Текст книги "Исход. Том 1"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 45 страниц)

Медленно, с осторожностью он поднялся. Криков позади него не было слышно. Прохладный ночной ветер коснулся его лица, осушив капельки пота. Он испытал чувство, похожее на изумление, когда увидел траву и цветочную клумбу. Никогда еще ночь не казалась ему насыщенной таким упоительным ароматом. Серп луны сиял в небе. Стью с благодарностью поднял лицо вверх, а потом прямо через газон направился к дороге, ведущей в Стовингтон. Ноги его стали мокрыми от росы. Стью слышал, как ветер перешептывается с соснами.

– Я жив, – сообщил Стью Редмен ночи и расплакался– Я жив, благодарение Господу, я жив, спасибо Тебе, Боже, спасибо Тебе, Боже, спасибо…

Слегка покачиваясь, он побрел по дороге.

Глава 30

Пыль кружила над техасскими просторами, образуя в сумерках полупрозрачную завесу, под которой Арнетт превращался в город-призрак. Вывеска, висевшая над автозаправкой Билла Хэпскома, была сбита и лежала на середине дороги. В доме Норма Брюетта была оставлена включенной газовая горелка, и вчера искра из кондиционера взметнула дом ввысь, разбрасывая доски, обломки кровли и игрушки по всей Лоурел-стрит. На Мейн-стрит мертвые солдаты лежали вперемешку с мертвыми собаками. В закусочной Ренди мертвец перевесился через прилавок. Одна из собак, теперь уже лежащая в канаве, ранее полакомилась его лицом, пока не потеряла аппетит. Грипп не действовал на кошек, и они дюжинами бродили в тишине сумерек, напоминая дымчатые тени. Из нескольких домов доносился шум работающих телевизоров. Изредка хлопали ставни. Красный фургон, старый, выцветший и проржавевший, на его боку с трудом читалась надпись «СПИДВЕЙ ЭКСПРЕСС», застыл посередине Дэрджин-стрит перед таверной «Голова индейца». В фургоне было множество опрокинутых банок пива и лимонада. На Лоугэн-лейн, на окраине Арнетта, смерч пыли и песка играл на пороге дома Тони Леоминстера. «Скаут» Тони с опущенными боковыми стеклами стоял на подъездной дорожке. Семейство белок обустроилось на заднем сиденье. Солнце покинуло Арнетт; город погрузился в темноту, укрытый крылом ночи. Если исключить стрекот кузнечиков, писк и возню маленьких зверюшек и хлопанье ставен дома, принадлежавшего Тони Леоминстеру, в Арнетте было тихо. Очень тихо. Невыносимо тихо.

Глава 31

Кристофер Бредентон боролся с бредом, как борются с зыбучими песками, увязая в них. Все его тело невыносимо болело. Он ощущал свое лицо неким чужеродным телом, будто кто-то напичкал его инъекциями силикона в дюжине мест и теперь оно стало размером с дирижабль.

Горло саднило, но больше всего пугало то, что дыхательный проход казался теперь по размерам не больше отверстия в дуле игрушечного пистолета. Дыхание со свистом входило и выходило через это соединительное отверстие, которое было так необходимо, чтобы поддерживать контакт с внешним миром. Но и это было еще не все. Ужаснее всех этих неотступных болезненных ощущений было чувство, похожее на глубокое погружение. Он весь горел в лихорадке. Он не помнил, чтобы когда-нибудь ему было вот так жарко, даже два года назад, когда подвозил двух политзаключенных, выпущенных под залог, из Техаса на запад, в Лос-Анджелес. Их старенький «понтиак» заглох на шоссе № 190 в Долине Смерти, и там Бредентону было очень жарко, но теперь было намного хуже. Это был внутренний жар, как будто он проглотил солнце.

Бредентон застонал и попытался сбросить одеяла, но у него не хватило сил. Неужели он сам лег в постель? Вряд ли. Кто-то или что-то находилось вместе с ним в доме. Кто-то или что-то… он должен вспомнить, но не смог. Бредентон смог только вспомнить, что он боялся еще до того, как заболел, поскольку знал, что приближается кто-то (или что-то), и ему необходимо… что?

Он снова застонал, голова его заметалась по подушке. Он помнил только бред. Горячий фантом с жуткими глазами. Его мать приходила в эту просто обставленную спальню; его мать, умершая еще в 1969-м, сказала ему: «Кит, о, Кит, я же говорила тебе, чтобы ты не якшался с этими людьми. Меня не волнует политика, но эти люди, с которыми ты возишься, сумасшедшие, они как бешеные собаки, а эти девицы просто потаскухи. Я же говорила тебе, Кит…» А потом ее лицо раскололось, выпуская наружу множество сверчков через осколки желтого высохшего мозга, пока не накатила темень и не послышались встревоженные крики, шарканье ног бегущих людей… огни, вспышки огней, и он снова оказался в Чикаго, в 1968 году, откуда-то доносилось пение: «Весь мир наблюдает! Весь мир наблюдает! Весь мир…» – и там, в канаве у входа в парк лежала девушка в джинсах, ноги ее были босы, в длинных волосах запутались осколки стекла, лицо превратилось в блестевшую кровавую маску, которая казалась черной в безжалостном белом свете уличных фонарей, в маску раздавленного ничтожества. Он помог ей подняться на ноги, девушка закричала и прижалась к нему, потому что из-за дымовой завесы приближалось какое-то космическое чудовище, создание в блестящих черных ботинках, обтрепанной куртке и противогазе, в одной руке чудовище держало полицейскую дубинку, а в другой баночку с мускатным орехом и ухмылялось. А когда космический пришелец сдернул противогаз, открывая свое ухмыляющееся разгоряченное лицо, оба они закричали, потому что это был некто или нечто, кого он ждал, человек, которого Кит Бредентон всегда боялся. Это был Странствующий Хлыщ. Крики Бредентона разрезали ткань этого сна, подобно тому как сверхпрочный алмаз разрезает кристалл, и он снова оказался в Боулдере, штат Колорадо, в своей квартире на Каньон-бульвар, было лето и было жарко, так жарко, что даже в легких шортах по телу струился пот, а напротив стоял самый красивый в мире мальчик, высокий, загорелый, с великолепной осанкой, на нем плавки лимонного цвета, облегающие каждый бугорок и выемку на его прелестном задике и, если он повернется, взглядам откроется его лицо, как у ангелов Рафаэля. Где же ты отыскал такое чудо? На собрании, спортплощадке университета или в кафе? Или подобрал на дороге? Какая разница? О, как жарко, но вот вода, кувшин воды, целая цистерна с водой, а рядом с ней таблетки, нет! ТАБЛЕТКА! Та, которая унесет его в то место, которое этот ангел в желтых облегающих плавках называет Хакслиленд[6]6
  Имеется в виду антиутопия английского писателя Олдоса Хаксли «Прекрасный новый мир» о стандартизированном обществе технократов.


[Закрыть], место, где подвижные пальцы пишут, но не двигаются, место, где цветы растут на засохших дубах, и, мальчик, что это за эрекция приподняла твои плавки? Разве испытывал когда-нибудь Кит Бредентон такое желание и готовность любить? «Пойдем в постель, – говоришь этой гладкой коричневой стене, – ложись и ублажи меня, а потом я сделаю это для тебя. Я сделаю все, что тебе нравится». «Сначала прими эту таблетку, а потом видно будет», – слышится в ответ. Принимаешь таблетку, вода охлаждает горло, и понемногу на тебя накатывает туман, и кажется, что температура останавливается точно на 36,6. Через некоторое время вдруг понимаешь, что смотришь на вентилятор, стоящий на комоде, и на собственное размытое отражение в зеркале. Лицо кажется почерневшим и раздутым, но не стоит беспокоится об этом, потому что это только таблетка, всего-навсего!!! Таблетка!!! «Путешествие, – шепчут губы, – о мальчик, путешествие Капитана Мертвая Хватка, и я, мы та-а-ак хотим…» Мальчик хочет убежать, и поначалу смотришь на его гладкие бедра, обтянутые плавками, потом взгляд поднимается к узкой талии, затем к красивой; гладкой груди, а потом с грациозной шеи переходит на лицо… и это его лицо. Впалые щеки, счастливая яростная усмешка, лицо не ангела Рафаэля, но дьявола Гойи, из каждой пустой глазницы выглядывает головка змеи; он подходит все ближе, невозможно сдержать крик, а он шепчет: «Путешествие, детка, путешествие Капитана…»

Затем снова мрак, лица и голоса, которые невозможно вспомнить, и, наконец, всплываешь на поверхность здесь, в маленьком домике, построенном своими руками на окраине Маунтин-Сити. Потому что сейчас – это сейчас, огромная волна бунта и протеина, захлестнувшая страну, уже давно отошла, а юные турки теперь уже почти все превратились в стариков с седыми бородами, вот и все уцелевшие обломки кораблекрушения, детка. Мальчик в желтых плавках был давным-давно, а в Боулдере Кит Бредентон жил, когда был еще ребенком.

Господи, неужели я умираю?

С агонизирующим ужасом он зацепился за эту мысль, жар кружился, скручиваясь спиралью в его голове, как смерч. И внезапно его учащенное дыхание остановилось, когда из-за закрытой двери спальни раздался звук. Сначала Бредентону показалось, что это пожарная сирена. По мере приближения звук взлетал и становился громче; сквозь этот звук он слышал клацающие шаги сначала в холле на первом этаже, затем в гостиной, а потом шаги раздались на лестнице, ведущей вверх.

Бредентон откинулся на подушки, его охватила волна ужаса, глаза на опухшем, потемневшем лице округлились. Шаги приближались. Уже не сирена, а крик, высокий непрерывный крик, который не может воспроизвести или выдержать ни одно человеческое горло, определенно вой банши[7]7
  Банши – дух, стоны которого предвещают смерть.


[Закрыть] или какого-то черного Харона, пришедшего переправить его через реку, отделяющую землю живых от земли мертвых.

Теперь торопливые шаги направлялись через холл второго этажа прямо к нему, половицы стонали и скрипели, протестуя под тяжестью этих безжалостных ног, и внезапно Кит Бредентон понял, кто это такой, он вздрогнул, когда дверь с треском распахнулась, и мужчина в линялой джинсовой куртке вбежал в спальню, его убийственная ухмылка сверкала на лице, как круг ножей, лицо было радостным, как у безумного Санта-Клауса, он размахивал оцинкованным ведром.

– ХИ-И-И-И-И-И-О-О-О-О-О-У-У-У-У-У!

– Нет! – вскрикнул Бредентон, беспомощно закрывая лицо рукой. – Нет! Не-е-ет!..

Ведро метнулось вперед, из него хлынула вода, застыв на мгновение в желтом свете лампы огромным неотшлифованным бриллиантом, и он увидел, как лицо мужчины, искаженно просматривающееся сквозь поток воды, превратилось в физиономию победоносно усмехающегося тролля, только что выбравшегося из самых темных закоулков ада, чтобы принести неистовство и ярость в этот мир; затем вода обрушилась на Бредентона, такая холодная, что его опухшее горло моментально стало шире, выдавливая кровь из стенок гортани огромными каплями, у него перехватило дыхание, и он одним конвульсивным движением сбросил все покрывала, открывая тело приближающемуся огромному прозрачному ножу, когда неожиданная судорога острыми зубами вонзилась в его тело, измученное этой вынужденной борьбой. Он вскрикнул. И снова закричал. Затем откинулся на подушку, дрожа горящим телом на влажной, сразу ставшей холодной простыне, голову разрывала тупая боль, глаза вылезали из орбит. Дыхательное горло снова резко сузилось, и Бредентон попытался бороться с удушьем. Тело его забилось в конвульсиях.

– Я знал, что это охладит тебя! – весело крикнул человек, которого Кит знал как Ричарда Фрая. Со стуком он поставил ведро на пол. – Я знал, я знал, что это поможет. Золотая рыбка! Благодари меня, парень, благодари за мою услугу. Ты благодаришь меня? Не можешь говорить? Нет? Но я-то знаю, что можешь.

– Йе-е-е-е-а-а-а-х-х-х!

Он подпрыгнул, как Брюс Ли в своих фильмах, раскинув колени в стороны, и завис на мгновение прямо над Китом Бредентоном, как вода до этого. Зловещая тень его застыла на прикрытой промокшей пижамой груди Бредентона, и тот слабо вскрикнул. Затем колени опустились по обе стороны от Кита, и обтянутый потертыми джинсами пах Ричарда Фрая двурогой вилкой завис в нескольких дюймах над грудью, а его лицо вспыхнуло над Бредентоном, как факел из готического романа.

– Я должен был разбудить тебя, – сказал Фрай, – я не хотел, чтобы ты отдал концы, не переговорив со мной напоследок.

– … прочь… прочь… прочь с меня…

– А я не на тебе, парень. Я просто завис над тобой. Как огромный невидимый мир.

Бредентон, охваченный смертельным страхом, мог только задыхаться, дрожать и отводить глаза от этого веселого, вызывающего гнев и раздражение лица.

– Нам необходимо побеседовать о кораблях, тюленях и морских прибоях и о том, есть ли у пчел жало. А также о документах, которые у тебя должны быть для меня, и о машине, и о ключах от машины. Пока что в твоем притоне я видел только пикап-«шеви», и я знаю, что он твой, Кити-Кити, так как насчет этого?

– … они… документы… не могу… не могу говорить… – Кит, хватая ртом воздух, пытался сделать вдох. Зубы его стрекотали, как пичужки на дереве.

– Будет лучше, если ты сможешь заговорить, – произнес Фрай и, угрожающе растопырив большие пальцы, затем согнул их под углом, который, казалось, противоречил всем законам биологии и физики. – Потому что в противном случае твои невинные глазки станут брелком на моих ключах, а ты будешь прыгать в аду, как слепая собака. – Он нажал пальцами на глаза Бредентона, и тот только беспомощно дернулся.

– Ты мне скажешь, – приказал Фрай, – и я дам тебе отличные таблетки. Я даже приподниму тебя, чтобы ты смог проглотить их. Ты поправишься, парень. Таблетки позаботятся обо всем.

Бредентон, теперь уже дрожа как от страха, так и от холода, выдавливал слова сквозь клацающие зубы:

– Документы… на имя Ренделла Флегга. В бюро на первом этаже. Под… под бумагами.

– Машина?

Бредентон мучительно пытался вспомнить, какую машину требует от него этот человек. Это было так далеко, отделено зыбучими песками бреда, этот бред, казалось, повлиял каким-то образом на его мыслительный процесс, обратив в пепел целые блоки памяти. Целые отделения памяти стали выжженными отсеками с дымящимися проводами и обугленными переключателями. Вместо машины, о которой спрашивал этот ужасный человек, всплыло воспоминание о его первой машине, «студебеккере» выпуска 1953 года с закругленным капотом, выкрашенным в розовый цвет.

Очень спокойно одной рукой Фрай закрыл Бредентону рот, а другой зажал ноздри. Бредентон начал выгибаться дугой. Сдавленный стон вырвался из-под руки Фрая. Он отнял обе руки и сказал:

– Это помогло тебе вспомнить?

Странно, но помогло.

– Машина… – сказал Бредентон и задышал, как собака. Мир вокруг него, пошатнувшись, успокоился, и он смог продолжить. – Машина припаркована… позади станции Коноко… кладбище автомобилей… сразу за выездом из города. Шоссе № 51.

– На север или на юг от города?

– Ю… ю…

– Юг! Я понял. Продолжай.

– Накрыта брезентом. Бью… бью… «бьюик». Регистрационная карточка под рулем. На имя… Ренделл Флегг. – Бредентон снова учащенно задышал, не в состоянии ни вымолвить, ни сделать что-нибудь, он мог только смотреть на Фрая со смущением и надеждой.

– Ключи?

– Коврик для ног. Под…

Остальные слова застряли у него в горле, так как Фрай устроился у него на груди. Причем устроился так, будто уселся на удобный пуфик в квартире друга. Теперь Бредентон не мог вообще вздохнуть. Он издал последний выдох, превратив его в единственное слово:

– … пожалуйста…

– И спасибо, – с жеманной ухмылкой произнес Ричард Фрай/Ренделл Флегг. – Спокойной ночи, Кит.

Не имея ни малейшей возможности говорить, Кит Бредентон только закатил глаза.

– Не поминай меня лихом, – мягко произнес темный человек, глядя на него сверху вниз. – Просто теперь нужно поторопиться. Карнавал начинается. Уже открывают все аттракционы, карусели, тир и Колесо Фортуны. Это моя счастливая ночь, Кит. Я чувствую это. Я ощущаю это всем своим существом. Поэтому надо спешить.

До станции Коноко было мили полторы, и когда Флегг добрался туда, было уже четверть четвертого утра. Поднялся ветер, засвистел вдоль улиц. По дороге на станцию Флегг обошел трех дохлых собак и тело мертвого мужчины, на котором было нечто вроде униформы. А над всем этим ярко сияли звезды, пронизывая своим светом темную кожу Вселенной.

Брезент, покрывающий «бьюик», был прикреплен к земле колышками, но все равно хлопал на ветру. Когда Флегг вынул колышки, брезент сорвался и умчался в ночь на восток, как огромный коричневый призрак. Вопрос был в том, в какую сторону направиться ему?

Он стоял рядом с хорошо сохранившимся «бьюиком» выпуска 1975 года (машины хорошо сохранялись здесь: сухой климат препятствовал коррозии), внюхиваясь, как койот, в ночной летний воздух. Пахло пустыней. Этот запах можно ощутить только ночью. «Бьюик» стоял в тишине, нарушаемой только порывами ветра, на кладбище автомобилей, расположенном в этой части Восточного острова. Мотор заблокирован. Ось напоминает гири культуриста. В снятых шинах свистит ветер. Разбитое ветровое стекло. И так далее.

В подобных ситуациях Флегг соображал гораздо лучше. При таком повороте событий любой человек может превратиться в Яго.

Он прошел мимо «бьюика» и провел рукой по вмятинам того, что когда-то могло быть «мустангом».

– Эй, маленькая кобра, разве ты не знаешь, что тебе предстоит заткнуть их всех… – тихонько пропел он. Ударив по радиатору пыльным ботинком, он потревожил целую россыпь камней, блеснувших на него запыленными огоньками. Рубины, изумруды, жемчужины величиной с гусиное яйцо, бриллианты, не уступающие своим сверканием звездам. Флегг щелкнул пальцами, и все исчезло. Куда же направиться ему?

Ветер застонал, прорываясь сквозь разбитое ветровое стекло старенького «плимута», вспугнув мелкую живность, обосновавшуюся внутри.

Что-то зашуршало позади него. Обернувшись, он увидел Кита Бредентона в нелепых желтых плавках, его огромное брюхо нависало над ними, как лавина. Бредентон крался к нему по развалинам детройтского железа. Осколки железа и стекла пронзали его ступни, но раны не кровоточили. В пупке Бредентона зиял черный глаз. Темный человек щелкнул пальцами, и Бредентон исчез.

Флегг усмехнулся и вернулся к «бьюику». Прислонился лбом к крыше автомобиля с пассажирской стороны. Время шло. Вдруг он резко выпрямился, все так же усмехаясь. Он знал.

Темный человек щелкнул пальцами, и машина стала как новая. Он проскользнул за руль «бьюика» и несколько раз нажал на газ, чтобы подзарядить карбюратор. Мотор ожил, и облако выхлопных газов вырвалось на волю. Машина тронулась, объезжая автозаправочную станцию, фары на мгновение высветили еще парочку изумрудов – кошачьи глаза, сверкающие из зарослей высокой травы. В пасти у кошки была зажата мышь. От вида усмехающегося, лунообразного лица Флегга, высунувшегося из окна машины, кошка выпустила свою добычу и пустилась наутек. Флегг громко, от всей души рассмеялся смехом удальца, которого впереди ждет только хорошее. Там, где гудронированное покрытие станции переходило в шоссе, он повернул направо и покатил на юг.

Глава 32

Кто-то оставил открытой дверь между блоком усиленного режима и остальными тюремными камерами; обилие металлических дверей сделало коридор естественным усилителем, отражая вой и стенания, не прекращающиеся все утро, с оглушительной силой, пока Ллойд Хенрейд, охваченный вполне естественным страхом, в перерывах между криками не понял, что сходит с ума.

– Мама! – раздался хриплый, отражаемый эхом крик. – Ма-а-а-ма-а-а!

Скрестив ноги, Ллойд сидел на полу своей камеры. Обе его ладони были липкими от крови, словно он натянул красные перчатки. Голубые хлопчатобумажные шорты – униформа заключенных – были перепачканы кровью, так как он вытирал о них ладони, чтобы удобнее было работать. Было 29 июня, десять часов утра. А около семи он заметил, что передняя правая ножка его койки немного болтается, и вот с тех пор он пытается открутить болты, которыми она прикручена к полу и к кроватной сетке. Единственным его инструментом были пальцы, но ему действительно удалось вывинтить пять из шести болтов. В результате теперь его пальцы напоминали пористый сырой гамбургер. Шестой болт оказался сущим дьяволом, но Ллойд все же считал, что ему удастся справиться и с ним. К тому же он не позволял себе думать. Единственным способом сдержать панический страх было не думать.

– Ма-а-ма-а-а…

Разбрызгивая кровь с изрезанных, пульсирующих болью пальцев, Ллойд вскочил на ноги и, схватившись за решетки двери, выпученными глазами уставился в пустоту коридора, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть.

– Заткнись, педик проклятый! – заорал он. – Заткнись, ты доводишь меня до бешенства!

Последовала продолжительная пауза. Ллойд смаковал тишину так, будто вкушал горячий гамбургер из «Макдональдса». Молчанье – золото, он всегда считал, что это глупое выражение, но теперь понял истинный смысл поговорки.

– Ма-а-а-м-а-а-а-а!.. – снова взвыл голос, поднимаясь по стальному горлу коридора, мрачный и печальный, как сирена маяка.

– Господи, – пробормотал Ллойд – Боже праведный. ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ, ЧЕРТОВ БОЛВАН!

– МА-А-А-МА-А-А-А…

Ллойд вернулся к ножке койки и ожесточенно набросился на нее, снова досадуя, что в камере нет ничего, чем можно было бы орудовать как рычагом, пытаясь не обращать внимания на пульсирующую боль в пальцах и панику, заполнявшую все его существо. Он попытался вспомнить, когда именно в последний раз видел своего адвоката – подобные вещи очень быстро подергивались туманом в голове Ллойда, где хронология прошедших событий сохранялась так же хорошо, как сито удерживает воду. Три дня назад. Да. На следующий день после того, как этот хреновый Громила врезал ему по яйцам. Двое охранников снова отвели его в комнату следствия, и снова Шокли стоял у дверей и приветствовал его: А вот и наш великомудрый ссыкун, вот это да! Может, хочешь еще сострить?» А потом Шокли открыл рот и чихнул прямо в лицо Ллойду, забрызгивая его густой мокротой. «Вот тебе парочка бацилл, болван. Все уже получили свою порцию от охранника с первого этажа, а я уверен, что мы должны делиться своим богатством. В Америке даже такой мерзавец, как ты, способен подхватить простуду». Затем Ллойда ввели внутрь. Казалось, Девинс пытается скрыть хорошую весть, чтобы не сглазить ее. Судья, который должен был слушать дело Ллойда, слег в постель с гриппом. Двое других судей также были больны – или гриппом, который гулял вокруг, или чем-то еще, так что остальные запасные были по уши завалены работой. В связи с этим, возможно, им удастся добиться отсрочки. «Постучи по дереву», – сказал, смеясь, адвокат. «Когда мы будем знать наверняка?» – спросил Ллойд. «Возможно, до последней минуты все будет храниться в тайне, – ответил Девинс: – Я дам тебе знать, не беспокойся». Однако с тех пор Ллойд не видел его больше, и теперь, восстанавливая в уме события, вспомнил, что и у самого адвоката был насморк и…

– О-о-о-о, Го-о-о-споди!

Ллойд обхватил зубами пальцы правой руки и ощутил привкус крови. Но этот проклятый болт все же немного поддался, а это значило, что он наверняка справится с ним. Даже призывающий мать где-то из конца коридора больше не досаждал ему… по крайней мере, уже не так сильно. Он справится с этим болтом. После этого ему останется только ждать. Ллойд сидел, покачиваясь, успокаивая теплым дыханием пальцы, давая им передышку. Когда боль немного утихла, он стал отрывать полоски от своих шорт и забинтовывать ими пальцы.

– Мама?

– Я знаю, что ты можешь сделать со своей матерью, – пробормотал Ллойд.

В ту ночь, когда он в последний раз разговаривал с Девинсом, надзиратели стали удалять из камер больных заключенных, выволакивая их, не очень-то церемонясь – ведь они уносили тех, чья болезнь зашла слишком далеко. Заключенный в камере справа от Ллойда, Траск, подметил, что большинство надзирателей и сами больны.

– Возможно, мы сможем как-то воспользоваться этим, – сказал Траск.

– Как? – спросил Ллойд.

– Не знаю, – ответил Траск. Он был сухопарым, с вытянутым, как у борзой, лицом. Его держали в крыле усиленного режима в ожидании суда за вооруженное ограбление со смертельным исходом. – Отсрочка или еще что-нибудь. Не знаю.

Под матрацем у Траска было спрятано шесть сигарет с марихуаной, четыре из которых он отдал одному из надзирателей, казавшемуся вполне здоровым, чтобы он рассказал им, что творится вокруг. По его словам, люди толпами покидают Финикс. Очень много больных, люди мрут как мухи. Правительство обещает в скором времени противогриппозную вакцину, но почти никто не верит в эти побасенки. Многие радиостанции Калифорнии передают ужасные сообщения о расстрелах без суда и следствия, об армейских заслонах, о местных юнцах с автоматами наперевес, грабящих города, и о том, что люди умирают десятками тысяч. Как заметил надзиратель, он не удивится, если выяснится, что это сделал какой-то длинноволосый фанатик, отравив воду. Надзиратель также сообщил, что сам он чувствует себя вполне здоровым, но собирается брать ноги в руки, как только закончится его смена. Он слышал, что военные собираются заблокировать шоссе № 17, 10 и 80 к завтрашнему утру, так что он заберет жену и ребенка, уложит побольше продуктов, и они поживут в горах, пока все это не кончится. У него в горах есть домик, сказал надзиратель, и если кто-то попробует приблизиться к нему больше чем на тридцать ярдов, он прострелит смельчаку голову.

На следующее утро у Траска появился насморк и поднялась температура. Он нес всякую околесицу и был охвачен паникой, вспомнил Ллойд, посасывая пальцы. Траск взывал к каждому проходящему мимо охраннику, умоляя забрать его отсюда, пока он совсем не разболелся. Но те даже не смотрели в его сторону, да и вообще ни на кого из заключенных, теперь напоминавших голодных львов в зоопарке. Именно тогда Ллойд впервые почувствовал страх. Обычно здесь находилось не менее двадцати надзирателей, так почему же теперь он видел только четверых или пятерых на противоположной стороне?

В тот день, двадцать седьмого, Ллойд стал съедать только то, что могло испортиться, из еды, которую просовывали ему сквозь решетку, пряча остальное под матрац.

Вчера Траск неожиданно забился в конвульсиях. Лицо его почернело, как туз пик, и он умер. Ллойд с сожалением смотрел на недоеденный завтрак Траска, но у него не было ни малейшей возможности дотянуться до него. Вчера днем на этаже все-таки было еще несколько надзирателей. Но они уже никого не уносили в изолятор, даже очень больных. Возможно, там внизу, в изоляторе, люди тоже умирали, и охрана решила не тратить попусту своих усилий. Никто не пришел, чтобы забрать тело Траска.

Вчера, ближе к вечеру, Ллойд заснул. Когда же он проснулся, то коридоры отделения с усиленной охраной были пусты. Ужин никто не принес. Теперь все это место действительно напоминало клетки с разъяренными львами. Ллойду не хватало воображения, чтобы представить, насколько оглушительнее были бы крики, если бы в крыле с усиленной охраной были заполнены все камеры. Он не знал, сколько человек осталось в живых, кто был еще в состоянии кричать и требовать свой ужин, но, судя по эху, много. Ллойд знал только то, что справа от него Траск собирает к себе мух, а камера слева пуста. Ее бывшего хозяина, молодого разговорчивого негра, который напал на старенькую леди, чтобы ограбить ее, но вместо этого убил, не рассчитав свои силы, отправили в изолятор пару дней назад. Напротив были видны две пустые камеры и раскачивающиеся ноги мужчины, который был посажен за убийство жены и ее брата во время игры в покер. Карточный Убийца, как его прозвали, по всей видимости повесился на собственном ремне, или, если у него отобрали и это, то, значит, на штанах.

Еще позже, тем же вечером, когда автоматически зажегся свет, Ллойд съел немного бобов, которые припрятал два дня назад. Вкус у них был ужасный, но он все равно съел их все, предварительно обмыв водой из туалетного бачка. Затем свернулся на койке, прижав колени к груди, проклиная Лентяя за то, что тот втянул его во все это дерьмо. Во всем был виноват только Лентяй. Самостоятельно Ллойд никогда бы не решился на нечто большее, чем маленькое дельце.

Мало-помалу крики требующих еды стихли, и Ллойд подумал, что он, наверное, не единственный, кто заранее сделал запасы. Но еды у него было очень мало. Если бы он действительно считал, что подобное возможно, то запасся бы более основательно. Где-то на задворках его разума притаилось нечто, чего он не хотел замечать. Как будто там висели хлопающие на ветру шторы, скрывающие это нечто. Видны были только его костлявые нош, выглядывающие из-под кромки штор. И это все, что надлежит видеть человечеству. Потому что эти костлявые нога принадлежат шатающемуся, истощенному телу, и имя ему голод.

– О нет, – простонал Ллойд. – Должен ведь кто-нибудь прийти. Обязательно должен. Это так же очевидно, как и то, что моча впитывается в одеяло.

Он вспоминал кролика. Не мог отделаться от этих мыслей. В школьной лотерее он выиграл кролика вместе с клеткой. Отец не хотел, чтобы сын держал его, но Ллойд все же уговорил отца, пообещав, что будет ухаживать за кроликом сам и покупать корм на собственные карманные Деньги. Ему нравился этот кролик, и он действительно ухаживал за ним. Поначалу. Дело было в том, что постепенно он забывал о таких вещах. Так было всегда. И в один прекрасный день, когда Ллойд беззаботно раскачивался на качелях, подвешенных на полузасохшем клене позади их шаткого домика в Маратоне, штат Пенсильвания, он вдруг внезапно выпрямился, вспомнив о кролике. Он не вспоминал об этом несчастном создании… в лучшем случае недели две. У него это абсолютно выскочило из ума.

Ллойд побежал к маленькой пристройке позади сарайчика (тогда, как и теперь, тоже было лето), и когда он вошел в этот сарайчик, слабый запах ударил ему в лицо, как оплеуха. Шерстка, которую он так любил гладить, стала грязной и свисала клочьями. Белые личинки деловито сновали в углублениях, из которых на него когда-то смотрели милые розовые глазки кролика. Лапки были изодраны и окровавлены. Ллойд попытался убедить себя, что лапки окровавлены потому, что кролик пытался прорыть путь на свободу (несомненно, именно так и было), но некая испорченная, темная часть его рассудка зашептала, что, возможно, кролик в агонии невыносимого голода пытался съесть самого себя.

Ллойд выкопал глубокую яму и похоронил кролика вместе с клеткой. Отец никогда не спрашивал его о кролике, возможно, даже забыл, что у сына был кролик, – Ллойд не отличался особенной сообразительностью, но превращался в гиганта мысли, когда дело касалось компромата против отца, – но Ллойд никогда не забывал об этом. Ему всегда снились очень живые сны, но сериал о смерти кролика превратился в сплошной кошмар. И теперь воспоминание о кролике снова вернулось к нему, пока он, скрючившись, сидел на тюремной койке, пытаясь заставить себя поверить в то, что кто-то придет, кто-то обязательно придет и освободит его. У него не было этого смертельного гриппа; просто он был голоден. Как был голоден тогда его кролик.

Где-то после полуночи Ллойд уснул, а поутру принялся откручивать ножку койки. И теперь, глядя на свои окровавленные ладони, он с обжигающим ужасом вспомнил лапки давным-давно погибшего кролика, которому он не желал ничего плохого.