Текст книги "Снайпер должен стрелять"

Автор книги: Валерий Прохватилов

Соавторы: Алексей Беклов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 43 страниц)

Глава двенадцатая
Двойной портрет

Мастерская Ника Эрделюака занимала два этажа принадлежавшего ему коттеджа и представляла собой комнату размером восемь на четыре и высотою около пяти метров. Одна из ее стен, выходящая на юг, почти на две трети была застеклена. При необходимости изнутри она затягивалась занавесом. В ненастье окна с внешней стороны закрывались специальными жалюзи, спускавшимися из-под крыши.

Мастерская определяла конструкцию всего коттеджа. Попасть в нее можно было лишь через одну дверь, врезанную в противоположную от окна стену. За этой дверью находилась передняя, из которой входили в комнаты первого этажа и в кухню. Тут же располагалась лестница, ведущая на второй этаж.

Николь, ревностно оберегавшая покой художника, не только вела хозяйство, но фактически выполняла еще и роль секретаря: принимала посетителей, вела с ними переговоры, отваживала и выпроваживала тех, кто, с ее точки зрения, не представлял делового или человеческого интереса.

Искусствовед по образованию, она специализировалась в области западноевропейской живописи, предназначая свою судьбу, правда, не ей, а Эрделюаку.

С ролью своей она успешно справлялась, и тому было много причин. История их отношений с Эрделюаком началась в раннем детстве. Родители их жили по соседству, дети сколько помнили себя, столько помнили и друг друга. К шести годам Ник начал проявлять явный интерес к рисованию. Когда родители вознамерились отдать его в частную школу живописи, где не столько обучали детей рисованию, сколько способствовали развитию их природной склонности, неожиданно возникло препятствие: Ник наотрез отказался идти в школу без Николь, которой и было-то всего четыре года. Пришлось и Николь пристроить туда же. Начав учиться в общеобразовательной школе, они не оставили занятия живописью, что в конечном счете и определило их дальнейшую судьбу. Ник в конце концов стал профессиональным живописцем; Николь, успехи которой в рисовании оказались намного скромнее, – искусствоведом. Повзрослев, они не мыслили себе жизни друг без друга. Окончив учебу, они стали жить вместе.

Николь была невысока ростом, стройна, подвижна, фигурка ее не оставляла равнодушными мужчин, густые каштановые волосы, большие карие глаза, чуть-чуть вздернутый носик, весьма органично вычерченные природой, наделили ее той трогательной миловидностью, которая сохраняется надолго и надежно привязывает к себе.

Ник Эрделюак был выше ее на голову, весьма худ, едва ли слишком складен, однако жилист, силен. Самым замечательным в его облике были руки с длинными узловатыми пальцами, рождавшими ассоциацию с чертежными инструментами.

Мастерская его мало соответствовала представлениям о мастерской художника – никакого намека на богемность. Заканчивал ли он работу или прием друзей – неизменный порядок тут же восстанавливался, каждая вещь находила свое место, и никому раз и навсегда заведенные правила не разрешалось нарушать.

Приближалась очередная среда. Члены клуба получили предупреждение, что их ждет некий художественный сюрприз, в связи с чем предполагается творческая дискуссия. Предложение Эрделюака и Николь приняли благосклонно, заинтересованная публика собралась почти одновременно.

Когда все разместились на облюбованных ими местах и Николь подала кофе, Мари начала председательскую речь.

– Дамы и господа, – торжественно произнесла она, – сегодня нам обещан сюрприз, поэтому возможны некоторые нарушения ритуала.

– Я протестую, – сразу же заявил Арбо, – подозревая, что нарушение ритуала ударит по мне, так как Николь воспользуется случаем и откажется блеснуть своим кулинарным искусством.

– Вот оно – несовершенство человеческой натуры! – прокомментировал выступление поэта Хьюз.

– Еще бы, – парировал Арбо, – стоит человеку стать журналистом, как он начинает говорить штампами.

– Дорогой доктор, – обратилась Мари к Хестеру, – не могли бы вы сказать нашему другу что-нибудь по поводу полезности голодания?

– Боюсь, что он безнадежен, – улыбнулся Хестер.

– Я? – удивился Арбо.

– А вы полагаете, что среди нас есть еще кто-то, нуждающийся в проповеди относительно диеты?

– Должен вам заметить, доктор, что каждый нормальный поэт, если уж здесь намерены считать меня таковым, должен быть добр, толст и сыт…

– Иначе он станет интересоваться политикой, – вставил Хьюз.

– Вот именно, – согласился Арбо.

– Беру свои слова обратно, – сказал доктор, с губ которого не сходила улыбка.

– Дискуссию на эту тему прекращаем, – сказала Мари, погрозив Арбо пальцем. – Слово предоставляется Николь.

– Друзья мои, – начала она, – кажется, мы действительно можем предложить вам сюрприз. Дело в том, что маэстро Эрделюак, похоже, прежде всего преподнес сюрприз себе, потом мне, и мы посчитали, что будет несправедливым, если мы утаим его от вас. Если бы я выступала перед другим обществом, то едва ли бы удержалась от того, чтобы прочитать лекцию, высветив замечательные свойства кисти нашего маэстро. Однако высокая квалификация присутствующих подсказывает мне, что лучше помалкивать. Подчеркну все же: мы рассчитываем на вашу терпимость и присущий каждому врожденный такт. Итак, вашему вниманию предлагается двойной портрет размером девяносто на шестьдесят, холст, масло.

Эрделюак, стоящий рядом с мольбертом, осторожно снял с картины закрывающее ее полотно, и перед зрителями появился двойной портрет Веры Хестер.

Портрет был выполнен в манере, берущей свое начало от постимпрессионистов. И все же знающие работы Эрделюака безошибочно сказали бы, что перед ними работа его кисти. Это был поясной портрет двух молодых женщин, на первый взгляд, казалось, совершенно непохожих друг на друга. Та, что располагалась на переднем плане, словно отодвинулась чуть влево, давая зрителям возможность увидеть вторую женщину, стоящую за ней. Одна ее рука лежала на правом плече первой, другая – сжимала ее левый согнутый локоть. Вторая обнимала первую, но, казалось, первая этого не чувствует.

На переднем плане Вера изображалась такой, какой ее привыкли видеть в «Клубе по средам». Полотно светилось, словно в момент его написания мастерская художника кипела от залившего ее солнечного света. Эффект этот достигался тщательной выписанностью тонов и полутонов, светлых и мягких, светящихся и прозрачных. Вся композиция этого первого портрета подчеркивала молодость, легкость, может быть, некоторую легкомысленность счастливой женщины. Она не улыбалась, но словно прятала улыбку. Бледно-розовая с короткими рукавами блузка, простенький, но кокетливый воротничок, темно-розовый шнурок, завязанный бантиком у шеи, разрез блузки, чуть раздвинутый высокой грудью, – все ей было к лицу. Согнутая в локте левая рука ладонью была обращена к зрителям, и на ней явно угадывались линии судьбы.

Когда первое впечатление узнаваемости проходило, оно вытеснялось другим. Человеку, знавшему оригинал, вдруг хотелось сказать: «Однако!» – и он начинал размышлять о том, зачем понадобилось художнику сделать модель чуть моложе, чуть больше блеска придать ее глазам, добавить таинственности простоте.

И тут его внимание привлекала вторая женщина. Мимолетное впечатление позволяло думать, что моделью для нее служила не Вера, а кто-то другой. На ней было сиреневое платье с длинным рукавом и глухим воротником, закрывавшим шею. Складки платья имели синеватый оттенок. Солнце словно не достигало его, как не достигает оно тени. Поражало лицо второй женщины – это было лицо сомнамбулы. Взгляд ее был неуловим, потерянность, погруженность в себя виделись в нем. Поражали и руки, обнимавшие первую женщину. В них чувствовалась нервная цепкость, и в том, что это не замечалось первой женщиной, угадывалась угроза. Постепенно это впечатление нарастало, краски переднего плана тускнели, словно вторая женщина всасывала их в себя.

– Вера, ты позировала художнику? – спросил доктор. В вопросе этом звучала незнакомая всем холодность.

– Нет, конечно же нет! – поспешно ответила молодая женщина. – Я вообще не понимаю, что это такое. Может быть, это шутка?

Эрделюак невозмутимо стоял у полотна. Николь выглядела несколько растерянной. Арри Хьюз и Мари не отрывали глаз от лица доктора. Арбо сидел, вжавшись в кресло, и неотрывно смотрел на портрет.

Воцарившуюся тишину прервала Николь.

– Это ведь живопись, искусство, – нервно сказала она, словно забыв недавний комплимент, преподнесенный публике. – Может быть, я все же зря ничего не сказала о традиции написания двойных портретов?

– Не надо ничего говорить, – так же холодно сказал доктор, – думаю, все мы не дети. Назвать сюрпризом столь недвусмысленный намек на раздвоение личности по меньшей мере безвкусно.

– Не говори так! – воскликнула Вера.

Доктор словно не заметил этого восклицания.

– Эрделюак, может быть, вы нам объясните, как все это надо понимать? – обратился он к художнику, и казалось, скажи Эрделюак что-нибудь не то, Хестер бросится на него с кулаками.

Тот, будто очнувшись, одним движением накинул на картину полотно, которое держал в руках, и только потом взглянул на доктора.

– Я должен извиниться перед вами, доктор Хестер. Я не рассчитывал на произведенный эффект. Видимо, я ошибся. Еще раз извините меня и вы, и Вера.

– А твое мнение, Арбо? – спросил Хьюз.

– Я потрясен, – выдавил из себя поэт.

Арри встал с кресла, подошел к картине, снял закрывавшее портрет полотно и передал его Эрделюаку.

– Я не понимаю тебя, Ник. Разве не радовался ты, собираясь преподнести нам сюрприз? И что же произошло? Недовольства доктора оказалось достаточно, чтобы все пошло насмарку. Извините меня, но я утверждаю: перед нами подлинное произведение искусства. Более того, может быть, лучшее из его произведений. Отвлекитесь от первого впечатления. И поймите еще одно: художник рисовал портрет, ориентируясь не на модель, а на воображение. Что такое воображение художника? Кто вразумительно сумел ответить на этот вопрос? Почему Вера послужила прототипом двойного портрета? Я думаю, что и сам Эрделюак не в состоянии на это ответить. Зная вас, я полагаю, что сказанного мною достаточно для того, чтобы первое ваше впечатление успело смениться вторым, а может быть, и третьим. Смотрите, до чего мы довели Ника? Он слушает меня и мычит и, я чувствую, готов вместе со своей картиной провалиться в тартарары. Более того, полагаю, что не только мне, а всем присутствующим ваше мнение, доктор, как ценителя живописи и почитателя творчества Эрделюака, было бы безусловно интересным.

Вы бросили здесь фразу о раздвоении личности, – продолжал Хьюз, – вам виднее, вы психиатр. Замечу, о том же у нас шла речь, когда, скорее всего по моей инициативе, мы, не веря в официальную версию, пытались понять, что может собой представлять Бертье. И тогда ваше мнение интересовало нас чрезвычайно. Вы же обрушили на нас гору медицинских терминов, желая, видимо, подчеркнуть наше психиатрическое невежество. Сделать это, конечно же, вам не составляло труда. Но желание понять, что же такое раздвоение личности, – осталось. Говорят, поставить вопрос – значит наполовину уже на него ответить. Естественно, каждый отвечает на него в меру своих возможностей. Зачем же предъявлять претензии Эрделюаку? Удовлетвори вы тогда наше любопытство, и мысль о двойном портрете, скорее всего, не пришла бы ему в голову. Но она ему пришла, и Ник нашел ответ, по-моему, блестящий.

Чем больше говорил Хьюз, тем больше менялось настроение присутствующих. Мари, явно одобряя то, что он говорил, продолжала внимательно наблюдать за доктором. Вера, не столько понимавшая, что происходит, сколько всем своим существом чувствовавшая наэлектризованность атмосферы, жаждала одного – возвращения той дружественности, которая всегда согревала ее, и кивала головой почти на каждое слово Хьюза, не замечая, какие взгляды бросает на нее Хестер. Арбо по-прежнему сидел вжавшись в кресло, но выражение его лица изменилось. На смену потерянности пришла упрямая решительность. Взгляд его перебегал с портрета на доктора и словно заражался ненавистью, которая искала повода проявить себя. Николь, будто в засаду, отошла в сторону, готовая в любой момент броситься на защиту художника. Сам Эрделюак, скрестив руки на груди и опустив голову, казалось, дремал и едва ли слышал, что говорил Хьюз. Доктор, не чувствуя поддержки даже со стороны жены, зло смотрел на журналиста, обращавшегося прежде всего к нему, понимая – чем дольше он говорит, тем большую поддержку получает со стороны остальных.

– Довольно, Хьюз, – прервал он журналиста, – я не нуждаюсь в ваших разъяснениях, хотя кому-то они могут показаться очень интересными. На самом же деле все это пустые слова. Вообразите, что Арбо начал бы вдруг слагать любовные гимны Николь и демонстрировать их в виде сюрпризов, я не уверен, что это обязательно бы понравилось Эрделюаку, которого, скажу еще раз, в данном случае я не понимаю. Наши с ним отношения не давали повода для столь оскорбительной выходки.

– Боже мой, Джонатан, как ты можешь так говорить! – взмолилась Вера.

– Помолчи, – одернул ее доктор, и она сжалась под его взглядом, став вдруг похожей на ту, вторую женщину, словно сошедшую с двойного портрета.

Хестер сделал шаг в ее сторону, и Мари показалось, что вот сейчас он поднимет Веру и они уйдут.

– Боюсь, виновата во всем я, – быстро сказала она и встала между доктором и Верой. – Это я заморочила голову Эрделюаку рассказами об одном американском психиатре, которому, похоже, удалось создать что-то вроде биоробота, очень похожего на нашего Бертье. Монд специально ездил в Бостон, помогая распутывать эту странную историю, связанную с жутким преступлением.

– Очень интересно! – Хьюз, севший было в кресло, вскочил. – Тебе не стыдно, Мари? То, что я должен был узнать первым, я узнаю последним. А ты, Ник, почему ты мне ничего не рассказал? Подумать только – биоробот! Любая редакция отдала бы за такую информацию все на свете!

– Успокойся, Хьюз, – сказала Мари, – с Ником я делилась не фактами, а эмоциями. Придет время, и я тебе все расскажу.

– Ловлю тебя на слове.

– Я не желаю больше слушать вашу праздную болтовню, – заявил доктор. – Вам, мистер Эрделюак, я предлагаю следующее: или уничтожить портрет, или отдать его мне. Платить за него я не могу, – с вашей стороны это выглядело бы как вымогательство. Вот мое последнее слово. В противном случае – между нами все кончено. Вера, мы уходим.

Растерянная женщина покорно поднялась, и они ушли.

У любого художника бывает пора мучительных сомнений. Закончив двойной портрет Веры, Эрделюак сидел около него до утра, снова и снова проверяя себя, зная, что уже не имеет права прикоснуться к нему кистью. Надо было так вглядеться в него, чтобы признать, принять все до штриха. Необходимость отчуждения от законченного полотна давно осознавалась им как профессиональная болезнь. Одно полотно держало его около себя дольше, другое меньше. Двойной портрет Веры Хестер не отпускал его. Николь, заглянув в мастерскую, увидев портрет и сидящего перед ним Ника, молча взяла стул и села рядом. Эрделюак обнял ее, чуть притянул к себе. Так и сидели они, чувствуя тепло друг друга, не в силах отвести глаз от портрета.

Николь, при всем ее трепетном отношении к Эрделюаку, не была той безумной влюбленной, что принимает все, созданное ее избранником. Только им двоим были известны мучительные решения «перемалевывания», как они говорили, а иногда и уничтожения того, что создавалось. Если Николь говорила «нет», в первые мгновения Ник чувствовал себя совершенно несчастным. Почти никогда он не спрашивал, почему «нет». Если же с этим «нет» он все же не соглашался, чаще всего Николь приходилось убеждаться, что он прав.

Одного взгляда на портрет ей было достаточно, чтобы уловить то жутковатое противоречие, которое передавали краски. Обе изображенные женщины смотрелись прекрасно. Николь думала не о Вере, прототип был слишком очевиден, настолько, что она фактически не обратила на это внимание. Поражало право трактовки, предложенное Ником. В обыкновенной, пусть привлекательной, женщине Эрделюак увидел вдруг то, что, может быть, непозволительно было раздваивать.

– Расщепление, – сказала Николь.

– Ты его чувствуешь? – спросил он.

– Да.

Потом, видя, что Эрделюак не может избавиться от наваждения, она позвонила Хьюзу. Арри и Николь, прогнав Эрделюака, проговорили часа два, решив в конце концов, что в качестве арбитра следует пригласить Мари.

Никто из них до поры и понятия не имел, что личность доктора Хестера попала уже и в поле зрения Лоуренса Монда, и в поле зрения Мари. Не знали они и о том, что у Мари побывал Арбо, а в квартире доктора проведен несанкционированный обыск.

Приглашая Мари, ни Хьюз, ни Николь опять-таки не представляли, что она, может быть, тот единственный человек, кто в данной ситуации способен оценить работу Эрделюака по достоинству.

У портрета Мари простояла довольно долго, а когда повернулась к ним, глаза ее хитро блестели.

– Ну? – спросила она. – Как прикажете оценивать ваши постные физиономии? Это одна из лучших, а может быть, самая лучшая работа Ника. Я не понимаю, что вас здесь смущает. То, что моделью для двойного портрета послужила Вера? – И чтобы вернуть Николь ее профессиональную уверенность, насмешливо добавила: – Арри, а тебе не кажется, что наша очаровательная Николь усомнилась в своих чарах?

– Ах так! – тут же воскликнула Николь.

Мари чмокнула ее в щеку, посоветовала успокоиться, заявила, что им тут больше делать нечего, и, подхватив под руку Хьюза, потащила его на улицу, крикнув из дверей Николь:

– Детка! Будь умницей!

– Я оторвал тебя от дела, – сказал Хьюз, когда они вышли, – можешь поругать меня, я не обижусь. Мне показалось, что портрет не произвел на тебя особого впечатления.

– Во-первых, это не так, – сказала Мари, – а насчет того, какое он на меня произвел впечатление, – чуть позже. Скажи, ты можешь проводить меня?

– Ты хочешь, чтобы я поехал с тобой?

– Да.

Он с сожалением оглянулся на свою машину, и Мари перехватила его взгляд.

– Арри, это важно, – сказала она.

– Ладно, я понял.

Какое-то время Мари, не отвлекаясь, следила за дорогой. Хьюз молчал.

– Есть идея, – сказала она наконец, – но без твоей помощи мне ее не осуществить. Чтобы ты меня понял, я должна рассказать тебе довольно длинную историю. Если ты не согласишься мне помочь, тебе придется ее забыть, может быть, навсегда.

– Это как-то связано с расследованием, которое вы сейчас ведете?

– Да.

– О чем ты тогда спрашиваешь? Конечно, я согласен.

– Но ты понял, Арри? Никаких газетных публикаций до тех пор, пока я или Лоуренс не скажем – давай. Может быть, ничего и не выйдет. Но в случае удачи ты получишь сногсшибательный материал.

– Я все понял. Слушаю тебя.

Шаг за шагом, не торопясь, Мари рассказала ему все, что касалось дела Бертье или, как считала она теперь, дела Бертье – Хестера. Сначала они сидели в машине, потом поднялись к Мари, и Джордж, несмотря на то что они от него отмахивались, заставил их поужинать. А они все говорили и говорили, разрабатывая план, который сначала был одобрен на совещании у Лоуренса Монда, а потом осуществлен в «Клубе по средам».

Глава тринадцатая
Доктор Хестер, он же Стив Конорс

Из мастерской Эрделюака вернулись поздно. Поставив машину в гараж, через центральный вход вошли в дом.

– Вера, – сказал доктор, – ты, пожалуйста, ложись. Мне придется часика два еще поработать.

– Опять? – удивилась она. – Может быть, я что-то не так сделала?

– Ты же знаешь, у меня сейчас много работы.

По дороге в процедурную он толкнул дверь в комнату Линды. Она сидела в кресле, придвинутом к торшеру, и читала.

– Зайди ко мне через час, – буркнул он и стал подниматься по лестнице.

Этот час нужен был ему, чтобы успокоиться, привести мысли и чувства в порядок. Ощущение опасности, внезапно охватившее его при первом взгляде на портрет Веры, продолжало тревожить. Он сидел за своим рабочим столом, положив на него руки и глядя перед собой. Почему так напугал его этот портрет? Мог ли художник создать тот, второй, теневой образ, опираясь только на свое воображение? Доктор не отказывал Эрделюаку в таланте. Он верил, что все его приобретения, сделанные у Эрделюака, окупятся сторицей. Но это! Может, он гений, – доктор криво усмехнулся. Скорее, мистика, подумал он. Или… Или Эрделюак видел Веру такой, какой видят ее они с Линдой, когда Вера, как говорили они, «отправлялась на каникулы». Доктор очень гордился этой своей миниатюрной программой. Кодировка и раскодировка проводились быстро и, можно сказать, практически без вреда для пациента. Человека, словно скрипку, убирали в футляр до тех пор, пока он не понадобится. Недоумения, которые высказывала Вера по поводу своих состояний, он объяснял особенностями расстройства ее нервной системы, обещая, что со временем это пройдет. В порядке компенсации, например, перед отправкой по средам к Эрделюаку, он приводил ее в мягкое эйфорическое состояние, которое очень шло ей, и поддерживал это состояние в ней день-два. Две крайности, два Вериных лица и разглядел Эрделюак.

Нет, конечно, Веру в том, угнетенном, состоянии он видеть не мог. Ее никто не мог видеть, потому что из процедурной стол подавался сразу в подвальное помещение, где она и оставалась до срока, обычно тупо сидя в кресле.

Видеть он ее не мог. Значит – прозрел? Что ж, это лишнее свидетельство того, что скоро его картины начнут подниматься в цене. Но чтобы показать портрет ему и Вере? Надо же быть совершеннейшим кретином. Нет, ни Эрделюака, ни Николь кретинами не назовешь. И тут в сознании доктора всплыли… Да, когда Эрделюак сдернул с полотна тряпку, Мари и Хьюз смотрели не на картину, а на него. Он слева, она справа. Периферийным зрением он отметил это, но забыл. Гнев, охвативший его, вытеснил то чувство страха, что, пожалуй, было связано и с этим подглядыванием со стороны. Что хотели они увидеть в его лице? Зачем им понадобилось наблюдать за ним?

За всем этим могло стоять только одно: не Эрделюака, а Мари интересовала его реакция на портрет. Почему? Это последнее «почему» повергло доктора в панику. Значит, дело Бертье не закрыто? Значит, версия о маньяке-ревнивце не прошла? Но как они… Они? Да, они – Мари и Лоуренс, а точнее, Лоуренс и Мари – вышли на него? А если они вышли на него, значит, какое-то время он находился под наблюдением.

Чем дольше он размышлял, тем яснее становилось ему, что Мари и Хьюз расставили ловушку. А он, как последний дурак, попал в нее. Надо было разыграть скандал и сразу убраться вон. Гнев, убеждал он себя, не страх, а гнев помешал ему сразу же оценить ситуацию. Но следовало признать, что комедия была разыграна ловко. И все же они еще не уверились в том, что он попался. Следующий их шаг оказался не столь умен. То, что проблеял Хьюз о раздвоении личности, – просто глупость. Это можно не принимать в расчет. Но вот то, что потом сказала Мари… Бостонский психиатр, изготовивший биоробот… Неужели она имела в виду Кадзимо Митаси? Что он натворил? Об этом надо будет узнать в первую очередь.

Доктор отшвырнул стул и зашагал по процедурной, машинально остановился у окна, уставясь во тьму. И вдруг ему почудилось, что оттуда, из тьмы, кто-то на него смотрит. Он отшатнулся назад, выругался и прильнул к стеклу. Метрах в восьми от дома поднимался тополь, чуть освещенный уличным фонарем. Ветер трепал его ветви, тянущиеся к окну.

Вот вам и наблюдательный пункт, отметил доктор, с шумом задернул шторы и стал к ним спиной.

Если дело Бертье не забыто, значит, звонок Линды Бэдфулу придется признать ошибкой. Реакция старика оказалась слишком бурной. Дернул же его черт обратиться именно к Доулингу. Обычно такие дела не афишируются. Доулинг же, видимо, готов был голову расшибить, лишь бы услужить денежному мешку. Но ведь ему не нужен он – Стив Конорс. Как он пыжился перед телекамерами, отвечая на вопросы журналистов по поводу дела Бертье! Значит, Стив Конорс нужен Мондам? Но Стива Конорса нет, он сгорел вместе с лабораторией десять лет тому назад. Кто теперь помнит двадцатисемилетнего мальчишку, подававшего большие надежды? За океаном, за тысячи миль отсюда.

Доктору хотелось утешить себя, обмануться. Почувствовав этот соблазн, он тут же понял, что это и есть путь к гибели. Значит? Значит, нужно смотреть правде в глаза. Монды нашли Стива Конорса и только поэтому вышли на него, Джонатана Хестера. А найдя Стива Конорса, не могли не увязать его с Кадзимо Митаси, тем более что, по утверждению Мари, Лоуренс Монд ездил в Бостон разбираться с биороботом. Неужели старый дурень и навел полицию на него – скромного бэдфулского психиатра? Какая работа может пойти прахом! Десять лет кропотливейшего труда!

Для Доулинга того, что уже есть, пожалуй, хватило бы, чтобы вцепиться в него и не отпускать, пока… Пока – что? Пока он не сознается, что сотворил Бертье? Нет, от Бертье к нему прямой дорожки нет. Да и смена фамилий легко объясняется боязнью ответственности за гибель лаборатории. Скрылся, чтобы не попасть под суд, так как из него, безусловно, сделали бы козла отпущения. Вот и все.

Следовательно, или Монды убедили Доулинга до поры его не трогать, или вообще пока не ставят Доулинга в известность о результатах своих изысканий. В этих «или» надо непременно разобраться. А пока?.. А пока сделать один ничего не значащий звонок за океан.

Он начал набирать номер телефона и вдруг бросил трубку: а что, если телефон прослушивается? Черт с ним, в данном случае это не имеет значения, а там, за океаном, как раз полдень, самое время звонить.

Он набрал номер.

– Хелло, – медленно прозвучало на другом конце провода.

– Добрый день, Виктория, вас беспокоит доктор Хестер.

– О! Доктор! Я счастлива вас слышать!

– Мне очень приятно, что вы меня еще помните.

– Ах, как вы можете так говорить, доктор! Я ваша должница до конца дней.

– Как вы себя чувствуете?

– Чудесно! Третий год никаких проблем, ни разу не обращалась к врачу. Я вам так благодарна!

– Рад слышать. Собственно, только для этого я и звоню. Передайте, пожалуйста, от меня большой привет вашему отцу.

Он положил трубку. Никакой, даже самый проницательный сыщик ничего не мог бы усмотреть в этом телефонном разговоре. Виктория действительно когда-то являлась его пациенткой. Но завтра, собственно, уже сегодня, в распоряжение доктора должен поступить человек, готовый выполнять любые его требования.

Пока он разговаривал, в процедурную поднялась Линда и молча подсела к столу.

– Так, – сказал доктор, – завтра к десяти подготовь все, что нужно, придется чуть подкорректировать Веру, ей надо будет вспомнить кое-что, касающееся матери.

– Ты взволнован, – заметила Линда.

– Да, ситуация, кажется, меняется не в лучшую сторону.

Генри Уэйбл сам явился к Хестерам вместе с секретарем Бэдфула. Доктор и Вера принимали их в гостиной.

– Господа, – сказала Вера, пребывавшая в прекрасной форме, – от матери мне действительно достались кое-какие бумаги. Честно говоря, я к ним не притрагивалась. После ее смерти я так плохо себя чувствовала, что боялась прикасаться к ним. А потом, когда доктор Хестер помог мне, я как-то про них забыла. Жили мы… Одним словом, я никогда не думала, что их содержание может кого-то заинтересовать.

Вера положила на стол две папки, пересеченные крест-накрест бумажными лентами. Уэйбл повертел папки в руках:

– Вы хотите сказать, что к ним никто не притрагивался?

– Да, – Вера пожала плечами, – кроме меня, их некому было смотреть, а я их не трогала.

– А что за даты стоят на лентах?

– Я думаю, их поставила мама, когда опечатывала папки. Они поставлены… Через месяц с небольшим мама умерла.

– Мистер Хестер, вы не будете возражать, если мы вскроем папки?

– Нет, надеюсь в них найдется что-то, что покажется вам полезным.

Процедура вскрытия папок происходила в полном молчании. В первой папке оказались деловые бумаги, если можно было так назвать скромные хозяйственные счета, квитанции, предложения о найме на работу, письма учеников, их поздравительные открытки, несколько газетных вырезок о концертировании более или менее известных музыкантов, вероятно учеников матери Веры, и прочее, прочее – архив одинокой женщины, очень пунктуальной, бережливой и скромной.

Во второй папке обнаружились письма. И как только стало понятно, кому они были адресованы, все напряглись и невольно переглянулись. В папке, пронумерованные, хранились семьдесят два неотправленных письма, адресованные Бэдфулу, Элтону Бэдфулу, и бесконечное количество газетных вырезок, где упоминалось его имя.

– Миссис Хестер, – спросил Уэйбл, – правильно ли я понимаю ситуацию: перед нами письма вашей матери?

– Да, – Вера казалась очень растерянной, – я, пока училась, часто получала от нее письма. Вот такие, как здесь. Все они хранятся у меня, – она чуть помедлила, – в папке.

– Вы не могли бы показать их?

Вера поглядела на доктора.

– Принеси, пожалуйста, – мягко сказал он.

Одного взгляда на письма оказалось достаточно – писались они той же рукой.

– Миссис Хестер, – сказал Уэйбл (он и секретарь стояли), – я хорошо знаю своего патрона. От его имени прошу вас с супругом быть у нас завтра к двенадцати часам. Со своей стороны могу вас заверить: вам будет оказан… – он вдруг споткнулся на полуслове, – вас ждет ваш отец.

– Вы считаете, что документы действительно доказывают… – удивленно попытался спросить доктор Хестер, обращаясь к Уэйблу.

– Да, – ответил тот. – Сэр Бэдфул настойчиво требует свидания со своей дочерью, и у нас нет сомнений в том, что оно должно состояться.

– Но ведь он очень болен, – доктор глянул на Веру, – и что нам делать с этими папками?

– Возьмите их с собой, – холодно ответил Уэйбл.

– А я, – спросила Вера, – я могу прочитать эти письма?

– Разумеется, ведь они принадлежат вам.

– Я убью ее! – крикнула Линда.

– За что? – усмехнулся доктор. – За то, что она принесет нам миллионы?

– Ты не любишь меня!

– Во всяком случае, я не собираюсь доказывать это тебе словами.

– Ты прекрасно знаешь, что совершенно не обязательно спать с двумя.

– Почему же? Это очень пикантно. Одна – брюнетка, другая – блондинка, – проговорил доктор. – Или тебе что-то не нравится? – В голосе его появилась жесткость.

– Я устала от всего этого. Когда это кончится? – выкрикнула она.

– Никогда! Запомни это! Никогда! Или ты идешь за мной до конца, или убирайся. Только сейчас не хватало мне твоих истерик. Или и тебе захотелось успокоиться?

Ее охватил страх.

– Стив, – назвала она его по имени, которое запрещено было произносить, – но если все рухнет, если все наши усилия напрасны, если эти проклятые Монды…

– Я хочу, чтобы ты запомнила, и запомнила раз и навсегда: что бы ни случилось, нам с тобой ничего не грозит. Поняла? – Он схватил ее за локоть и притянул к себе. – Сколько лет ты идешь за мной! Неужели до тебя, не дошло, что я не остановлюсь на полпути? Сколько раз у меня была необходимость и возможность избавиться от тебя? Ты здесь! Неужели это тебя ни в чем не убеждает?