Текст книги "Исход. Том 1"

Автор книги: Стивен Кинг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 45 страниц)

Глава 22

24 июня Крейтон нашел Старки уставившимся на экраны мониторов и сцепившим руки за спиной. Он увидел поблескивающее кольцо выпускника Вест-Пойнта на правой руке и почувствовал, как волна жалости охватила его. Старки уже десять дней поддерживал себя антидепрессантами, он был близок к очевидному краху. Но, подумал Крейтон, если его подозрения насчет телефонного звонка подтвердятся, то настоящий крах уже произошел.

– Лен, – как бы удивившись, произнес Старки, – хорошо, что ты пришел.

– De nada[2]2
  Не стоит, не за что (исп.).


[Закрыть], – слегка улыбнувшись, ответил Крейтон.

– Ты же знаешь, с кем я разговаривал по телефону.

– Это был действительно он?

– Да, Президент. Меня уволили. Этот грязный старикашка дал мне отставку. Конечно, я знал, что это неизбежно. Но все равно, мне больно. Чертовски больно. Обидно, что исходит это от этакого добродушного мешка с дерьмом. – Ну что же, – продолжал Старки, проводя рукой по лицу. – Дело сделано. И исправить ничего нельзя. Теперь за все отвечаешь ты. Он хочет, чтобы ты как можно скорее вылетел в Нью-Йорк. Он вызовет тебя на ковер и будет жевать твою задницу, пока не превратит ее в окровавленный коврик для ног, а ты будешь молча сносить все и говорить: «Да, сэр». Мы сделали для спасения все, что могли. Этого достаточно. Обвиняют меня, этого достаточно.

– Если так, то эта страна должна встать перед тобой на колени.

– Регулятор жег мне руку, но я… я сдерживал сколько мог, Лен. Я держал. – Старки говорил спокойно и уверенно, но глаза его снова уставились в монитор, и губы на мгновение задрожали. – Я не смог бы сделать это без тебя.

– Ну… мы исколесили вместе почти всю страну, Билли, разве не так?

– У тебя еще будет время поговорить об этом, солдат. А теперь слушай. Есть нечто, имеющее первостепенную важность. Тебе нужно встретиться с Джеком Кливлендом при первой же возможности. Он знает, кто стоит за обеими завесами, железной и бамбуковой. Он знает, как связаться с ними. Ему не нужно продолжать упорствовать в том, что должно быть сделано. Он знает, что все произойдет очень быстро.

– Я не понимаю, Билли.

– Мы должны предположить худшее, – объяснил Старки, и дрожащая улыбка появилась на его лице. Верхняя губа приподнялась и задрожала, как подергивается морда цепной собаки. Он указал на листы желтой бумаги, лежащие на столе – Теперь это вырвалось из-под контроля. Перекинулось в Орегон, Небраску, Луизиану, Флориду. Отмечены случаи заболевания в Мексике и Чили. Когда мы потеряли Атланту, мы потеряли троих человек, которые лучше всех умели справиться с этой проблемой. Мы так ничего и не добились с мистером Стюартом «Принцем» Редменом. Ты знаешь, они специально ввели ему этот вирус. А он-то думал, что это седативное. Но его тело убило вирус, и никто не имеет ни малейшего представления – как.

Если бы у нас было шесть недель, мы смогли бы повторить опыт. Но у нас нет этого времени. История с гриппом просто великолепна, но она настоятельно требует – настоятельно, – чтобы вторая сторона никогда не догадалась, что подобная ситуация в Америке была создана искусственно. Это может вызвать ненужные толки.

– У Кливленда есть от восьми до двадцати мужчин и женщин в СССР и от пяти до десяти в каждой из европейских стран. Даже я не знаю, сколько их в красном Китае. – У Старки снова задрожали губы – Когда сегодня днем ты встретишься с Кливлендом, единственное, что тебе нужно сказать, – это «Римские дожди». Ты не забудешь?

– Нет, – ответил Лен. Рот его свело. – Неужели ты действительно считаешь, что они сделают это? Эти мужчины и женщины?

– Наши люди получили эти передачки неделю назад.

Они считают, что в них содержатся радиоактивные вещества. Это все, что им необходимо знать, ведь так, Лен?

– Конечно, Билли.

– И если ситуация изменится от плохой к… ужасной, никто даже не узнает. Сведения о «Голубом Проекте» не были разглашены до конца, мы уверены в этом. Новый вирус, мутация… наши противники могут подозревать, но у них будет слишком мало времени. Лен…

– Да, Билли?

Старки снова смотрел на монитор.

– Несколько лет назад моя дочь подарила мне томик стихов. Поэта по фамилии Йитс. Она сказала, что каждый военный просто обязан прочитать Йитса. Мне казалось, что это было шуткой с ее стороны. Лен, ты когда-нибудь слышал об Йитсе?

– Кажется, да, – ответил Крейтон. Подумав, а потом передумав сообщать Старки, что фамилия поэта произносится Йейтс.

– Я прочел каждую строку, – произнес Старки, не отводя глаз от молчаливого кафе на экране монитора – В основном только потому, что она думала, будто я не сделаю этого. Нельзя быть такой предубежденной. Я не очень-то многое понял – мне кажется, Йитс был сумасшедшим, – но я прочел все. Забавные стихи. Даже не всегда написано в рифму. Но в этой книжонке было одно стихотворение, которое я просто не в силах забыть. В нем этот сумасшедший, казалось, описал все, чему я посвятил всю свою жизнь, ее безнадежность, ее проклятое благородство. Он сказал, что все разваливается. Он сказал, что центра уже больше не существует. Мне кажется, он хотел сказать, что все становится многослойным, Лен. Йитс знал, что рано или поздно все станет распадаться, слой за слоем, даже если он и не знал ничего больше. А когда я впервые прочитал это стихотворение, у меня мурашки поползли по всему телу, да я До сих пор чувствую то же самое. Я выучил эту часть наизусть. «Какое свирепое животное – его время придет – склоняется к Рождающемуся в Вифлееме?»

Крейтон стоял молча. Ему нечего было сказать.

– Зверь уже в пути, – поворачиваясь, сказал Старки. Он усмехнулся сквозь слезы. – Оно в пути, и оно намного свирепее, чем мог себе представить этот Йитс.

Все распадается на части. Задача в том, чтобы сдерживать столько, сколько сможем, и как можно дольше.

– Да, сэр, – сказал Крейтон и впервые почувствовал, как слезы наворачиваются ему на глаза – Да, Билли.

Старки протянул ему руку, и Крейтон сжал ее обеими руками. Ладонь Старки была старой и холодной, как сброшенная змеей кожа, в которой умер какой-то маленький обитатель прерий, оставив свой хрупкий скелетик в оболочке рептилии. Слезы переполнили нижние веки Старки и сбежали по его тщательно выбритым щекам.

Мне нужно завершить кое-какие дела, – сказал Старки. Он снял кольцо Вест-Пойнта с правой руки и обручальное с левой. – Для Синди. Для моей дочери. Проследи, чтобы она получила их, Лен.

– Конечно.

Старки направился к двери.

– Билли? – окликнул его Лен Крейтон. Старки обернулся. Крейтон застыл, вытянувшись стрункой, слезы бежали по его щекам. Он отдал салют.

Старки отсалютовал в ответ, а затем вышел.

Лифт монотонно гудел, световое табло отмечало этажи. Раздался гудок тревоги – мрачное гудение, как будто кто-то знал, что это предупреждение о ситуации, которую уже нельзя поправить, – когда он своим личным ключом открывал дверь, чтобы попасть в гараж. Старки представил, как Лен Крейтон наблюдает за его передвижениями, глядя на мониторы, смотрит, как он садится в «джип» и едет по безлюдной зоне контроля, через ворота с табличкой «ЗОНА ПОВЫШЕННОЙ СЕКРЕТНОСТИ. БЕЗ ОСОБОГО РАЗРЕШЕНИЯ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Контрольные пункты походили на стеклянные кабины, стоящие на скоростном шоссе. В них все еще находились стражи, но солдаты за тонированными стеклами были мертвы и тела их высохли, мумифицировались под жгучим солнцем пустыни. Кабины были пуленепробиваемыми, но они не были защищены от проникновения вирусов. Застывшие, остекленевшие глаза солдат бессмысленно смотрели на него, когда Старки проезжал мимо, – единственный движущийся предмет на отрезке дороги между вереницей домиков Квонсета и приземистыми зданиями из шлакоблоков.

Он остановился позади приземистого здания с табличкой «ВХОД КАТЕГОРИЧЕСКИ ВОСПРЕЩЕН. ТОЛЬКО С ПРОПУСКОМ КАТЕГОРИИ А-1-А», висящей на двери. Одним ключом он открыл дверь, вторым включил лифт. Страж, мертвый, как гвоздь, и окоченевший, как кочерга, смотрел на него из стеклянной кабины слева от лифта. Когда подошел лифт и открылись дверцы, Старки быстро шагнул внутрь. Ему казалось, что он чувствует на себе взгляд мертвого стража, тяжелый взгляд глаз, напоминающих два запыленных камешка.

Лифт опускался так быстро, что у Старки чуть не вывернуло внутренности. Нежно звякнул колокольчик, когда лифт достиг цели. Дверцы открылись, и приторный запах разложения ударил его, как пощечина. Запах не был слишком сильным, потому что воздухоочистители все еще работали, но даже они не могли полностью истребить этот дух. «Когда человек умирает, он хочет, чтобы об этом знали», – подумал Старки.

Перед лифтом распростерлось около дюжины тел. Старки осторожно переступал через них, не желая наступить на разлагающуюся, вздутую руку или споткнуться о вытянутую ногу. Он может вскрикнуть, но ему определенно не хотелось делать этого. Нельзя кричать в могиле, потому что уже один звук этого крика может отправить на тот свет, а Старки именно там и находился: в могиле. Все выглядело как отлично финансируемая научная лаборатория, но на самом деле только и ждало, чтобы превратиться в могилу.

Дверцы лифта закрылись позади него; с надсадным гулом лифт автоматически начал подниматься вверх. Старки знал, что лифт не может подняться, пока кто-то не вызовет его поворотом специального ключа; но так как установленный порядок и связь были нарушены, компьютеры подключили лифты к общей программе. Почему эти несчастные мужчины и женщины лежали здесь? Очевидно, они надеялись, что компьютеры забудут перевести лифты в аварийный режим. В этом была определенная логика. Здесь все полетело к чертям. Старки пошел по коридору, ведущему в кафе, стук каблуков казался оглушительным в гулкой тишине. Сверху флуоресцентные лампы, забранные фиксирующими рамами, разливали резкий, не дающий теней свет. Тела лежали и в коридоре. Мужчина и женщина, они были без одежды, в головах зияли дыры. «Они развлеклись, – подумал Старки, – потом он застрелил ее, а затем покончил с собой. Любовь среди вирусов».

Револьвер 45-го калибра армейского образца все еще был зажат у мертвеца в руке. Кафельный пол был заляпан кровью и серым веществом, напоминающим овсяную кашу. Старки подавил в себе сильное, но, слава Богу, мимолетное желание наклониться и прикоснуться к холмикам груди мертвой женщины, чтобы проверить, твердые они или мягкие.

Еще дальше по коридору, прислонившись к двери, сидел мужчина, к его шее шнурком от ботинка была привязана записка. Подбородок его упал на грудь, закрывая написанное. Старки пальцами приподнял подбородок и откинул голову мужчины назад. Когда он проделывал это, глаза мужчины с негромким стуком провалились внутрь. Красным фломастером было написано: «ТЕПЕРЬ ВЫ ЗНАЕТЕ, ЧТО ЭТО СРАБОТАЛО. ВОПРОСЫ ЕСТЬ?» Старки отпустил подбородок мужчины. Голова так и осталась поднятой вверх в неудобном положении, темные, пустые глазницы смотрели прямо вперед. Старки попятился. Он почувствовал, что плачет, потому что у него не было никаких вопросов.

Дверь кафе была широко распахнута. На ней висела большая доска объявлений. Старки прочитал, что 20 июня должен состояться матч по игре в кегли. «Грим гатерболлерс» против «Фест страйперс» в чемпионате лаборатории. Также Анна Флосе желала поехать в Денвер или Боулдер 9 июля. Она искала попутчика, чтобы пополам оплатить расходы и по очереди вести машину. А некто Ричард Беттс хотел избавиться от дружелюбных щенков, смесь колли и сенбернара. К тому же в воскресенье в кафе должно было состояться богослужение.

Старки прочитал все объявления и лишь после этого вошел внутрь. Внутри запах был сильнее – к запаху мертвых тел добавился запах прокисшей пищи. Старки с ужасом огляделся вокруг. Казалось, глаза некоторых тел смотрят на него.

– Послушайте… – произнес он и поперхнулся. Он не имел ни малейшего представления, что ему следует сказать.

Старки медленно подошел к тому месту, где сидел Фрэнк Д. Брюс, уткнувшись лицом в тарелку с супом. Несколько секунд он разглядывал Фрэнка Д. Брюса. Затем приподнял голову Фрэнка Д. Брюса, взяв ее за волосы. Тарелка приподнялась вместе с головой, прилипнув к лицу. Старки в ужасе уставился на это зрелище, а потом сбил тарелку, та со звоном упала на пол и перевернулась. Остатки супа облепили лицо Фрэнка Д. Брюса, как останки заплесневелого тела. Старки достал из кармана платок и вытер все, что мог. Глаза Фрэнка Д. Брюса были залеплены супом, но Старки не посмел протереть веки. Он боялся, что глаза Фрэнка Д. Брюса могут запасть в череп, как глаза того человека с запиской на груди. Но еще больше он боялся, что веки, освобожденные от клейкой массы, которая прикрывала их, могут приподняться вверх, как занавеси на окнах. Больше всего он боялся того выражения, которое мог увидеть в глазах Фрэнка Д. Брюса.

– Рядовой Брюс, – мягко произнес он. – В отставке.

Старки аккуратно прикрыл платком лицо Фрэнка Д. Брюса. Затем развернулся кругом и вышел из кафе, печатая шаг, как на плацу. На полпути к лифту он подошел к мужчине с запиской, привязанной к шее. Старки присел рядом с ним, взвел курок своего пистолета и вставил дуло себе в рот.

Раздавшийся выстрел прозвучал приглушенно и совсем не драматично. Ни одно из тел не обратило на это ни малейшего внимания. Очистители воздуха позаботились об облачке дыма. В недрах лаборатории «Голубого Проекта» застыла тишина. В кафе платок Старки слетел с лица рядового Фрэнка Д. Брюса и приземлился на пол. Казалось, Фрэнк Д. Брюс не возражает, но Лен Крейтон вдруг обнаружил, что он все чаще и чаще смотрит на монитор, изображающий Брюса, и удивляется, какого черта Билл не вытер суп с его век, пока находился там. Скоро, очень скоро он предстанет перед Президентом Соединенных Штатов, но суп, застывший на веках Фрэнка Д. Брюса, беспокоил его больше. Намного больше.

Глава 23

Ренделл Флегг, чья темная кожа сливалась с чернотой ночи, шагал на юг по федеральному шоссе № 51, прислушиваясь к ночным шорохам, плотно обступавшим эту узкую дорогу, которая рано или поздно, но выведет его из Айдахо в Неваду. Из Невады он сможет отправиться в любую сторону. От Нового Орлеана до Ногалеса, от Портленда, штат Орегон до Портленда, штат Мэн это была его страна, и никто не знал и не любил ее больше. Он знал, куда ведут дороги, и он шел по ним ночью. Теперь, за час до рассвета, он находился где-то между Грасмером и Риддлом, западнее Твин-Фолс, но все еще севернее резервации Герцогская долина, простиравшейся на территории двух штатов. А разве это было плохо?

Он шел быстрым шагом, постукивая сбитыми каблуками запыленных ботинок по асфальту, придерживаясь обочины дороги, и, если на горизонте появлялись фары автомобиля, отступал подальше, прижимаясь к мягкому плечу высокой травы, в которой ночные пичуги свили себе гнезда… и машина проезжала мимо, водитель, возможно, и чувствовал легкую дрожь, как будто въехал в полосу холодного воздуха, а его спящая жена и дети вздрагивали, как будто им одновременно приснился дурной сон.

Он шел на юг, на юг по шоссе № 51, стертые каблуки его грубых ковбойских ботинок отбивали ритм по асфальту, – высокий мужчина неопределенного возраста в линялых потертых джинсах и видавшей виды куртке. Его карманы были набиты пятьюдесятью видами спорной литературы – памфлетами на разные темы, риторикой по разным поводам. Когда такой человек сует вам книжонку, вы безропотно берете ее, не обращая внимания на обсуждаемый в ней предмет: опасность атомных электростанции, связь правительства с наркомафией, профсоюзы фермеров, Свидетели Иеговы (Если вы можете ответить на эти три вопроса «да», вы будете СПАСЕНЫ!), цветные за равноправие. Все это было в его арсенале, и даже больше.

На нагрудных карманах его куртки было по рисунку. На правом – желтое улыбающееся лицо. Ha левом – свинья в фуражке полицейского, а под ее изображением красными буквами в виде капель крови было написано: «КАК ТВОЯ СВИНИНКА?»

Не останавливаясь и не снижая темпа, он продвигался вперед, сливаясь с ночью. В темноте его глаза, казалось, горели фанатичным огнем. За спиной у него висел старенький потертый рюкзак. Лицо сияло мрачной радостью, как и его сердце, подумаете вы, – и будете абсолютно правы. Лицо его излучало счастье, граничащее с ненавистью, и такое ужасающе щедрое тепло, что оно заставляло уставшую официантку из придорожного кафе ронять стаканы, а встречных детишек врезаться на своих велосипедах в дощатый забор, а затем с плачем кидаться к матери, потирая ручонкой разбитые колени. Лицо его гарантировало превращение спора за стойкой бара в кровавую драку.

Он шел на юг, по шоссе № 51 где-то между Грасмером и Риддлом, теперь уже намного ближе к Неваде. Скоро он сделает привал и проспит весь день, проснувшись только с наступлением сумерек. Пока на маленьком костерке (не дай Бог увидят дым!) будет готовиться его ужин, он будет читать, и неважно что: дешевый порнороман, или, может быть, «Майн кампф», или книжку комиксов, или одну из реакционных газетенок, или «Сыновья патриотов». Когда дело касалось печатного слова, Флегг был читателем на любой вкус.

После ужина он возобновит свой поход, направляясь на юг по этому прекрасному шоссе, сливаясь с этой Богом сотворенной первозданной красотой, наблюдая, вдыхая и прислушиваясь, в то время как климат будет становиться все суше, подавляя растительность, превращая ее в колючки и перекати-поле, а горы начнут вздыматься над землей, словно выгнутые спины динозавров. Завтра к рассвету или послезавтра он доберется до штата Невада, минуя сначала Овихи, затем Маунтин-Сити, а там, в Маунтин-Сити, живет человек по имени Кристофер Бредентон, который побеспокоится, чтобы в его распоряжении оказались чистая машина и чистые бумаги, а затем страна оживет во всех своих великих возможностях, государственные органы с целой системой дорог, вмурованных в их кожу, как капилляры, готовы принять его – темное пятно иностранной политики, – его сердце, печень, легкие, мозг. Он был тромбом, ищущим зацепки, осколком кости, жаждущим впиться в мягкую ткань, одинокой, бездомной клеткой в поисках приятеля – вместе они могли бы похозяйствовать и разрастись в уютную злокачественную опухоль.

Он постукивал каблуками по дорожному покрытию, размахивая руками. Он был известен, очень известен среди бродяг, бедняков и безумцев, среди профессиональных революционеров и тех, кто научился ненавидеть так, что их ненависть проступает на лицах, как герпес, и они не хотят ни с кем общаться, кроме себе подобных, принимающих их в дешевых меблирашках, увешанных лозунгами и плакатами, в полуподвальных помещениях, где грудой лежат распиленные трубы, набитые взрывчаткой, или в задних комнатах и каморках, в которых обсуждаются безумные планы: убить члена федерального правительства, выкрасть ребенка прибывшего с визитом высокопоставленного лица или ворваться в зал заседаний «Стандарт ойл» с заложниками и автоматами и убить всех во благо народа. Он был известен в этих кругах, но даже самый отчаянный из них мог смотреть на его темное усмехающееся лицо только мельком, бросая косые взгляды. Женщины, которых он брал к себе в постель, даже если они свели сексуальную жизнь к чему-то обычному, как, например, к холодной закуске, принимали его окоченевшим, напряженным телом с сочувствием, граничащим с ужасом и отвращением. Они принимали его, как могли бы принимать барана с золотистыми глазами или черную собаку, – и когда дело было сделано, оставались холодны, настолько холодны, что казалось невероятным, что они когда-нибудь смогут оттаять и снова стать теплыми. Когда он приходил на собрания, то истеричные выкрики – клевета, осуждение, обвинения, идеологические нападки – прекращались. На секунду воцарялась тишина, лица присутствующих начинали поворачиваться к нему, а потом отворачиваться, как будто он пришел к ним с зажатой в руке ужасной машиной разрушения, в тысячи раз ужаснее, чем пластиковые бомбы, создаваемые в подземных лабораториях студентами-богоотступниками, или с армейским оружием, купленным на черном рынке у жирного сержанта-интенданта. Казалось, он пришел к ним со старинным приспособлением, покрытым засохшей кровью, веками скрываемом, но теперь снова готовым к действию, вносимым на их собрание как некий дар души, праздничный пирог со свечами из нитроглицерина. А когда разговор возобновлялся, он снова становился рациональным и упорядоченным – насколько разумными и последовательными могут быть слова в устах безумных, – и все стороны приходили к согласию.

Он шел вперед, ногам было удобно в ботинках, уютно растоптанных во всех нужных местах. Его ноги и эти старые ботинки были старыми любовниками. Кристофер Бредентон из Маунтин-Сити знал его как Ричарда Фрая. Бредентон был у них проводником в одной из подземных систем, по которым перемещались дезертиры. Полдюжины различных организаций, начиная от «Венсеремос» и кончая «Бригадой Че Гевары», знали, что у Бредентона водятся деньги. Он был поэтом, который иногда бесплатно читал лекции в университете или путешествовал по штатам западнее Юты, Невады и Аризоны, давая уроки английского языка в средних школах, ошеломляя мальчиков и девочек (как он надеялся) утверждением, что поэзия жива – напичкана наркотиками, но все равно определенно обладает скрытой живучестью. Теперь Бредентону было уже под шестьдесят, лет двадцать назад его уволили из одного из калифорнийских колледжей за излишнюю приверженность социал-демократии. Он увлекся идеями, сформулированными Великой Чикагской конвенцией 1968 года, затем связывался то с одной радикальной группировкой, то с другой, сначала избегая безумства этих групп, но потом полностью окунувшись в их деятельность.

Темный человек шагал, улыбаясь. Бредентон представлял собой только один конец трубопровода, но таковых было тысячи – трубы, по которым двигались безумцы, неся свои бомбы и книги. Трубы были связаны между собой, указательные столбы – замаскированы, но вполне видны для посвященных. В Нью-Йорке он был известен как Роберт Франк, и его утверждение, что он негр, никогда не обсуждалось, хотя у него и была довольно светлая кожа. Он и еще один негр – ветеран вьетнамской войны – у черного было больше чем достаточно причин для ненависти, ведь он потерял во Вьетнаме ногу, – успокоили шестерых полицейских в Нью-Йорке и Нью-Джерси. В Джорджии он был известен как Рамсей Форрест, отдаленный потомок Натана Бедфорда Форреста, и в белом балахоне Ку-Клукс-Клана он участвовал в двух нападениях, кастрации и поджоге негритянских лачуг. Но все это было давным-давно, в начале шестидесятых, во времена первых гражданских волнений. Иногда ему казалось, что он был рожден в этой борьбе. Он определенно не мог вспомнить, что же происходило с ним до этого, кроме того, что он уроженец Небраски и что когда-то ходил в школу с рыжим кривоногим пареньком по имени Чарльз Старкуэзер. Гораздо яснее он помнил демонстрации за права человека в 1960 и 1961 годах – драки и ночные погони, церкви, которые взрывались, будто некое чудовище внутри них разрасталось настолько, что уже не могло помещаться там. Он хорошо помнил переезд в Новый Орлеан в 1962 году и свою встречу с молодым безумцем, который развешивал листовки, призывающие Америку оставить Кубу в покое. Этот парень определенно был Ли Харви Освальдом, и у Флегга с собой всегда в одном из многочисленных карманов была пара принадлежавших Освальду брошюр. Он был членом минимум сотни различных организационных комитетов. Он принимал участие в демонстрациях против компаний, входящих в Большую дюжину, вместе с обитателями сотен студенческих общежитий. Он задавал вопросы, которые очень раздражали облеченных властью преподавателей, когда они читали свои лекции, но он никогда не задавал вопросы им лично: эти торгаши знаниями, облеченные властью, быстро подмечали в его усмехающемся, загорелом лице некую причину для тревоги и поскорее уносили ноги с кафедры. Точно так же он никогда не выступал на массовых митингах, потому что от его истеричного крика могли выйти из строя микрофоны и перегореть электрические провода. Но он писал речи для тех, кто выступал, и эти речи чаще всего заканчивались нарушением общественного порядка, переворачиванием машин, студенческими забастовками и экстремистскими вылазками. В начале семидесятых он свел знакомство с человеком по имени Дональд Де Фриз, которому предложил взять подпольную кличку Любимчик. Де Фриз помогал разрабатывать планы, результатом которых явилось похищение богатой наследницы, и именно он предложил довести эту наследницу до сумасшествия, а не просто отпустить ее за выкуп. Он улизнул из маленького домика в Лос-Анджелесе, где заседали Де Фриз и другая мелкая сошка, минут за двадцать до появления полиции. Он крался по улице, его огромные пыльные ботинки постукивали по тротуару, а на лице сияла зловещая ухмылка, заставлявшая матерей хватать своих детей и бегом уносить их домой, ухмылка, от которой у беременных начинались предродовые схватки. А позже, когда разрозненные остатки группы собрались вместе, единственное, что им было известно, это то, что был некто, связанный с группой, возможно, какая-то шишка, какой-то проныра, человек неопределенного возраста, мужчина по кличке Странствующий Хлыщ или реже Пугало.

Итак, он сокращал расстояние размеренным шагом. Два дня назад он был в Ларами, штат Вайоминг, в составе группы, которая подорвала электростанцию. Сегодня он шел по шоссе № 52 между Грасмером и Риддлом, направляясь в Маунтин-Сити. Завтра он будет где-то еще. И он был счастливее, чем когда-либо, потому что…

Он остановился.

… потому что что-то приближается. Он чувствовал это в ночном воздухе почти на вкус. Он осязаемо ощущал это – приправленный сажей обжигающий привкус, исходящий отовсюду, как будто Бог планировал вечеринку и вся цивилизация собиралась участвовать в барбекью. Угли уже разгорались, белесые и слоистые снаружи, красные внутри, как глаза дьявола. Большое событие, великое событие.

Время его преображения пришло. Он собирался родиться во второй раз, он собирался проклевать себе путь из утробы неведомого большого животного, уже сейчас корчащегося в предродовых муках, медленно продвигаясь наружу по родовым путям, уставясь горящими глазами в темноту.

Он родился, когда времена изменились, и теперь времена тоже меняются. Это витало в воздухе, в ласковом ветерке нежного вечера штата Айдахо.

Время для преображения почти настало. Он знал. Почему же тогда ему вдруг стала подвластна магия? Он закрыл глаза, подняв разгоряченное лицо к темному небу, уже готовому встретить рассвет. Улыбаясь, он сконцентрировал свою энергию. Пыльные стоптанные подошвы его ботинок начали подниматься над дорогой. На дюйм. На два. Три дюйма, улыбка превратилась в оскал. Теперь он поднялся на целый фут. Оторвавшись на два фута от земли, он завис над дорогой, под ним все еще колыхалось небольшое облачко пыли. Затем он почувствовал, как первые проблески рассвета коснулись неба, и снова опустился на землю. Время еще не пришло. Но оно наступит очень скоро.

Он снова пустился в путь, ухмыляясь и поглядывая по сторонам, подыскивая место, где можно было бы залечь на день. Время подходит, и пока достаточно было просто знать это.