебе говорил, малыш, не надо слишком кудряво развешивать, – громко заявил Дагадд. Пользуясь неподвижностью окружающих, он поспешно налил себе кубок до краев и с облегчением отхлебнул сразу половину. – А то все сразу за тобой волочатся.

– Спасибо, что нашли время, сьер Баллантайн, – произнесла Гвендолен почти без запинки, отчего сразу стало понятно, что фраза заранее подготовленная. – Наверно, вам это было трудно.

– В моей жизни, Гвен, последние годы очень мало легкого. Но ради вас я постарался. Ведь вы хотели со мной поговорить.

Они сидели в знаменитой черной карете, в нелюбви к которой признавался Баллантайн, за задвинутыми занавесками. Карета медленно двигалась вдоль портовой набережной, но в душе Гвендолен царила такая гремучая смесь из восторга, испуга, неуверенности и дикого счастья, что она не обращала ни малейшего внимания на то, куда они едут. Сказать по правде, ей казалось, что карета стоит на месте. Что движение всего мира остановилось, остались только они с Баллантайном на одном сиденье, почти касаясь коленями.

– Да, – Гвендолен судорожно выдохнула, – я хотела поговорить…Об основании университета.

Серо-голубые глаза, неотрывно глядящие на нее, сразу погрустнели, хотя в лице ничего не дрогнуло.

– Вы и так достаточно ученая девушка, Гвендолен. Зачем вам университет?

– В общем… – Гвендолен снова выдохнула, и ей показалось, будто она прыгает с крыши самого высокого дома в Тарре, не развернув крыльев. – Если я захотела бы поговорить о том, о чем я действительно хочу поговорить, вы бы подумали, что я… В общем, могло бы оказаться, что говорить об этом не следовало бы. А я еще никогда об этом не говорила, мне… было бы обидно.

– Я сам хотел поговорить с вами, Гвен, и надеюсь, что об этом же.

Она качнулась в его сторону – сердце разрывалось от надежды, а в крайнем случае ее движение можно было бы списать на толчок кареты. Она совершенно не представляла, что может быть дальше, когда почувствовала чужие губы на своих губах. Они были прохладными, с легким привкусом морской соли – видно, весь день он опять провел в порту – и гораздо сильнее ее губ.

"Это люди так целуются", – быстро подумала она. – "А делают они это тогда, когда им кто-то нравится. Разве я могу ему нравиться? Выходит, да. О Эштарра, неужели бывает такое счастье?"

Ответить на поцелуй она, конечно, совсем не умела, но обхватила его обеими руками за плечи и прижалась так сильно, что у нее на секунду прервалось дыхание. Эбер оторвался от ее губ только затем, чтобы начать целовать в шею и ямочку между ключиц. Она вся выгнулась ему навстречу, и Эбер поразился тому, что у него кружится голова от ощущения стройного, вздрагивающего, совсем по-человечески женского тела.

– Гвен… ты такая… необыкновенная… – пробормотал он ей в волосы.

– Подождите… – она неожиданно попыталась выпрямиться. – Есть действительно одна очень важная вещь. Мне в самом деле нужно… с вами поговорить… ну пожалуйста…

Наверно, он не скоро бы послушался, но рука, прижимающая ее к себе, наткнулась на бугры крыльев, сложенных за спиной и туго перетянутых для верности ремнями крест-накрест. Не то чтобы его это оттолкнуло – просто ненадолго вернуло к действительности.

– Говори, Гвен.

Ее губы распухли и чуть приоткрылись, отчего во взгляде возникло нечто детское, чего никогда не было в презрительно сощуренных глазах Гвендолен Антарей, убиравшей руку с метательного кинжала только когда надо было его выдернуть из пораженной цели.

– Я… скажите, – тут она снова запнулась, не зная, как его теперь называть. "Сьер Баллантайн" прозвучит уже смешно, а имя "Эбер" легко произносилось только в уме. Выговорить его губами, да еще ему в лицо, было совершенно невозможно. Поэтому она вывернулась, избежав прямого обращения: – Вы ведь не верите в то, что Чаша существует. Зачем же вы хотите поехать с Луйгом и Дагди…то есть… в общем, этими двумя книжниками?

– А вдруг существует? Тогда мне останется только броситься в море с таррского маяка, оттого что я был так близко к подобной силе и не мог ею воспользоваться. И потом, Гвен, мне очень хочется встряхнуться, почувствовать, как свежий ветер бьет в лицо на палубе корабля. Я долго ощущал себя деталью очень сложного механизма, в котором что-то бесконечно движется и переливается, но вместе с тем он стоит на месте и ничего не делает. Пусть даже очень важной деталью – но я так устал. Ты… подожди, это они прислали тебя уговорить меня не ехать?

– Нет, – коротко ответила Гвендолен, вытаскивая из рукава сложенный кусок пергамента. – Почитайте, это должно вам показаться важным.

– Если глаза меня не подводят, это оторванная часть той рукописи, которую я имел честь недавно читать с твоими друзьями, – Баллантайн прищурился. – Неужели они так спокойно ее тебе отдали?

– Не совсем… – Гвендолен даже почти не смутилась. В его глазах снова загорелся тот оттенок восхищенного удивления, который давал ей ощущение полета еще сильнее, чем ветер, поддерживающий ее крылья. – После трех кувшинов вина Дагадд обычно довольно крепко спит. Но мне показалось… если бы они совсем не хотели мне отдавать эту рукопись, я бы ее сюда не принесла.

– Вы ее читали. Гвендолен?

– Не успела, – ответила она честно, – я так к вам торопилась.

– Тогда давайте попробуем прочитать вместе.

Баллантайн развернул пергамент на коленях, и оба склонились над текстом, пытаясь разобрать прыгающие строчки в свете горящей над потолком кареты маленькой лампы. Эбер немного схитрил, повернув бумагу так, чтобы Гвендолен прижималась к его боку как можно сильнее, а сам он обнимал ее за плечи и чувствовал дыхание и пряди волос возле своей щеки. Но когда они преодолели первые несколько строк, древний текст снова затянул их в себя, как и в прошлый раз.

"И тогда похоронил я несчастного путника рядом со своим домом, ибо не было у меня сил и возможности отвезти его до ближайшей церкви, где бы он получил более достойное погребение. Но что-то подсказывало мне, что не был он примерным сыном Церкви нашей, а душа его уже успокоилась, если судить по умиротворенным чертам лица его. Знал я также, что не хватятся его в деревне, ибо туда он не заходил, и никто не станет подозревать меня в убиении того путника. Вначале хотел я положить чашу вместе с ним в могилу, как поступил с прочим нехитрым скарбом его. Признаюсь, что испытывал я легкий страх, глядя на предмет сей, и разные мысли приходили мне в голову: не сама ли чаша довела до недуга хранителя своего? Или является она священным предметом, принадлежащим какому-нибудь дальнему племени, и вскорости явятся за ней посланные жрецами неотвратимые убийцы? Кошмары мучили меня, и нередко сидел я без сна ночами, глядя на единственную дорогу, ведущую к моему жилью, а чаша лежала на столе предо мной.

Но время проходило спокойно, поздняя осень сменилась зимой, потом снег начал таять, и на пригорке рядом с моим домом проснулся ручей. Одновременно с этим проснулись и те странные силы, что всю зиму копились в душе моей, а теперь искали выхода.

Вначале я поймал себя на том, что думаю о жителях соседней деревни. Вернее, даже не думаю, а знаю, что с ними произошло в ближайшее время. Что старик Петер, единственный, который не слишком меня боялся и даже заходил пару раз поболтать за кружкой вина, занемог грудной болезнью, что от снега обвалилась крыша у ратуши, и что некая Тина родила тройню. Я сходил в деревню проведать Петера, и успел вовремя, чтобы дать ему нужное лекарство, иначе скопившаяся в груди гнилая кровь свела бы его в могилу. На другой день, когда он уже окреп настолько, что мог опираться спиной о подушки, я в шутку рассказал ему, сидя у его постели, что не случайно заглянул к нему домой. Зачем-то я упомянул еще про рухнувшую крышу и про ту самую плодовитую Тину – видно, бессонная ночь несколько помутила рассудок мой. Потому что ужас отразился в широко раскрытых глазах Петера.