Текст книги "Проклятие Вальгелля. Хроники времен Основания (СИ)"

Автор книги: Вера Семенова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 35 страниц)

– Если ты сейчас не согреешься и не высушишь одежду, юноша, ты наверняка подхватишь лихорадку, – сказал я. – Это очень неразумно – так к себе относиться.

Человек заговорил не сразу, а когда выговорил первые слова, я понял по голосу, что назвал его юношей скорее всего ошибочно. Тогда я еще не узнал ее, но подумал, что с этой девушкой, скорее всего, случилось что-то дурное. Свою дочь или сестру никто не отпустит бродить ночью под дождем.

– Ты кто? – спросила она хрипло, но даже головы не повернула, так и продолжала полулежать на камнях.

– Я Мэдрей, – сказал я. – Ты возле Храма Изира. Пойдем внутрь, я дам тебе другой плащ и разведу очаг.

– Зачем?

Она говорила совершенно спокойно, даже равнодушно, но мне отчего-то было очень плохо от звуков ее голоса. Я последнее время довольно часто бывал на похоронах, меня просили прийти и рассказать слова утешения, придуманные Изиром, и я слышал, как рыдают люди, провожающие родных. Но тот плач и крики женщин, цепляющихся за края гроба, мне было выносить гораздо легче.

– Раз ты сама пришла к Изиру, – ответил я, – значит, Он хочет, чтобы ты вошла.

– Я просто шла мимо.

– Просто ничего не бывает, – сказал я. – Изир всегда делает так, чтобы мы поняли что-то нужное для нас.

Тогда она поднялась и прошла внутрь мимо меня, хотя я уже приготовился ее долго уговаривать. Она была высокой и слегка сутулилась, от ее плаща пахло дождем, а лицо было скрыто капюшоном и волосами, но она казалась мне очень знакомой и непонятной, отталкивающей и несчастной одновременно. Если бы это был мой дом, я не очень хотел бы, чтобы в него под вечер вошла такая женщина. Но это был Дом Изира, а Он может приглашать к себе кого вздумается.

Она остановилась у восточной стены, где был изображен Изир, висящий на Дереве. Рисовали два брата, подмастерья у оружейника, и поэтому точнее всего у них получились доспехи и копья стражников, стоящих кругом. Пропорции фигур были странными, чрезмерно вытянутыми, как на детских рисунках, но улыбка, застывшая на лице Изира, казалось именно такой, с какой Он заглядывает в душу каждого.

– Это и есть твой Изир? – она обхватывала себя за плечи, а с ее плаща и сапог на полу быстро натекла значительная лужа, на которую эта девушка не обращала ни малейшего внимания. – Я когда-то слышала начало этой истории. Одного не понимаю – если он твой бог, то почему ты веришь, что его убили?

– Он сам этого захотел. Больше всего не свете он дорожил жизнью каждого человека И он не хотел себе бессмертия, зная, что остальным придется умереть.

– В мире столько людей, чьей жизнью не стоит дорожить. Наоборот, если они быстрее умрут, то причинят меньше зла другим, – капюшон наконец упал с ее головы, открывая мокрые волосы, слипшиеся кольцами, и кривую ухмылку на разбитых губах. – Твой Изир так не думал?

Я вдруг понял, кого она мне напоминает. Когда-то давно, еще в Гревене, когда я жил в доме Ордена, я видел девушку из породы крылатых. Ее все побаивались и называли почему-то Великим Магистром, хотя она была совсем молоденькая. У моей ночной гостьи были похожие рыжие волосы, но она была заметно старше, на ее лице уже пролегли первые морщины. А главное – у нее не было крыльев.

– Что бы ни совершил человек, его жизнь в любом случае для Изира великая ценность. – я не был уверен, что она меня поймет и захочет слушать, но все равно сказал это. – Понимаешь, наша живая душа – это как горящий фитиль. Все злые поступки, которые мы совершаем, все пороки, от которых не можем отказаться, они причиняют вред только нам самим. Они как грязь и копоть, что оседают на лампе. Но фитиль горит по-прежнему, и Изир его прекрасно видит.

– Если он такой замечательный и милосердный, этот Изир, – ей было не очень легко шевелить губами, но она выталкивала слова, не отводя упорных темно-серых глаз, – почему он позволяет, чтобы одни лампы гасли, а другие оставались гореть? Причем дольше всего горят самые грязные.

– У Изира нет власти над человеческими поступками. Только над огнем души, который Он сам и зажег.

– Выходит, он ни на что не способен? Зачем тогда вы тратите время? Построили этот дом, рисуете на стенах? Морочите всем голову своими выдумками?

Ее глаза были сухими, но я понимал, что на самом деле она заходится от рыданий. Я не мог представить, что у нее случилось, но прекрасно знал, что никому не пожелал бы когда-нибудь выйти ночью под проливной дождь, неся такое в душе. Она была очень сильной и упрямой, а таким всегда намного труднее, потому что утешить их невозможно.

– Не ищи в мире справедливости. – сказал я. – Ее нет. У Изира иногда получается совершать чудеса, поэтому мы и собираемся вместе, чтобы благодарить Его. Или искать у Него успокоения, когда чудес не происходит. Здесь мы по крайней мере ближе к Тому, кто думает о нас и кому мы дороги. Разве этого мало?

Странная девушка наконец отогрелась настолько, что начала вздрагивать, но по-прежнему не замечала своей мокрой одежды и воды на полу. Я задумался, как бы поаккуратнее предложить ей переодеться, и как вообще с ней быть дальше. Вряд ли кто-то из наших собратьев мог бы ей чем-то помочь – на таинства Изира обычно ходят люди слабые, небогатые и далекие от власти, а я не сомневался, что ее горе имеет к делам власти прямое отношение. Многих собратьев она бы скорее напугала, в ней было слишком много сжатой в кулак силы. Нехорошо так сразу думать о человеке, которого не знаешь, и я мысленно попросил у Изира прощения, но мне показалось, что она должна владеть каким-то оружием и даже когда-то пускала его в ход.

Не осуждай меня слишком сильно, друг мой Лэйсалль – не то чтобы я хотел от нее избавиться, но подумал, что надо наутро послать кого-нибудь к почтенному Дагадду или Кехтану и попросить совета у Ордена. Поэтому я невольно обрадовался, когда она сама заговорила:

– Ты позволишь, я посижу здесь до утра? – и словно отвечая на мои мысли, распахнула плащ, показывая пустой пояс. – Оружия у меня с собой нет.

– При одном условии, – ответил я. – Если ты наденешь сухой камзол и выпьешь горячего вина. Я сейчас все принесу.

Когда через некоторое время я поднимался по лестнице в библиотеку при храме, где имел обыкновение ночевать – она сидела на полу у ног Изира, продолжая смотреть на Него так же неотрывно. Губы ее непрестанно шевелились и потому из открывшейся раны на подбородке текла тонкая струйка крови. Признаюсь, Лэйсалль, я невольно рад был плотно закрыть за собой дверь, отгородившись от какого-то нечеловеческого отчаяния и напряжения. Мне казалось, что оно медленно скапливается в воздухе и поднимается наверх, к стропилам, так что в храме становилось трудно дышать. Да, это был малодушный поступок с моей стороны. Расстилая кровать, я повинился перед Изиром, что полностью взвалил на него заботу об этой непонятной девушке. "Но раз уж Ты позвал ее к себе, – прошептал я, засыпая, – значит, Тебе лучше знать, что с ней будет. И Ты во всем разберешься".

Наутро я нашел ее лежащей на полу в лихорадке.

Три дня она пролежала без сознания, изредка выгибаясь дугой, и была такой горячей, что я отдергивал руку, меняя под ней простыни. Она все время что-то шептала, но ни разу не перешла на какой-либо из понятных мне языков. Сначала я был уверен, что все скоро закончится, потому что обычный человек должен был сгореть к вечеру второго дня. Потом, когда на третий день она перестала метаться, только дышала со свистом, но все еще была жива, я понял, что это только начало. Я по-прежнему собирался послать за Кехтаном, и сам давался диву, что меня каждый раз удерживало. На четвертый день лихорадка стала немного утихать, и я решил ее переодеть, для чего попросил у одной из ходивших в храм женщин длинную рубаху. Но едва приступив к делу, я выронил одежду и опрокинул чашу с водой, которая стояла у постели.

При других обстоятельствах, друг мой Лэйсалль, ты мог бы посмеяться над моей подслеповатостью, сказать, что мне все привиделось и посоветовать чаще пользоваться увеличительными стеклами. Но если глаза могли бы меня обмануть, то руки нет.

Я нашарил стул, сел на него и долгое время не шевелился, пытаясь собраться с мыслями и уговорить себя держаться спокойно. Потом кликнул своего юного помощника Тильбу – мальчишку, который переписывает книги, и попросил его проводить меня. Доверять такое дело посланнику я не хотел, а идти один тоже опасался, потому что от волнения обычно видел еще хуже.

Держась за плечо Тильбы и слегка его подталкивая, чтобы шел быстрее, я зашагал по улице. Но двигался я вовсе не к дому Кехтана. Я шел в пригород Круахана, где, как мне передавали, жил некий человек по имени Кэссельранд. И если то, что о нем говорили, было правдой, то мое сообщение предназначалось в первую очередь для него".

– Эбер, мне передают, что вы все еще упрямитесь и не хотите поделиться с нами тем, что вам известно, – Фредерик Гнелль задумчиво вертел в руках виноградную гроздь, наблюдая, как солнечный луч просвечивает сквозь ягоды. Он казался совсем старым, и под глазами лежали черные тени, но мало кто из присутствующих это замечал. Все провожали взглядом огромный перстень с печатью протектората, вспыхивающий огнями каждый раз, когда Гнелль поворачивал руку.

Баллантайн тоже посмотрел, только одним глазом. Второй был подбит и потому не желал открываться.

– Просто вы еще не взялись за меня как следует, – сказал он. – Тогда вы бы поняли, что скрывать мне особенно нечего.

– Вот как? Ноккур, а почему вы медлите? – Гнелль повернулся в сторону своего бывшего собрата по Провидению, расхаживающего в конце зала. Остальные – судя по костюмам, половина принадлежала к протекторской гвардии, а прочие – к канцелярии – его несколько сторонились. – Как-то на вас это не похоже.

– Потому что ваши палачи. Гнелль, слишком высокого о себе мнения! – рявкнул Ноккур, пребывающий в крайней степени раздражения. – Вначале они бесконечно набивают цену за свою работу, а ваши финансовые гении, будь они неладны, не желают подписывать подобные расходы! А когда я пытаюсь нанять в Эбре таких же умельцев, даже лучше, меня обвиняют в недостатке круаханского патриотизма и в том, что я отбираю работу у честных граждан ради презренных иноземцев. Вы сами развели подобные порядки, а меня упрекаете? Да я бы давно уже…

– Мне что, вас учить таким вещам? – Гнелль поморщился, придавая взгляду благородную усталость. – Куда вы подевали эту… Гвендолен? Сами же за ней гонялись столько времени! Слегка попинать ее ногами в его присутствии, или наоборот – в канцелярии не хватило бы бумаги записывать все, что они расскажут.

Ноккур заскрипел зубами, но ничего не ответил.

– Так, понятно, вы ее упустили, – печально заметил Гнелль. – И после этого еще пытаетесь высказывать какие-то критические замечания? Видите, Эбер, кто меня окружает? Если бы вы знали, как хорошо я вас понимаю. Править Круаханом – исключительно неблагодарное занятие.

Баллантайн ничего не ответил, но не из-за того, что ему было нечего возразить. Он собирал все остатки сил, чтобы бороться со своим лицом, сохраняя на нем неподвижное выражение. Но эту борьбу он безнадежно проигрывал – ликование светилось даже из поврежденного глаза.

– А кто позволяет этому толстому колдуну безнаказанно шляться по городу? – Ноккур наконец разцепил сведенные челюсти. – Если бы мы знали, в чем его сила, мы бы давно уже от него избавились!

– Заметьте, Эбер, это все ваши бывшие друзья по странствиям, – Гнелль внимательно разглядывал свои пальцы. – Один поспешно уехал, второй гуляет неподалеку, занимаясь своими излюбленными делами, то есть пьянством и обжорством, но совсем не торопится к вам на выручку. И незабвенная Гвендолен предпочла благоразумно исчезнуть, вместо того чтобы разделить вашу участь. Стоит ли ради них хранить тайну?

– Гнелль, я устал вам объяснять… Если бы вы знали – как я от всех вас устал… – Эбер прикрыл здоровый глаз. – Что вы от меня хотите – чтобы я требовал от людей самоотречения? Я не уверен, что сам бы нашел в себе силы так поступить, как я могу упрекать других? А Гвендолен… я так рад, что она первый раз в своей жизни совершила разумный поступок. Вам что, не понятно? – внезапно его лицо исказилось, и было неясно, собирается он плакать или смеяться. – Да я счастлив, что вы ее не достанете! Что она будет жить спокойно подальше отсюда!

– Напрасно, Эбер, – Фредерик Гнелль провел рукой по лбу и вздохнул. Его вздох прозвучал абсолютно искренне. – Очень напрасно.

– Зато тебе спокойной жизни я не обещаю, – Ноккур шагнул вперед. – И долгой тоже.

– Драгоценный мой, – Гнелль поморщился, – вы уже предоменстрировали свое большое рвение, но недостаток мастерства. Предлагаю все же передать дело в руки профессионалов. Вайшер, я прошу вас наконец приступить к своим обязанностям. Надеюсь, что вы как Мастер дознания будете действовать более тонко, и окажетесь, как всегда, на высоте.

Человек с аристократичным, чуть капризным лицом и изящно подстриженной бородкой исполнил легкий поклон, передернув плечами.

– Немного терпения, сьер Протектор. Я заказал новые инструменты в Эбре. Ради хорошего результата можно слегка подождать.

– Ты за ними послал уже месяц назад! А потом зачем-то отправил обратно! – Ноккур топнул ногой, не в силах сдерживаться, но Вайшер лишь приподнял одну бровь

– Я остался недоволен качеством. Я слишком уважаю свое искусство и ценю достойный объект, – на этот раз поклон был произведен в сторону Баллантайна, – чтобы допускать промахи.

– Ну что же, – Гнелль милостиво повел рукой по воздуху, – несколько дней в самом деле ничего не решат. Вайшер, я вам полностью доверяю.

Он поднялся и вдруг резко сморщился, схватившись рукой за бок.

– Эбер… ну до чего тебя доводит твое упрямство? Ты был моим лучшим учеником, неужели ты думаешь, что я могу это забыть? Или ты сам забыл, как вы повторяли за мной, что любые средства возможны, если цель – это благо Круахана? Оставьте, мне уже легче, – он оттолкнул протянувшиеся со всех сторон руки…

Мы все равно узнаем, что тебе известно. Ноккур прав, если бы он этимзанимался, долгая жизнь не была бы тебе суждена. Но Вайшер – истинный виртуоз и очень аккуратный человек. Потом тебя увезут на серебряные рудники, и никому не придет в голову, что бывший Великий магистр Ордена и протектор Круахана протянет там еще лет двадцать. Кто бы мог подумать, что твоя жизнь окажется такой неудачной? Ведь ты начинал так блестяще. Тебе самому не жаль?

В выражении лица Баллантайна не было ни героического презрения, ни великолепного равнодушия. Он кусал губы, стараясь сдерживаться. Это было лицо обычного человека, мучающегося и cтрашащегося, как любой другой на его месте. Но внезапно его взгляд засиял таким светом, что многие невольно опустили головы, не желая встречаться с ним глазами.

– Моя жизнь… намного удачнее, чем у любого здесь. Не можете догадаться, почему? Вы этого никогда не узнаете, ни один из вас – что это такое, когда вас любят. Когда ради вас готовы отдать все… саму свою сущность. И мне действительно очень жаль… я жалею только об одном, что не смог ей об этом сказать. Что она меня сейчас не слышит.

– Эбер, опомнись, – Гнелль укоризненно всплеснул руками, и от протекторской печати вновь разбежались лучи. – Держи себя в руках, тебе же не пятнадцать лет, в конце концов!

Стражники отцепили руки Баллантайна от подлокотников и потащили его к дверям, мимо нескольких десятков наблюдателей из гвардии и канцелярии, большинство из которых по-прежнему уставились в пол, избегая глядеть друг на друга. Не то чтобы им было неудобно находиться в роли сообщников палачей – в этом для Круахана не было ничего удивительного, а уж тем более предосудительного. Но немногие хотели продемонстрировать окружающим выражение глухой тоски и отчаянной зависти, отразившееся на их лицах.

Вайшер, впрочем, подобным приступам слабости подвержен не был. Он изучающим взором посмотрел вслед Баллантайну, потом легко поклонился Гнеллю и вышел на боковую галерею. Он шел уверенно, не задерживаясь на поворотах, как человек, неоднократно ходивший по запутанным коридорам бывшего чертога Охраняющей Ветви Провидения, перестроенного, обнесенного стеной и названного Домом Протектората. Некоторые площадки были открытыми, смыкались висячими мостами с Третьей стеной, и с них открывался довольно красивый вид на городские предместья.

Но Вайшер не собирался тратить время на наслаждение прекрасными видами. На одной из площадок, возле которой он остановился, его поджидала закутанная в длинный плащ фигура. Плащ производил подавляющее и даже несколько отталкивающее впечатление, потому что скрывал человека до пят, и часть ткани была скреплена пржкой у горла, надежно пряча волосы. Казалось, будто даже кисти рук и носки сапог неохотно показываются наружу.

Несмотря на подобную скрытность, лицо оставалось совершенно узнаваемым. На Мастера дознаний прямо и холодно, чуть нахмурив брови, смотрела Гвендолен. Его гарантированная жертва, если бы Гнелль или Ноккур случайно увидели эту сцену. Впрочем, с другой стороны, неизвестно, смог бы Вайшер, судя по его последующим поступкам. удержаться в своей почетной должности.

– Сколько у нас еще времени? – спросила Гвендолен своим обычным хрипловатым голосом, не тратя время на приветствия.

– Несравненная моя, вы ставите меня в очень непростое положение, – Вайшер развел руками и поднял глаза к небу, словно призывая в свидетели своих благих намерений. – Я и так оттянул доставку своего эбрийского товара почти на месяц.

– Мы оттянули, – без всякой интонации сообщила Гвендолен.

– Но последнее слово, согласитесь, все-таки остается за мной. Ноккур скоро начнет меня в чем-то подозревать. А главное, милая Гвендолен, вы мешаете мне честно выполнять свою работу. Моя репутация поставлена под удар.

Из-под плаща Гвендолен появился туго стянутый кошель, неспешно перекочевавший в длинные пальцы Вайшера, с явным удовольствием охватившие его круглые бока.

– Вы очень щедры, дорогая, но все-таки вы плохо цените мои страдания. Ведь это такая притягательная задача. Я прекрасно вижу, как мне будет непросто достичь результата, а это всегда так интересно. Я чувствую себя… как бы лучше выразить – первооткрывателем, которого не пускают к берегам нового континента. Вы понимаете меня?

Гвендолен даже не дрогнула, хотя те, кто знал ее прежнюю, пришли бы в крайнее замешательство – она должна была не просто спокойно извлечь второй кошелек, а как минимум с силой метнуть его в лицо Вайшеру, надеясь попасть по носу или выбить пару зубов. Но в ее взгляде читалась холодная благожелательность, и не более того.

Вайшер с довольной ухмылкой взвесил в ладонях свою добычу.

– Ваша преданность этому Баллантайну почти не имеет границ. Но не знаю, хотел ли бы я, чтобы кто-то бесконечно откладывал ожидающую меня развязку. Пусть даже совсем неприятную. Подумайте, несравненная Гвендолен, ведь ожидание мучений – само по себе мучение, может быть, не меньшее. Вам ведь его все равно не освободить, вы можете только тянуть время. А закончится все равно тем же. Во-первых, ваши сундуки не бездонные, а во-вторых, я исчерпаю всю свою изобретательность.

– Я покупаю время, – оборвала Гвендолен. – А не советы из области знания человеческой природы.

Вайшер вновь картинно развел руками, особенно не обидившись.

– Ну что же, считайте, что вы приобрели еще дня три. К сожалению, не могу завернуть вашу покупку в шелк и перевязать лентами, что вне сомнения стоило бы сделать, учитывая, какую цену вы только что заплатили. До встречи, моя драгоценная.

Гвендолен осталась одна на площадке башни и некоторое время стояла не двигаясь. Потом медленно привалилась всем телом к стене, шершавой и чуть теплой от лучей неяркого круаханского солнца. Только тогда стало заметно, что ее колотит крупная дрожь, так что по ткани плаща пробегают волны.

– Изир и Астарра, – прошептала она, едва двигая губами. – Еще три дня… дайте мне дотерпеть, когда я буду полностью готова… И пусть никто не узнает об этом… не сможет меня увидеть до того, как…

Ее плечи вздрагивали все сильнее, и Гвендолен рванула пряжку у горла, словно задыхаясь. Ткань легко слетела с волос, таких же кудрявых, как прежде, но кардинально поменявших цвет. Теперь они были серебристо-серыми.

Гвендолен с некоторой опаской оглянулась по сторонам, но она была надежно укрыта стенами. Тогда она выпрямилась, оттолкнувшись от камня и зажмурив глаза. Выражение какого-то болезненного облегчения, похожего на ощущение, с которым сдираешь бинт, присохший к зудящей ране, появилось на ее лице, и плащ окончательно соскользнул к ногам.

Гвендолен медленно расправляла крылья – сверху светло-серебряные, сверкающие длинными перьями на солнце, а снизу с грозным темно-серым отливом, похожим на закаленную сталь ее любимых метательных ножей.

Ноябрь – самое мрачное и омерзительное время в Круахане. Небо было черным не столько из-за позднего времени суток, сколько из-за скопившихся над городом тяжелых туч. Как любили писать в страых хрониках, «темна была та ночь и полна ужаса, демоны мелькали в темноте». Гвендолен демоном не была, но искренне надеялась, что если какой-то безумный обыватель высунет нос на улицу и случайно задерет голову к небу, то примет ее за парящее над крышами исчадие мрака. Но в любом случае внимание публики в ее планы не входило, поэтому летела она быстро.

Половину стражи за третьей стеной сняли, разумно полагая, что в такую погоду самое плохое, что может произойти – это подступающий к Круахану ливень с градом. Двое неудачников из ночной охраны угрюмо клацали сапогами от ворот протекторского дворца до кордегардии и обратно. Гвендолен, перелетавшую с башни на башню, они не замечали, и она даже могла не стараться вести себя бесшумно, настолько сильно завывал ветер.

Наконец Гвендолен ступила на карниз, сложила крылья и поползла, выворачивая носки и цепляясь пальцами за камень стены. Она не вспоминала ту сводящую с ума весну в Тарре, когда каждый вечер проводила на крышах, задыхаясь от любви и неясной надежды, тоскуя и ведя длинные мысленные разговоры с предметом своей страсти. Она просто упорно и сосредоточенно двигалась вперед, прикусив губу от стремления тщательно выверять каждое движение.

Все окна на верхних этажах, выходящих к стене со стороны Нижнего города, были темными, но Гвендолен перемещалась уверенно, видимо, зная, куда направляется. Добравшись до крайнего окна, она наполовину развернула крылья, балансиря на узком карнизе, и снятым с шеи кинжалом попыталась поддеть засов на ставнях. Это удалось только с двадцатой попытки, но все же получилось, и она соскользнула с подоконника вниз, в комнату. Там было темно настолько, как может быть в ненастную ночь, когда не горят свечи, и камин погашен – да в заброшенных комнатах бокового флигеля даже очаг не потрудились сложить. Но Гвендолен отсутствие света ничуть не мешало. Она прекрасно видела развернутое к двери кресло и фигуру человека, откинувшего голову на его спинку. Она двинулась к нему, мягко ступая по каменному полу, и глаза ее, как раньше, светились в темноте.

Видимо, человек в кресле не раз наблюдал эту картину раньше, поскольку не испугался несколько жутковатого зрелища. Напротив, на его губах, совсем пересохших и потрескавших, проступило какое-то подобие улыбки.

– Вот странно, Гвендолен… а мне казалось, что я не сплю… да, я тебя часто вижу во сне последнее время, но в несколько других ситуациях, и всегда без одежды. Ты уж прости меня, хорошо? А сейчас ты такая серьезная… значит, это непростой сон. Ты хочешь меня о чем-то предупредить, Гвендолен? Это будет завтра?

Гвендолен не стала заводить пространных даилогов – времени все-таки было немного, а в своих способностях вскрывать замки кандалов она была совсем не уверена. Она быстро пробежалась пальцами по всем цепям, и решила начать с ножных браслетов – они были склепаны более грубо, из толстого железа, и их явно придется пилить

– Где справедливость? – бормотала она, стискивая рукоятку кинжала. – Почему все полезные умения достались Луйгу, которому они ни к чему?. Он бы только пальцем ткнул, и все цепи попадали.

Баллантайн посмотрел на возившуюся у его ног Гвендолен сверху вниз, и брови его стали медленно сдвигаться.

– Это как-то все слишком явно. Даже запах от твоих волос, как раньше. Что же получается – я все-таки сошел с ума? Мой страх все-таки одолел меня? Я малодушный человек, Гвендолен, сокровище мое, и так хорошо, что на самом деле тебя здесь нет, и ты этого не видишь. Ты знаешь, о чем я себя спрашивал все это время, пока сидел здесь? А это долго, бесконечно долго, так долго…

Гвендолен снова не ответила – она скребла кинжалом по железу. Один раз клинок сорвался, и она попала себе по ногтю, поэтому отвлекаться не следовало.

– Я думал… если бы я действительно что-то знал из того, что им нужно… о Чаше и о силе, которая открыта вам троим… сказал ли бы я им об этом? И что бы ты обо мне подумала, если бы я им все рассказал? И было бы мне тогда важно… то, что ты подумала? От этого всего в самом деле можно потерять рассудок. Гвендолен… Может, хоть теперь мне будет спокойнее… меня перестанут мучить эти мысли.

– Я подумала бы. – Гвендолен наконец перепилила звено цепи и локтем отвела назад волосы, липнущие ко лбу, – что я напрасно не кинула кинжалом в достославного предводителя Ноккура, когда он неосторожно болтался в пределах досягаемости. Это была бы моя единственная мысль. Но зато очень здравая, на редкость.

Она хотела зашвырнуть снятые цепи в угол, но, подумав, аккуратно положила их на пол рядом с собой и принялась за кандалы на руках Баллантайна. Все-таки лишний шум производить не стоило, хотя стражники в коридоре должны были видеть блаженные сны, прижимаясь щекой к принесенной им после обеда бутыли с вином.

– Ты всегда была чересчур снисходительна ко мне, Гвендолен. Я этого не заслуживал… и к тебе должен был по-другому относиться… Ты… на самом деле для меня была единственной радостью… пониманием того, что я живу не зря.

– Все это было зря, – Гвендолен упорно ковыряла кончиком кинжала в замке кандалов. – И кончилось ничем.

Эбер ре Баллантайн медленно покачал головой. Хорошо, что Гвендолен, сдувающая с лица непокорные пряди волос и погруженная в борьбу с упрямым железом, не поднимала глаз от своих занятий. Иначе она бы отвлеклась надолго – лицо Эбера стало таким же, как в тот день, когда он со сверкающими глазами говорил о торговой концессии с Валленой, а она, стоя за его креслом, видела в зеркале напротив человека, ничуть не похожего на других – за которым сразу хотелось пойти.

– Никогда в жизни… что бы ни случилось со мной, Гвендолен, я не буду так думать И тебе не позволю. Да, мы сделали много ошибок. Может быть, больше, чем разрешено людям. Да, в мире по-прежнему все идет неправильно. Но он уже никогда не будет таким, как раньше. Мы изменили мир, понимаешь? Смогли бы мы это сделать, если бы между нами этого не было? Если бы ты меня не любила? И если бы я…

– Моя любовь – это проклятие, – перебила его Гвендолен. Она наконец разомкнула последний браслет кандалов и привычным жестом воктнула кинжал в ножны не шее. – И тебе она тоже ничего хорошего не принесла, одни несчастья. Это я во всем виновата, если бы я так не хотела… быть с тобой, ничего бы этого не было, или было бы по-другому.

– Орден существует благодаря нам с тобой. Значит, о нас будут говорить всегда. Независимо от того, что со мной произойдет дальше. Конечно, многие при мысли о моем бесславном конце жизни будут несколько морщиться. Но все равно – им не отнять у меня тебя, моя Гвендолен. А у тебя еще столько всего впереди… и ты будешь счастлива.

Гвендолен поднялась, туго затянула пряжки ремня и наскоро переплела волосы в некое подобие небрежной косы, откинув их со лба. Она оглянулась через плечо в сторону окна и слегка нахмурилась. Даже в темноте было отчетливо видно, как наползающпя на город туча цепляется тяжелым брюхом за шпили, с трудом удерживая накопившийся в ее чреве ледяной дождь.

– Впереди у меня перспектива промокнуть до нитки и до утра сражаться с ветром, – сказала она сквозь зубы. – Но вы не обольщайтесь, сьер Баллантайн, вам придется ее со мной разделить.

Эбер невольно поднялся на ноги, слушаясь ее жестов, и зашатался, схватившись за ее плечи, почти падая. Конечно, он был очень слаб и с трудом мог стоять, но главная причина была не в этом. Его пальцы сжимались на ее коже так сильно, что Гвендолен зашипела бы от боли, если бы обращала в эту минуту внимание на подобные мелочи. Он задел рукой ее крыло и подавил крик.

В этот момент тучу с треском прошила светло-лиловая молния, и порыв ветра загремел внизу по крышам. Две вспышки отразились в широко раскрытых глазах Эбера, устремленных на Гвендолен – в них был ужас и восторг

– Гвен! Ты на самом деле… Это ты! Так не бывает…откуда… Как ты смогла?!

Гвендолен продела через его пояс крепкий канат, и теперь закрепляла его на своей талии, повернувшись спиной. Эбер упорно старался держаться на ногах, но все же навалился на нее сзади. Они стояли у окна с распахнутыми ставнями, по одной из них сразу ударил ветер, и она повисла на одной петле.

– Главное, не хватай меня за шею, – Гвендолен взялась руками за подоконник. Она собиралась, по очереди расправляя крылья, чувствуя их силу и готовясь к прыжку. Самое сложное было – выровнять полет с дополнительным грузом на спине, дальше останется только уходить от порывов ветра, чтобы они не сносили ее в сторону от цели. – Держись крепче.

– Ты не улетишь со мной в такую бурю, Гвендолен, – спокойно сказал Баллантайн за ее спиной.

Она на мгновение обернулась. Потом произнесла тихо и по слогам, с легким насмешливым вызовом, как обычно, но ее слова прозвучали, как торжествующий клич:

– Все они могут откусить!

– Подожди, Гвен… Не надо… Если с тобой что-то случится…Я хотел тебе сказать…

Еще одна молния прервала его слова, разрезав брюхо тучи, словно ножницами, и оттуда с облегчением хлынули струи дождя.

– Что?

– Я… не знаю, что на самом деле называется любовью. Ты… живешь во мне, Гвен. Как моя вторая душа. Я не выдержу, если…

Лицо Гвендолен исказилось. Она закричала бы, вопль уже рвался из ее горла, но в этот момент она прыгнула с карниза. Хлопнули крылья, разворачиваясь и ловя ветер, дождь и буря разом набросились на странное существо, осмелившееся оказаться в воздухе в такую погоду. Но распахнутые серебристые крылья, чуть светившиеся даже в кромешной темноте, были сильными и сдаваться не собирались. Если бы стражники решили все же вернуться к своим обязанностям и, войдя в комнату, подбежали бы к окну, бессильно потрясая кулаками, они еще могли бы какое-то время различать тяжело летящий серый силуэт, пробивающийся сквозь косой дождь. Но вскоре все исчезло в мутной холодной пелене, с шумом низвергающейся на крыши Круахана.